Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

При том, что многих будущих декабристов их будущий сокрушитель знал по имени и в лицо, он вряд ли слыхивал что-либо о подсудимых 1849 года (может быть, за исключением лишь автора «Бедных людей», если верить насмешливому: «Тебя знает Император…» и т. д.). Тем не менее формальный приговор «апрелистам» был ещё более жесток, нежели тот, что был вынесен в 1826 году подвижникам декабря. Смерти – без различия в объеме и степени вины – подлежали практически все. В возрастном измерении это была кара как бы даже отеческая: большинство осуждённых годились императору в сыновья. (В 1826-м он карал преимущественно ровесников.) И хотя, к счастью, ни один приговор не был приведён в исполнение (о некоторых скрытых доселе причинах такого великодушия нам доведётся ещё сказать), долг был исполнен. Тот самый, диктуемый жёсткой государственной потребностью долг, который некогда заставил молодого царя не пощадить тех, кто собственно принадлежал к его поколению.

Граф Алексей Андреевич Аракчеев.

С портрета, написанного Доу

Первый поэт его царствования был назван «невольником чести». К императору Николаю тоже приложимы эти слова.

Он был убеждён: всё, что бы он ни совершал, он совершает для блага России. Он почитал себя бичом Провидения, орудием Божьей воли и не сомневался в том, что его собственные стремления всегда согласны с высшими интересами вверенной его попечению страны. Здесь смолкало всё личное и «слишком человеческое»: долг был превыше всего. Он полагал, что, если хоть раз отступит от своих царских обязанностей, это будет началом конца. Он знал, что его система не терпит потачек: стоит только хоть в чём-то дать слабину – и всё кончится крахом. Он повесил пятерых и четверть века спустя чуть было не расстрелял ещё два десятка не слишком опасных для отечества лиц не потому, что был злобен, мстителен или жестокосерд. Он, как выразился бы при сем случае один из проходивших по делу, «не старушонку зарезал»: надо было соблюсти принцип, в истинности которого он не мог сомневаться.

Он любил ссылаться на букву закона.

В 1827 году уже отставленный от всех своих должностей граф А. А. Аракчеев позволил себе солгать в одном щекотливом и касающемся покойного императора Александра деле. Устрашённый последствиями открывшейся лжи, некогда всесильный временщик воззвал к новому монарху о снисхождении. Он пишет царю, что его терзает мысль об императорском гневе и он опасается, что «оный гнев меня ускорит к смерти». Николай ответил в немногих строках, что такие страхи излишни: «Там где есть законы, там и защита каждому; мое же дело: смотреть за соблюдением их без лицеприятий, но с должною справедливостию»[257]257
   Шильдер Н.К. Император Николай Первый… Т. II. С. 58–59.


[Закрыть].

Император Николай Павлович и герцог Лейхтенбергский.

С литографии того времени

Он отводит себе скромную, но почётную роль – правоохранителя и законоблюстителя. Он как бы даёт понять, что там, где существует закон, лично от него почти ничего не зависит.

В деле петрашевцев он повёл себя именно таким образом. Однако благодаря исключительно его личной воле они были преданы военному суду. Сам этот акт мог бы подсказать подсудимым характер грядущей кары. Две смертные казни – одна натуральная, другая – бутафорская, но от этого не менее ужасная для казнимых, открывают и завершают собой это царствование, на исходе которого он, как сказано, не мог не почувствовать скуки, одиночества и пустоты.

 
Что же стяжал он в конце?
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые, и злые, —
Все было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
 

Можно подумать, что эти стихи сочинил страдающий разливами гражданской желчи Некрасов или, на худой конец, мрачно веселящийся Добролюбов. Ничего подобного: они принадлежат всегда сдержанному и более чем благожелательному к монархии Фёдору Ивановичу Тютчеву.

Дочь поэта, Анна Фёдоровна [258]258
   В день смерти императора она обедала у родителей «и застала их под очень сильным впечатлением». Первая реакция Ф. И. Тютчева несколько отличается от его поэтического резюме: «“Как будто нам объявили, что умер Бог”, – сказал отец со свойственной ему яркостью речи». (Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Тула, 1990. С. 127.) Предвосхищая, добавим, «формулу» Ницше.


