Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

Из главы 16 (Часть III)
«Делает ужасное впечатление…»

…В конце сентября дело, наконец, проследовало в следующую инстанцию.

Мятежников 1825 года (преимущественно – гвардейских офицеров) судил Верховный уголовный суд. Для производства суда над «апрелистами», между которыми, как уже говорилось, военных насчитывались единицы, высочайше учреждалась особая Военно-судная комиссия. Как и её предшественница, комиссия Следственная, она была смешанной по составу: три генерала делили бремя ответственности с тремя сенаторами. Председателем государь назначил В. А. Перовского (брата министра). Через тридцать два года его родная племянница махнёт на Екатерининском канале платком – и прекратит царствование.

Осенью 1849 года Россия ни с кем не воевала (Кавказ – не в счёт, ибо это относилось к категории дел домашних). Да если б даже и совершалась война, это ещё не означало бы отмену законов гражданских. Для петрашевцев, однако, было сделано исключение. Их судили на основании Свода Военных Постановлений. Иначе говоря – сугубо военным судом.

В связи с последним обстоятельством у некоторых членов суда зародились робкие недоумения юридического порядка. Но, как явствует из всеподданнейшего доклада военного министра князя А. И. Чернышева, сомнения эти были рассеяны с помощью довода, более приличествующего не русскому, но английскому уголовному праву. А именно – ссылкой на прецеденты. После чего дело пошло как по маслу.

В.А. Перовский.

Литография с оригинала Ф. Крюгера

Наступила осень; рано темнело; в крепости по утрам топили печи. Пошло второе полугодие их заключения. Укоряя своих судей в медлительности, они были не совсем справедливы: горы исписанной бумаги росли день ото дня. Да и кто, собственно, виноват в том, что для сидящих в одиночке и гуляющих на свободе время имеет обыкновение течь неодинаково?

Члены Военно-судной комиссии трудились не менее ревностно, чем господа следователи. Свет в квартире генерала Набокова не гас допоздна. Правда, самих обвиняемых беспокоили теперь гораздо реже: с ними и так всё уже было ясно. Судоговорение заключалось в том, что дело – разумеется, в отсутствие тех, кто был обвинён – читалось вслух. (Так как огласить весь текст оказалось немыслимым, ограничились специально составленными извлечениями.)

Этот титанический труд занял полтора месяца.

«Оказывается, нас судили!» – воскликнул в своё время один из декабристов, ни разу не вызванных в суд, но любезно приглашённых для выслушивания вердикта. Нынешние подсудимые были лишены даже и этой малости. О приговоре они впервые узнают в момент исполнения.

Из двадцати трёх человек, преданных суду, пятнадцать были приговорены к смертной казни расстрелянием, шесть – к более мягким исправительным мерам, один (Черносвитов) – оставлен «в сильном подозрении» и один приговор (над 19-летним Катеневым) отложен ввиду того, что обвиняемый подвергся «расстройству ума» и был отправлен в больницу Всех Скорбящих. (Долготерпеливый закон, как мы помним, так и не дождётся его выздоровления.)

Помнил ли 26-летний Дмитрий Ахшарумов (он-таки доживёт до 87 лет), взывая к милости государя ради заслуг своего отца, о том, что родитель его был в своё время прикосновен к сочинению того самого Свода Военных Постановлений, согласно которому сына его осудили ныне на смертную казнь?

В самом приговоре судьи тщательно поименуют статьи, на основании которых они вынесли своё резюме. Очевидно, никому из приговоренных (кроме, пожалуй, Петрашевского) не приходило позднее в голову обратиться к первоисточнику. Никто из них не получит на руки копию приговора. Они услышат его впервые на эшафоте – в виде неразборчивой аудиторской скороговорки, подхлёстываемой 20-градусным морозом.

Шарль Фурье

В приговоре Достоевскому перечислены девять военно-уголовных статей. Взглянув на них трезвым ретроспективным взором, мы имеем возможность убедиться в том, что юридическое обоснование высшей меры, мягко говоря, не бесспорно.

Статьи 142, 144, 169 и 170, 172 трактуют: о богохулении; о злоумышлении «противу священной особы Государя Императора»; о недонесении относительно указанных действий – в случае, если злоумышленник «имел твердую волю и намерение» их произвести.

