Автор книги: Илья Левяш
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
14.10.2005]. И, увы, фигура умолчания о сути непопулистской демократии, ее «других принципов». Ни слова о известной с античности способности разыгрывать карту демократии в олигархических целях. Российские олигархи, судя по письму М. Ходорковского, фарисейски заявляли, что «ждали демократии как чуда, которое само собой, безо всякого человеческого участия и усилия, что она решит все наши проблемы на десятилетия вперед» (Из письма М. Ходорковского, «частного лица, гражданина РФ, ИЗ № 99/1, Москва») [НГ, 5.08.2005], но это были «демократические» ожидания всевластия денег.
Искомый исход, на наш взгляд, таков: демократия – не панацея, а инструмент решения проблем. Поскольку оперировать инструментом – большое искусство, оно всегда – не данность, а крупномасштабная проблема субъектов политики. Демократия никогда не результат, но всегда – процесс. Она вечно между истиной, заблуждением и ложью. Здесь возможны заблуждения в поиске истины, и самые типичные из них – прилежный, но механический перенос семян демократического опыта одних стран на политическую почву других и в результате – его дискредитация. Она становится угрожающей для демократии, когда заблуждение уступает место Большой лжи о ней как об универсальной отмычке.
Необходимо ясное понимание не только потенциала демократии, но и ее пределов. Каковы они? Прежде всего пределы демократии – в степени зрелости ее конкретно-исторических субъектов. «Каков поп, таков и приход», и каковы демократы, такова и демократия. Как революцию губят преимущественно революционеры (поэтому она и «пожирает своих детей»), так и демократию губят в первую очередь те, кому неведом смысл ницшеанского афоризма: «Главное – не казаться, а быть». Имя им – легион, и в нем колоритные персонажи, начиная с тех, для кого шапка демократии просто «не по Сеньке», до тех, для кого она, как говорил К. Маркс, не более чем «булыжник – орудие пролетариата», орудие борьбы за самоцельную власть. Именно дежурные «демагоги» многоликого vulgus утилизуют демократию как профессию, подобно тем, кто приватизирует патриотизм. Этим «демократам» можно не следовать принципу нудистского пляжа: тем, на ком нет креста, нет нужды его и снимать.
Ключевая демократическая формула свободы и равенства – не «квадратура круга», но заведомо труднейшая проблема меры между важнейшими слагаемыми этой формулы. Дисбаланс между ними неизбежно влечет за собой или либеральную, или тоталитарную ипостаси демократии. Точкой опоры в искомом балансе являются не столько распределительные отношения в духе «социального государства», сколько отношения производства квалифицированного демократического «продукта». Здесь, отмечает П. Бурдье, непосредственная, «прямая» демократия – «без сомнения несовершенная форма» [1993, с. 29], поскольку «горизонтальное» требование равного права на участие в управлении противоречит «вертикальному» требованию подлинной свободы – способности действовать со знанием дела, компетентности принятия и реализации решений, т. е. политического руководства. По А. Шлезингеру, «простое большинство не может заменить руководства …судьба демократии зависит от достоинств ее руководителей» [1992, с. 606]. Лишенная такого качества демократия – по определению количественный феномен. Как заметил Ф. Кафка, чем шире половодье, тем мельче вода. Перефразируя известную максиму, можно сказать, что каждая демократия имеет таких субъектов, которых она заслуживает.
Однако, как заметил А. Твардовский, «и все же…». В наш информационный век демократия – сама по себе не истина – может быть путем к ней. В реальных условиях усиления разнообразия и противоречивости взаимодействия между индивидами, социальными группами, общностями людей и социумом в целом, нарастания постмодернистских центробежных процессов все более императивна потребность в информации, которая пронизывает прямые и обратные связи между политическими субъектами и способна быть основанием адекватных управленческих решений. Как известно, информационный цикл включает в себя создание, хранение, передачу и преобразование знания. Демократические механизмы не определяют этот цикл, но способны быть сопричастными к нему, структурировать политическую коммуникацию, хранить и передавать информацию при условии достоверности ее создания и преобразования субъектами политического взаимодействия.