[Закрыть], фрейлина цесаревны, а затем императрицы Марии Александровны (жены Александра II) пишет в своих воспоминаниях: «…Надо признать, что в ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он ещё сохранил весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто, лучше, как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд, все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нём живым божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своём призвании»[259]259
   Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Тула, 1990. С. 46.


[Закрыть].

Гюстав Доре. Николай I в театре

Он поднимался обычно в семь часов утра, выпивал стакан мариенбадской воды и выходил на прогулку с пуделем. В Петергофе он шёл непременно смотреть на работы в парке. В десять часов начинались доклады министров. Если это случалось в Зимнем, он принимал их в большом кабинете с тремя столами и низкими шкафами вдоль стен. Он держал у себя под стеклянным колпаком каску и шпагу генерала Милорадовича: того, кто был сражен пулей Каховского 14 декабря на Сенатской. Он не любил балов и предпочитал танцевать только кадриль. Он работал по восемнадцать часов в сутки (на его старом мундире без эполет, в который он облачался во время своих домашних трудов, были протёрты локти – от долгих занятий за письменным столом), спал на тюфяке, набитом соломой, «ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга»[260]260
   Там же. С. 46–47.


[Закрыть].

И всё это оказалось напрасным.

«Когда он узнал, – говорит об отце великая княгиня Ольга Николаевна, – что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество устоять никогда не оставляло его, он был слишком верующим, чтобы предаваться унынию, но он понял, как ничтожен человек»[261]261
   Сон юности. С. 81.


[Закрыть].

Император Николай Павлович на ночных манёврах.

С литографии Шмидта, сделанной с рисунка Шварца

Несомненно, государь искренне любил страну, в которой родился и истинную пользу которой всеми силами желал наблюдать. Он не цеплялся за абсолютную власть: она принадлежала ему по праву. Самодержавие почиталось им естественной скрепой всего народного бытия.

«В России ещё существует деспотизм, – заявил он господину де Кюстину, – ибо в нём самая суть моего правления; но он отвечает духу нации»[262]262
   Кюстин А. де. Россия в 1839 году. М., 1996. Т. 1. С. 211.


[Закрыть].

Он был откровенен с заезжим иностранцем, чем немало удивил проницательного маркиза. Трактуя о разных способах государственного устройства в их первой, казалось бы, сугубо протокольной беседе, император поразил французского путешественника рядом необычных суждений.

«Мне понятна республика, – молвил самодержавнейший из монархов, – это способ правления ясный и честный либо по крайней мере может быть таковым; мне понятна абсолютная монархия, ибо я сам возглавляю подобный порядок вещей; но мне непонятна монархия представительная. Это способ правления лживый, мошеннический, и я скорее отступлю до самого Китая, чем когда-либо соглашусь на него»[263]263
   Там же. С. 212.


[Закрыть].

Его старший брат говорил, что он лучше отпустит бороду и уйдёт, как простой крестьянин, в леса, нежели положит оружие перед Наполеоном. Император Николай Павлович также готов противоборствовать до конца – «отступать до Китая». В конституционном правлении он видит такую же угрозу для нации, как Александр I – в нашествии иноплеменных.

Меж тем выясняется, что надёжнейший столп Священного союза и первый во всей Европе охранитель монархических начал был не чужд республиканских симпатий.

Та же великая княгиня Ольга Николаевна так передаёт слова своего державного родителя: «По убеждению я республиканец. Монарх я только по призванию. Господь возложил на меня эту обязанность и, покуда я её исполняю, я должен нести за неё ответственность»[264]264
   Сон юности. С. 135.


[Закрыть].