Что касается Достоевского, предварительное следствие не доказало его вины ни по одному из означенных пунктов.

Письмо Белинского к Гоголю? Но в нём нет богохуления как такового (и даже дана высокая оценка личности Иисуса Христа); там лишь содержатся нелестные отзывы о православных попах и о религиозных чувствованиях народа. Нет, строго говоря, в письме и оскорбления величества – в том смысле, как понимает это закон. Зато высказывается неодобрение моральному состоянию отечества и общему ходу внутренних дел. Конечно, статья 174 предусматривает кару за издание письменных или печатных сочинений, «заключающих поносительные слова к личным качествам государя или к управлению государством». Однако чтение вслух частного письма только при очень развитом воображении можно почесть его изданием. И если даже допустить, что Достоевский действительно виновен во всех этих прегрешениях, на его счастье существует статья 171 (не упомянутая в приговоре!), которая предусматривает, что смертная казнь может быть назначена лишь тогда, «когда преступления сии по особой их важности предаются Верховному уголовному суду; когда же они судятся в Военно-судных комиссиях в мирное время (выделено нами. – И. В.), тогда определяются наказания, заменяющие смертную казнь». Для дворян таковой заменой является «лишение всех прав состояния, преломление над головами их чрез палача шпаги и ссылка в каторжную работу».

Но пойдём далее.

Статьи 177–178 трактуют о бунте или восстании «скопом и заговором», сопряжёнными «с вооружением войск и насильственными действиями, как-то: грабежом, убийством, зажигательством, взломом тюрем» и т. д. и т. п. Ни сам Достоевский, да и никто из его друзей описанных ужасов не планировал и участия в них не принимал.

Для сравнения есть смысл обратиться к закону гражданскому. Так, Уложение о наказаниях содержит тоже не упомянутую в приговоре статью 297: имеющие у себя противоправительственные сочинения, но «не изобличенные в злоумышленном распространении оных» (а Достоевский категорически отрицал такое злоумышление) подвергаются «смотря по важности дела» аресту «на время от трех дней до трех недель или же токмо выговору в присутствии суда».

Н.В. Гоголь.

Портрет Ф. Моллера. Начало 1840-х годов

Выговору в присутствии суда суд предпочёл смертную казнь – в своём отсутствии.

«Государство только защищалось, осудив нас», – скажет впоследствии Достоевский. Положим, что так; мера необходимой обороны была, однако, сильно превышена.

Из главы 19
Россия и Европа

В этот же день, 17 января 1850 года, ещё одна парижская газета – «Насьональ» отзывается на событие в Петербурге. Но в отличие от своих газетных собратий «Насьональ» оглашает такие детали, которые, стань они известны участникам дела (неважно – судьям или осуждённым), повергли бы их в сильнейшее изумление.

«Письмо, которое пришло в Париж (не по почте), – начинает газета, – даёт нам некоторые очень интересные подробности о русском заговоре, который только что провалился и на главных участников которого в настоящее время обрушился удар императорского мщения».

Из этого предуведомления можно заключить, что в распоряжении редакции имеется конфиденциальная информация, которая поступила непосредственно из России и что сам способ её передачи («не по почте») гарантирует высокую степень достоверности.

Послушаем же газету «Насьональ».

«Как явствует, инициатива заговора принадлежит совсем ещё молодому человеку, Николаю Кашкину, охарактеризованному в списке арестованных как титулярный советник. Выданный одним из многочисленных платных осведомителей, которых содержат в России на государственный счет всюду, где стоит только появиться признакам недовольства, Кашкин был арестован и доставлен к царю, который принял его с неожиданной добротой и любезностью».

Н.С. Кашкин.

Акварель

Итак, если верить газете, во главе всего предприятия стоит не кто иной, как 20-летний Николай Сергеевич Кашкин. Недавний лицеист, он занимал скромную должность младшего помощника столоначальника в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Он тоже умудрился собрать вокруг себя небольшой кружок, целью которого было усердное изучение системы Фурье и совместные размышления о пользе фаланстеров в условиях русской равнины. Он делал вечера у себя на квартире один раз в неделю – как не без укоризны отмечено в докладе генерал-аудиториата, «во время отсутствия своих родителей». Крайняя степень вольномыслия, которую позволил себе Кашкин со товарищи, – это устройство обеда 7 апреля 1849 года – в день рождения всё того же Фурье. На следующий день, в пятницу, Кашкин отправился к Петрашевскому, которого он видел накануне, на упомянутом обеде – причём, в первый раз. Ему не повезло: на вечере у Петрашевского присутствовал Антонелли.

