Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

Чем же, однако, если верить автору пришедшего «из России» письма, захотел порадовать Кашкина самодержавный монарх, который далеко не всегда отличался ласковостью приёма? Газета «Насьональ» спешит воспроизвести августейшую речь: «Вы молоды, г-н Кашкин, и у вас есть ещё одно, лучшее оправдание, – сказал ему великодушный император, – под прикрытием политики вы хотели, как я подозреваю, удовлетворить своё желание мести за осуждение вашего отца. Власть, которая держит его в Сибири, не может быть законной в глазах хорошего сына, и я способен понять опрометчивый порыв, который отдал вас на мою милость. Я не стану поэтому злоупотреблять ужасной властью, которую я имею над вашей судьбой, и если ваше раскаяние подскажет вам признания, которые дали бы мне право даровать вам полное прощение – если вы сообщите подробности заговора, – все может быть забыто и т. д.».

Император Николай I в санях на набережной Невы.

С рисунка Тимме, сделанного с картины Сверчкова

Надо отдать должное изобразительному таланту автора (или авторов) таинственного «письма из России». Император Николай Павлович трактован ими в качестве тонкого сердцеведа, готового по-отечески вникнуть в те побудительные мотивы, которыми руководствовался его неопытный собеседник. Странно, однако, что государь не сулит вернуть при этом Кашкина-старшего «из Сибири».

Пускай такое свидание никогда не имело места и велеречивый императорский монолог сочинён от первого до последнего слова. Но, признаться, нечто чрезвычайно знакомое чудится нам в указанной сцене.

Вспомним: член Следственной комиссии генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев предлагает молодому, но уже известному литератору Фёдору Достоевскому монаршее прощение. Он обращается к автору «Бедных людей» прямо от лица государя и не может скрыть своего возмущения, когда получает отказ.

Отозвалось ли хоть в малой мере реальное происшествие с Достоевским (если, конечно, оно было реальным) в той уже бесспорно фантастической пьесе, которая каким-то непостижимым образом попала на страницы французской печати? Или г-ну Кашкину тоже делались аналогичные предложения – если и не от царского имени, то, может быть, по почину какого-то высокопоставленного лица? (Вспомним об его аристократических связях.) Конечно, ставки в этой игре были не столь высоки: Кашкин всё же не та фигура, которую «знает император» и – что тоже существенно – «уважает Лейхтенберг». И в возможных попытках (не исключающих элементов шантажа) склонить юношу к откровенности и тем самым отделить от участи остальных можно уловить отголоски другой, более правдоподобной истории.

Но всё это остаётся пока в области предположений. Ибо у нас (кроме туманной ссылки на пришедшее «не по почте» письмо) нет никаких указаний на те источники, откуда газета «Насьональ» черпает свою бесподобную информацию.

Но чем же завершился разговор в кабинете царя?

«Государь, – прервал его г-н Кашкин, – не продолжайте далее и прежде всего оставьте ваше заблуждение. В нашей семье осуждение моего отца рассматривается как почетная ему награда. Касательно же до меня лично, я не думаю, что смог бы каким-либо из деяний умножить славу нашего имени, кроме как содействием истреблению вашего рода и вашей позорной власти».

Это, конечно, чистейшая шиллеровщина. Но у русской исторической драмы свои законы. За всё время существования дома Романовых ни один из противников власти не позволял себе разговаривать с нею в подобном тоне. Даже самые неустрашимые из героев 14 декабря не отваживались в своих объяснениях с государем на столь дерзкие речи. Тем меньше оснований полагать, что на это решились бы деятели 1849 года, будь они допущены пред царские очи. Они не были настолько безумны, чтобы замыслить цареубийство (кроме бахвалившегося подобным намерением и, очевидно, уже тогда не совсем вменяемого Катенева), а тем паче признаваться в этом публично. И уж, конечно, «милый, образованный» Кашкин (с физиономией, как вынужден признать Антонелли, «говорящею в свою пользу») был способен на эти подвиги менее всех.