Тут уместно вспомнить Карамзина, который, будучи неколебимо привержен основам русской исторической власти, лелеял в душе совсем иной идеал. Как и Николай, автор «Истории государства Российского» полагал, что республиканские установления хороши для Первого, но отнюдь не Третьего Рима (даже в том случае, когда Третий Рим потеснён новой «европейской» столицей) и что небрежение монархическими началами поведёт к гибели государства. Можно бы, конечно, именовать такое раздвоение национальной души русским ментальным парадоксом, если бы не трудности, проистекающие из необходимости объяснять, что тут имеется в виду.

С другой стороны, решительные попытки преодолеть эту пугающую дихотомию (то есть осуществить идеал во плоти) ведут к катаклизму, ставящему под вопрос само существование страны. Раскольников тоже не расчёл своих сил, пытаясь соединить теорию с жизнью.

Великий князь Николай Павлович

В этом смысле император Николай, действуя, как принято говорить, в качестве тормоза исторического прогресса, выступает одновременно как ревнитель народного блага. Он исходит из национальной исторической практики. Его «теория» подкреплена суровым опытом предков. Он отнюдь не против республики: однако не здесь и не сейчас.

Итак, выбору подлежит отнюдь не хорошее или дурное: речь идёт о другом. Выбирать приходится между должным, необходимым, действующим применительно к случаю и – всем остальным. Это «остальное» в принципе, может быть, и достойно восхищения, но увы, не имеет шансов процвесть на просторах возлюбленного отечества.

Ибо заявлено: «Умом Россию не понять».

Первыми на эту утешительную гипотезу посмели посягнуть декабристы. Попытка не удалась. (Как выразится тот же Тютчев: «Зима железная дохнула – и не осталось и следов».) Достоевский полагал, что она и не могла удаться. Воображая ближайшие последствия якобы завершившегося в Петербурге успехом переворота, он записал однажды «для себя»: «Освободили бы декабристы народ? Без сомнения нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней. Михаилу, Константину стоило показаться в Москве, где угодно, и все бы повалили за ними. Удивительно, как этого не постигли декабристы». То есть даже безусловная победа восстания в северной столице не означает победу в стране: козыри всё равно остаются в руках царствующей династии.

Но зачем тогда автор «Бедных людей» поспешает в Коломну?

Его холодность к блестящим утопическим проектам очевидна: он слабо верит в осуществимость хрустального рая. У него не может не вызвать усмешки (скорее не язвительной, а печальной) картина фаланстера, населённого дружелюбными соотечественниками: он слишком хорошо знает людей… Нет также никаких указаний на то, что он желал бы изменить образ правления. Не только в позднейшие времена, когда столичные либералы станут потешаться над его «старческим недужным бредом», разумея под последним ежемесячный «Дневник писателя», но и тогда, в туманной юности, у него не возникает никаких демократических обольщений. В отличие от своего императора он никогда не будет уверять, что считает республику правлением «ясным и честным». И в то же время он хочет совокупить абсолютную монархию с царством духовной свободы: ему не терпится подвигнуть русского царя на этот рискованный путь. Дух утопизма не перебродит в нём никогда[265]265
   См. об этом подробнее в наших книгах: Последний год Достоевского. М., 1986, 1990, 1991, 2010, 2017; Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом. М., 1998.


[Закрыть].

Но каков же на самом деле был тот, на чьё царствование пришлись его первые тридцать три года [266]266
   Разумеется, включая в этот срок четыре последних александровых года, которые, по причине своего малолетства Достоевский, конечно, вряд ли мог помнить в качестве таковых…


[Закрыть], по прошествии коих узник сподобился воскреснуть из мертвых: как выяснилось, для жизни вечной.

Ещё с послепушкинских времён в русском сознании укоренился образ холодного и казнелюбивого владыки. Само собой, сей властелин ограничен в своих вкусах и привычках, не очень далёк и, разумеется, чужд просвещению. Последнее особенно ставилось императору в вину. «Остановили науку при Николае», – занесёт Достоевский в одну из своих записных тетрадей: он, конечно, имеет в виду 1848 год[267]267
   К этому времени относится не только принятие экстраординарных мер по надзору за печатью – создание меншиковского, а затем бутурлинского («2-го апреля») комитетов, но и стеснительные нововведения в области университетского образования, академической жизни и т. д.


