Текст книги "Петля Мебиуса (сборник)"

Из глубин

Saba maal aituu:

tordjalaki installa anna gorri diluculum.

Без сомнения, доктор Хаоким был талантливым экспериментатором и лучшим из ныне практикующих врачей-гипнотизеров, но профессора Барнаби слегка раздражала его манера произносить восторженные монологи. Да еще дама на стуле сидела с застывшим взглядом и не шевелилась.

– Ведь уже поздно. Скажите, для чего вы меня позвали? – спросил Барнаби, и в ответ Хаоким, покачивая перед лицом дамы хрустальным колокольчиком на длинной серебряной цепочке, завел свою шарманку.

– Мою работу можно уподобить лозоходству по поверхности мозга. С этой лозой, – доктор качнул колокольчиком, – я не спеша двигаюсь через пустоши рассудка, я продираюсь сквозь вересковые заросли моральных запретов и забредаю в чащи генетической памяти. Под сенью шатра либидо я отдыхаю на берегу озера, в черных глубинах которого таится древнее чудовище Оно. В своих странствиях мне приходится плутать в каменных лабиринтах воспоминаний, пересекать патогенные зоны кошмаров, отдыхать в укромной долине первого сексуального опыта и барахтаться в прихотливых волнах океана случайных ассоциаций. И вот однажды я обнаружил, что на отдаленном и до сих пор никем не исследованном полюсе сознания есть, выражаясь метафорически, затерянная пустыня, совсем небольшая, и посреди нее озеро – даже не озеро, почти лужа. К моему удивлению, выяснилось, что такая пустыня с озерцом есть в сознании каждого человека. Несколько дней назад я впервые пересек эту пустыню и, опять-таки говоря метафорически, встал над озерцом. Его берега покрывала корка запекшихся нейронов, ограждая поверхность от любого вмешательства, а вода была чиста и прозрачна – казалось, лучи жаркого солнца, светящего из-под высоких черепных сводов, пронзают ее насквозь… однако, странное дело, я не видел дна. Озерцо было бездонным, и вместо своего отражения я разглядел лишь смутный образ, словно клуб белесого пара в сине-зеленой воде. Я повернул свою лозу, и тогда что-то поднялось из глубины. Поднялись слова… Думаю, сейчас я опять услышу то же самое, и это будет уже в четвертый раз. Вот. – И Хаоким качнул колокольчиком.

Звук оказался чистым, нежным, как первый солнечный луч, проникший под веки сквозь рассветную дрему. Дама на стуле закрыла глаза и, почти не шевеля губами, проговорила глухо, отрешенно голосом, мало походившим на женский:

– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум.

– Вот! – воскликнул Хаоким. – Вы слышали, друг мой? Опять то же самое, в четвертый раз! Они все говорят одно и то же! – Он вновь качнул колокольчик, теперь резче – дама моргнула и пришла в себя. – Вы свободны, дорогая. Нет-нет, платы не надо, сейчас я на отдыхе, это просто дружеская помощь. Сеанс прошел успешно, вечерняя мигрень отменяется.

…Когда пациентка, с восторгом поблагодарив доктора, ушла, Барнаби задумчиво сказал:

– Да, вроде что-то знакомое, но… Потому вы и позвали меня?

– Конечно, дорогой мой! Каково? Вы знаток, вы лучший из лучших. Кому, как не вам, расшифровать это послание?

– Ну-ну, не преувеличивайте. – Барнаби даже порозовел от смущения. – М-да… Там было слово «приходят», а еще… что-то на датском и, кажется, на готском. Слово «красный» или даже так – «красном»… Но это же глупость! Неужто все ваши пациенты, когда вы подвергаете их гипнотическим манипуляциям и… э-э… вторгаетесь в определенный отдел их мозга, произносят одну и ту же фразу?

– Все… – протянул Хаоким, нависая над Барнаби. Тощий великан и низенький толстячок, стоя рядом, выглядели, как единица и ноль. – Все! Однако же я не решусь утверждать столь категорично, так как, повторяю, обнаружил это недавно, уже когда мы приехали сюда, в коттеджи. То есть я услышал эту фразу пока что от четверых. Но интуиция подсказывает мне: при гипнотической стимуляции определенного рода я и впредь буду слышать всё те же слова. Вы гуманитарий, филолог, знаток языков – вы переведете их?

