Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

«В России единственный дозволенный шум – суть крики восхищения», – замечает Кюстин.

Весной 1849 года Плещеев, как помним, скажет в своём, адресованном Достоевскому, письме о холодности москвичей к царской фамилии и двору. Правда, это уже закат царствования: нет былого энтузиазма, и апатия как бы разлита в воздухе.

Мальчишки позволяют себе в строю послать императора – очевидно, в выражениях непечатных. Ястржембский на вечерах в Коломне открыто именует его богдыханом, Момбелли в дневнике называет государя зверем, извергом и антихристом. Частная жизнь обладает некоторыми степенями свободы.

Но в любой момент в неё может вторгнуться государство.

С неменьшим основанием, чем Людовик XIV, Николай мог бы утверждать: государство – это я.

«…Нельзя быть более императором, чем он», – замечает о Николае маркиз де Кюстин.

Маркиз не скрывает, что русский царь произвёл на него чрезвычайное впечатление. Он говорит о постоянном выражении «суровой озабоченности» на лице императора и указывает на отсутствие добродушия в его чертах, что, по мнению автора, «изъян не врожденный, но благоприобретенный». «Впрочем, – добавляет Кюстин, – порой во властном или самовластном взгляде императора вспыхивают искры доброты, и лицо его, преображённое этой приветливостью, предстает перед окружающими в своей античной красе».

Маркиз Астольф де Кюстин.

1846 г.

Об античной красоте государя, классической правильности его черт, говорят, как мы убедились, едва ли не все очевидцы. И если российских подданных, как сказано, ещё можно заподозрить в патриотической лести, иностранцы отдают дань Николаю вполне бескорыстно.

«У императора греческий профиль, – продолжает Кюстин, – высокий лоб, слегка приплюснутый сзади, прямой нос безупречной формы, очень красивый рот, овальное, слегка удлиненное лицо, имеющее воинственное выражение, которое выдает в нём скорее немца, чем славянина».

Одно из изданий книги маркиза

А. де Кюстина

Кюстин восхищается внешностью императора многократно, неустанно, подробно. Он замечает, какой наряд венценосцу больше к лицу («В парадном мундире алого цвета император особенно красив».) Те, кто осведомлён об интимных предпочтеньях маркиза, готовы усмотреть в таковых описаниях сугубо прикладной смысл. Тем паче, что Кюстин невысокого мнения о русских женщинах, в особенности о простолюдинках, которые, как он полагает, «на удивление уродливы и до отвращения нечистоплотны». Он говорит, что ни разу не встречал на улице женщины, которая бы привлекла его взор. «Странно подумать, что именно они – жены и матери мужчин с такими тонкими и правильными чертами, с греческим профилем (оказывается, «греческий профиль» присущ не одному лишь императору Николаю! – И.В.), так изящно и гибко сложенных, как видишь это даже в низших классах русской нации». Впрочем, трактуя о том, что привлекательные мужчины встречаются в России чаще, чем интересные женщины, Кюстин присовокупляет, что это «отнюдь не мешает обнаружить и среди мужчин множество плоских, лишенных выражения физиономий»[282]282
   Кюстин А. Россия в 1839 году. Т. I. С. 161–239.


[Закрыть]. Уж не столковался ли он с автором «Философических писем», горько сетующего на извечную «немоту наших лиц» .

Английское издание книги А. де Кюстина

И тут на сцену вновь выступает наш старый знакомец – Борис Парамонов. Разумеется, такой автор, как Кюстин, вызывает у него глубокий творческий интерес.

Б. Парамонов цитирует один французский источник, согласно которому в ночь на 28 октября 1824 года маркиз был найден без сознания, избитым, раздетым до пояса на дороге из Версаля в Сен-Дени. У него оказались сломаны пальцы, с которых исчезли кольца. «Это сделала с ним компания солдат, с одним из которых, предположительно, Кюстин пытался устроить свидание»[283]283
   Цит. по: Парамонов Б. Маркиз де Кюстин: интродукция к сексуальной истории коммунизма // Знамя. 1995. № 2. С. 183.


[Закрыть].