[Закрыть].

Меж тем именно при Николае были отставлены Аракчеев, Рунич и Магницкий; процвела Румянцевская библиотека; открыты новые гимназии и училища; действовали Лобачевский и Пирогов. «Замечательное десятилетие» с его подземной и мощной духовной работой приходится на николаевские годы. Однако ощущение неподвижности и застоя, бессобытийности жизни, того, что «ничего не происходит», не покидает современников и передаётся потомкам.

Император Николай Павлович на охоте

Кстати, в художественных текстах Достоевского практически нет упоминаний покойного государя. Пожалуй, единственное исключение – это «Подросток». Один из героев романа, Пётр Ипполитович, не без патриотической гордости повествует о том, как взыскательный император заметил на улице непорядок – наличие громадного камня.

«Ездил государь много раз, и каждый раз этот камень. Наконец, государю не понравилось, и действительно: целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: “Чтоб не было камня”. Ну, сказал, чтоб не было – понимаете, что значит “чтоб не было”? Покойника-то помните?»

Покойника нельзя было не помнить – именно с этой, внушающей уважение стороны. Герцен не зря именовал его Незабвенным.

Характер государя налагает неизгладимый отпечаток на всё его царствование. «Каков правитель народа, таковы и служащие при нем; и каков начальствующий над городом, таковы и все, живущие в нем», – сказано в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова.

Ф.П. Толстой. Кадеты на манёврах

Эти слова берёт в качестве эпиграфа к своей книге «Россия в 1839 году» уже упомянутый выше маркиз Астольф де Кюстин. Он посещает страну ровно за десятилетие до событий, которые кончатся Семёновским плацем. Впрочем, в 1849-м здесь мало что изменилось.

«Российская империя, – заметит путешествующий маркиз, – это лагерная дисциплина (согласно другим переводам – «военный стан». –  И. В.) вместо государственного устройства – это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества»[268]268
   Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. I. С. 132.


[Закрыть].

Что ж, Достоевского и его друзей будут судить по военно-полевому уставу. Недаром говорено, что «Россия – государство не торговое и не земледельческое, а военное и призвание его быть грозою света».

Ф.П. Толстой. Автопортрет с семьёй, 1812. Барельеф. Воск

Будущий государь (которого в молодости, однако, вовсе не готовили для этой ответственной роли) взрастал в полном согласии с указанной препозицией. «Лучшею наградою для него было, – сообщает биограф великого князя, – когда воспитатель его Ламсдорф мог ему обещать свозить его в день парада на место развода»[269]269
   Корсаков А. Детство и отрочество Николая Павловича // Рус. мысль. 1896. № 6. С. 289.


[Закрыть]. Созерцание экзерциций приводило его в полнейший восторг. Позже он никогда не оставлял попечений о своём многочисленном войске: тем горше окажутся для него первые неудачи Крымской войны.

Ф.П. Толстой.

Натурщик, 1805

Особое рвение выказывал юный великий князь в строительном деле – может быть, тоже следуя примеру того, кто за успехи на этом поприще был удостоен эпитета «чудотворный». В детстве он обожал возводить фортификационные сооружения – даже при производстве работ, казалось бы, сугубо гражданских. «Когда Николай Павлович, – говорит М. А. Корф, – строил дачу для няни или гувернантки из стульев, земли или игрушек, то он никогда не забывал укрепить её пушками “для защиты”»[270]270
   Корф М.А. Материалы и черты к биографии Императора Николая I. СПб., 1896. С. 36.


[Закрыть]. Эти ребяческие забавы были высочайше поощрены: в 1817 году двадцатилетний великий князь назначается генерал-инспектором по инженерной части.

«Мы, инженеры…» – любил говаривать государь.

