Текст книги "Петля Мебиуса (сборник)"

III

Произошло следующее: чтобы сквозь стук копыт лучше расслышать седобородого господина с палкой, я слегка повернул голову; рассказчик, ненадолго прервавшись, оглядел слушателей, желая удостовериться, что вполне завладел их вниманием, и раскрыл рот для продолжения своей истории; стрела с горящим наконечником пронеслась чуть выше моей щеки, то есть в непосредственной близости от глаза, и глубоко погрузилась в глотку седобородого.

Седобородый вскрикнул, а вернее сказать, издал нечто похожее на тот самый неестественный, исступленный скулеж, который перед этим тщился описать. Широко разинутый рот озарился огнем, старик вскочил, выпустив палку, и с такой силой подался назад, что лавка накренилась. Я очень плохо видел окружающее, так как в мой левый глаз будто ткнули тлеющей головней. Замычав от боли, я выпрямился, прижал к глазу ладонь. Двое других господ, чуть не полетевшие с лавки на дно тарабана, еще только приподнимались, не в силах поспеть за быстро сменяющими друг друга событиями, а седобородый, переступив через покосившуюся лавку и продолжая пятиться, сжал зубы. Его лицо исказилось, налилось кровью, глаза вылезли из орбит, щеки, сквозь кожу коих просвечивали темно-красные сполохи, избороздились морщинами крайнего напряжения – и в следующий миг он перекусил стрелу! Обломок с оперением упал, а седобородый отшатнулся к вознице, которому, надо полагать, стук копыт до сих пор мешал расслышать, что происходит позади него, и который, соответственно, все еще не знал, какая беда постигла седобородого. А тот налетел на возницу с такой силой, что просто-напросто сшиб его. От неожиданности взмахнув бичом и что есть мочи обрушив его на спину каурой лошадки, возница полетел вперед и тут же скрылся под тарабаном. Стремительности его исчезновения способствовало и то, что лошадка, получив столь сильный и нежданный удар, внезапно для всех и, вероятно, для самой себя, заржав, ринулась вперед с проворством, которое на первый взгляд отнюдь не соответствовало этому с виду покладистому и робкому животному.

Мы все полетели на дно повозки и столкнулись между лавками. Двое мужей, размахивая руками, нечленораздельно вопили, я же плохо видел и понимал, что происходит вокруг – левый глаз мой нестерпимо жгло. Однако я нашел в себе силы приподняться, упираясь правой рукой в лавку (левая моя ладонь была все еще прижата к глазу).

Взору предстал седобородый, навзничь лежащий там, где раньше сидел возница. Дородное тело покачивалось, а голова с широко разинутым ртом – из него торчал кончик перекушенного древка – подскакивала всякий раз, когда колеса тарабана попадали на очередной ухаб. Каурая лошадка неслась вперед, не разбирая дороги, которая здесь поворачивала к центру города – именно по этой причине мы мчались уже не по утоптанной земле, но по кочкам и неглубоким канавкам, из каковых, по большей части, состояло поросшее травой и редкими зарослями узкое пространство, отделявшее город Урбос от Веселого леса.

Вскоре вокруг замелькали деревья. Тарабан подскочил так, что я рухнул на своих спутников. Они как раз медленно, охая и кряхтя, поднимались, и я сбил их обратно на дно повозки. Я сумел подняться вновь, а господа продолжали барахтаться между лавками, и вот тут-то один из них, отвлекшись ненадолго от собственных увечий и связанных с ними переживаний, со страхом глядя на меня, воскликнул:

– Да у него глаз вытек!

Я смог более или менее надежно утвердиться на ногах и снова прижал ладонь к левому глазу, который продолжало жечь огнем. Под рукой было что-то липкое и теплое. Спутники, держась за лавки и друг за друга, пытались встать. Тарабан подскочил особенно сильно, накренился в одну сторону, затем в другую – и перевернулся на бок. Матерчатый полог его прижало к земле, деревянные дуги с треском переломились.