«Вообще, – записано в докладе генерал-аудиториата (разумеется, со слов самого Кашкина), – он, Кашкин, чувствовал себя как-то неловко в обществе Петрашевского и вскоре уехал от него, вынеся впечатление тяжелое и неприятное и уже не собираясь никогда более в гости к Петрашевскому»[299]299
   Петрашевцы. Т. 3. С. 146.


[Закрыть].

Н.С. Кашкин

Младший помощник столоначальника отнюдь не был тем, кем пытается представить его парижская газета. Собственно, ему официально инкриминировали только одну вину: недонесение. (Как помним, приверженность к системе Фурье военный суд не почёл преступлением.) Первоначально его приговорили – как малозамешанного – всего к четырём годам каторги. Генерал-аудиториат «во внимание к весьма молодым его летам и раскаянию» будет всеподданнейше ходатайствовать о ссылке его в Холмогоры (разумеется, по лишении дворянства). Император решит иначе: рядовым в Кавказские линейные батальоны. Что было, конечно, привлекательнее каторги, но всё же опаснее мирного житья на родине Ломоносова. Однажды Кашкин прочитал собравшимся у него друзьям учёный доклад. В нём между прочим представлена и точка зрения убеждённого атеиста, который, уверясь в неизбежности бедствий земных, восклицает: «Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала! <…> К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда нет конца нашим страданиям?» Бог виноват уж тем, что, имея довольно обширные возможности, «он не позаботился о счастии людей». Кашкинский интеллектуальный герой сетует на Творца, видя в нём не начало «всего доброго и прекрасного», а, скорее, воплощение духа зла. «Нет, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу Божью», – горестно заключает он.

«Это бунт», – как отозвался бы по сему случаю Алёша Карамазов. Справедливо замечено, что кашкинские недоумения весьма близки к тем, какие будут занимать брата Алёшу и брата Ивана во время их памятного застолья в трактире «Столичный город».

В черновике письма, найденном у Кашкина и рачительно приобщённом к делу, автор, сетуя на своё неверие, говорит: «Бог, если Ты существуешь, помоги мне, и Ты не будешь иметь более ревностного поклонника». Богу ставятся некоторые условия. Не будут ли они выполнены там, на Семёновском плацу?

«Мы будем вместе с Христом», – скажет в свой смертный час Достоевский.

Знаком ли он с соседом по эшафоту?

«Что же касается до Кашкина, – спешит удовлетворить Достоевский любопытство Комиссии, – то я его и в лицо не знаю, и у Петрашевского никогда не видал». 8 апреля, в тот единственный раз, когда Кашкин заявился в Коломну, автор «Бедных людей» среди присутствующих не наблюдался. «С господином Кашкиным и Кузьминым я совсем не знаком», – терпеливо повторяет допрашиваемый.

«…Трудно доверять словам Достоевского…»[300]300
   Достоевский Ф.М. ПСС. Т. XVIII. С. 139, 149.


[Закрыть], – замечает в связи с этим позднейший комментатор. Да отчего же? В данном случае у подследственного нет особых причин морочить Комиссию. Но если они впервые сошлись на эшафоте, это давало им право сделаться близкими навсегда.

9 октября 1856 года барон А. Е. Врангель сообщает из Петербурга всё ещё пребывающему в Сибири Достоевскому: «Головинский Ваш был последнее время у своего отца в деревне, но я не знаю, прощен ли он или был только в отпуску; Кашкин давно офицер»[301]301
   Достоевский. Материалы и исследования. Т. 3. Л., 1978. С. 265.


[Закрыть].

«Головинский Ваш», – то есть прикосновенный к вашему делу. Кашкин значится в том же ряду. Врангель пишет о нём, как о лице, его адресату известном. Хотя, возможно, имя упоминается в той лишь связи, что и у Кашкина, и у Достоевского способ обрести свободу оказался практически одинаков: через награждение первым офицерским чином.

Наказание плетью в Тайной канцелярии в конце XVIII столетия.

