Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

Как должен был поступить Дубельт, получив из Следственной комиссии официальную бумагу с просьбой о проведении нового обыска у Спешнева? Член Комиссии князь Долгоруков, который эту бумагу ему направил, само собой, не догадывался о том, что просимое посещение уже состоялось. Дубельт не мог не дать официального хода официальной бумаге. Он посылает в квартиру Спешнева полковника Станкевича, зная прекрасно, что тот там ничего не найдёт. Так оно в сущности и случилось. Леонтий Васильевич честнейшим образом осведомляет Комиссию о неуспехе визита, умолчав, впрочем, о скрытых причинах. (То есть выводя фактически из-под удара Липранди и Брянчанинова.) Для пущей убедительности он присовокупляет к своему докладу то, что можно назвать пародией на вещественные улики.

Формально исполнив все требования Комиссии, Дубельт не дал интриге развиться. Едва возникнув, дело о типографии уходит в песок. Большего Леонтий Васильевич сделать бы не сумел. Он негодует, когда жена неосторожно вопрошает его о судьбе мордвиновских сыновей.

Впрочем, всё это – не более, чем гипотеза. И если когда-нибудь будет найдено подлинное дело курского помещика Спешнева, возможно, именно там обнаружатся все недостающие звенья. В том числе и документы, опровергающие наши предположения и подтверждающие вполне официальный характер визита Липранди и Брянчанинова в спешневскую квартиру. А также – полную непричастность подозреваемых лиц к каким-либо противозаконным умыслам и поступкам.

Но пока таких доказательств нет, вопросы, увы, остаются. Фантастический реализм и открытый финал имеют место не только в романической прозе.

Ибо в толще родственных интересов может увязнуть тупой государственный меч. Поэтому двое из потенциальных подследственных избегли грозивших им суровых взысканий: крепости, тайного и неправедного суда, смертного приговора. Их миновала чаша сия.

Другие, однако, испили её до дна.

Из главы 12
Соузники царей

Анна Григорьевна занесла в записную книжку слова своего мужа, что он сошёл бы с ума, «если бы не катастрофа, которая переломила его жизнь». Величайшее несчастье почитается благом. Ему не приходилось искать далёких примеров, когда он говорил о целительной силе страдания.

Катастрофа спасла его от безумия. Если это действительно так, стоит ли толковать о цене?

Какая же, однако, явилась ему идея, «перед которой здоровье и забота о себе оказались пустяками»? Мы можем о том лишь гадать – с разной степенью вероятия. Но тот духовный переворот, который обычно связывают с пребыванием в Мертвом доме, начался здесь, в камере Алексеевского равелина, когда в первый и последний раз в жизни он – не метафорически, а буквально – остался наедине с самим собой.

Речь, разумеется, идёт не о перемене убеждений (до этого пока далеко), а о переоценке всех жизненных ценностей: самоей жизни, в том числе.

Нервный, вспыльчивый, раздражительный, пребывающий на грани душевной болезни (которая, заметим, могла провоцироваться и постоянной угрозой ареста), он вдруг успокаивается. Несчастье свершилось; самое худшее позади. Вместо томительного и изматывающего ожидания наступила определённость. Это не значит, что он враз избавляется от своих комплексов и недугов. Вовсе нет. Но всё это отступает на задний план: изменились пропорции. Рок стёр «случайные черты» – и мир на поверку оказался подлиннее, проще, грубее. Добро и зло, совесть и долг, жизнь и смерть явили себя в своём беспримесном виде, в такой же нагой очевидности, как глоток воды и кусок тюремного хлеба. Именно здесь, в равелине, включился могучий механизм нравственной и физической самозащиты: его «завода» хватит на долгие десять лет.

Великий князь Михаил Павлович

…У него не осталось ничего своего: даже носовой платок и гребенка были изъяты из употребления. Его облачили во все казенное, старое, арестантское – чужое. Единственное, что ещё принадлежало ему – это он сам.

«…Хорошее расположение духа зависит от одного меня», – пишет он недавно выпущенному на свободу старшему брату. Он уже не надеется на впечатления внешние.