Император был неплохим рисовальщиком и любил собственноручно вычерчивать планы флешей, редутов и крепостей. Его гневное вопрошение («Какой дурак это чертил?») на проекте представленной Достоевским крепости, которая по причине непростительной рассеянности проектировщика была начисто лишена крепостных ворот, есть не только реакция попечительного монарха, но и техническая претензия сведущего в настоящем деле лица[271]271
   Этот случай, который, возможно, послужил причиной отставки Достоевского, не находит пока документального подтверждения. Подробнее см.: Родиться в России. С. 278, 355–359.


[Закрыть]. Так что высочайший инженер мог «узнать» Достоевского ещё до появления «Бедных людей».

Дочь вице-президента Академии художеств графа Фёдора Петровича Толстого приводит в своих воспоминаниях замечательный эпизод.

Ф.Я. Толстой.

Бой при Малом Ярославце в 1812 году

Ее отец, знаменитый рисовальщик и медальер, однажды представил государю проект медали с изображением славянского воина – для коллекции в память 1812-го года. Внимательно рассмотрев рисунок, государь заметил:

«– Послушай, Фёдор Петрович, воля твоя, а колено у твоего славянского воина повернуто неправильно!..

– Нет правильно, – с уверенностью отвечал папенька».

Чтобы доказать собственную правоту в этом эстетическом споре, государь изволил даже встать перед зеркалом в позу славянского воина.

«– Вот видишь от самого колена ты отвел ногу в сторону, а так она твердо стоять не может. Славянский воин манерничать, по-моему, не будет; он поставит ступню вот так…»

И не отрывая взгляда от зеркала, император начал двигать нижней конечностью, наглядно демонстрируя, как, по его убеждению, должен был выглядеть славянский воин. Засим Николай Павлович «присел к письменному столу и тут же на папенькином рисунке легонечко нарисовал карандашом ногу так, как ему казалось, что она будет стоять правильно».

Глубоко уязвлённый граф Фёдор Петрович, негодуя по причине того, что кто-то – пусть даже это будет сам государь! – вздумал учить его ремеслу («Да ещё рисуют на моем рисунке. Как это вежливо!»), отправился домой и заперся в кабинете. Там, раздевшись донага, граф начал принимать различные позы перед трюмо. Спустя некоторое время он смиренно потребовал у домашних баночку с лаком.

Император, увы, оказался прав. И безоговорочно признав его правоту, взыскательный художник вознамерился немедленно покрыть лаком царскую карандашную поправку – дабы в неприкосновенности донести её до восхищенного потомства.

Лаком, впрочем, покрывались все царские резолюции и пометы. С ненайденной (и, возможно, до сих пор покоящейся в архивах) высочайшей сентенцией относительно «дурака» было поступлено точно так же.

К любимому им вице-президенту Академии художеств Николай Павлович отнёсся куда снисходительнее, нежели к безвестному проектировщику крепостей. Роковое для Достоевского слово не было тут ни произнесено, ни «обессмерчено». «Скверную кличку дал мне государь», – якобы сказал будущий автор «Идиота». Прося об отставке, он, возможно, желал сохранить честь своей инженерной alma mater.

В Петропавловской крепости все ворота будут на месте.

Взойдя на престол, император не оставит заботами бывшее некогда под его управлением ведомство. И особенно – Михайловский замок, недолгое обиталище его убитого в этих стенах отца. Там нынче воспитывались юные военные инженеры.

 
Молчит неверный часовой.
Опущен молча мост подъемный…
 

– операция, как видим, потребовала некоторых инженерных усилий.

«Мы, инженеры…» Вспомнив позднейшую формулу, трактующую писателей нового времени в качестве инженеров человеческих душ и обратив эту явленную с державных высот метафору на нашего героя, мы могли бы – не без легкой постмодернистской усмешки – объявить его тяжбу с верховной властью предметом внутрикорпоративного спора.

В письмах к отцу, изъясняя причины, подвигнувшие его на покупку нового кивера, Достоевский устрашает родителя тем соображением, что старый казенный «мог бы броситься в глаза царю». Тем самым ненавязчиво даётся понять, что владелец кивера постоянно пребывает в поле зрения государя. Действительно, участвуя в парадах и смотрах, которыми нередко командовал сам император, юный кондуктор имел шанс привлечь внимание самодержца. Надо ли говорить, что и Достоевский при случае не мог оторвать от него глаз?