– Пока что я разобрал лишь «красный» или «красном», «приходят» и еще, пожалуй, «семь».

– Но что это за язык?

– Это разные языки… Ну хорошо, попробуем. К счастью, я захватил в отпуск несколько словарей, собираясь готовиться к лекциям. Теперь они пригодятся.

– Так идемте! – обрадовался Хаоким, вешая цепочку с колокольчиком на свою тощую длинную шею.

Спустя всего пару минут пожилой профессор и пожилой доктор скорым шагом шли сквозь ночь от крошечного летнего домика Хаокима к несколько более вместительному жилищу Барнаби. Доктор был холост, а профессор приехал на отдых с женой, пятилетней дочерью и отцом – глубоким стариком. Как выяснилось по дороге, жена Барнаби уехала на длительную, с ночевкой, экскурсию в глубину острова. Дедушка с внучкой, скорее всего, уже спали.

– Нет, это чепуха, – говорил Барнаби, пытаясь угнаться за длинноногим спутником. – Подумайте сами, как такое может быть? Что это за слова, что за мантра такая, зашитая в мозг каждого человека?

– Может быть, пароль, включающий человеческий компьютер на самоуничтожение? – ухмыльнулся Хаоким.

– Нет-нет, решительно чепуха!

– Формально говоря – да, ведь все мои пациенты живы. «Приходят», «красном», «семь»… Непонятно. Но я ведь проверил уже четверых!

– И что же? Все они такие же отдыхающие, как и мы, ведь так? Люди примерно одного возраста, достатка, социального положения…

– К чему вы клоните? Как это связано?

– Не знаю, тем не менее утверждаю: для полноты эксперимента вам необходимо подвергнуть внушению и дальнейшему исследованию других, отличающихся…

Барнаби не договорил, потому что Хаоким, крякнув, повернулся в сторону проходящего мимо молодого, загоревшего до черноты грека, который днем обычно сидел на складном стуле у берега и сдавал напрокат легкие пробковые лодочки.

– Постойте, молодой человек!

– Нет, зачем же так? – начал было Барнаби, но опоздал: колокольчик, звеня монотонно и завораживающе, уже раскачивался перед глазами грека.

Хаоким действительно был одним из лучших гипнотизеров. Лодочник впал в транс, а вскоре его обветренные губы приоткрылись, и глухой отрешенный голос молвил:

– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум.

– Ну конечно, еще и голландский, – отметил Барнаби, в то время как Хаоким выводил грека из транса.

– Что вы сказали?

Они уже приблизились к дому профессора.

– Я говорю, что второе слово – «маал» – это, судя по всему… Ага, нет, это баскский! Погодите, я сейчас…

В комнате, в кресле перед телевизором, сидел отец Барнаби, на его коленях примостилась внучка.

– По-моему, это означает «раз», – продолжил профессор.

– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум, – раздумчиво повторил Хаоким и добавил, обращаясь к отцу профессора: – Добрый вечер! Так-с, значит, у нас есть «семь», потом «раз», потом «приходят» и, наконец, «красный». Что-то я не пойму… Лапочка! – вскричал он, вдруг подскакивая к креслу. Взяв девочку на руки, доктор торжественно поцеловал ее в лоб.

Дочка Барнаби нахмурилась. В руках у нее был розовый чупа-чупс, зализанный до состояния тонкой сосульки.

– Господи, да мы все липкие! Что это у нас – леденец, да, леденец?

Ребенок хмуро смотрел на гостя, не выпуская конфету изо рта, а Барнаби скептически наблюдал за сюсюкающим доктором. Никогда не имевший собственных детей Хаоким трепетно относился к чужим…

– Ладно, ладно, – наконец произнес Барнаби и кивнул отцу: – Уже совсем поздно, ей пора спать, папа. Спокойной ночи, красавица!