Отвезённый в крепость с шестьюдесятью копейками наличных денег, он, как всегда, занимает в долг. (В этом смысле соблюдены условия, существовавшие на воле, хотя на сей раз занимать приходится у кого-то из его крепостных стражей.) Ему позволены умеренные, но важные удовольствия – собственные табак, сахар и чай. Михаил Михайлович – с готовностью, но не всегда аккуратно – присылает ему потребные для этих надобностей суммы. Десятилетие назад терпеливо изъяснявший родителю своё неоспоримое право пить чай, узник в настоящем случае избегает этой метафизической темы.

После того, как были отобраны письменные показания и не стало надобности воздействовать на искренность узников с помощью быта, суровый поначалу режим несколько смягчается. Обитателю Секретного дома позволено читать и – что не менее важно – писать. Он пишет «Маленького героя» – произведение почти идиллическое.

Здоровье – тема для тюремной переписки вполне позволительная. Но она занимает в ней место меньшее, чем можно было бы предположить.

Меж тем многомесячная изоляция даёт себя знать – и вот уже пол камеры, словно палуба, колышется под ногами, и снятся «по ночам длинные безобразные сны».

«Мне снились тихие, хорошие, добрые сны», – будет сказано через много лет Вс. С. Соловьеву; возможно, впрочем, что эти слова относятся к первым месяцам пребывания в крепости.

«Может быть, и не увидишь зеленых листьев за это лето», – пишет он брату 18 июля. Странная мысль, ибо прогулки разрешены. Видимо, подразумеваются другие листья – которые там, на воле: он всё ещё надеется на благоприятный исход.

Он насчитывает в тюремном саду «почти семнадцать деревьев»: это для него – «целое счастье». Природа, не слишком занимавшая его прежде, видится крупно и подробно сквозь решётку окна.

Великий князь Михаил Павлович

В крепости ему (как и Петрашевскому) исполняется 28 лет.

«Частная жизнь моя по-прежнему однообразна», – сообщает он в августе, прося Михаила Михайловича прислать ему «Отечественные записки», которые он «в качестве иногороднего подписчика» ждёт с величайшим нетерпением. Усмешка не очень веселая, но всё же – усмешка: в такой ситуации она дорогого стоит.

Он благодарит брата за книги: это его спасение. Находясь «как будто под воздушным насосом», когда вся жизнь уходит «в голову», он должен особенно остро ощущать нужду в собеседнике. «Но всего лучше, – пишет он, – если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно». Сказано как если бы книга была нужна для работы. Впрочем, так оно по сути и есть.

Кроме того, последняя просьба – лучшее доказательство того, что узник смирился со своей участью и уповает лишь на милосердие Божие.

«Алексеевский равелин… Филиппов – бежать…»[246]246
   Литературное наследство. Т. 83. С. 420.


[Закрыть], – именно эти слова вдруг, через много лет, возникают в его рабочей тетради[247]247
   Это уже не косвенное, а прямое, от первого лица, подтверждение контактов двух узников во время следствия.


[Закрыть]. Они могут означать только одно: тогда в равелине Филиппов предлагал своему соседу план побега – оттуда, откуда ни до, ни после не смог убежать никто.

Они собирались бежать из Петропавловской крепости. Мысль не менее безумная, чем попытка завести типографию.

Между тем лето проходит. Дети Михаила Михайловича в рассуждении, куда подевался дядя, ждут от него по приезде много конфет и подарков.

Лето проходит – и вот уже мятежник Гергей положил оружие к ногам России, и Петербург извещён об этом громом крепостных пушек, никогда не ведших огонь по настоящему неприятелю. (Бог весть, что подумалось им в казематах, когда они, не знавшие о венгерском походе, услышали эту оглушительную пальбу.)

Других развлечений не было никаких, если не считать похорон великого князя Михаила Павловича. Они могли бы состояться значительно раньше, если бы тогда, на Сенатской, Кюхельбекер тщательнее выбил снег из своего пистолета. Михаил Павлович спасся, чтобы теперь, через четверть века, как и все почившие в бозе члены царского дома, стать вечным узником главной российской тюрьмы: покойников не смущают соседи.