Он видит его чуть ли не ежедневно, когда император объезжает военные лагеря под Петергофом, где проходят летнюю практику воспитанники военно-учебных заведений. По знаку государя будущие офицеры штурмуют Самсона: тем, кто сквозь бьющие струи фонтана первым достигнет верхней площадки, императрица собственноручно вручает призы. Достоевский, правда, в этих спортивных подвигах не замечен. Не могущий похвастаться ни выправкой, ни особой сноровкой, вряд ли он мог привлечь внимание тех, кто пока не подозревает о его грядущих литературных заслугах.

Император Николай Павлович

Вообще в Петергофе царь отечески надзирает за лагерной жизнью. «Его Величество, – говорит историограф Училища, – посетив раз кадетский лагерь, нашел, что кондукторы лежали в сырости и на совершенно мокрой соломе. Он приказал отправлять маленьких на ночь во дворец, а большим умывать по вечерам ноги водкою»[272]272
   Максимовский М.С. Исторический очерк развития Главного Инженерного Училища. СПб., 1869. I. С. 112.


[Закрыть]. Насчёт возможного употребления названного лекарства вовнутрь историограф умалчивает.

Мало кому доводилось наблюдать государя с непарадной, можно даже сказать, демократической стороны. Облачившись в холщовую куртку кондуктора, Николай Павлович изволит возводить учебные укрепления вместе со своими несовершеннолетними подданными. (Опять как бы оживляя в себе дремлющий дух Петра.) И не был ли Достоевский свидетелем уже совершенно домашних царских забав? «Государь, – вспоминает один из счастливцев, – играл с нами; в расстегнутом сюртуке ложился он на горку, и мы тащили его вниз или садились на него, плотно друг около друга; и он встряхивал нас, как мух». Завидовал ли автор «Подростка» в свои восемнадцать лет совсем юным кадетам, позволявшим себе эти царские фамильярности? «Любовь к себе он (государь. – И. В.) умел вселять в детях…»[273]273
   Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого. М., 1971. С. 38.


[Закрыть] – заключает умилённый мемуарист.

Император Николай Павлович.

Гравюра с оригинала Ф. Крюгера

С воспитанниками более зрелого возраста дело обстояло сложнее.

«Никогда не забуду того страха, – вспоминает другой очевидец, – который я испытал в минуту раздражения Государя после одного из учений, которое он делал в Петергофе отряду военно-учебных заведений». В поле за лагерем было грязно, стояло много обширнейших луж – и некоторые из воспитанников предпочитали не форсировать вброд эти водные преграды, а просто обойти лужу или перепрыгнуть через неё. Государю не понравились эти не предусмотренные уставом экзерсисы, и по окончании учения, он, «подойдя к нашей роте, начал кричать на нас». И что же? «В свою очередь мы были утомлены, голодны, а следственно, и нетерпеливы; двое или трое из нас довольно громко, в ответ на его брань, посылали по его адресу очень резкие эпитеты. Я думал, что если только он услышит, то беда нам всем неминучая; но, к счастью, он в пылу гнева не слыхал, и дело окончилось благополучно»[274]274
   Русский архив. 1907. Кн. 1. С. 383–384.


[Закрыть].

Решиться на подобную дерзость можно лишь в очень тесной мужской компании, будучи уверенным в том, что на тебя не донесут. Не станем усматривать в этом поступке скрытые политические мотивы. Ограничимся безрассудной отвагой: только в юности можно так рисковать головой.

Император умел внушать любовь, трепет и страх…

Граф А.X. Бенкендорф

Сохранилось принадлежащее соотечественнику описание государя. Оно относится к 1828 году: то есть на десятилетие раньше того времени, когда Николая впервые увидели Достоевский и маркиз де Кюстин.