Исходя из изложенного, нет сомнений не только в легитимности, но и в настоятельной потребности в демократии. Можно примириться с тем, что она ускользает от самых, казалось бы, прочных понятийных сетей. Главное – смысл демократии, который должен задаваться коренными интересами человека труда – творца общественного богатства. Степень адекватности этим интересам – критерий подлинного демократизма политики.
В таком ракурсе становится прозрачным глобальный смысл «третьей волны демократизации» с эпицентром в США. Ф. Закария объясняет это тем, что, не справившись с проблемами демократии у себя дома, «США столь часто выступают за неограниченную демократию за рубежом» [2004, с. 172], и известный американский политолог Н. Хомски предупреждает, что «тот, кто серьезно заинтересован в том, чтобы понять мир, должен придерживаться одних и тех же стандартов» [2003, с. 49].
Битва демократического Давида с деспотическим Голиафом – проблема специального рассмотрения, но, безусловно, хрестоматийным обещает быть эпизод этого ристалища, связанный с 60-летием Великой победы над фашизмом. Москва стала по сути лишь транзитным пунктом майского визита Буша-младшего – тогда еще президента США – в Европу. Этот визит оказался в символическом окружении: вначале переговоры в Риге с президентами Латвии, Эстонии и Литвы, а под занавес – Грузии. Буш сделал акцент на «поддержке демократии, исторической реформы и мирного разрешения конфликтов» в постсоветском пространстве СНГ, и его маршрут, отмечает «Вашингтон пост», «следует воспринимать как сигнал лично президенту Путину» [НГ, 28.03.2005]. М. Голдман, один из известных специалистов по России, ныне – заместитель директора Дэвис-центра российских и евразийских исследований Гарвардского университета, отвечая на вопрос о целях визита Буша в Ригу и Тбилиси, расставил все точки над «i»: «Когда я услышал эту новость, я сказал себе: на фоне чувствительности, с которой русские относятся к попыткам американцев «въехать в квартал», это выглядит как провокация… это, конечно, знак усилившейся напряженности в отношениях между обеими странами. Получается, что Путин проводит празднование, но в то же время Буш чем-то занимается у него на «заднем дворе». Надо признать, что это может нанести ущерб отношениям между обеими странами» [НГ, 30.03.2005].
С точки зрения К. Блэкера, директора Института международных исследований Стэнфордского университета, ядром американской публичной политики, адресованной России, является судьба российской демократии. Ранее республиканцы критиковали Б. Клинтона за вовлеченность в российские внутренние политические и экономические дела и утверждали: «Мы будем относиться к России как к великой державе, какой она является. Мы будем иметь дело с той Россией, какая есть». И они держались этой линии до 11 сентября… Внезапно (странная оценка для эксперта – И. Л.) для них опять стало важным иметь какое-то понимание траектории движения России». Блэкер понимает эту траекторию вполне адекватно: «Все, что делает Путин, проистекает из одной и всеобъемлющей цели, какой является восстановление России в качестве великой державы… Я не считаю и никогда не ощущал того, что политика Путина движима политическими расчетами, связанными со свертыванием демократии… Ясно, что это отступление от либеральной демократии. Но не думаю, что это ее разгром. Вообще существует множество форм демократии. Я согласен с тем, что Путин сказал Бушу в Братиславе: Россия будет демократической, но демократической по собственному выбору. Я имею в виду, что важен контекст – культурный контекст, исторический контекст… Нет никаких оснований полагать, что Россия должна имитировать политическую культуру Германии, Великобритании и Соединенных Штатов для того, чтобы быть демократической. Россия найдет свой собственный путь» [Цит. по: НГ, 3.06.2005].