Штабс-капитан генерального штаба Кузьмин, занимавший выгодную позицию в одном из крепостных бастионов, живо опишет погребальную церемонию – с прохождением генералитета, вспугнутыми салютационной пальбой лошадьми, грозно накренившимся катафалком. (Последняя деталь могла бы очень пригодиться иным историческим романистам – как символ кризиса всей феодальной системы. Но они лишь переадресуют наблюдения Кузьмина нашему герою: нужды нет, что окна равелина не выходили на соборную площадь.)

17 сентября 1849 года Следственная комиссия завершила свои труды. В обстоятельном, с бюрократической честностью сооруженном докладе подробно исчислялись действия каждого обвиняемого.

Картина получилась довольно стройная.

С самого начала процесса всему расследуемому делу был придан государственный вид. Но при всём старании ничего схожего, скажем, с заговором 14 декабря обнаружено не было.

Декабристов брали с оружием в руках. Это было открытое неповиновение, бунт на площади, военный мятеж. У мятежников существовали давние тщательно законспирированные организации, писаные уставы и т. д. В их замыслы входили государственный переворот, смена власти и – при определенных условиях – цареубийство. В их действиях – с точки зрения любого законодательства – наличествовал состав преступления.

На этот раз всё обстояло иначе. «Заговор идей» не повёл к настоящему делу. Вербальная оппозиция режиму не поколебала режим. О желательности тайного общества велись разговоры, но они кончались ничем. Поэтому для того, чтобы предать петрашевцев суду, необходимо было перво-наперво раздуть дело. С другой стороны, не следовало раздувать его слишком сильно.

Судьба отдельных людей оказалась в прямой зависимости от взаимоотношений отдельных частей государственного механизма.

Император Николай I, великий князь Михаил Павлович, цесаревич Алексей Николаевич, князь П.М. Волконский и граф А.X. Бенкендорф.

С портрета, писанного Крюгером

И всё же было бы опрометчиво полагать (как это делают некоторые мемуаристы), что III Отделение лезло из кожи вон, чтобы преуменьшить серьёзность дела (чем, в частности, объясняют ласковость Дубельта на допросах). Это была бы вторая – и последняя – ошибка руководителей тайного сыска. К их счастью, ничего не надо было преуменьшать. Дубельт и его начальство могли испытывать удовлетворение уже от одной мысли, что никакого заговора нет и в помине и что сотрудники графа Перовского, желая быть большими католиками, чем папа, выглядят не очень солидно. III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии хотело бы намекнуть, что оно и уступило-то это дело Министерству внутренних дел только потому, что не усматривало в нём явной угрозы для безопасности государственной.

Дубельта абсолютно не волновало, какова будет мера наказания. Для него важно было подчеркнуть, что само явление, хотя и в высшей степени преступно, но всё же носит локальный характер.

Именно поэтому особое мнение действительного статского советника Липранди, уличающего Комиссию в том, что она в благодушии своём не разглядела всеобъемлющего общерусского заговора (принятие этой версии повлекло бы цепную реакцию арестов и возникновение тысяч новых дел, что теоретически представлялось возможным, но практически бесполезным), – это мнение было изящно, с комплиментами по адресу обвинителя отвергнуто Комиссией, которая в своём заключении недрогнувшей рукой записала: «…организованного общества пропаганды не обнаружено».

Но раз так, процесс заговорщиков превращался в судилище над инакомыслящими. Не обнаружив наличия преступных деяний (таковыми по необходимости были признаны чтение рефератов, произнесение речей и оглашение частных писем), следователи невольно констатировали чисто идеологический характер расследуемого дела. Криминальными были сочтены не поступки, но мысли. Согласно этой логике, Родиона Раскольникова следовало бы судить не за убийство им старухи-процентщицы, а за его газетную статью, где обосновывалось право на такого рода поступки.

Так – невзначай – обозначилась тема, которую через семнадцать лет гениально разовьёт один из нынешних обвинённых.