Отсюда, полагает Б. Парамонов, в душе несчастного маркиза навеки поселился смешанный с вожделением страх перед мундиром. Вот почему отважный путешественник трепещет вблизи императора Николая. И вообще, «Россия у Кюстина – это метафора половой несвободы», а его пресловутая книга – не более чем «фантазия гомосексуалиста». И если маркиз попросту без ума от императора Николая, то невозможность обладания предметом возбуждает в нём политическую желчь. «Можно сказать, что недовольство Кюстина Россией – это обыкновеннейшая ревность влюбленного, которому предпочли другого (другую)».

Итак, не принадлежи маркиз де Кюстин к сексуальным меньшинствам, его оценки страны посещения носили бы куда более тёплый характер. В этой связи стоило бы повнимательнее приглядеться к тем иностранцам, которые опрометчиво позволяли себе нелестные суждения о России. Их, может быть, тоже страшила вовсе не императорская цензура как таковая, а «образ цензуры, налагаемый культурой на чувственную вседозволенность». «Именно об этой цензуре, – заключает Б. Парамонов, – всё время ведётся речь у Кюстина, а не об отсутствии в России 1839 года свободы слова и прочих гражданских прав»[284]284
   Там же. С. 185.


[Закрыть].

Думается, такая гипотеза полностью бы устроила императора Николая.

Император Николай I

Тем более, что как бы в компенсацию за ущерб, нанесённый им женщинам из народа, Кюстин весьма благожелателен к дамам русского императорского семейства. В первую очередь – к императрице (урождённой прусской принцессе), которая буквально покоряет его своим обаянием, любезностью и умом. Но одновременно внушает и некоторую скорбь.

Описывая императрицу Александру Фёдоровну, Кюстин старается всячески подчеркнуть её телесную немощь: хрупкость, прозрачность, угрожающую худобу, явно выраженную возможность чахотки. Преисполненный горестного сочувствия, автор записок не исключает, что жена императора имеет шанс отправиться в мир иной ранее своего августейшего супруга.

От внимания Б. Парамонова не может укрыться этот тонкий намек. Со свойственной ему проницательностью он утверждает, что императрица абсолютно здорова. И что Кюстин упирает на её болезненное состояние с единственной и вполне извинительной целью. Ведь сказано, что маркиз неравнодушен к мужу псевдобольной. Кюстин, оказывается, втайне сам жаждет обладать красивейшим мужчиной Европы. Поэтому в мрачных глубинах его подсознания бродит коварная, хотя по-своему и остроумная, мысль. Он стремится устранить нежелательную, но могущественную соперницу. Маркиз мобилизует для этого все силы своего воображения: так в Александру Фёдоровну вселяется смертоносная болезнь.

«Только совершенной невинностью Б. Парамонова по исторической части можно объяснить его трактовку этого сюжета…» – меланхолически замечают современные комментаторы записок маркиза, попутно приводя бесспорные свидетельства серьёзной болезни императрицы[285]285
   См.: Кюстин А. Россия в 1839 году. Т. I. С. 465. Комментарии В. Мильчиной и А. Осповата.


[Закрыть].

Увеселение помещика.

Иллюстрация к книге А. де Кюстина

Надо отдать должное Б. Парамонову: в качестве знатока он совершенно неуязвим. В той области, где он с такой эффективностью подвизался и которую можно было бы условно назвать сексуальной культурологией, он действует сокрушительно. Он объясняет всё сущее, исходя из некоторого универсального подозрения. Или, как сказал бы Достоевский, из идеи, попавшей на улицу, которая (то есть идея) сделалась своего рода шпаргалкой для доверчивых школяров. «Невинность по исторической части» является здесь необходимым условием жанра. И если автор «Подростка» (чьё отдающее педофилией название должно было бы крепко насторожить Парамонова) наделяется тайным влечением к роковому красавцу Спешневу, что мешает маркизу де Кюстину, легитимисту и преданному стороннику Бурбонов, усмотреть в русской законной монархине узурпаторшу его заветнейших прав[286]286
   Осмелимся предложить ещё несколько сюжетов для размышлений в избранном Б. Парамоновым направлении. Например: не убирает ли Пётр Степанович Верховенский (в отличие от А. Кюстина – не мысленно, а буквально) своих потенциальных соперниц – Лизавету Тушину и Марью Лебядкину, – чтобы безраздельно завладеть красавцем-аристократом Ставрогиным, к которому малопривлекательный демократ Петруша явно неравнодушен. И затем: не кажется ли несколько подозрительной привязанность государя к А.Х. Бенкендорфу, который не только чрезвычайно обласкан монархом (чьей красотой генерал так искренне восхищался), но и неизменно приглашаем в императорскую коляску во время долгих поездок и продолжительных «отрывов» императора от семьи. Полагаем, можно было бы с блеском развить эти скромные наблюдения.