Французская газета предпочла завершить сцену в духе автора «Дон Карлоса» или раннего Виктора Гюго.

«Разговор происходил при свидетелях, у которых вырвался возглас ужаса, подлинного или притворного. Император сделал вид, что это его нисколько не взволновало. “Этот молодой человек безумец – он заслуживает не темницы, но сумасшедшего дома”. В самом деле, именно в сумасшедший дом Кашкин и был отправлен»[308]308
   Весь этот текст из «Насьональ» был перепечатан на следующий день, 18 января, в англоязычной парижской «Галиньяниз Мессенджер» в разделе «Последние новости».


[Закрыть].

И опять романтическая фантазия мешается с малыми осколками правды. Мотив безумия однажды уже был разыгран правительством: чаадаевская история хорошо запомнилась всем. Но и из нынешних – тех, кого схватили весной 1849-го, трое и впрямь повредятся в уме.

Бесполезно гадать, кто был информатором парижской редакции и откуда ему известны все эти волнительные подробности. (Не доставлено ли упомянутое письмо с дипломатической почтой?) Во всяком случае, это корреспондент из России, хотя, возможно, и иностранец. Подчёркнутая театральность сюжета и достаточная его отдалённость от подлинного хода событий как будто бы свидетельствуют в пользу такого предположения. С другой стороны, возникает законный вопрос: из какого российского первоисточника дипломатический агент в Петербурге черпал свои любопытные сведения?

Но из каких сомнительных кладовых извлекал свою развесистую клюкву осведомлённый Пауль Гримм? И хотя газетный отчёт сильно отличается от жанра исторического романа, надо признать, что в обоих случаях сработал один и тот же подход. Отсутствие информации из России подвигает западное сознание на восприятие мифов: реальные обстоятельства приносятся в жертву жгучему интересу к «тайнам царского двора».

(Этот интерес имеет некоторое типологическое сходство с теми усиленными историко-эротическими дознаниями, которые предпринимаются в наши дни. «Чтобы превратиться в пошляка, – говорит В. Набоков, – крестьянину нужно перебраться в город». Можно сказать, массовый переезд уже завершён. Очередь в спальню сегодня куда длиннее, чем в кабинет. Фантазия Пауля Гримма меркнет перед «концептами», которыми нас хотят просветить.)

Впрочем, русское правительство никак не откликнулось на инсинуации газеты «Насьональ». Для него было важно, что в европейских изданиях появилась официальная версия случившегося. И, следовательно, – укоренена мысль о ничтожности заговора и политической маргинальности заговорщиков. (Хотя в то же время карательная акция в Петербурге подавалась именно как мера по пресечению мятежа. В противном случае Европе трудно было бы объяснить, почему полночные прения относительно достоинств системы Фурье или свободы книгопечатания должны непременно оканчиваться лишением живота.) Газетные байки типа «Император и г-н Кашкин» не могли произвести серьёзного впечатления на умы. Титулярный советник не имел шансов сделаться русским Карлом Моором.

…Он сделается сначала унтер-офицером, а затем – прапорщиком. В 1853 году, в Железноводске, он познакомится с вольноопределяющимся по имени Лев Толстой. (Они были погодки.) Добрые отношения сохранятся у них навсегда. Кашкин останется единственным из живущих (кроме, разумеется, членов семьи), с кем яснополянский старец будет на ты.

«…Друг Достоевского…» – запишет Душан Маковицкий в 1905 году слова Толстого о давнем знакомце.

Он не был другом – ни Достоевского, ни Толстого. Но он знал их обоих лично. Теоретически у него был шанс познакомить двух современников, свести их друг с другом[309]309
   Подробнее об истории «незнакомства» Толстого и Достоевского см. нашу книгу «Последний год Достоевского».