«Император Николай Павлович, – говорит наблюдатель, – был тогда 32-х лет; высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой». После этого перечисления, более напоминающего описание примет, является попытка портрета. «Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости. Свежесть лица и все в нём выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностию. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии»[275]275
   Записки Иосифа Петровича Дубецкого // Русская старина. 1895. Т. 83. С. 106.


[Закрыть].

В свою очередь граф Александр Христофорович Бенкендорф называет наружность Николая бесподобной. Он восхищается также его прекрасной посадкой и «серьёзною степенностью», с какой император имел обыкновение командовать войсками. Шеф жандармов полагает, что русский царь – красивейший мужчина во всей Европе.

Государь, внимательно читавший записки Бенкендорфа и придирчиво отметивший на полях многие ошибки и неточности, никак не изволил отозваться на эти уверения друга. Он не стал в угоду ложно понятой скромности противоречить общей молве. Маркиз де Кюстин с удовольствием говорит о его «великолепном челе», о властном, исполненном значения голосе (очевидно, с годами государь избавится от тенорских нот и скороговорки) и, наконец, о его магнетическом взгляде. В отличие от шефа жандармов у автора записок нет оснований для лести.

Молодой Достоевский, имевший в зрелые годы неосторожность заметить, что мир спасёт красота, должен был с жадностью вглядываться в черты этого человека. Она символизировала могущество и обаяние власти. Скажутся ли эти впечатления в его романической прозе? Заметим пока, что образы его красавцев-мужчин почти всегда имеют несколько отталкивающий характер.

Император Николай I, императрица Александра Фёдоровна и великий князь Константин Николаевич. С литографии

Впрочем, в каждом портрете сказывается судьба портретиста. Можно поэтому понять и автора «Былого и дум». Он скажет про «этот острог, перед которым шагал двадцать восьмой год (речь идёт о 1853‑м. – И. В.), в своих ботфортах, свирепый часовой со “свинцовыми пулями” вместо глаз, с назад бегущим малайским лбом и звериными челюстями, выдающимися вперед!»[276]276
   Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне. Сборник её первых листов. Лондон, 1863. С. VI.


[Закрыть] «Свирепый часовой», – клеймит императора Герцен. «Папá стоял, как часовой на своём посту», – восхищается августейшая дочь[277]277
   Сон юности. С. 74.


[Закрыть]. Справедливо ли винить наблюдателей в том, что они обладают разным устройством зрения?

Внешность императора Николая была для России серьёзным политическим капиталом. Благородство черт как бы намекало на благородство поступков. О рыцарственности царя, имевшего все основания в 1829 году взять Стамбул, но остановившего свои армии в Адрианополе, не упоминал только ленивый. (Даром, что Секретная комиссия, высочайше учреждённая именно для настоящего случая, пришла к заключению о невыгоде для России полного исчезновения Блистательной Порты.) Не сопряжённый ни с какими дальнейшими выгодами добровольный отход в 1833 году русских войск из Проливов также призван был доказать умеренность императора Николая, который даже в самых искусительных положениях всегда умел властвовать собой.

Читая записки Бенкендорфа, государь никак не отозвался и на игривый пассаж, касающийся его визита к якобы страстно добивавшейся этой встречи княгине Меттерних, супруге фактического правителя Австрийской империи. Опасаясь «остаться наедине с прелестнейшею женщиною, самым обворожительным образом предавшеюся увлечению своей радости», государь взял с собой автора записок. «Оказалось, – продолжает наблюдательный граф, – что и она, движимая, вероятно, тем же страхом уединенной беседы с красивейшим мужчиною в Европе, вооружилась против него присутствием двух замужних своих падчериц». Вследствие принятия этих взаимных оборонительных мер чистота русско-австрийского союза не была подвергнута опасному испытанию.

 
Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних…
 

«Свидание, – заключает Бенкендорф, – было чрезвычайно любезно с обеих сторон, но несколько принужденно»[278]278
   Цит. по: Шильдер Н.К. Император Николай Первый… Т. II. С. 718.


[Закрыть].