[Закрыть]?

«Папá после шести лет брака был влюблен в Мамá, – говорит их дочь, – любил видеть её нарядно одетой и заботился о самых мелочах её туалета. Мамá тотчас же соглашалась с ним, и Папá, немного смущенный и сконфуженный, усиливал свою нежность к ней»[287]287
   Сон юности. С. 36.


[Закрыть].

В 1837-м английская «Таймс» позволяет заметить, что русский император, который «долгое время был образцом супружеской верности, ныне явно пренебрегает женой». Кюстин в свою очередь упоминает про «тайные любовные похождения», которые злые языки приписывают царствующему монарху. «Злые языки» особенно развяжутся после кончины государя.

В 1855 году девятнадцатилетний Н. А. Добролюбов сочиняет (разумеется, для внутреннего употребления – рукописной газеты «Слухи») статью под названием «Разврат Николая и его приближенных любимцев». Предмет описан со стороны: это воистину слухи.

Николай, говорит Добролюбов, пользовался репутацией неистового рушителя девических невинностей. «Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли её для услуги благочестивейшего, самодержавного государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов». Что нередко влекло разочарование мужей, «не нашедших в жене того, что они ожидали».

Юный автор статьи даёт разыграться своему разночинскому воображению. Он плохо представляет себе строгий этикет николаевского двора. Впрочем, государь действительно не был безупречен.

Пушкин полушутливо назидает жену, чтобы она не кокетничала с царём, который по причине её жестокости «завел себе гарем из театральных воспитанниц». Эти слова есть в большей мере семейственный юмор, нежели свидетельство исторического порядка. Ещё менее последнее относимо к рассуждениям иностранцев.

«Царь, – утверждает один из них, – самодержец в своих любовных историях: если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение. Предупреждают супруга или родителей о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением благодарности. (Драматическая судьба актрисы Варвары Асенковой опровергает это безапелляционное утверждение. – И. В.) Равным образом нет ещё примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекли прибыли из своего бесчестья».

Все эти занимательные подробности сильно преувеличены. (Описанная методика скорее будет применяться лет через сто.) Хотя, повторяем, император не был святым: достоверно известно о его достаточно длительных связях [288]288
   А. Ф. Тютчева записывает на следующий день после кончины императора: «В то время, как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Проходя, она задела меня, схватила за руку и судорожно потрясла. «Une belle nuit, m-lle Tutcheff, une belle nuit» («Прекрасная ночь, м-ль Тютчева, прекрасная ночь». –  И. В.), – сказала она хриплым голосом. Видно было, что она не сознаёт своих слов, что безумие отчаянно овладело её бедной головой. Только теперь, при виде её, я поняла смысл неопределённых слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной». Далее автор дневника говорит, что «императрица с той ангельской добротой, которая является отличительной чертой её характера, вспомнила в эту минуту про бедное женское сердце, страдавшее если не так законно, то не менее жестоко», и сказала умирающему, что «Варенька Нелидова» хотела бы проститься с ним. «Император понял и сказал: “Нет, дорогая, я не должен больше её видеть, ты ей скажешь, что я прошу меня простить, что я за неё молился и прошу её молиться за меня”». (Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. С. 121–122.)


[Закрыть]. При этом нельзя сомневаться в том, что Достоевский был, в общем, осведомлён об этой стороне жизни императорского двора. Весьма убедительной представляется версия, согласно которой в образе князя Петра Валковского сказались черты князя Петра Волконского, министра императорского двора и уделов. Именно он был «признанным устроителем романов государя». П. А. Вяземский называет его «Перекусихиной нашего времени».