[Закрыть]. Этот подвиг в глазах потомства значил бы, пожалуй, не меньше, чем гневная отповедь государю…

…29 октября 1910 года, по дороге в Оптину пустынь, Толстой, бегущий из Ясной Поляны, осведомится у ямщика – что это за имение невдалеке? Оказалось – Николая Сергеевича Кашкина, давнего приятеля беглеца. Толстому оставалось жить чуть больше недели.

Старый петрашевец Николай Кашкин умрёт 29 ноября 1914 года. Он будет последним из них.

 
Кому из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
 

Бывший лицеист и сын участника кампании 1812 года покинет сей мир в возрасте 85 лет, под гром начавшейся мировой войны. Так замкнутся линии жизни и смерти, связующие Семёновский плац, Оптину пустынь, Ясную Поляну… Так в потоке простой «немудрёной» жизни вдруг блеснёт сокрытый в ней провиденциальный смысл.

Разумеется, не был готов и Достоевский: как и большинству осуждённых, «мысль о смерти» не приходила ему в голову. В противном случае вряд ли в эти минуты он стал бы делиться с Момбелли планом сочинённой в крепости повести. Он не поверил и тогда, когда были произнесены роковые слова. И лишь приглашение на казнь убедило всех в серьёзности происходящего.

Священник был в погребальном облачении: последний штрих маскарада, где каждый – от платного агента до государя – славно сыграл свою роль. И хотя скромному любительству Антонелли далеко до размашистых императорских забав, некий метафорист мог бы заметить, что оба участника заслуживают равного права облечься в вывернутые наизнанку кафтаны – спецодежду паяцев и палачей.

Позднее свидетели и жертвы этой инсценировки будут расходиться в деталях. Но справедливо ли требовать более точных подробностей, когда главной из них является смерть?

…Из всех выведенных на эшафот к исповеди подошёл один П. Г. Шапошников (Кашкин в это мгновенье промедлил); к кресту, однако, приложились все. Не исключая и Петрашевского – явного атеиста.

«Мы будем вместе с Христом», – «восторженно» скажет Достоевский по прочтении приговора. «Горстью праха», – насмешливо (и тоже по-французски) отзовётся Спешнев. Предсмертный пафос Достоевского – не оборотная ли сторона поразившего их последнего ужаса? Вернее – способ защиты от него: столь же отчаянный, как и материалистическая усмешка Спешнева.

Обряд казни петрашевцев на Семёновском плацу. 22 декабря 1849 г.

Рисунок неизвестного художника

…У него ещё оставалось несколько минут – чтобы подготовиться. Он не знал, что ему будет дано пережить свою смерть.

Стоял мороз: 21 градус ниже нуля.

Под рвущую ледяной воздух барабанную дробь над теми из них, кто назначался в каторгу, были преломлены шпаги [310]310
   В одном из проектов исполнения приговора помечено: «Перед совершением казни повешением у преступников (офицеров) снимается мундирная одежда и переламывается над головою шпага. При расстрелянии обряд сей законом не предписан». Поэтому Н. Ф. Бельчиков полагает, что тут было допущено нарушение закона. Конечно, в государстве самодержавном эстетика выше права, но в данном случае закон был соблюдён. Обряд ломания шпаг («шельмования») предусматривался также для лиц, лишаемых дворянского достоинства и отправляемых на каторгу. Таким образом, из закона были извлечены и произвольно скомбинированы отдельные положения. Заметим, что ни военным, ни гражданским законодательством не предусмотрена процедура «незавершённого расстрела».


[Закрыть]. «И братья меч вам отдадут», – сказал Пушкин. «Братья» замедлят отдачей на тридцать лет. Нынешним жертвам вернут дворянство («меч») гораздо быстрее – едва ли не одновременно с узниками декабря.

…Первую тройку уже повели к столбам.

«Я стоял шестым, – говорит Достоевский, – вызывали по трое (куда «вызывали»? да и кто может туда вызывать? – И. В.), след<овательно>, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты». Как сказали бы ныне, начался обратный отсчёт…

Обличавший пытку, запрещаемую законом, Петрашевский, конечно, не мог предвидеть, какого рода истязание ожидает их в самом конце.