Когда старик и девочка скрылись в соседней комнатке, профессор достал из стоящего в углу чемодана несколько словарей, лист бумаги и карандаш.

– Ну что же, – сказал он, усаживаясь за стол и включая лампу. – Четыре слова я припомнил своими силами – теперь поищем остальные… Вроде бы здесь нет латыни, хотя как раз ее можно было бы ожидать в такой фразе, зато есть что-то из тюркского… Но что это за слова, которые будто бы лежат на самом дне сознания от начала времен? Я все равно буду считать это совпадением, пока кто-нибудь не докажет мне обратного!

Профессор сосредоточенно листал словари, когда, уложив внучку, в комнате вновь появился его отец. Он выключил телевизор и направился обратно в спальню.

– Папа, одну секунду! – позвал профессор.

– Что тебе? – спросил старик скрипучим голосом.

– Одну секунду, папа. Вы ведь знакомы с Хаокимом? Это мой друг. Он врач, он хочет кое-что сказать вам. – И Барнаби горячо зашептал на ухо Хоакиму: – Ну, загипнотизируйте его! Он из Восточной Германии, хотя по национальности поляк. Был мастером на прядильной фабрике, пока не эмигрировал. Совсем другой социальный слой. Мне интересно, разве вам нет? Ну же, давайте!..

Спустя минуту глухой отрешенный голос промолвил:

– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум.

– Чертовщина! – почти рявкнул Барнаби, когда Хаоким отступил от старика, и тот, устало поднявшись из кресла, с недовольным видом зашаркал в спальню. – Не понимаю! Это же… это крупное открытие, так, что ли?

– Ну да, похоже, – растерянно протянул Хаоким. – Только пока не могу понять, что именно я открыл.

За стеной проскрипели пружины, когда старик улегся. В прибрежном поселке все спали, время перевалило за полночь, а ночи летом в этих широтах длятся недолго.

– Здесь очень старая мебель, – заметил Барнаби. – Стол качается, кровать даже под пятилетним ребенком начинает скрипеть. Я уже жаловался в дирекцию, завтра обещали заменить. Теперь не мешайте мне. – И он снова углубился в словари.

Хаоким, порывистая натура которого не терпела бездействия, стал ходить по комнате, скупо освещенной огнем настольной лампы. Так прошло минут десять.

– «Скажи»! – вдруг произнес Барнаби. – Ну конечно, это киргизский! Тут возможны варианты: или «скажи», или «глаголь», или, допустим, «молви». Впрочем, они все равно синонимичны.

– Какое это слово? – Хаоким склонился над столом. – Третье? Ага, так, и что у нас получается? – Схватив карандаш, он стал писать: – Семь… раз…. скажи… приходят… красном… А вот это, которое перед «красном»? «Анна» – что это?

– Предлог, скорее всего. «В» или «на», или еще это может быть что-то вроде «во время».

– Мне тут пришло в голову… Ха! А что, если это ответ на вопрос о смысле жизни?

– Спокойней, доктор, спокойней. Я филолог, но не полиглот, я не могу знать все языки мира. Пожалуйста, выпейте пока чаю, если хотите.

Однако Хаоким не желал чаю. Он ходил по комнате от стены к стене, иногда вставал у окна и вглядывался в ночную темень. Потом бросился в кресло перед выключенным телевизором и заснул. А проснулся, когда за стеной скрипнули пружины, после чего мимо кресла в сторону туалета прошаркал старик.

Барнаби сидел за столом и глядел на Хаокима.

– Ну, что у вас? – спросил доктор, протирая глаза.

– Кажется, я расшифровал, хотя…

– Что? Ну же, говорите!

– Послушайте, а ваш гипноз безвреден?

– Конечно.

Они замолчали, когда старик прошел обратно. Заскрипели пружины – он лег.

– То есть абсолютно безвреден? И нет ни малейшего намека на какие-либо отрицательные последствия? – повторил вопрос Барнаби.

– Какие последствия, дорогой мой? Гипноз практикуют уже не один век. Наоборот, это полезно. Так что´ означает последнее слово?