Сопоставим эту позицию с Посланием В. Путина в его бытность президентом: «Мы вместе хотим соответствовать гуманистическим ценностям, широким возможностям личного и коллективного успеха, выстраданным стандартам цивилизации. Стандартам, которые могут дать нам единое экономическое, гуманитарное, правовое пространство». Президент выступил с призывом к защите «российских ценностей» и претворению в жизнь общих цивилизационных норм, но подчеркнул, что «Россия сама определит темпы, характер и условия движения к демократии» [Цит. по: НГ, 26.04.2005]. В духе синтеза realpolitik и universalis Путин в своем Мюнхенском заявлении недвумысленно заявил, что Россия твердо намерена следовать по этому пути, опираясь на силу права, и – в меру необходимости – на право силы.
Эпицентр напряженности между различными версиями и реалиями демократии – в соотношении между собственностью и властью. Мы полагали, что основная силовая линия этого противоборства в сфере собственности, а оказалось – в сфере дурно понятой ницшеанской «воли к власти». Запад также согласен с тем, что собственность без власти – еще не гарантия, в отличие от власти как гарантии собственности. Недаром инвесторы не спешат в наш отечественный Клондайк, не имея достаточных гарантий и опасаясь матроса Железняка.
Примат власти над собственностью, как ведущая цивилизационная ценность, обусловливает, прибегая к метафорам Достоевского, волю «пауков» к всевластию, а она предполагает большее или меньшее безвластие других, менее цепких и удачливых «муравьев». Однако в условиях демократизации «пауки» вынуждены декларировать признание «муравьев» в качестве субъектов политики, их права и свободы. Такова абстрактно-гуманистическая «Всеобщая декларация прав человека», провозглашенная ООН: «Принимая во внимание, что признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира…, Генеральная Ассамблея провозглашает: Статья 1. Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства» [Права…, 1988, с. 5].
Как заметил Ницше, «легко думать, но трудно быть». Приходится констатировать, что прекрасный ооновский текст еще менее близок к реалиям, чем в начале нашего столетия, – от нулевой самоценности человеческой личности до угрозы тотального самоуничтожения. Мир в целом по-прежнему основан на праве силы, а не на силе права. Эта круговерть, отмеченная распадом, «знаком беды», – зловещая примета политического отчуждения рода человеческого. Если демократизация мира и не является источником такого драматического состояния, то во всяком случае невозможно отрицать, что демократия, как технология власти, не может ограничиваться известными формально-институциональными признаками. Ф. Фукуяма обоснованно пишет: «То, что национальные институты разных государств стали более идентичными, означает, что в основе различий теперь будут лежать другие факторы… в международном плане это приведет к переделу власти на планете, но уже не по политической модели, а по уровню культуры» [1995]. Вопрос в том, конкретно о какой культуре идет речь, каких субъектов, их интересов и ценностей, взаимоотношений между ними.
А. Неклесса отмечает, что «глобализация не ведет автоматически к развитию планетарной демократии… Современная глобальная архитектура организована по другим, нежели демократия, меркам… Речь идет об ограниченной недемократичности глобального универсума, его… сословности… Трансформация жизни ведет к становлению принципиально новой социальной среды, закладывая основы либерального, но все же не вполне демократичного общества» [1999, с. 32, 35].
Такая в сущности традиционная и пока лишь модифицированная глобализацией культура создает и воспроизводит состояние, в котором «демократизация глобализационных процессов остается проблемой проблем» [Кувалдин, НГ, 11.10.2000]. Вне метаполитического контекста разрешить эти противоречия невозможно. Проблема – в характере глобальной политики.
4. К парадигме геоглобалистики
4.1. Геоглобальный хронотоп«Время меняет ведь всю мировую природу, // и за одним состояньем следует вечно другое… // Так изменяется с возрастом сущность великого мира»
Л. Кар
«Геополитику, конечно, никто не отменял, но и глобализация – не менее серьезная реальность»
Д. Тренин
Глобально мыслить прежде всего означает способность к интеллектуальной реконструкции вовлеченного в глобализацию мира. Это способность не только с точки зрения неизвестного ранее масштаба преобразований, но и их глубины, постижения нового типа взаимосвязей между ними и выработки смыслотерминов и символов адекватной картины глобального мира. Под этим углом зрения заметно актуализировался известный образ Тейяра де Шардена – «скручивания» пространства. С одной стороны, «земное пространство не имеет границ», с другой – оно «не протягивается при этом беспредельно во всех направлениях. Оно сферично по форме и в силу этого замкнуто, быть может, являя собою миниатюрную копию искривленного пространства Вселенной». Однако это не означает, что Земное пространство «заполнено самыми разнообразными как вещественными, так и невещественными субстанциями, которые сосуществуют на поверхности Зем ли» [Джеймс…, 1988, с. 516].