…Когда первых троих привязали к столбам, остальным оставалось только молиться. Бедный 20-летний Кашкин, только что вместе со всеми отказавшийся от исповеди, как уже говорилось, вдруг возжелал её. Его, осенённого внезапной идеей облегчить свой загробный путь (и продлить тем самым на несколько кратких мгновений свою молодую жизнь), можно было бы уподобить той, не раз помянутой Достоевским графине Дюбарри, которая под ножом гильотины восклицала: «Ещё минуточку, господин палач!» – можно бы уподобить, да незачем: смерть сравнима только со смертью.

«Знаете ли вы, что такое смертный страх? Кто не был близко у смерти, тому трудно понять это», – говорит Достоевский в «Дневнике писателя», касаясь уголовного случая, когда жертва «проснулась ночью, разбуженная бритвой своей убийцы». И он добавляет: «Это почти всё равно, что смертный приговор привязанному у столба к расстрелянию и когда на привязанного уже надвинут мешок».

Да, он пережил свою смерть – и вернулся оттуда, откуда не возвращался никто. Он переступил черту – и назад уже не мог явиться таким, каким был прежде.

 
Дар напрасный, дар случайный.
Жизнь, зачем ты мне дана…
 

Цена той жизни, которая наступит потом, будет неисчислима. Ибо став – буквально – «даром случайным», она отныне навсегда утратит эту свою ипостась. Дар сделается бесценным – и вернуть его придётся, лишь приумножив. В его послании к брату, одном из самых поразительных писем, написанных на этой земле, нет ни слова благодарности тому, кто сыграл с ним такую славную шутку. Высочайший режиссёр – сам лишь орудие рока, посредник, без которого нельзя обойтись. «Брат, любезный брат мой! все решено!» Безличная форма глагола употреблена не зря. Решено не чьей-то человеческой волей, а той силой, которой он отныне подчинён и на благосклонность которой он всё ещё не теряет надежды. «Никогда ещё таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело: не знаю».

Он ещё не знает, что тело – уже не только вместилище, но как бы и часть его духа: через несколько лет «священная болезнь» даст ему почувствовать эту невыносимую правду.

Изо всех своих тюремных посланий только на этом, написанном в день казни, он выставляет место: Петропавловская крепость.

«Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, всё утешение моё».

Он исполнял обеты.

Из книги: Ничей современник

Ничей современник. Четыре круга Достоевского

М., СПб. 2019. Нестор-История. 736 с.

В книге, основанной на первоисточниках, творческое бытие Достоевского впервые исследуется в тесном соотнесении с личной жизнью писателя, проблемами его семьи. Реконструируется судьба двух его браков, внутрисемейные отношения, их влияние на творческий процесс. Хотя в настоящей издательской версии опущено значительное количество аналитических – литературоведческих и историко-литературных – сюжетов (в том числе и о посмертной соотнесённости Достоевского с В. Розановым, И. Ильиным, И. Шмелёвым и др.), автор «Дневника писателя» представлен в различных своих ипостасях.

Четыре части, 40 глав

Часть I. В кругу России (в том числе гл. Революция и власть)

Часть II. В кругу словесности

Часть III. В кругу семьи

Часть IV. В кругу интерпретаций

ПРИЛОЖЕНИЕ

1. Письма И.С. Аксакова к Ф.М. Достоевскому

2. Неизвестные фрагменты «Дневника писателя»

Из главы 5 (Часть I)
«Все его любят…»

«Первый № “Дневника писателя” был принят приветливо, – отмечал Достоевский, – почти никто не бранил, то есть в литературе, а там дальше я не знаю» [311]311
   Дневник писателя. 1876. Февраль (О том, что все мы хорошие люди…) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 22. С. 39.


[Закрыть].

Молчание, однако, продолжалось недолго. В квартиру номер шесть дома Струбинского на Греческом проспекте стали стекаться письма со всех концов России.