Спутники мои лежали, издавая стоны и невнятные проклятия. Ощутив запах дыма, я встал – и увидел, что в лавку вонзилась еще одна стрела, дерево вокруг того места, куда погрузился наконечник, почернело. Я переступил через сломанную крепежную дугу, кряхтя, выбрался наружу. Тела седобородого нигде не было видно – вернее всего, оно слетело на землю во время бешеной скачки. А вот каурая лошадка лежала, подергивая ногами, и дышала шумно, с присвистом. Ноздри ее раздувались. Склонившись над ней, я увидел, что из гривы торчит оперенье вонзившейся в шею стрелы. Лошадка покосилась на меня красным безумным глазом, моргнула и, сильно дернув задними ногами, испустила дух. Я выпрямился, распутывая шнур, что стягивал ворот моей куртки. Скинув ее с левого плеча, потянул за рукав белой льняной рубахи.

Пожилой господин мог ошибиться, а мог и оказаться прав; быть может, я уже лишился левого глаза, но, возможно, он все еще оставался при мне. Так или иначе, вокруг не наблюдалось ни одного зеркала, чтобы проверить. В голове моей царил страшный кавардак, и лишь две связные мысли посетили меня в ту минуту: первая – ежели дела обстоят именно так и я стал одноглазым, это может печальным образом сказаться на моей будущности в библиотеке, помешает занять должность старшего архивариуса; вторая – надо перевязать чем-то глаз, пока все не вытекло. Эта последняя мысль, несмотря на всю ее нелепость, показалась мне вдруг крайне важной. Оторвав часть рукава, я намотал его на голову в виде широкой повязки, покрывавшей левый глаз. Спутники мои еще только пытались выбраться из фургона, а я как раз, закончив с повязкой, затягивал шнур куртки на своей груди, когда позади нас на поляне появились люди.

К тому времени я успел осознать, что мы далеко отъехали от города – лишь случай помешал повозке напороться на дерево или какую-нибудь корягу; мы хоть и не достигли чащи Веселого леса, но значительно углубились в него.

Когда я завидел двоих, что вышли из леса приблизительно с той стороны, где по моим представлениям остался Урбос, первым моим порывом было устремиться навстречу, но разглядев незнакомцев внимательнее, я, наоборот, попятился.

Одетые одинаково, эти двое тем не менее являли собою полную противоположность друг другу. Один был толст, низок ростом, с круглым красным лицом и глазами навыкате, с редкой русой растительностью на голове и лице, короткими конечностями, пухленькими маленькими ладошками. Второй – высок, широк в кости, с крупными руками и ступнями, вытянутым смуглым лицом и длинными, до плеч, черными волосами. На темной, грубой лепки физиономии его выделялся кривой, свернутый набок чьим-то ловким ударом большой хрящеватый нос, а узкие глаза прятались в тени кустистых бровей. Облачены оба были в гетры и длинные, до колен, сшитые из кусков кожи черные куртки с меховыми воротниками, обуты в большие деревянные башмаки.

Жирный и Тощий, вот как я назвал бы этих двоих. Все детали их внешности, запечатлевшись в моем сознании, сразу же отошли на задний план, потому что внимание мое более привлекло оружие в руках незнакомцев. Тощий сжимал короткий лук, через левое плечо его был перекинут ремень прячущегося за спиной колчана; у Жирного был деревянный круглый щит с заклепками и большим умбоном в центре, обеими руками он сжимал молот – насаженный на толстое короткое древко, обмотанный кожаными полосками камень округлой формы.

Они быстро шли вперед, а я пятился. Незнакомцы остановились возле перевернутого тарабана, из которого доносились стоны и проклятия, издаваемые бывшими моими спутниками. Жирный сунулся внутрь. Я услышал такой звук, будто нерадивая хозяйка выронила из окна второго этажа большую тыкву и та разбилась о мостовую. Прозвучал короткий вопль ужаса. Прервался он после того, как тот же звук повторился вновь. Жирный вылез, озабоченно хмурясь, обменялся короткой фразой с Тощим. Тот, кивнув, махнул рукой в мою сторону. Оба они подняли головы, взглянув на меня, быстрым шагом стали приближаться, я же наконец вышел из оцепенения, в которое меня ввергли два этих страшных звука – а скорее, не сами звуки, но осознание того, что´ именно эти звуки, по всей видимости, сопровождали, – развернулся и побежал.