Антропосфера не «заполнена» уже потому, что она – не «вместилище». Такие представления – рецидив ньютоновского видения пространства, как «вместилища тел», и времени, как «вместилища событий». В такой интерпретации мир предстает как арена неограниченных манипуляций всемогущего Разума, который по своему усмотрению способен комбинировать «тела» и события. Очевидно, предложенный З. Бжезинским известный символ мира как глобальной «шахматной доски» – из арсенала таких представлений.
Мир всегда, и в условиях современности – в особенности, устроен не по Бжезинскому. Этот мир – не плоскость или «шахматная доска». Он прежде всего глубина, или деятельностная, антропотворческая сфера – мир человека как целостный пространственно-временной континуум (хронотоп) со своей структурой и динамикой – ценностно-смысловым инвариантом (ядром) и вариативностью (перифериями), прямыми и обратными связями между ними, основанной на них эволюцией взаимодействия между обстоятельствами и людьми, которое в конечном счете обусловливает развитие антропосферы.
Это не снимает, а, напротив, актуализирует пространственную парадигму глобализации. Анализ в этом русле затруднен тем, что существует традиционная «самостоятельная, теоретически и методологически важнейшая проблема – пространственные координаты международных отношений (МО)… что может быть признано пространством международных отношений?… Если международные отношения строятся на том же пространстве, что и внутренние, то каковы критерии различения первых и вторых? Наконец, если МО протекают в духовном пространстве (во взглядах, представлениях, культуре и психологии людей), то… каковы критерии, позволяющие отграничивать МО от всего остального, выделять их в особый тип отношений, в специфическое явление?» [Косолапов, 1998, с. 64].
По-видимому, между МО и глобализацией – инверсионные зависимости. Первые по преимуществу являются проекцией внутренней политики на внешнее взаимодействие международных акторов, а вторая, создавая целостное метапространство, пронизывает собою прежде всего интегральные (планетарные) способы и формы деятельности и в меру этого – их воздействие на МО (взаимоотношения между народами и государствами). В этом смысле О. Дольфюс в книге «Глобализация» отмечает необходимость глобального и национально-государственного уровней анализа, но подчеркивает, что «необходимо сразу вести анализ единого целого как такового», потому что метапространство глобализации «развивается по своим собственным законам, являясь, с одной стороны, результатом взаимодействия локальных национальных территорий, а с другой – само определяя особенности развития последних» [МЭиМО, 1999, № 4, с. 116].
На пути кардинальной смысловой и структурной переориентации – остро проблемный характер сущности и назначения такой международной ипостаси политики, как геополитика. Классическая геополитика, или realpolitiк, это система взаимодействия субъектов МО (международных отношений) в контексте топоса, или топологической структуры мира и на основе авторитета силы в реализации обусловленных этой структурой интересов. Роль геополитики неоднозначна. С одной стороны, XX век стал грозным испытанием стабильного мирового геопорядка. Дурная бесконечность мировых и региональных конфликтов, распад казавшихся незыблемыми имперских образований, конец биполярного мира, выбросы колоссальной этнической энергии, шок научно-технической, а в последние десятилетия – информационной революции, – все эти факторы сформировали «общество риска» [Бек, 2002], потребовали освоения новой высокодинамичной картины мира, адекватного ответа всех наук о человеке, отпочкования на их древе новых научных дисциплин, их самоопределения в системе наук. Геополитическое знание стало одним их приоритетных направлений такого поиска, и отсюда – «заметный всплеск геополитической аналитики» [Богатуров, 2008, с. 16].