Со старинной акварели

Несмотря на разницу лет, их не могло не сблизить общее несчастье: факт их последующего знакомства неоспорим. В августе 1861 года Кашкин пишет автору «Мёртвого дома» дружеское письмо: кланяется супруге и просит засвидетельствовать своё уважение брату. Восстановленный в дворянских правах калужский помещик, он посылает бывшему соузнику «экземпляр пояснительной записки к трудам Калужского комитета по крестьянскому делу»[302]302
   Достоевский. Материалы и исследования. Т. 9. Л., 1991. С. 277.


[Закрыть]: вопрос этот, ныне разрешаемый «сверху», как помним, весьма занимал посетителей «пятниц». «Быть: <…> у Каш<к>ина», – записывает Достоевский летом того же года: он намеревался подарить самому молодому из «наших» экземпляр только что вышедших «Униженных и оскорблённых».

В самом конце 1880 года бывший подсудимый, а ныне член Калужского окружного суда пятидесятиоднолетний Кашкин просит Достоевского высылать ему в Калугу «Дневник писателя» на следующий, 1881 год: первый и единственный номер будет получен подписчиком уже после смерти автора.

Узнает ли когда-нибудь Кашкин о той роли, какую приписала ему газета «Насьональ»?

Но нам-то, по крайней мере, известно: «инициатива заговора» исходила не от него. Не был он по арестовании и «доставлен к царю». В отличие от узников декабря ни один «апрелист» не удостоится этой чести[303]303
   Единственное исключение – возможно, Д. А. Кропотов, но обстоятельства его предполагаемого привоза в Зимний дворец довольно туманны.


[Закрыть]. Так что сцена личного свидания г-на Кашкина с самодержавным монархом – «цитата» совсем из другой эпохи.

Правдой в сообщении французской газеты является только то, что Кашкин, как, впрочем, и другие его подельники, был выдан (вернее, продан – sold) платным осведомителем и что он – сын политического преступника. Отец Кашкина, как Липранди и Дубельт, участник войны 1812 года, вместе со своим двоюродным братом Евгением Оболенским основал в 1819-м общество «Добра и Правды». Позднее он стал декабристом. Он водил приятельство с Пущиным: по примеру последнего Кашкин-старший оставил службу и записался в надворные судьи – дабы творить означенные в названии общества правду и добро.

Он отделался, можно сказать, пустяками: был сослан сначала в Архангельскую губернию, а затем водворён в свои калужские имения – без права въезда в столицы. Впрочем, после 1842 года он получил возможность проживать в Петербурге и лично наблюдать за воспитанием сына.

Почему, окончив Лицей в 1847-м, сын декабриста не отправился без промедления вице-консулом в Данциг или первым секретарём посольства в Бразилию, как ему предлагалось? Он легкомысленно отказался: через два года император сошлёт его на Кавказ.

«11 числа (апреля. – И. В.) я встретился с Кашкиным в министерстве, – доносит Антонелли, – и успел завязать с ним довольно короткое знакомство».

Знакомство будет коротким ещё и в непредвиденном смысле: гулять на свободе Кашкину остаётся всего десять дней.

В своей неопубликованной записке (на которой было начертано императорское «Переговорим») Антонелли изо всех описанных им персонажей особо выделяет недавнего знакомца: тот «невольно родил к себе какую-то во мне симпатию».

«Кашкин, – благожелательно доносит начальству Антонелли, – человек милый, образованный, с физиономией, невольно говорящею в свою пользу, с душою, должно быть, ещё светлою <…>». Поэтому он не может быть заражен «какими-нибудь грязными убеждениями». Он просто увлёкся «свирепствующей здесь модой»[304]304
   РГВИА. Ф. 801. Оп. 84/28. 4 отд. 1 стол. 1849 г. Св. 387. № 35. Ч. I. Л. 14.


[Закрыть].

В своих донесениях Антонелли отмечает у Кашкина преимущество, которое отсутствует у других наблюдаемых: «Он действительно принадлежит к аристократическому кругу, что подтверждается и тем, что 10 числа в маскараде он был постоянно в кругу молодых людей знатных фамилий, и тем, что поминутно входил в особенную для придворных дам ложу и обращался с ними совершенно как свой человек».

Не являлась ли, часом, и Кашкину таинственная маска? Если, как помним, государь впервые известился о существовании Петрашевского «через баб», не участвуют ли те же лица в финале? Почему бы осведомлённой «придворной даме» не предупредить «своего» о предстоящем аресте – как это сделала незнакомка, говорившая с Пальмом?