– Я не уверен. Мне надо услышать его еще раз. Потому я и спрашиваю. Дочь…

– Малышка? Ваша девочка? – удивился Хаоким. – Вы хотите, чтобы я ее загипнотизировал? – Доктор замер с раскрытым ртом, сам не понимая, почему эта мысль обеспокоила его. Уж кому, как не ему, было знать, что гипнотические сеансы никакого вреда принести не могут… и все равно Хаокима пугал этот отрешенный голос, который может политься из уст ребенка.

– Ну так что же? – Барнаби с тревогой уставился на него. – Ведь я потому и спрашиваю! Безвреден? Говорите. Или у вас все-таки есть сомнения?

– Нет, никаких сомнений, все нормально, – упавшим голосом произнес Хаоким. – Нет-нет, гипноз действительно абсолютно… Я сейчас ее принесу.

Он отправился в спальню, поднял девочку с постели и в комнате осторожно усадил в кресло. Ребенок проснулся, но явно не понимал, что происходит.

– Малышка! – прошептал Хаоким, поднимая колокольчик. – Дорогая малышка, смотри сюда…

Через пару минут дорогая малышка молвила отрешенным недетским голосом:

– Саба маал аиту: торджалаки инсталла анна гори ди-лукулум.

Хаокима передернуло.

Потом девочка захныкала, и доктор осторожно отнес ее в спальню. Проскрипели пружины, воцарилась тишина. Хаоким вернулся в комнату – Барнаби уже склонился над словарями.

– Профессор, – неуверенно произнес доктор после продолжительного молчания. – Вы не находите, что на этот раз оно звучало как-то… ну, не так? Словно бы глуше, а?.. В общем, что у нас получается? «Семь», «раз», «молви», «торджалаки», «приходят»… э-э… далее какой-то предлог и «красном», а потом еще слово… Да?

Однако Барнаби не слушал доктора – склонившись над столом, он лихорадочно листал книги. Хаоким пожал плечами и вновь стал мерить комнату шагами. «Рассвет!» – вдруг услышал он голос Барнаби и посмотрел в окно. Там было еще темно. Хаоким подошел к столу и склонился над листом бумаги, где аккуратным детским почерком профессора было выведено: «Семь раз молви:… приходят, предлог, красном, рассвет».

– И что же? Вы расставили это в том порядке, в каком оно и…

– Да, но осталось еще одно слово. Я слышал его, я даже вроде бы узнаю´ язык, но никак не могу сообразить.

– Вот это слово, да? – длинный палец Хаокима уперся в строчку. – «Торджалаки»? Немного зловещее слово, мне кажется…

– Дайте мне еще подумать, – попросил Барнаби.

Хаокиму все больше хотелось спать. Он пошатался по комнате, потом включил телевизор, но Барнаби тут же раздраженно окликнул его:

– Уберите, мешает!

Наконец, записав что-то на листке, профессор выпрямился и произнес:

– Есть!

За стеной приглушенно скрипнули пружины.

– И что же там? – спросил доктор.

– Вы хотите, чтобы я прочитал?

– Ну конечно же! Да что это с вами, дорогой мой?

Барнаби поежился.

– Как-то промозгло стало. С океана веет сыростью, и особенно это чувствуешь, когда воздух охладится за ночь, вы замечаете?.. Так, ладно. Здесь суахили, голландский, киргизский, венгерский, датский, готский, баскский… Понимаете, а вдруг смысл на самом деле другой? Я ведь ориентировался только на слух, не видел правильного написания. Эти слова, звучащие точно так же, но на какОмнибудь древнем языке – или древних языках, – могут означать нечто совершенно иное. А последнее слово вообще расплывчатое, у него нет четкого, определенного значения… В общем, я тут еще изменил падежи, поэтому получается… ну, кажется, так: «Семь раз молви: создания приходят на красном рассвете».

Хаоким в полной растерянности воззрился на него:

– Создания? Дорогой мой, какие создания?

– Там возможен целый ряд синонимов. Посланники, э-э… стиратели сознания, уничтожители. – Барнаби вяло провел ладонью по лицу, встал, прошелся по комнате и замер у окна.