Князь Валковский просит Наташу Ихменеву принять десять тысяч рублей от некоего графа N., чьи могущество и щедрость всячески подчёркиваются в романе. «Низкий и грубый, – сказано о Валковском, – он не раз подслуживался графу N., сластолюбивому старику, в некого рода делах». Трудно оспорить мнение, что в таинственном графе N. «Униженных и оскорбленных» заключён «осторожный намек» на императора Николая[289]289
   См.: Назиров Р.Г. О некоторых прототипах персонажей Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 1. 1974. С. 202–206.


[Закрыть].

Но этот намек, возможно, присутствует и в другом романе.

Не припомним, мелькала ли в обширнейшей литературе о Достоевском мысль, что не только Спешнев, но и император Николай – тоже один из прототипов Ставрогина (своего рода альянс трёх Николаев). Но если даже это нам померещилось, следует обсудить такую гипотезу. Она не так безумна, как кажется.

Действительно: преувеличенная, невозмутимая, неживая красота Ставрогина как бы корреспондирует с выражением холодного величия, которое, по отзывам современников, наиболее характерно для лица государя. Это маска, личина, лярва: результат прилежных актёрских усилий.

Кюстин говорит, что лицо императора Николая «становится холодным и застывает» из-за постоянной привычки сдерживать свои страсти. Но чем же, как не сдерживанием страстей занят денно и нощно Николай Всеволодович Ставрогин, не ответивший даже на оскорбление действием и принудивший себя после нанесённой ему пощечины убрать руки за спину? Эта самовоспитательная и не лишённая элементов мазохизма методика приносит плоды. Соединённая с демонической внешностью героя, она подчиняет ему людей и заставляет их взирать на него едва ли не с обожанием.

Император Николай Павлович.

С литографии

«…Признаюсь, император пленил меня! – восклицает Кюстин. – …Красота доставляет ему лишний способ быть убедительным…» Тем более, добавим, когда она сопряжена с тайной, каковой в случае с Николаем Павловичем является власть, а в случае с Николаем Всеволодовичем – вся биография героя. Последний, пожалуй, согласился бы с маркизом Кюстином: «Заставить другого восхищаться собой – один из способов держать его в повиновении». И у царя, и у гражданина кантона Ури есть одна объединяющая их черта: театральность поведения. И у царя, и у гражданина кантона Ури есть одна объединяющая их черта: театральность поведения.

«Император настолько вошел в свою роль, – замечает Кюстин, – что престол для него – то же, что сцена для великого актера».

Император вошёл в свою роль; он, как замечено по другому поводу Достоевским, «самосочиняется». Но не обладает ли даром лицедейства и тот, кого Пётр Верховенский воображает в образе Ивана-царевича?

«Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин», – восклицает Петруша.

Александр Иванович Полежаев

При внешней невозмутимости и Николай Павлович, и Николай Всеволодович пребывают в постоянном внутреннем напряжении. «Видно, – продолжает Кюстин, – что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен…». При этом, когда глаза императора улыбаются, губы остаются неподвижны, и соответственно наоборот. «… Это несовпадение выдает постоянную принужденность, которой вовсе не было видно в лице его брата Александра, быть может, менее правильном, но куда более располагающем». (Кюстину приходится верить: будучи помощником Талейрана на Венском конгрессе в 1815 году, он имел возможность близко наблюдать победителя Наполеона.) Возможно, непринуждённость Александра проистекала и оттого, что его с младых ногтей готовили к трону и ни в каком ином качестве он себя просто не мыслил, хотя и выказывал порой робкую мечту отказаться от обременительной ноши и предаться тихим семейным радостям на берегах Рейна. Николай же занял трон способом достаточно экстравагантным. Он вынужден – тут мы не согласимся с А. Ф. Тютчевой – всё время подтверждать (в том числе, при помощи «мимики и жеста») свои императорские права.