Низкорослые тисы мелькали вокруг, иглы сыпались на голову и за воротник, ветви хлестали по лицу. Слыша за спиной топот и бряцанье, звучавшие то громче, когда преследователи нагоняли меня, то тише, когда они немного отставали, я несся не разбирая дороги. Мысли мои смешались, разум был охвачен даже не ужасом – растерянностью, оторопью, произрастающей из полного непонимания сути происходящего со мной, неспособности постигнуть его смысл. Последовательность и взаимосвязь событий смешались, перепутались; я бежал, целиком охваченный одной лишь мыслью: не дать страшной паре нагнать меня, не позволить жуткому звуку, донесшемуся из фургона, прозвучать в третий раз.

Не знаю, сколько времени минуло с тех пор, когда Жирный и Тощий впервые предстали перед моим взором, но наконец шум их продвижения следом за мной стих, и я, пробежав из последних сил еще немного, остановился. С трудом отдышавшись, вновь потопал вперед, однако теперь гораздо медленнее – силы мои были еще не на исходе, но значительно поубавились.

Из-за того что один глаз скрывала повязка, видеть я стал хуже. Окружающий мир целиком не потерял объема, но стал как бы менее глубоким, уплощился, так что ориентироваться в расположении предметов было теперь тяжелее. Я иногда цеплялся плечом за ствол дерева, иногда не вовремя наклонял голову и получал веткой в лоб, то есть двигался куда менее уверенно и ловко, чем когда глядел на мир двумя глазами. Веселый лес был охвачен тишиной, не слышалось даже пения птиц. Ветви смыкались над головой, пряча небо от взора. В такую лесную даль мне не приходилось забираться ни разу в жизни.

Пугающая мысль о том, что глаза я лишился, возможно, навсегда, конечно же посетила меня, но тут же отошла куда-то на задворки сознания и не причиняла особых мучений, довольно быстро сменившись почти бессмысленными размышлениями вроде «Бог дал – Бог взял» и «Как пришло, так и ушло». Нечто иное занимало мое внимание. Я страшился, что в таком одноглазом состоянии меня выгонят прочь из библиотеки, не позволят вернуться даже на должность младшего переписчика. Впрочем, мысли о библиотеке так же вскоре отошли на второй план и потеряли важность, потому что более насущные тревоги овладели рассудком. Кто эти двое, Жирный и Тощий, почему они напали на тарабан, а после преследовали меня? Неужели погоня связана с…

Я не успел хорошенько поразмыслить над этим, услыхав шум, источник, а вернее, источники коего были трудноопределимы. Какое-то чудно´е подобие музыки с несколько сбитым, неровным ритмом зазвучало позади. Я почти явственно различил грохот барабанов, да вот только гремели они так, как если бы сделаны были из железа. Барабанам вторили волынки и еще какие-то неведомые мне инструменты, музыка их сливалась со звуками леса, так что трудно было отличить одно от другого. Лесной сумрак сгустился, и мне почудилось, что в один миг наступил вечер, хотя конечно же этого не могло быть. Не прекращая бежать, я огляделся и внезапно понял, что не способен уразуметь, утро сейчас, день, вечер или ночь, равно как и не могу припомнить, сколько времени уже провел в лесу. Меня охватило тоскливое чувство безвременья, будто свет и тьма перемешались, нарушив непрерывный ход часов.