Правда, мечты о всеобщей гармонии, которыми вдохновлялись посетители «пятниц», имели мало общего с идефикс героя будущего романа. (Хотя, если вспомнить, Раскольников тоже печётся о благе.) Довольно далеки эти мечты и от нравственной диалектики другого теоретика – Ивана Карамазова. Общее здесь лишь то, что во главу угла ставится теория.

В 1849 году была осуждена идея [248]248
   В тексте приговора учение Фурье поименовано «зловредным». Преступными были признаны другие идеи – «клонящиеся» к изменению государственного устройства, уничтожению крепостного состояния, подготовке возмущения и т. д. При этом замысел был фактически приравнен к его осуществлению.


[Закрыть]. Как и будущий автор «Преступления и наказания», судьи догадывались о её потенциальных возможностях.

Был ли Достоевский революционером?

Во всяком случае, он совершил такие поступки, которые не оставляют сомнений на этот счёт. Но нет оснований сомневаться и в его искренности, когда в своих показаниях он неодобрительно отзывается о перспективах «русского бунта».

Он хотел бы искоренить «важные пороки» России – крепостничество, бюрократию, деспотизм. Он не может примириться с социальным неравенством. Но мы остереглись бы утверждать, что он отвергает саму идею монархии – даже тогда, в 1849 году. Он желает совокупить русскую историческую власть с идеалами добра и правды, придать этой надчеловеческой силе иной – человеческий – облик (созиждить своего рода «самодержавие с человеческим лицом»). Не будучи правоверным фурьеристом, он поражён «изящной стороной» социалистических утопий, и эта тяга к красоте, неотделимой от истины, останется у него навсегда.

Принято считать, что после каторги он изменил убеждения. Не правильнее ли толковать о слиянии старого и нового душевного опыта – с сохранением всё той же потребности мировой справедливости, всё того же нравственного ядра?

В 1849 году он подверг себя «виселице», ибо хотел оставаться человеком честным.

Но таковым хотел бы остаться и его главный судья.

Из главы 13
Царь-лицедей

Он царствовал без малого уже четверть века. К исходу 1849 года он должен был чувствовать некоторую усталость. Ему было за пятьдесят: после Петра Великого, которым он восхищался и на кого тщился походить, ни один из государей-мужчин не доживал до столь почтенного возраста.

Он не пал жертвой дворцового переворота, как его дед и отец, о чьей судьбе, которую не пожелал разделить уступивший ему престол старший брат Константин, он, разумеется помнил и делал всё, чтобы её избежать. Правда, подобный финал, равно как и омрачивший начало его царствования военный мятеж, ныне не представлялись возможными, да и, пожалуй, не имели шансов на успех. Гвардия была уже не та, что при императоре Павле Петровиче или даже при Александре Благословенном. (И сам он был, конечно, не тот). Да и кто бы осмелился – после 14-го декабря?

Он навсегда запомнил тот роковой день.

«…Хорошенькое начало царствования, – сказал Николай по-французски одному из находившихся рядом с ним генералов, – трон в крови!»[249]249
   14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994. С. 289.


[Закрыть] Меж тем такие слова могли бы произнести, всходя на престол, его железная бабка или мучимый запоздалым раскаянием брат Александр.

Вид Михайловского замка со стороны Летнего сада.

С гравюры Патерсона, 1801 г. (год убийства императора Павла I)

Умудрённый горьким семейным опытом, он, очевидно, не обольщался относительно своего ближайшего будущего и был готов ко всему. В ночь с 13 на 14 декабря он заглянул к супруге, которая, объятая страхом, молча плакала у себя в кабинете. Он встал на колени и начал молиться. «Неизвестно еще, что ожидает нас, – передаёт в дневнике его речь Александра Фёдоровна, – обещай мне проявить мужество и, если придется, умереть с честью»[250]250
   Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах царской семьи. М.; Л., 1926. С. 88. (Далее – Междуцарствие 1825 года…) Их дочь, великая княгиня Ольга Николаевна, королева Вюртембергская (которой, правда, в ту пору было три года) так вспоминает эти события: «Папá на мгновение вошел к нам, заключил Мамá в свои объятья, разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен». (Сон юности. Записки дочери имп. Николая I, вел. кн. Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской. Париж, 1963. С. 10. Далее – Сон юности.)