Нас не удивляет громадный объём корреспонденции, полученной Львом Толстым в последние два десятилетия его жизни. Но в 1870‑е гг. ни один из русских писателей не ощущал в такой степени биения читательского пульса. Непосредственный контакт между писателем и читателем был скорее исключением, нежели правилом.

«Нам, провинциалам, – пишет автору “Дневника” X. Д. Алчевская, – каждый писатель представляется чем-то чуть ли не мифическим, недосягаемым, неслыханным и невиданным. Нам доступно читать его, и только. Видеть, слышать, переписываться мы лишены возможности [312]312
   РГАЛИ. Ф. 212. Oп. 1. Ед. хр. 56. Л. 1–1 об. (письмо от 10 марта 1876 г.). В своей книге «Передуманное и пережитое» (М., [1912]. С. 63–72) Х. Д. Алчевская, публикуя ответные письма к ней Достоевского, помещает лишь одно своё письмо – от 19 апреля 1876 г. Однако если судить по её собственным воспоминаниям, таких писем было по меньшей мере три. Два из них (от 10 марта и 19 апреля), находящиеся в РГАЛИ, приводятся нами по подлиннику. Местонахождение третьего (хронологически – первого) письма неизвестно.


[Закрыть].

«Дневник писателя» создал важный прецедент.

Создатель «Дневника» выступал не только как его автор, но и как общественный адресат.

«К концу первого года издания “Дневника”, – вспоминает его метранпаж М. А. Александров, – между Фёдором Михайловичем и его читателями возникло, а во втором году достигло больших размеров общение, беспримерное у нас на Руси: его засыпали письмами и визитами с изъявлениями благодарности за доставление прекрасной моральной пищи в виде “Дневника писателя”. На него смотрели одни как на духовного наставника, другие как на оракула, и просили его разрешать их сомнения насчет некоторых жгучих вопросов времени» [313]313
   Русская старина. 1892. Апрель. С. 206.


[Закрыть].

Архив Достоевского даёт солидное документальное подтверждение слов старого типографа. Ни один из романов писателя не вызывал такого обильного потока корреспонденции.

«Дневник» был ориентирован прежде всего на текущую действительность, он был злободневен в самом непосредственном смысле. Но его «второй», подспудный, глобальный слой совершенно неотделим от этого «первого» слоя.

Если выделить чисто событийный пласт «Дневника», он превратится в хронику, в политический комментарий, в фельетон, в ежемесячное обозрение, в серию очерков.

Если в свою очередь выпарить из этого слоя «идеологию», понимаемую как простую сумму политических убеждений, тогда придётся иметь дело с достаточно ординарной схемой, тем более фантастической и отвлечённой, чем дальше отнесена она от русла живого исторического потока. Такой подход начисто убивает феноменальность «Дневника» как явления русской культуры.

Читателя привлекала в публицистике Достоевского внутренняя сопряжённость её «глобальных» и «частных» сюжетов, её «тайная» устремлённость к некоему мировому идеалу. Сиюминутное «сейчас» и вечное «всегда» гармонизировались в «Дневнике» творческой волей его автора. Микрокосм неразрывно связан здесь с макрокосмом.

Поэтому в эпистолярии «Дневника» отклики на события мирового значения соседствуют с интимными признаниями юной гимназистки, филиппики крайних консерваторов уживаются с восторгами молодых людей, настроенных весьма радикально, исповеди самоубийц и откровения нераскаявшихся авантюристов чередуются с наставительными сентенциями почтенных отцов семейств.

В генезисе «Дневника» внешняя корреспонденция играла существенную роль. Летом 1876 г., посылая мужу письмо в Эмс, Анна Григорьевна обмолвилась, что на его имя пришло послание от «одного провинциала с грубыми примечаниями на твои статьи». И Анна Григорьевна пренебрежительно добавляла: «Не стоит пересылать»[314]314
   Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. Л., 1976. С. 223. Очевидно, Анна Григорьевна имеет в виду письмо М. С. Черданцева от 23 июня 1876 г. из Петропавловска (см.: ИРЛИ. Ф. 100. № 29894. CCXI6.13).