Музыка звучала все громче. Из странной она становилась страшной, грохот барабанов и вой волынок смешивались с шелестом и треском веток позади меня. Теперь звуки издавало уже куда больше ног, рук и тел, чем мне почудилось вначале. Я бежал, охваченный мертвенным ужасом, главной причиной коего была даже не сама погоня, но приглушенное фырканье, похрюкивание, что сопровождали ее. Случается, что человек, объятый неким чрезвычайно сильным чувством, исторгнет из своей глотки звук, выходящий за рамки тех возможностей, что Господь даровал людскому племени. В таком случае мы используем выражение «закричал нечеловеческим голосом» – но здесь, однако, было нечто иное. Хрюканье, которое нам привычно слышать от свиней либо лесных кабанов, звучало не так, как звучит то, что издают эти животные. Речь зачастую не способна выразить тонкости наших мыслей и чувств, и особенность этих звуков – а они доносились все громче – я мог бы определить лишь таким не совсем внятным образом: они издавались «не кабаньими голосами», «не по-свински». В них присутствовал трудноуловимый элемент противоестественности, как если бы ворон вдруг взмемекнул козой или дворовой пес каркнул. Этот пугающий отголосок противной природе ненатуральности подгонял меня, будто ударами бича меж лопаток: я бежал и бежал, широко разевая рот, со всхлипом впуская в себя воздух и с хрипом выдыхая его.

Медленно, но неуклонно погоня приближалась. Лес изменился: стволы деревьев стали толще, да и росли они теперь чаще. Я уже не бежал, но продирался меж ветвей – бежать стало невозможно. Несмотря на осеннюю прохладу, я взмок от пота. Приходилось перескакивать и перебираться через уродливые корни, что выпячивались из земли будто заросшие травой горбы, по которым стелятся толстые коричневые змеи. Совсем рядом прозвучало хрюканье, до того безумное и как бы дурное, дикое, что волосы на моей голове поднялись стоймя. Рассеянный дневной свет с трудом проникал сквозь переплетшиеся сучья. Мелькнула приземистая тень, затрещали, застонали ветви – тварь ломилась сквозь них прямиком ко мне, а позади виднелись фигуры других преследователей. Издав пронзительное хрюканье, она прыгнула, сокрушая тонкие стволы молодых деревцов, и я смутно различил в густо-зеленом лесном сумраке ее страшные очертания. Дикая охота настигла меня. В продирающихся сквозь заросли тушах мне мерещились предвестники смерти – злобные лесные вепри, красные кончики их ушей, изогнутые клыки в разинутых пастях. Они были здесь, вокруг, они готовились разорвать меня и забрать мою душу!

Ноги заплелись, я кубарем полетел по склону холма, заросшего кустарником и деревьями; их кроны на миг расступились, открыв взгляду обширную поляну, скорее даже луг посреди чащи. От дальней стороны отходила лесная дорога, а на середине возвышалось каменное строение вроде сложенного из крупных глыб конуса, очень широкое у основания, где темнел проем, а вверху увенчанное тонким шпилем. Вокруг тянулась невысокая ограда, слева бежал ручей, между ним и оградой кто-то стоял. Все это предстало передо мной и тут же, скрытое ветвями, исчезло, будто помещение за дверью, которую кто-то распахнул – и сразу захлопнул с громким стуком.

Этот стук сопровождал удар моего лба о лежащий на земле валун. Все вокруг вспыхнуло, будто молния впилась в крышу дома, занялось неровным огнем, обуглилось и почернело. Темнота продлилась мгновение, растянувшееся на вечность, и закончилась пониманием того, что я стою на четвереньках в узкой глубокой низине между холмами. Дно ее заросло кустарником столь густо, и был он столь высок, что я ощутил себя маленьким испуганным фейри, попавшим в чужой диковинный лес. Я пополз, стараясь двигаться быстро и бесшумно – и полз очень, очень долго. Не стало ни фырканья, ни хрюканья, ни треска ветвей. Через отрезок времени, продолжительность коего невозможно было определить, я встал и побрел дальше, медленно, волоча заплетающиеся ноги. В голове моей до сих пор перекатывались, вспухали и лопались пузыри звуков, что сопровождали охоту, но раздавались они все тише и тише. Охватившее разум помутнение стало причиной того, что я плелся, не смысля куда, сквозь застывший лесной сумрак, погружаясь все глубже и глубже в стылую тишь Веселого леса, и шел так, пока не понял, что со всех сторон меня окружает болото.