Повествователь не может не отдать должное государственной деликатности императора Николая, который, являя собой поразительный контраст с австрийским императором Фердинандом («слабенькое существо, тщедушное телом и духом, какой-то призрак монарха»), ни разу не позволил себе обнаружить своё превосходство. Бенкендорф именует союзного монарха «высшей ничтожностию», который «как бы вообще не существовал»: даже принимая гостей, он «скорее походил на мебель, чем на хозяина». При этом в силу своей умственной ограниченности глава Австрийской (ещё недавно – Священной Римской) империи не мог совладать с предметом простейшего разговора. Разумеется, он не чета своему российскому собрату – не только прирожденному властелину, но и любезному, хорошо воспитанному собеседнику, который способен по достоинству оценить тех, кто оказывается перед ним. (О чём, добавим, мог бы свидетельствовать и его отзыв о Пушкине после их первого свидания – как об умнейшем человеке в России.)

Правда, Бенкендорф дарит своим партнёрам по Священному союзу один исторический комплимент. Он особенно знаменателен в устах российского министра, отвечающего за порядок и тишину в государстве.

«Но тем благороднее и величественнее, – пишет граф, – было зрелище, даваемое свету австрийскою нациею и управляющими ею министрами. Все благоговело перед троном, почти праздным, все соединилось вокруг власти, представлявшей один призрак монарха». Все части управления и все начальства строго следовали по предначертанному им пути; истинная власть была сосредоточена в руках нескольких министров; все про это знали «и все, однако же, скрывали это от самих себя, делая вид, что повинуются только воле императора»[279]279
   Шильдер Н.К. Император Николай Первый… Т. II. С. 711.


[Закрыть].

Это – торжество самого принципа легитимизма, который независимо от личных качеств монарха направляет весь ход государственной машины. Однако император Николай Павлович не нуждается в такого рода уловках. Он не только царствует, но и – в чём может не сомневаться никто – управляет. Он вмешивается буквально во всё; он входит во все подробности и детали; ни одна мелочь не может ускользнуть от его царственного взора. Без его участия невозможна та драма, в которой заняты Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский. При этом сам он – как бы внесценический персонаж: грозный призрак, готовый явиться из-за кулис. Возникая, как бог из машины, он резко меняет мерное течение пьесы. Ему нравятся эти внезапные наезды: приехать, нагнать страху, наказать, а там – может быть, и помиловать. Он не забывает о миссии воспитателя и социального педагога. Возможно, он и разрешил «Ревизора» только потому, что ему пришлась по душе финальная сцена.

Он любит неожиданные развязки: казнь на Семёновском плацу относится к их числу.

Он может ранним утром заехать в правительствующий сенат и, не обнаружив в присутствии никого из сенаторов, громко заметить: «Это кабак». «Уходя, – говорит единственный свидетель этого высочайшего посещения, – он поручил мне передать моим сотоварищам сенаторам, что он был у них с визитом, но никого не застал»[280]280
   Если верить другому источнику, высочайший урок, преподанный сенату, «сделал полезную электризацию парализованному».


[Закрыть]. Выехав в Новгород для осмотра гренадёрских полков, он вдруг резко меняет маршрут, чтобы через тридцать четыре часа появиться в кремлевском дворце – к вящему изумлению москвичей. «Все были в восторге и удивлении, – говорит, как всегда, сопутствовавший императору Бенкендорф. – На дворцовой площади (в Кремле. – И. В.) происходило такое волнение, что можно было бы принять его за бунт, если бы на всех лицах не изображалось благоговения и радости, свидетельствовавших напротив о народном мнении»[281]281
   «Северная пчела» живописует один из царских визитов в первопрестольную: «Народ радостно зашумел, стеснился, не давал дороги, ловил руки Государя и целовал, восхищенный любовью и веселостью, какие видны были на лице монарха. …В один из выездов Государя… народ тесно окружил сани Государя. – “Перестаньте, уроните!” – говорил Государь ласково народу. – “Нет, нет, батюшка: русские не уронят своего Государя”, – восклицал народ…» (Северная пчела. 1830. № 39. 1 апреля. Прибавление).


[Закрыть].