[Закрыть]. Достоевский встревожился. «Напрасно, милочка, – отвечал он, – не прислала мне письмо того провинциала, который ругается. Мне это очень нужно для “Дневника”. Там будет отдел: “Ответ на письма, которые я получил”»[315]315
   Достоевский Ф. М. ПСС. T. 29₂. С. 109.


[Закрыть].

И хотя подобный отдел так и не появился, Достоевский практически непрерывно вёл диалог со своей аудиторией – как на страницах «Дневника», так и путём личной переписки. «…[З]а всё время издания моего “Дневника”, – отмечал писатель летом 1877 г., – я получил и продолжаю получать много писем, подписанных и анонимных, столь для меня лестных и столь одобрявших и поддерживавших меня в труде моём, что, прямо скажу, я никогда не рассчитывал на такое всеобщее сочувствие и никогда не считал себя достойным того[316]316
   Дневник писателя. 1877. Май – июнь (Об анонимных ругательных письмах) // Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 25. С. 126. У Достоевского никогда не было, как, например, у Льва Толстого, литературных секретарей (за исключением разве Анны Григорьевны); на обращённые к нему письма он отвечал собственноручно.


[Закрыть].

В письме к Х. Д. Алчевской автор «Дневника» признаётся: «Писателю всегда милее и важнее услышать доброе и ободряющее слово прямо от сочувствующего ему читателя, чем прочесть какие угодно себе похвалы в печати. Право, не знаю, чем это объяснить: тут, прямо от читателя, – как бы более правды, как бы более в самом деле»[317]317
   Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 292. С. 75. Алчевская отвечала: «…так это и понятно: мне часто из-за пространных фельетонов разных “заурядных читателей” мерещатся пятачки, получаемые ими за строчки» (РГАЛИ. Ф. 212. Оп. 1. Ед. хр. 56. Л. 4 об.).


[Закрыть].

Достоевский недаром выделил последние слова, для него чрезвычайно важно это «в самом деле». Ведь усилия автора «Дневника» были направлены как раз к тому, чтобы сокрушить невидимый вечный барьер, отделяющий того, кто пишет, от того, кто читает написанное, освободить печатное слово от тех условностей, на которые обрекает его публичность, сделать это слово интимным.

В общем, – свести (а вернее – поднять!) печатную речь до уровня устной (или хотя бы эпистолярной) речи.

Достоевский ценил в читательских письмах не только искренность, но и сам способ её выражения. Однократность письменной речи, её единичность и неповторимость как бы восстанавливали в его глазах тончайшую, интимнейшую связь между словесностью и остальным универсумом, между литературой и не-литературой – связь, существовавшую во времена древних пророков и расторгнутую дальнейшим развитием культуры.

Для эпистолярии «Дневника» характерна та исключительно высокая степень свободы, с какой читатели обращались к его автору. Установка «Дневника» на интимность была точно оценена его аудиторией: тональность читательских посланий как бы корреспондировала с тональностью самого издания.

«Я получил сотни писем изо всех концов России, – не без гордости признавался Достоевский, – и научился многому, чего прежде не знал… Во всех этих письмах если и хвалят меня, то всего более за искренность и прямоту. Значит, искренности и прямоты всего более жаждут и всего менее находят»[318]318
   Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 29₂. С. 284.


[Закрыть].

Прерывая двухгодичное издание «Дневника» для работы над новым романом, Достоевский тепло прощался со своими читателями: «Я… прямо считаю многочисленных корреспондентов моих моими сотрудниками. Мне много помогли их сообщения, замечания, советы и та искренность, с которою все обращались ко мне»[319]319
   Дневник писателя. 1877. Декабрь (К читателям) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 26. С. 126.


[Закрыть].

Остановимся на тех письмах, в которых содержится оценка «Дневника» как издания.