– Но, ради всех святых, что это означает?!

– Не знаю. Может быть, формула смерти? Слова, которые Бог сказал Адаму и Еве, изгоняя их из Рая? Девиз сатаны? Я не знаю. Просто ума не приложу.

За стеной скрипнули кроватные пружины. Хаоким уселся на стул, до того занятый профессором. Они переглянулись: доктор сидел, согнув длинные ноги, будто готовый вскочить в любое мгновение, а профессор стоял у окна, сцепив руки за спиной.

– Все равно чепуха, – глухо произнес Барнаби. – Ну подумайте: каким образом некая фраза может вызвать что-то извне? Повлиять на окружающую нас реальность?

Осунувшееся лицо профессора обратилось к окну, за которым шумел океан. Хаоким вгляделся в листок. «Семь раз молви: торджалаки приходят на красном рассвете…» Вдруг он нахмурился, поднес к глазам руку, загибая пальцы и шевеля губами. Досчитав, произнес, не поднимая головы:

– Извне, вы сказали? Нет, речь о другом. Что, если как раз сейчас что-то поднимается из глубин?..

Мигнув, погасла настольная лампа: перед рассветом в поселке иногда ненадолго отключали электричество. Пружины кроватей скрипели за стеной – всё громче и громче. Хаоким смотрел на Барнаби, а Барнаби, не моргая, смотрел в окно, за которым что-то приближалось со стороны лодочной станции. Пружины проскрипели особенно громко, пронзительно. Раздались свист, щелканье, затем – тихие, невнятные голоса. Открылась дверь в комнату. Что-то застрекотало. И вот тогда доктор Хаоким закрыл глаза, чтобы не видеть, как, наполняя комнату страшными тенями, сквозь окно медленно вливается красный свет зарождающегося над океаном утра.

Ритм

Брюнет, тридцать пять лет, жене тридцать, ребенку шесть. Совладелец ювелирной фирмы, сам бывший ювелир, хорошо зарабатывает: дорогая иномарка и четырехкомнатная квартира в центре. Недавно начал лысеть и толстеть, а раньше нравился женщинам.

Всё давно предопределено. Восемь часов, подъем (с утра всегда раздраженный, но после первой чашки кофе и первой сигареты успокаивается), жена еще спит – она не работает. Воспитывает ребенка. Завтрак, костюм, черный галстук, черный портфель из дорогой кожи, и в машине на работу, там – кабинет и секретарь-референт.

Обычные дела, обед в небольшом ресторанчике; он любит фаршированные куриные ножки и стейк с кровью. Вторая чашка кофе, десятая сигарета. У референта длинные ноги, стрижка под мальчика. Она заразительно смеется, любит носить короткие красные юбки и туфли на шпильках; бывает, задерживается, когда остальные уже ушли. Он заводит ее в кабинет, она сама садится на стол и приподнимает красную юбку. Он часто дарит ей духи, но не слишком дорогие. Супруга у него умная, наверное о чем-то догадывается, а может, и нет.

Вечером ужин, ребенок, телевизор, жена и детектив. В постели он всё чаще сразу же поворачивается к ней спиной и засыпает. В субботу преферанс с двумя сослуживцами по десять центов за вист. По воскресеньям иногда театр, который он не переносит, а она любит, иногда кино или в парке прогулка с ребенком. Порою ссорятся, но не часто, жена боится, что он уйдет, а ведь она уже не так привлекательна, как раньше, да и ребенок…

Утром в понедельник он, побрившись, долго стоит перед зеркалом и трогает щеки, оттягивает веки, смотрит в глаза отражению. С отрешенным лицом, позабыв черный портфель на стуле, выходит, не повязав галстука, не заперев за собой дверь. На скамейке старушка, здоровается с ним, он не замечает. Как раз солнце выбралось из-за облака – лето, жара. Вздрогнув, он медленно поднимает голову, глядит прямо на солнце. Очень ярко, он видит луч, окруженный радужными кольцами. Ослеплен, но смотрит, не отрываясь, луч гудит в его глазах, мир растапливается в жидкое золото, и все же лучше видеть это, чем жену, ребенка, театр, кино, парк, утренний кофе, костюм, черный портфель, черный галстук, машину, кабинет и красную юбку референта. Мир плывет яркими кляксами, луч по глазному нерву проникает в голову и бьется там, звонко пульсирует в такт ударам сердца. Старушка подслеповата, очки забыла дома: видит жгучее оранжевое облако, а в нем никого, только тень мелькнула – и пропала.