[Закрыть].

Она обещала. Но с той поры у неё начала трястись голова: впрочем, недуг этот был почти незаметен и мало вредил её общепризнанной красоте. Он обнаруживал себя лишь в минуты, когда государыня испытывала сильное душевное волнение.

29-летний государь проявил характер уже в самые первые часы. Свидетели отмечают, что находясь на площади, в виду мятежных полков, он ни разу не пустил лошадь в галоп. Правда, после одного из ружейных залпов, раздавшихся от памятника Петру, лошадь запнулась и шарахнулась в сторону. При этом толпа простолюдинов, которую он минутой ранее не без успеха пытался вразумить, «стала надевать шапки и смотреть с какой-то наглостью». Но будущий усмиритель холерных бунтов уже догадывался, как следует обращаться с народом. «Шапки долой», – закричал государь с невольной строгостью, и в одно мгновение все головы обнажились, и толпа отхлынула от него[251]251
   Русская старина. 1891. № 2. С. 409–410.


[Закрыть].

Бывшие на площади отмечают, что государь был чрезвычайно бледен.

Когда всё было кончено и он возвратился во дворец, его супруге показалось, что вернувшийся выглядел «особенно благородным». Мало того: «лицо его как-то светилось». Императрица обняла победителя: «…Он вернулся ко мне совсем другим человеком»[252]252
   Междуцарствие 1825 года… С. 90–91.


[Закрыть].

Его деда умертвили во время дружеского застолья. Его отец был задушен в собственной спальне. Его сын будет сражён народовольческой бомбой. Его внук, император Александр III, всю жизнь будет страшиться подпольных убийц. Его правнука вместе с женой, детьми и домочадцами застрелят в екатеринбургском подвале. Императору Николаю Павловичу повезло.

Император Александр I

Сам он как будто не опасался покушений. Хотя для подобного рода страхов и были известные основания. Но выдержавший ружейный огонь на Сенатской, он признавал за благо являться подданным без охраны.

В 1829 году, коронуясь в Варшаве королем польским, он в свободный от балов и парадов час шествует по стогнам града рука об руку с императрицей – без конвоя и свиты. «Этот знак доверия и эта простота, – замечает историк царствования, – очаровали всех жителей; единодушные виваты долго сопровождали августейшую чету по улице»[253]253
   Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование. Т. II. 1903. С. 219.


[Закрыть].

После подавления польского мятежа подобные прогулки сделались невозможны. Однако и тут государь не утратил свойственной ему безмятежности. Во время августейшего путешествия 1833 года, повествует генерал Бенкендорф, им были получены сведения, что несколько польских выходцев поклялись лишить государя жизни «и что для исполнения этого гнусного замысла выбраны окрестности Динабурга и Риги». Бенкендорф хотел было взять свои меры, но единственно, что разрешил государь в видах собственной безопасности, – это поместить на козлах одного линейного казака. В 1835-м на границе Царства Польского он отпускает приготовленный для него конвой. «И мы, – сокрушается Бенкендорф, – проехали до Калиша краем, ещё кипевшим горькою ненавистью к России, совершенно одни». «…С императором Николаем, – говорит его вечно озабоченный спутник, – не могло быть речи о каких-либо мерах предосторожности: они были чужды его свойствам и тому беспредельному упованию, которое он полагал на Провидение. “Бог – мой страж! – говаривал государь в подобных случаях. – И если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе”»[254]254
   Записки графа А.X. Бенкендорфа (1832–1837 гг.). Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. С. 703, 665.


[Закрыть]. (Кстати, в этом отношении на него походил его старший сын, который, несмотря на чрезвычайные меры по его охранению от беспрестанно следующих покушений, тоже более полагался на защиту небес.)

Вера Засулич.

Первая русская террористка. Фото

Один воспоминатель приводит следующий, весьма выразительный эпизод.