* * *

Мокро, свежо, сизая пелена облаков. Редкие капли дождя падают на голову, стекают по лбу и щекам. Вытираю лицо, запахнув куртку, ускоряю шаг. Проверяю – коробок лежит в кармане. Может, выбросить его к чертовой матери? Отпечатки дождь смоет… а пятьдесят баксов-то жалко!

Я почти бегу по тропинке, что тянется между кустами и двухметровой кованой оградой бывшего Дома культуры – его приземистое, уродливое здание виднеется слева.

А справа сквозь ветви деревьев и гнезда грачей проглядывает стена панельной девятиэтажки, где я живу последние несколько лет. Вот ведь блядство – до моей квартиры совсем недалеко, но мне туда сейчас никак нельзя! Вдруг там стерегут эти, которые Вовика из окна выбросили? А в квартире шмотки, магнитофон, телевизор и куча книг…

Быстро двигаясь вдоль ограды, проверяю задние карманы джинсов. Сколько у меня денег сейчас? В левом лежат свернутые в трубочку банкноты. Достаю, пересчитываю. Сто тридцать зеленых и почти пятьсот наших, желтых. Ладно, нормально. Хотя маловато.

Нет, но как оно все внезапно получилось… Вовчик-то кому не угодил? Несчастный алкаш, за что его из окна выпихивать? Или он сам? Да нет, уверен: выбросили. Интуиция, мать ее… Что-то не могу логики происходящего постичь. Это ведь тоже они?.. Джип случайно врезался или нет? Почему-то не оставляет уверенность: они меня ищут. Расправились с Вовиком, а теперь и со мной хотят… И потом еще этот автобус перевернувшийся… Вообще, такое странное ощущение – порвалась дней связующая нить, в этом роде. Как-то все чудно´, нелепо. Может, я уже попробовал эту Вовчикову гадость? Я помню, как перед лифтом достал коробок, открыл и заглянул внутрь. Но не помню, чтобы доставал наркотик! Не было этого, я его тогда сунул обратно в карман и стал спускаться, потому что лифт не ехал. Или все-таки попробовал в тот момент, да и забыл? Так, сейчас надо заныкаться, отсидеться где-нибудь. И это… замаскироваться. Внешность вроде как сменить. Что тут у нас рядом? Ага, рядом у нас вокзал.

На самом деле это даже не вокзал, а просто большая станция «Город-Пассажирский», со всем, что положено в таких местах: кассами, киосками, гражданами встречающими-провожающими, какими-то цистернами на запасных путях, отцепленными вагонами и семафорами…

Спешу вдоль высокой сетчатой ограды туда, где виднеются несколько просторных палаток. Вскоре выясняется, что я не ошибся – это небольшой базарчик секонд-хенда. По дороге скидываю вторую туфлю и решаю, что надо было это сделать еще раньше: теперь передвигаться стало легче, хотя и неприятнее. Хорошо чувствуя сквозь мокрые носки каждый камешек и ямку в земле, подхожу к крайней палатке. Вдоль вешалок с ношеными куртками и рубашками ходят малоимущие подростки, а возле большого деревянного короба со свитерами и кофточками толпятся озабоченные тетеньки. Дальше высится стеллаж с обувью, стойка с костюмами, рядом маячат две продавщицы и мужчина знойной восточной наружности. Несколько пацанов у стойки с куртками начинают удивленно оглядываться, и я быстро вхожу в палатку.

Ее хозяин показывает на меня, гортанным голосом что-то негромко говорит одной из продавщиц, молодой неопрятной толстухе. Когда она подходит, я уже стою возле обувного стеллажа, приглядываясь к кроссовкам.

– Вас что интересует? – неприветливо спрашивает продавщица.

Пожав плечами, беру кроссовку, которая по сравнению с другими выглядит более-менее прилично, спрашиваю:

– Сорок второй размер вроде?

– Ага, – бурчит толстуха. – Будете брать?

– Да, тащи вторую.