Однако революции в этой области пока не произошло. Смыслообразующая опора геополитики – извечные базовые интересы субъектов МО – по-прежнему противостоят общечеловеческим ценностям и в этом качестве остаются не только конфликтогенной, но и «после Хиросимы» – предкатастрофной альтернативой идеальной модели глобализации. Более того, на современном этапе она деформируется по преимуществу геополитическими методами. В этой области достигнут критический пункт, за которым – неопределенность и возможность срыва единой планетарной перспективы. Медвежьей услугой ему способна стать софистическая «подмена основания» глубинного процесса глобализации «геополитическим», на сленге А. Дугина, «фундаменталом».
Напротив, сверхзадача заключается в том, чтобы союз глобализации и геополитики, ее современной ветви – геоэкономики осуществлялся по вектору геокультуры, путем эволюции интересов субъектов МО к осознанию их коренной общности и реализации универсальных ценностей глобального мира. Предметный анализ этой проблематики – в посвященной ей главе.
Движение в этом направлении испытывает гравитацию по-видимости «надежных» геополитических категорий даже последнего поколения. Можно понять бывшего секретаря Совбеза РФ, который среди различных моделей формирования нового мирового порядка избирает «многополярность», хотя и оговаривает, что она является «далеко не единственной… из объективных реальностей современной международной жизни» [Иванов, 2004–2005, с. 11]. Но даже многие культурологические авторитеты «говорят – Ленин, подразумевают партия». Такова известная концепция «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона [1999, 2000]. Тем не менее и митрополит (ныне патриарх) Кирилл убежден в том, что «Россия должна отстаивать идею многополярного мира… полюса эти не должны быть исключительно политическими, как это понимают дипломаты. Нет, … многополярность органически сочетает в себе многообразие цивилизационных моделей» [2005].
«Органика» такого сочетания не однозначна. Органика без кавычек характерна для мессианизма великих культур [Левяш, 2004, с. 272–275]. Если цивилизационные модели во многом, хотя и не «исключительно политические полюса», то в конечном счете их миссионерская «страсть» не может не привести к глобальному конфликту. Прибегая к образу Б. Шоу, если мы обмениваемся яблоками, то у нас остается по яблоку. Если же мы обмениваемся идеями, у каждого из нас – по две идеи. В реальности же каждый из участников обмена испытывает искушение заполучить сразу оба яблока по принципу «нулевой суммы». Вопреки известной максиме, он получает почти все, но, по иронии Ницше, дальновидно оставляет побежденному глаза – чтобы было чем плакать.
Между полюсами культуротворческого мессианизма и цивилизационного, постоянно сползающего к варваризации, миссионерства сформировались альтернативные оптики глобального хронотопа. По историческим меркам оказался быстротечным и канул в Лету полувековой двухполярный мир сверхдержав XX столетия. М. Лернер отмечает: «В сущности, выражение «биполярный мир» излишне упрощало сложную действительность. Ведь помимо американского мира и коммунистического мира существовало немало народов третьего мира, не желавших связывать себя ни с первым, ни со вторым. Всякий раз, когда одна из двух «полярных» держав слишком сильно затягивала узду, чтобы навести жесткую дисциплину среди своих союзников и вассалов, возникали внутренние трения, свидетельствующие о том, что в мире существуют многообразные силы динамичных перемен, слишком упорные, чтобы можно было сдержать их в рамках двух вооруженных лагерей. Целый ряд более молодых наций Азии, Африки и Ближнего Востока проявили особую решимость оставаться в стороне от биполярной борьбы, и под руководством Неру было выработано разумное обоснование политики неприсоединения. С наступлением второй половины века становилось все яснее, что сама эта «холодная война» была лишь историческим этапом… и в небе и на земле энергий сокрыто больше, чем снится мудрости биполярного мира» [Т. 2, с. 428].