Когда на работе он не появляется вовремя, референт звонит домой жене и узнает, что он ушел, почему-то оставив портфель, да и машина стоит во дворе. Ждут до пяти вечера, а дальше подымают переполох – на следующий день милиция в квартире, милиция на работе, допрашивают референта и сослуживцев, допрашивают жену, наверное подозревают ее. Но доказать ничего нельзя, а он так и не появляется. Истерика жены недолгая, надо ведь переоформить квартиру, да и других забот много.

Совладелец фирмы предлагает деньги за долю супруга. Но она уже не девчонка – взрослая женщина, и хочет получать проценты от прибыли. Адвокат, суд, апелляция, продажа одной квартиры и покупка другой, поменьше, новый адвокат, который помогает отвоевать свою долю в доходах.

Второй адвокат молодой, симпатичный, интеллигентный. В конце концов поселяется с ней и ребенком в новой квартире.

Ребенку он нравится больше, чем прежний папа.

…Совсем другое место, куда он проник по солнечному лучу. После трех лет скитаний и острога выпала удача – сломался перстень с аметистом у старшего тюремщика, и он вызвался починить, хотя за такую работу не взялся бы ни один местный ювелирных дел мастер. А он смог. Тюремщик – старый друг городского мага. Тот заинтересовался, самолично пришел в тюрьму с заказом: сделаешь свадебное кольцо для дочери? Примитивные инструменты, но былое умение никуда не делось. Хотя дочь мага замуж в тот раз так и не вышла, жениха зарезали налетевшие на город лесные кентавры.

Теперь в почете, заказов много. Здесь всегда сыро, постоянные дожди, такой плохой климат. Ему уже сорок, ребенку год, а жене двадцать, и она носит то самое кольцо, все-таки пригодилось. Он хозяин ювелирной лавки, лучшей в городе. Дорогая карета, дом возле главной площади, пристройка с мастерской. Уже совсем лысый, зато опять похудел.

Встает, когда на дворе еще темно, по утрам всегда раздраженный (жена спешит напоить его кофием). Сигарет нет, курит трубку. Потом жена хлопочет по хозяйству, а он, надев фартук, идет в мастерскую. Обычная работа, обед в трактире неподалеку, он любит филейную вырезку из единорога и яйца гарпий на десерт. Кофий очень дорогой, привозят с южных островов, но он богат и после обеда позволяет себе одну чашку. Хозяйка трактира – вдова, любит носить длинные синие юбки. У нее пышный бюст и красивые рыжие волосы. Иногда она заводит его в кладовку, ложится грудью на бочонок и сама поднимает юбку. Он дарит ей сделанные им украшения, те, что подешевле. Жена ни о чем не догадывается.

Только поздно вечером он возвращается из мастерской, ведь здесь нет телевизоров или детективов, чтобы почитать перед сном. По субботам обязательный визит к тестю-магу, куда приходит еще старший тюремщик, с которым они играют в кости. Иногда ярмарки, он их не переносит, а жена очень любит, порой прогулка с ребенком по аллее возле площади. Они никогда не ссорятся, молодая жена глупа и боготворит его.

Ритм определен давно: мастерская, хозяйка трактира, синяя юбка и бочонок в кладовке, магия огненных пентаграмм, дикие кентавры в лесах вокруг городской стены, маг, тюремщик, гарпии, единороги, ярмарки, ребенок, жена.

В постели он все чаще сразу поворачивается к ней спиной и засыпает, смутно понимая, что сейчас стало хуже, чем прежде, потому что отрезан последний путь к отступлению.

И дома, и в мастерской, и в таверне – изо дня в день все почти то же самое.

Но здесь всегда пасмурно.