Во всяком случае, благодаря своим аристократическим связям Кашкин узнал о дарованной им жизни чуть раньше других. Или, может быть, Бог просто раньше услышал его молитвы.

Подвес за ребро.

Гравюра XVIII века

Повествуя об оглашении на эшафоте смертного приговора, барон М. А. Корф замечает: «Тут многих из зрителей тронули слезы, покатившиеся по бледному лицу 20-летнего Кашкина <…> имевшего престарелого отца». Насчёт «престарелого отца» Корф несколько преувеличивает (бывшему декабристу в это время не более пятидесяти лет). Что же касается слёз, тут он, по-видимому, прав.

Сам Кашкин рассказывает об этом так.

Когда привязанным к столбам и облачённым в саваны жертвам надвинули на глаза капюшоны, ни у кого уже не осталось сомнений, что казнь действительно совершится. Тогда Кашкин обратился к стоящему возле помоста обер-полицмейстеру генералу Галахову (они, вероятно, были знакомы) и спросил его по-французски: «Кому я могу передать мою последнюю просьбу дать мне приготовиться к смерти? (Я разумел исповедь и причастие.)». На что генерал громко (и тоже по-французски) ответил, что государь был так милостив, что даровал всем осуждённым жизнь. «Даже и тем», – добавил генерал, указывая на привязанных к столбам. Таким образом, за минуту до остальных Кашкин уже знал о счастливой развязке.

Этот примечательный диалог – в виду эшафота (как, впрочем, и между Достоевским и Спешневым, о чём ещё пойдёт речь) – ведётся на французском языке. Ибо на нём, как справедливо замечено, с друзьями разговаривать прилично…

Но обо всём этом ни слова не сказано во французской газете «Насьональ», произведшей в главари заговорщиков самого молодого из выведенных на эшафот. Однако поведанная газетой история с Кашкиным-младшим (вернее, с его мифическим двойником) напоминает один позднейший сюжет. На сей раз в числе героев оказывается Достоевский.

В 1866 году в Вюрцбурге на немецком языке выходит роман некоего Пауля Гримма «Тайны Санкт-Петербурга. (Последние дни императора Николая)». Роман переводится на французский («Тайны царского двора времен Николая I») и выдерживает несколько изданий. Летом 1868 года книжка (в России, естественно, запрещённая) попадает в руки находящегося за границей Достоевского. По прочтении этого захватывающего произведения Достоевский набрасывает письмо-протест, адресованное, судя по всему, в редакцию какого-то зарубежного издания. «И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим с наглостью почти непостижимою», – негодует автор письма, которое так и осталось неотосланным.

В книге Пауля Гримма [305]305
   Её сюжет кратко изложен в комментариях к 28 (II) тому Полного собрания сочинений Достоевского, в книге Н.Ф. Бельчикова «Достоевский в процессе петрашевцев», а также в книге Л.И. Сараскиной «Одоление демонов», где приводится (в переводе С.Д. Серебряного) ряд цитат из французского издания. Мы пользуемся в основном немецким оригиналом: Grimm Р. Geheimnisse von St. Peterburg (Letate Lebenstage des Kaisers Nicolaus). Deutsche Original-Ausgabe. Wurzburg: Verlag von F. A. Julien, 1866.


[Закрыть] Достоевский назван своим подлинным именем и поставлен во главе заговора – так же, как в своё время это было проделано газетой «Насьональ» с Николаем Кашкиным. Правда, сам заговор отнесён рассеянным Гриммом к 1855 году, а его руководитель Достоевский умирает по дороге в Сибирь. Но подобные мелкие вольности не должны смущать мало осведомлённых европейских читателей. «Поэт» (так ещё именуется в романе автор «Белых ночей») председательствует на конспиративных собраниях, произносит пламенные речи и вместе с другими заговорщиками хором (хотя и вполголоса) исполняет крамольные песни на слова другого поэта – Некрасова. В заговоре (ещё одна параллель с Кашкиным) принимает участие сын декабриста – князь Оболенский [306]306
   Этот персонаж адресует своим собратьям по сословию гневный упрек: «Доколе обращенная в золото кровь наших крепостных будет расточаться нами за зелёными столами Гомбурга и Бадена, в будуарах лореток на Рю Бреда и Сент-Джордж Стрит…» Подобный ход мысли должен был заинтересовать Достоевского, который как раз в это время «расточал» последние деньги за вышеупомянутыми «зелёными столами».