Услышав обращение «ты», она становится еще более неприветливой и отходит к большому серому мешку, лежащему в углу палатки. Я обуваю кроссовку, топаю ногой. Нормально, разношенная, нигде не жмет, но и не болтается на ступне. Толстуха все еще ищет пару. Чтоб не терять время, подхожу к стойке с куртками. В основном здесь висит всякая ерунда, но на глаза сразу же попадается с виду вполне нормальная ветровка. Надеваю – почти впору, только рукава длинноваты.

– Вы и куртку будете покупать? – Это толстуха вернулась.

– Буду, буду. Давай. – Беру у нее кроссовку и обуваю. – А где у вас кепки?

– Это вместе будет сто пять, – говорит она.

Выуживаю из кармана деньги, показываю ей:

– Хорошо. Шапки где?

– Вона… – Тычет пальцем в другой конец палатки. Там стоит зеркало и второй деревянный короб, наполненный чем-то разноцветным. Рядом с ним маячит смуглолицый хозяин, подозрительно рассматривает меня темными глазами.

Подхожу туда, запускаю руку в кучу кепок, тюбетеек, косынок каких-то диких расцветок и ворошу всю эту гадость.

IV

Вероятно, когда-то это была цепь мелких лесных озер, которые постепенно заросли. Сплавина, толстый слой переплетшихся корневищ и гибких стволов, уже давно тянулась под моими ногами, но в душевном помутнении я не замечал этого и продолжал брести, сам не ведая куда. Однако изменения в окружающем проявлялись все более зримо, так что вскоре я начал смутно осознавать их, а тут еще и сплавина качнулась под ногами; в углублениях, продавленных моими ступнями, показалась вода, после они прорвались, и я погрузился до пояса. Кое-как выбрался, плашмя лег на зыбкой поверхности и огляделся.

Болото тянулось во все стороны, деревья исчезли из виду. Перебирая руками и ногами, я поворотился влево, вправо, затем еще раз, и наконец окончательно уяснил, что потерял всякое понятие о направлении. Туман, густой, как добрая похлебка, насыщал воздух. Казалось, что он просачивается из темных вод под сплавиной, поднимается от прорех в ней тонкими парными струйками, что после соединяются в одно большое теплое облако, висящее низко над топью. Слышались приглушенные звуки, издаваемые болотными тварями неведомой мне породы: тихое цыканье, будто кто-то резкими толчками извергает слюну сквозь прореху между зубов; уханье, напоминающее совиное; почти неслышный, легкий плеск, как от весел лодки, что плывет где-то в отдалении.

Туман окружал меня снаружи, но в голове моей он медленно рассеивался. Причины и следствия происходящего казались уже более явными, чем когда я бежал по Веселому лесу. Поскольку разглядеть ничего определенного было решительно невозможно, я пополз, сам не зная куда. Болото не могло тянуться бесконечно, и я пришел к выводу, что если буду двигаться достаточно долго в одном направлении, то рано или поздно неминуемо достигну его границы.

В голове уже возникла мысль о том, что за люди были моими преследователями. Ну конечно алхимики, кто же еще? Они выбросили из окна Венчислава, а после вознамерились убить и меня, ведь я был последним, кто беседовал с покойным. Возможно ли, чтобы причиною являлась деревянная коробочка с истиной, переданная мне Венчиславом перед смертью? Довольно долго я обдумывал это и все никак не мог прийти к определенному мнению. Что такого необычного в той коробочке? Ну veritas, ну так что же? Субстанция, конечно, дорогая, но не такая уж и редкостная. Многие люди приобретали ее у алхимиков, и с чего вдруг покупка истины именно сейчас и именно мною привела к столь пугающим событиям?

А в том, что со мной происходит нечто невероятное, я был совершенно убежден. Подумать только, еще вчера вечером я лег спать в своем доме, в своей постели, еще сегодня утром проснулся там же – и ничто не предвещало необычного! Если не считать визита к Венчиславу, я должен был провести этот день так же, как провел уже множество дней, то есть в библиотеке, изучая гримуары, нумеруя свитки, беседуя со старшим архивариусом… И вот минуло не так уж и много времени – кстати, сколько его минуло, определить теперь было невозможно, – и я ползу по болоту в чаще Веселого леса. Сначала меня желали проткнуть горящей стрелой, затем размозжить мне голову каменным молотом, а после охотились на меня с дикими кабанами.