Ключевые и альтернативные смыслотермины и одновременно стратагемы в условиях глобализации – аполярный, однополюсный, многополюсный [Глобальная…, 2010] или многомерный мир. Угрозу перспективы аполярного будущего, как и сомнения в плодотворности его многополюсности, попытался выявить Н. Фергюсон в статье «Мир без гегемона». Отвечая на вопрос, каким такой мир будет, он сводит проблему к стабилизирующей роли гегемонии, не отличая его от лидерства, и единственную альтернативу усматривает в анархии. С точки зрения автора, история знает слишком мало периодов, когда на роль глобального или, по крайней мере, регионального гегемона не имелось явного претендента. В новейшей истории наиболее близким аналогом могут служить 20-е годы XX в., когда США отвергли вильсоновские идеи глобальной демократии и системы коллективной безопасности, построенные вокруг Лиги наций. Фергюсон вопрошает, может ли сегодня аполярность ввергнуть мир в состояние, подобное эпохам отсутствия гегемона, и, не исключая такой возможности, полагает, что «отличия будут важными и тревожными».
Эти отличия являются как спекулятивными, так и реальными. В воображении можно представить, что устоявшиеся центры современной мировой власти замкнутся в своих собственных региональных сферах влияния. Но как быть с растущими претензиями на самостоятельность, о которых заявляют международные организации, созданные под американским руководством после Второй мировой войны? ООН, МВФ, ВБ, ВТО – каждая из этих организаций видит себя в каком-то смысле представителем «международного сообщества».
Насколько легитимно такое представительство? Фергюсон рассуждает по аналогии. Претензии на универсализм были неотъемлемой частью «темных столетий» Средневековья. Каждая империя мечтала о власти над всем миром. На самом деле, однако, не было ни всемирного христианства, ни всеобъемлющей Поднебесной империи. Реальностью была политическая фрагментация. Это справедливо и для наших дней, пишет автор, но принципиальное отличие в том, что определяющей чертой современной эпохи является сдвиг власти не вверх, к наднациональным институтам, а вниз.
С утратой монополии государства на насилие и его способность контролировать коммуникационные сети человечество вступило в период, характеризующийся дезинтеграцией не в меньшей степени, чем интеграцией. «Мандат международного сообщества отнюдь не глобален… именно негосударственные агенты, включающие как «монахов», так и «викингов» наших дней, обладают реальной глобальной властью».
Что же остается? По кальке Средневековья – упадок империй, религиозное возрождение, повсеместная анархия, грядущее отступление в укрепленные города. Все это – опыт «темных столетий», который миру, оставшемуся без гипердержавы, скоро придется испытать вновь. Проблема, однако, состоит в том, что новое «темное средневековье» окажется намного более опасным. Все это – наступление новых «темных столетий», но с учетом роста населения Земли в 20 раз, технологической мощи и масштаба разнонаправленных интересов чревато глобальной катастрофой.
«По всем этим причинам, – резюмирует Й. Фергюсон, – перспектива аполярного мира должна пугать нас намного сильнее, чем пугала она наследников Карла Великого. В случае, если США отойдут от политики глобальной гегемонии – а гегемония эта существует только в сознании самих американцев…, мы не станем свидетелями ни эры многополюсной гармонии, ни даже прежнего баланса сил». Поэтому автор рекомендует быть «осторожнее в своих пожеланиях. Многополюсность не станет альтернативой однополюсности. На смену последней придет аполярность – глобальный вакуум власти. И от этого, не столь уж нового, глобального беспорядка выиграют силы, намного более опасные, нежели соперничающие между собой великие державы» [2005, с. 26, 29–30].
Трудно однозначно определить, чего в такой интерпретации больше – действительной обеспокоенности мира вакуумом глобальной власти или объективно – желательной или неизбежной апологии некоего самоназначенного гегемона, миссионерское назначение которого даже не обсуждается в терминах легитимного лидерства.
В свою очередь, логически самопротиворечив альтернативный концепт многополюсного мира, в котором действует много «ведущих игроков» [Рогов, 2000]. Такой подход вряд ли соответствует интересам ряда государств мира. «В условиях многополярного мира каждый из «полюсов» обречен на противостояние единственной сверхдержаве. Но такое позиционирование обнаруживает их уязвимость по ряду параметров. В многополюсном мире претендующая на гегемонию сверхдержава «имела бы дело с разобщенными субъектами международных отношений, и… это не гарантирует стабильности… Нам необходимо настойчиво стремиться к отказу от устаревшей геополитической парадигмы» [Ионин, НГ, 19.02.2000].