Три основных выражения подмечает маркиз на лице русского царя. Это суровость, торжественность и – когда надо расположить собеседника – восхитительная любезность. Причём каждое из этих выражений исчезает внезапно, не оставляя после себя никаких следов. «На моих глазах без всякой подготовки происходит смена декораций; кажется, будто самодержец надевает маску, которую в любое мгновение может снять… император всегда играет роль, причём играет с великим мастерством»[290]290
   Кюстин А. Россия в 1839 году. Т. I. С. 178.


[Закрыть].

 
Ты был не царь, а лицедей.
 

Пушкин, настойчиво рекомендовавший государю везде и во всём быть подобным великому пращуру, очевидно, полагал, что сам играемый «текст» окажет могущественное воздействие на характер и дух самодержца. И что «милость к падшим» будет, наконец, излита.

 
Нет! Он с подданными мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
 

Николай тоже порой целует своих недоброжелателей. Однако это вовсе не означает, что он простил их.

Петербург. Сенная площадь.

Литография. 50-е гг. XIX в.

В 1826 году, в Москве, к нему доставляют студента Московского университета Александра Полежаева. В присутствии министра народного просвещения А. С. Шишкова[291]291
   Адмирал А.С. Шишков, некогда литературный противник Карамзина, глава партии «шишковистов», был автором знаменитых царских манифестов 1812 года. Современники шутили, что для того, чтобы возбудить красноречие Шишкова, должно было сгореть Москве. Пушкин почтил его бюст двустишием:
  Сей старец дорог нам: он блещет средь народа
  Священной памятью двенадцатого года.


[Закрыть] (дабы продемонстрировать адмиралу, чему научаются в подведомственных ему заведениях молодые люди) доставленному было велено прочитать вслух его поэму «Сашка».

«– Что скажете? – спросил Николай Павлович по окончании чтения. – Я положу предел этому разврату, это все ещё следы… последние остатки… Я их искореню!»

А.М. Волков.

Сенная площадь. 60-е годы XIX в.

Благо, что Пушкину не было велено при первом свидании с государем прочитать вслух ещё неизвестную царю «Гавриилиаду»: судьба поэта могла бы сложиться по-иному [292]292
   Прощение Пушкина и «закрытие» дела после признания поэта в авторстве «Гавриилиады» (это признание, впрочем, было доверено только императору – в личном письме) явилось актом неслыханной милости. Николай прекрасно понимал, что в настоящем случае он нарушает букву закона, и Пушкин, который тоже не мог этого не понимать, должен чувствовать себя глубоко обязанным. Государь вообще, склонен проявлять милость только там, где это диктуется соображениями политической целесообразности. В том же 1828 году (когда разгоралась история с «Гавриилиадой») Николай прощает запорожцев, некогда бежавших за Дунай и отдавшихся под покровительство султана, а после, в ходе русско-турецкой войны, вознамерившихся вернуться под юрисдикцию России. (Гладкий О. М. Кошевой атаман Запорожской Сечи // Русская старина. 1861. Т. 30. С. 384.) Возвращение запорожцев отвечало стратегическим интересам России.


[Закрыть]. Полежаев был отдан в солдаты и погиб. Но перед тем ему было сказано: «Я тебе даю военной службой средство очиститься. От тебя зависит твоя судьба». После чего государь, «поцеловав его в лоб, отпустил»[293]293
   Русский архив. 1881. Кн. 1. С. 338.


[Закрыть].

Пётр целует подданного в уста; Николай – в лоб. Но в первом случае царский поцелуй означает прощение и примирение; во втором – это холодный сценический жест, лишь подчёркивающий тяжесть царской немилости. (Христос в поэме Ивана Карамазова целует Великого инквизитора в губы: поступок довольно загадочный. Алёшу Карамазова, повторившего это действие в отношении самого брата Ивана, тот обвиняет в литературном воровстве. Означает ли поцелуй Христа, что он прощает Великого инквизитора? Или, по меньшей мере, понимает его мотивы?)

Между тем император Николай знает свою аудиторию. И как всякий верящий в собственную планиду актёр, он решается на рискованные импровизации.

Как было замечено, в романах Достоевского практически нет упоминаний императора Николая. Крайне редко встречается это имя и в его записных тетрадях. Правда, однажды Достоевскому представился случай высказаться публично.