Я полз и полз сквозь туман, весь в грязи и болотной слизи, вминая пальцами мох, подтягивая тело вперед и каждое мгновение страшась, что ненадежная сплавина разойдется подо мной. Иногда дорогу преграждали невысокие заросли брусники, которые я преодолевал с большим трудом, не имея возможности просто встать и перешагнуть через них. Затем началась область синеватой осклизлой травы, от которой шел столь густой кисло-пряный дух, что голова моя закружилась, а из глаз полились слезы. Обычные человеческие тревоги – удивление, страх – оставили меня, взамен вновь навалилось тоскливое, мертвенное чувство безвременья, навечно застывшие сумерки, где нет никого живого, кроме меня и тех существ, что охотятся за мной. Все потемнело, небо отступило куда-то ввысь и пропало навсегда, туман укрыл собою округу. Возможно ли, что весь мир вокруг Урбоса состоит из леса и этого болота? Что, в сущности, знал я в своей жизни, кроме улиц и домов родного города? Я лишь слышал, будто он – часть большого государства, которое в свой черед лишь часть огромного мира, но я не видел и не ведал ничего, неопровержимо свидетельствовавшего о том, что за границей города есть другие поселения. Да, в Урбосе иногда появлялись путники из дальних мест, да, один посланник Святой Церкви нашей сменял другого, но теперь мне казалось, что всех их порождали Веселый лес и болото, что они вырастали из трясины и приходили в город, где только притворялись, будто являются обычными людьми со всеми свойственными нам страстями и пороками, а на самом деле изнутри их наполняли лишь болотная тина да грязь, у них не было чувств; отбыв в городе положенный срок, сыграв свою роль ради целей, постичь которые я, простой обыватель, не в силах, они возвращались – но не в иные города, ведь их не было, а сюда же, безмолвно растворялись в лесном сумраке, исчезали в болотной дымке. И Святая Церковь наша! С чего я взял, что она существует, что борьба формаций, Великий Магистр, дева Марта, монастыри и храмы – все это не вымысел? Но тогда и Господь Бог – лишь вымысел, странное марево, фата-моргана, порожденная моим рассудком? Возможно, не Он выдумал меня, но я – Его; Его тоже нет, нет и не было никогда, нет вообще ничего, даже Урбоса и библиотеки, даже Веселого леса – лишь замкнутое в круг бесконечное болото, зыбко покачивающаяся топь моего рассудка, по которой я ползу уже века и буду ползти еще бесчисленные эпохи.

– Что же, кхе-кхе… он такой грязный, а?

– Изгваздался, ваш’милость.

– Долго полз, а?

– Надо полагать, долгонько, ваш’милость.

– Кхе-кхе… и что за тряпица на лице? Проверьте, Паллад.

– Ух, ваш’милость! С глазом-то у него плохонько. Совсем, будем говорить, не видит глаз-то.

– Да? Кхе-кхе… Паллад, а он жив ли вообще? Может, вы зря… ну-ка, ну-ка, вижу… жив.

– Точно, жив, ваш’милость. Дернулся.

– Эй, милейший!

Меня толкнули, и сознание окончательно вернулось ко мне. Я заморгал, потому что стало светлее – туман сгинул, уступив место хмурому осеннему дню. На фоне серого неба виднелись две головы. Я лежал в траве лицом вверх. Тяжелый, спертый воздух болот развеялся, дышать стало легче, дул прохладный ветерок; слышались ржание лошадей, скрип, голоса. Упираясь в землю локтями, я приподнялся.

Один из стоящих рядом оказался мужчиной немного старше меня. Низкорослый, широкий в плечах и с такой короткой толстой шеей, что казалось, будто голова его растет прямо из тулова. Кряжистый – вот какое слово всплыло в моем сознании при первом же взгляде на него. Он был облачен в доспех, но без шлема, а в руках сжимал копье.