Если многополярный мир – «многополюсный миф» (Мирский), то более адекватным геоглобалистскому подходу представляется концепт многомерного мира [Салмин, Вторые…, 2002]. Ныне «системы воззрений на мир, общество и человека, а также способы и методы их познания, характерные для заката индустриализма…, обогащаются принципиально новой системой – многомерной, по отношению к которой существующая логика и методология науки оказывается лишь одним из ее моментов, частным случаем. Элементы многомерности, многомерного подхода можно найти в самых различных областях современного научного знания (постмодернизм, культурология, миросистемный подход, синергетика… и др.), однако пока они не объединены в концептуальное целое, которое можно было бы назвать теорией многомерности» [Алтухов, 2000, с. 30]. Современность и без постмодерна – одновременно и древо, и ризома, объективная тенденция к единой мета-цивилизации в многобразии культурных миров. Отсюда – реалистическая и смыслообразующая констатация: «Мир превратился не из биполярного в многополюсный, а из двухмерного в многомерный… это пересекающиеся и взаимодействующие друг с другом, но все же разные миры… Для каждого измерения должна существовать своя стратегия» [Ионин, НГ, 19.02.2000].
Такая переоценка ценностей может произойти под углом зрения глубокого пересмотра представлений о фундаментальных сдвигах, которые происходят в глобальном хронотопе, трасформации соотношения его пространственных и временных характеристик. Их двуединая перспектива предстает в одной из последних работ А. Панарина «В каком мире нам предстоит жить?» [2004], в которой геополитическое прогнозирование базируется на фундаменте осмысления культурно-цивилизационных оснований и темпоральности глобализации.
Автор отмечает парадокс долгосрочных геополитических проектов – их обесценивание в контексте нового исторического времени, в котором прежние пространственные ограничения и пределы теряют смысл. Это не означает полной утраты ценности пространственного измерения политики. Суть дела в ином: «Можно сколько угодно заниматься геополитической бухгалтерией, сводя балансы утраченных и обретенных земель и морей, территорий-мостов и территорий-проливов, но несомненно одно: долгосрочный геополитический прогноз, касающийся «логики пространства», невозможен без учета логики исторического времени».
Их взаимосвязь базируется на традициях, запечатленные в вербальных и иных смыслосимволах Книг великих мировых религий, и малые, этнические традиции. Если малые поддерживают укорененность и идентичность, то развитие обеспечивают только Большие традиции. Поэтому «разрушение веры в Историю надо признать новейшей, самой опасной разновидностью пострелигиозного нигилизма. Перефразируя прозорливого Достоевского, можно сказать: «Если будущего нет, то все дозволено».
А. Панарин акцентировал российское измерение проблемы и подчеркивал, что нувориши, для которых вовлеченность страны в глобализацию означает девальвацию ее истории и неограниченное торжество Времени над пространством, «просто не понимают природы ее пространственно-временного феномена. Способность России удерживать, организовывать и цивилизовывать пространство прямо связана с напряженностью ее исторической веры в Большое время». Однако такая вера фомируется и действует не автоматически, а, по Фоме Аквинскому, требует «верить, чтобы знать и знать, чтобы верить».
Уже этого – по-своему планетарного – свидетельства достаточно, чтобы убедиться в том, что глобализация ныне это по преимуществу стихийный и разнонаправленный, но не анонимный процесс. Он развивается и не по законам игры за «шахматной доской». Мы деятельно сопричастны формированию уникального феномена – глобосферы как современной арены, универсума и конкретно-исторической ступени мирового развития, планетарного масштаба и глубины выявления таких его признаков, как:
– системный характер его пространственно-временного континуума; – обострение противоречивости взаимодействия культуры и цивилизации, поступательное, возвратное и отноплоскостное движение;
– необратимость, единство преемственности и отрицания; – повышение сложности, нарастание разнообразия элементов системы и вместе с тем их интеграции;
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