[Закрыть]. Такие выражения, как «Wodka», «Mersavetz», «Schapki doloi», «Rebiata» и т. д., снабжённые добросовестным подстрочным переводом, удачно оттеняют лингвистическую самобытность немногословной русской души.

Желая спастись от неминуемого ареста, «благородный поэт» обдумывает возможность бежать на лодке по Невскому взморью – навстречу крейсирующему в виду Кронштадта английскому флоту. (Идущая полным ходом Крымская война предоставляет находчивому герою шанс осуществить этот смелый кульбит.) Но по здравом размышлении проект отвергается, ибо поступок сей никак не согласуется с врождённым чувством патриотизма. («…Это значит предать родину! Нет, нет!»)

Хотя книжка Гримма, рассчитана на простаков, выглядит она респектабельно и солидно: чёрный переплёт, золотое тиснение на корешке и т. д. Имя её сочинителя не значится ни в одном библиографическом словаре. Скорее всего, подлинный автор счёл за благо укрыться под псевдонимом. (Его перу принадлежит ещё книжка – «Грехи Кристины и Изабеллы Испанской», изданная в том же Вюрцбурге в 1869 году, что свидетельствует о стойком интересе рассказчика к тайнам европейских дворов.) Но, может быть, сама фамилия «Гримм» намекает на сугубую сказочность его исторических ретроспекций? [307]307
   Так что Достоевский был не вполне прав, сетуя, почему на фантастическом сочинении П. Гримма не обозначено: «сказка». Интересно также, что иностранец П. Гримм – первый, кто изобразил Достоевского в художественной прозе. (Ещё до появления книги А. Пальма.) Этот славный почин будет подхвачен в XX веке отечественными беллетристами, чьи психологические угадки по силе убедительности могут смело соперничать с фактами, сообщаемыми П. Гриммом.


[Закрыть]

Кашкина, если верить газете «Насьональ», после ареста доставили к государю. Главу заговорщиков в романе Гримма привозят в ведомство графа Орлова, где подвергают жёсткому наказанию.

«Когда позорная экзекуция закончилась, Достоевского быстро отвели к графу.

– Теперь, молодой человек, вы стали благоразумнее? – спросил граф.

Ярость сверкнула в глазах поэта, он сжал кулаки».

Полагаем, что «ярость» сверкнула в глазах Достоевского и по прочтении им указанных строк. Романтический автор вольно или невольно возрождал давние слухи – о порке, которой якобы был подвергнут узник Мёртвого дома во время своего пребывания в Сибири. (Гримм просто сдвинул этот «факт» на стадию следствия.) Но, возможно, неведомый автор доверился тому устойчивому преданию, которое числило исполнение названных исправительных мер по ведомству тайной полиции. Причём П. Гримм описывает операцию именно в том виде, как она мнилась привозимым в III Отделение арестантам.

«Пациент, предназначенный к пытке поркой, – пишет Гримм, – проваливается по грудь; в помещении внизу постоянно находятся жандармы, держащие розги, готовые нанести удар. Преступника раздевают до пояса; если это женщина, поднимают одежду, и экзекуция начинается».

Впрочем, в здании у Цепного моста иные опасались не только стоять, но и сидеть. Известный своим благомыслием цензор А. А. Крылов признавался, что, будучи вызван к графу Орлову, он с трепетом ждал приглашения садиться, ибо страшился, что за какие-то служебные упущения тут же будет подвергнут секуции – как раз по форме, описанной Гриммом.

Подобные страхи восходят ко временам достаточно отдалённым. Существуют свидетельства (степень их достоверности – это отдельный вопрос), что знаменитый С. И. Шешковский имел обыкновение «любезно, но настойчиво» усаживать приглашённого в особого рода кресло. Когда доверчивый гость уступал настояниям хозяина, ручки кресла внезапно смыкались, обхватывая неосторожную жертву, и кресло автоматически опускалось. При этом плечи и голова посетителя продолжали оставаться в кабинете Шешковского. В то время, как сотрудники Тайной экспедиции трудились над нижней частью секомого, Шешковский отворачивался и делал вид, что не замечает этой маленькой неприятности. По совершении экзекуции кресло возвращалось в исходное положение и хозяин с любезной улыбкой продолжал прерванный на полуслове разговор. (Молва утверждает, что один находчивый и обладавший недюжинной физической силой посетитель Шешковского заставил как-то его самого занять злополучное седалище, после чего с достоинством удалился.)