Второй выглядел куда старше из-за густой белой бороды и глубоких морщин, что залегли под маленькими темными глазками и на высоком его лбу. Смешная круглая шапочка венчала голову, просторные и богатые одежды развевались на ветру.

– Пришел в себя, ваш’милость, – сказал человек с копьем, которого второй поименовал Палладом. – Так, может, сразу же его и пырнуть? – Он вопросительно приподнял копье. – В животинку, будем говорить, ткнуть, он и окочурится. Я его назад в болото стащу, там небось мертвяков хватает, одним более, одним менее…

Я хоть и пришел в сознание, но еще не слишком-то хорошо понимал, что творится вокруг. С этого места видны были походные тарабаны, лошади и вооруженные люди. Слегка поворотившись, я разглядел, что позади ровный луг сменяется бурыми островками, меж которыми темнеет вода – болото было неподалеку.

Пожилой господин все еще присматривался ко мне; уразумев, что он пребывает в нерешительности, Паллад занес копье.

– Так пырну – и ладненько? – спросил он.

Я сжался, в испуге прикрывая живот руками, закашлялся и прошептал:

– Вы алхимики?

Господин поднял руку, останавливая ретивого Паллада:

– Погоди! Что он сказал? Кхе-кхе… алхимики?

– Вроде того, ваш’милость.

– Почему вы упомянули их? – обратился ко мне господин.

Я не смог ответить, меня одолел кашель – и не кашель даже, а будто ножом прорезающий глотку припадок харканья, почти что рвоты. Согнувшись в три погибели, я дергался и хрипел, извергая болотный туман, а он незримыми комками прозрачной слизи вылетал изо рта и растворялся в хладном воздухе.

– Он сказал – алхимики! – провозгласил господин. – Что представляется мне весьма занятным совпадением, кхе-кхе… Паллад, не будем пока убивать этого незнакомца. Ведите его за мной.

Развернувшись, господин степенно зашагал прочь, а Паллад ухватил меня за плечи и могучим рывком заставил подняться на ноги.

– Идем-идем… – приговаривал он, волоча меня через лагерь. – Побеседуешь с его милостью Браманти, может, не станем тебя жизни лишать.

* * *

И опять земляная тропинка между кустами и двухметровой кованой оградой Дома культуры. От вокзала я пошел через пустырь – снова сюда занесло! Заколдованное место какое-то. Хотя подозреваю, это просто потому, что я понятия не имею, что теперь делать и куда идти. Паранойя! Никто меня не преследует, никто под дверью квартиры не дожидается, никому я не нужен. И Вовик наверняка сам из окна выпал. А я как дурак последний по вокзалам прячусь и шмотки меняю, чтоб не узнали. Глупости это всё! Разыгралось воображение… Надо или на работу топать, или домой возвращаться, а начальнику позвонить, сказать, что прихворнул. Тем более знобит что-то, и вправду хреново себя чувствую. Кстати, я здесь Вовика пару раз видел вечером, когда с работы возвращался. И не одного, а с какими-то хмырями, наверное, с наркодилерами, или как они там называются.

За оградой возле здания ДК толпятся люди. Останавливаюсь, вытягиваю перед собой руку с растопыренными пальцами – они уже не дрожат. Что-то не так. Может, я все же попробовал эту Вовикову гадость? Нет, я ведь помню, как перед лифтом достал коробок, открыл и заглянул внутрь – но наркотик не употреблял! Не было этого, я даже забыл уже, как выглядело то, что лежало в коробке´. Интересно, как такое можно забыть? Надо проверить…

Иду дальше, сую руку в карман. Нащупываю коробок. Под дождем тихо шелестят кусты, за оградой люди входят в ДК. Шелест превращается в громкий хруст. Оборачиваюсь.

Грязный передок машины выдвигается из кустов. Успеваю заметить два лица за лобовым стеклом, сначала с перепугу прижимаюсь спиной к ограде, а после дергаюсь влево. Ноги скользят по влажной земле, разъезжаются. В последний момент, уже чувствуя нарастающее давление, я все же отпрыгиваю и выдираюсь из узкого – а через мгновение вовсе исчезнувшего – пространства между машиной и оградой.