25 мая 1880 года, в Москве, в ожидании пушкинских торжеств (открытие памятника поэту откладывалось из-за кончины императрицы) автора ещё неоконченных «Карамазовых» чествовали в ресторане «Эрмитаж». Это был первый (и, очевидно, последний) обед, нарочито устроенный в его честь. Присутствовала московская профессура – преимущественно либерального толка. Произносились лестные для гостя из Петербурга тосты. В ответном слове (которое, к сожалению, до нас не дошло) он, по некоторым сведениям, позволил себе процитировать слова императора Николая о Пушкине – как об умнейшем человеке России. «Сказано это было, – говорит современник, – очевидно, чтобы раздражить большинство присутствующих и насладиться их беспомощностью – невозможностью ответить на этот вызов»[294]294
   Тимирязев К.А. Наука и демократия. М., 1920. С. 370.


[Закрыть].

Польское восстание 1830 года. Бельведор 17-го ноября 1830 года

С акватинты Дитриха

Конечно, в 1880 году имя монарха, царствование которого не отличалось свободой духа, звучит несколько одиозно для «интеллигентской среды». (Портрет Николая – что многим не могло не броситься в глаза – отсутствует на пушкинских торжествах.) Однако вряд ли Достоевский сознательно совершил ту общественную бестактность, которую пытаются ему приписать. Он отдаёт кесарю кесарево. Его отношение к человеку, столь необычным образом почтившему в нём «молодость и талант», тоже весьма необычно.

– Какое, однако, несправедливое дело было эта ваша ссылка, – заметит Достоевскому один из его старых приятелей.

– Нет, – возразит бывший каторжанин, – нет, справедливое. Нас бы осудил русский народ. – И добавит: может быть, «Самому Высшему» нужно было провести его через эти испытания.

«Однажды, – пишет И. С. Аксаков, – проезжая через Москву, Достоевский зашел к нам и с увлечением разговорился о покойном государе Николае Павловиче». Во время беседы Аксаковых посетил известный английский путешественник Уоллес Мэкензи, хорошо знающий русский язык и знакомый с русской литературой. Убедившись, что перед ним Достоевский, Мэкензи «загорелся любопытством и с жадностью стал слушать прерванную было и снова возобновившуюся речь Фёдора Михайловича о Николае Павловиче». Достоевский вскоре уехал. «Вы говорите, что это Достоевский? – спросил нас англичанин. – Да. – Автор “Мертвого дома”? – Именно он. – Не может быть. Ведь он был сослан на каторгу? – Был. Ну, что же? – Да как же он может хвалить человека, сославшего его на каторгу? – Вам, иностранцам, это трудно понять, – отвечали мы, – а нам это понятно, как черта вполне национальная»[295]295
   Русь. 1881. 14 марта.


[Закрыть].

В приёмной Бенкендорфа.

Иллюстрация А. Шенка из французского издания «Былого и думы» А.И. Герцена, 1860 г.

Нам уж приходилось комментировать этот текст:

«И. С. Аксаков ответил заморскому гостю как истинный славянофил. Думается, однако, что в данном случае для Достоевского была важна не столько славянофильская трактовка взаимоотношений русского государя с его подданными, сколько то обстоятельство, что император выступил в качестве “орудия провидения”: исполнив, так сказать, волю рока, замысел самой судьбы»[296]296
   Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М., 1991. С. 363.


[Закрыть].

Его занимает характер прошедшего царствования. И – характер самого императора Николая. В набросках к «Дневнику писателя» за 1876 год замечено: «Меж тем с исчезновением декабрист<ов> исчез как бы чистый элемент дворянства. Остался цинизм: нет, дескать, честно-то, видно, не проживешь. Явилась условная честь (Ростовцев) – явились поэты. <…> И, однако же, личность Николая».