Достоевский – второстепенный персонаж иностранного романа «из русской жизни». Но недаром телесному наказанию подвергается в нём именно «поэт». Это участь Тредиаковского, Полежаева и других. «Княжнин умер под розгами», – записывает Пушкин. Русский литератор в любой момент может быть опозорен и оскорблен. «Разнесся слух, будто я был отведен в тайную канцелярию и высечен», – сказано в пушкинском (неотправленном) письме к императору Александру.

Этот исторический страх не мог не отложиться в художественной памяти Достоевского.

Степан Трофимович Верховенский (тоже в известном смысле литератор) устрашён перспективой ждущего его наказания. В черновых записях к «Бесам» приводится его смятенная речь:

«– Под вами вдруг проваливается половица до половины вашего тела, и вдруг снизу два солдата распорядятся, а над вами стоит генерал или полковник, которого нельзя не уважать, но который, вы чувствуете, отечески советует и вас, профессора… учёного, приглашает молчать. Это известно».

«Это известно», – говорит Степан Трофимович. Уж не читал ли он Пауля Гримма? Ибо воображаемая сцена – почти точная «цитата» из «Тайн царского двора», сочинитель которых изображает будущего автора «Бесов» в ситуации аналогичной:

«Унтер-офицер взял Достоевского за руку и подвел к месту, где неожиданно, по сигналу, поданному унтер-офицеркой ногой, половица, на которой стоял Достоевский, опустилась, так что он провалился по грудь».

В окончательном тексте «Бесов» сюжет обретает пластическую законченность и полноту.

Хроникёр от имени которого ведётся повествование, застаёт Степана Трофимовича в глубоком отчаяньи. Тот «рыдал, рыдал как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель». (Вспомним гриммовское: «Поэт был высечен, высечен, как ребёнок!»)

«– Я погиб! Cher, – сел он вдруг подле меня и жалко-жалко посмотрел мне пристально в глаза, – cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам, я другого боюсь…»

Хроникёр никак не может взять в толк, чего страшится его мнительный друг, о каком таком грядущем своём позоре он пытается намекнуть.

«– Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, – погибать так погибать! Но… я другого боюсь.

– Да чего, чего?

– Высекут, – произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.

– Кто вас высечет? Где? Почему? – вскричал я, испугавшись, не сходит ли он с ума.

– Где? Ну, там… где это делается».

Интересно, что с чисто технической стороны экзекуция представляется впечатлительному Степану Трофимовичу всё в тех же леденящих душу подробностях.

«– Э, cher, – зашептал он почти на ухо, – под вами вдруг раздвигается пол, вы опускаетесь до половины… Это всем известно».

И хотя собеседник Верховенского-старшего называет всё это старыми баснями, он не в силах опровергнуть их положительно. Миф, устрашавший арестантов 1849 года и послуживший источником вдохновения для Пауля Гримма, получает как бы второе дыхание на страницах классического романа.

В «Братьях Карамазовых» Коля Красоткин, холодея от собственной смелости, заявляет:

«– Я совсем не желаю попасть в лапки Третьего отделения и брать уроки у Цепного моста.

 
Будешь помнить здание
У Цепного моста!»
 

Юный Красоткин цитирует стихотворение неизвестного автора:

 
«Вот хоть у Тимашева
Высекут пребольно…»
 

А. Е. Тимашёв в 1856-м сменит Дубельта на его посту. Герои «Братьев Карамазовых», живущие в относительно либеральную эпоху Александра II, подвержены всё тем же хроническим русским фобиям.

Конечно, книга П. Гримма не понравилась Достоевскому. Но она «пригодилась» ему – так же, впрочем, как всё остальное: все впечатления бытия.

Он оставил своё намерение – протестовать против инсинуаций. Но и Николай Кашкин, если б вдруг каким-нибудь чудом ему попалась в руки газета «Насьональ», тоже не смог бы опровергнуть её публично.