«Когда император был у великого князя Михаила Павловича, в Михайловском дворце, то отправил свои сани к Мраморному дворцу, желая дойти до них пешком. После завтрака Николай Павлович отправился из Михайловского дворца по протоптанной по снегу дорожке, через Царицын луг. Пройдя почти уже полдороги, он встретил хорошо одетого человека, державшего руку за бортом пальто и свирепо смотревшего на императора. Догадавшись о его намерении, Николай Павлович быстро и прямо пошел на него и громким голосом закричал ему: “Брось!”, и тот выронил пистолет. Тогда государь сказал ему: “Беги, а я буду смотреть, чтобы тебя не задержали, так как никто не должен знать, что кто-либо осмелился посягнуть на жизнь императора Николая”».

Разумеется, это чистейшей воды анекдот, выдаваемый простодушным повествователем за сущую правду – дабы, по его словам, доказать «величие души и вместе с тем мужество императора Николая». Истории ничего не известно о «хорошо одетом» (то есть явно не принадлежащем к простонародью) герое, который на пустынном пространстве между двумя великокняжескими дворцами пытался перехватить пальму первенства у ещё пребывающего во младенчестве Дмитрия Каракозова. Государь Николай Павлович был не таков, чтобы отпускать преступника с миром. Он никогда бы не согласился с «формулой» Достоевского, отнесённой им к Вере Засулич: «Иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз». (Автор «Бесов» присутствовал на процессе первой русской террористки и высказал собеседнику оптимальную с его точки зрения версию приговора[255]255
   Подробнее см.: Волгин И.Л. Последний год Достоевского. Исторические записки. М., 1991. С. 40–41.


[Закрыть].) «Державец полумира», громовым голосом повелевающий цареубийце бросить «цареубийственный кинжал», – лицо, конечно, мифологическое. Легендарно и завершение этого поучительного рассказа: «Злодей убежал, а император, подняв пистолет, повернул назад и неожиданно зашел в кабинет Леонтия Васильевича, в III Отделении. Положив пистолет на стол, он рассказал ему о случившемся, отдав строгое приказание не разыскивать злодея»[256]256
   Русская старина. 1888. № 11. С. 494–495.


[Закрыть].

П.Г. Каховский стреляет в графа Милорадовича.

Гравюра по рисунку А. Шерляманя. 1862 г.

В 1848 году Фаддей Бенедиктович Булгарин письменно умоляет высшее начальство, чтобы оно всепокорнейше присоветовало государю не совершать одиноких прогулок вкруг Зимнего дворца, ибо счастие и спокойствие целой Европы зависят от жизни и здравия одного человека.

 
Недаром на первых порах его сравнивали с титанами:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
 

На автора этих стихов молодой, старше его всего тремя годами, царь произвёл сильное впечатление. При всех, порой драматических, колебаниях их отношений Пушкин, пожалуй, до конца не терял уважения к государю: чувство, совершенно ему незнакомое, скажем, в случае с предшественником, властителем «слабым и лукавым».

Въезд императора Николая Павловича и императрицы Александры Фёдоровны в Москву.

С литографии того времени

Автору «Стансов» не мог не импонировать цельный характер императора Николая Павловича, державный стиль его поведения, его твердость и прямота. Говоря (в письме к Чаадаеву) о своей сердечной привязанности к государю, Пушкин вряд ли лукавит. Его дневниковая запись, оформленная как передача чужих слов, – что в государе немного от Петра Великого и много от прапорщика – тоже далеко не случайна. В «прапорщике» трудно отыскать то, что в первую очередь хотел бы увидеть в новом монархе Пушкин:

 
Семейным сходством будь же горд;
Во всём будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и твёрд,
И памятью, как он, незлобен.
 

Высказанное в 1826 году в форме достаточно жёсткого императива, это пожелание не возымело последствий. При всех прочих своих достоинствах император не обладал именно этим: незлобивостью памяти. Особенно – памяти политической. Он помнил всех своих врагов наперечёт, но в отличие от Петра не прощал их до своего последнего вздоха. Наивно укорять его за это. Но ещё наивнее предполагать, что он руководствовался при сем исключительно мотивами личной мести.