Достоевский толкует об изменении морального климата, о некоторой нравственной деградации дворянства после «исчезновения» декабристов. Что означает в этом контексте «условная честь», для иллюстрации коей вдруг вспомянут Ростовцев? Разумеется ли здесь «условный донос», с которым накануне 14 декабря будущий генерал-адъютант поспешил явиться к будущему царю? «Благородный предатель» надеялся подобным манером сохранить честь: вряд ли он согласился бы трактовать её как условную [297]297
   История с Ростовцевым напоминает воображаемый эпизод, который сконструировал Достоевский в разговоре с А. С. Сувориным в 1880 году: знаменитая «сцена у магазина Дациаро». См. подробнее: Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М., 2017. С. 188–191.


[Закрыть].

Но, возможно, Достоевский имеет в виду сделанное ему Ростовцевым предложение: о нём уже говорилось выше. Купить себе свободу ценой выдачи других – разумеется, в рассуждении высшей государственной пользы – всё это соответствует формуле, которую употребил Достоевский. Но если предложение исходило от самого государя, распространима ли «условная честь» также и на него?

«Явились поэты», – продолжает Достоевский. Сказано иронично. Не имеется ли в виду: поэты условной чести? Кстати, Яков Иванович Ростовцев в молодости был не чужд стихотворства. И даже едва не сподобился напечатать свою элегию с характерным названием «Тоска души» в так и не вышедшей «Звездочке» – «малой версии» рылеевской «Полярной звезды».

Итак, после «изъятия» декабристов возобладал цинизм: вот сухой остаток николаевского царствования.

Между тем сам Николай был весьма щепетилен в вопросах чести. В 1829 году он получает известие о позорной сдаче фрегата «Рафаил», спустившего флаг при встрече с турецким флотом. Тут же издаётся указ, где выражается надежда, «что неустрашимый флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата “Рафаил”, не оставит его в руках неприятеля». Однако этим задача не ограничивается. Ибо, продолжает император, когда корабль будет возвращён из плена, то почитая «фрегат сей недостойным носить флаг Российский», повелевается предать его огню. Почти через четверть века, во время синопского боя, злополучный фрегат, получивший турецкое имя «Фязли-аллах», будет зажжён по приказу адмирала Нахимова выстрелами с русского флагмана «Императрица Мария» – и взлетит на воздух «в виду всей русской эскадры»[298]298
   Шильдер Н.К. Император Николай Первый… С. 234.


[Закрыть].

Недаром после слов о цинизме у Достоевского следует фраза: «И однако же личность Николая…» То есть, по-видимому, надо понимать так: характер императора не вполне отвечает требованиям момента. Приуготовив почву для торжества бесчестья (или, если угодно, условной чести), сам Николай вовсе не является воплощением морального зла. Очевидно, Достоевский всё же отличает государя от того мертвящего фона, который не в последнюю очередь возник благодаря его державным усилиям. И полагает, что пестуя ту политическую систему, законными плодами которой стало отсутствие чести и всеобщий цинизм, сам император не был ни циником, ни человеком бесчестным.

Таков один из парадоксов николаевского царствования. Задавлены малейшие признаки вольномыслия; похерены упования на возможность введения в России хотя бы самых умеренных политических свобод; установлено завидное единообразие всех форм государственной жизни. Подчинив всё и вся своей личной воле, Николай, на первый взгляд, сумел добиться стабилизации. Или, как сказал бы К. Леонтьев, «подморозить» Россию. Но чем незыблемее казалось его скучное царство, чем глубже загонялись вовнутрь хронические недуги, тем интенсивнее шло разложение и накапливался тот самый «потенциал распада», который явит себя при Александре II. «Личность Николая» – с его рыцарственностью, прямотой, культом закона и подчёркнутым благородством «античного профиля» была парадной ширмой для творившихся в стране беззаконий. В «империи фасадов» он сам был главным из них. Играя (и довольно успешно) роль всеведущего монарха, «замыкая» на себя все события жизни (от объявления войны до увольнения последнего прапорщика), император сам как бы оставался вовне: он был эмблемой, символом, знаком. Изъяв из общества «чистый элемент», он взял на себя функции единственного блюстителя чести, которая вдруг стала условной. И нужен был дуэльный выстрел на Чёрной речке или, положим, отказ автора «Двойника» от сотрудничества, чтобы отстоять её безусловный смысл.