Текст книги "Утреннее шоссе"

Он слышал, как в гостиной стукнуло стекло бара, звякнули рюмки. Остальные звуки поглотил шум падающей воды. Когда Клямин вернулся, Параграф сидел в кресле, отведя в сторону вытянутую руку. Он держал голубую рюмку из литого чешского хрусталя. В ногах его стояла бутылка коньяка.

– Отличный коньяк, Антон. – Параграф поднес к губам рюмку и сделал маленький глоток. – Я не слишком тут похозяйничал?

– Нет. В самый раз, – отозвался Клямин, думая про себя, что подлец Параграф взял лучшую бутылку, которую он, Клямин, хранил для особого случая… – Послушайте, Виталий, вы сказали: «наш рейс». Я вас правильно понял?

– Надеюсь. – Параграф причмокивал, испытывая прелесть коньячного букета. – Мы летим вдвоем. Так решил хозяин. Слишком серьезная ситуация, Антон… Хозяин не может рисковать.

– Какая-то хреновина, – усмехнулся Клямин, сдерживая досаду. – Прилететь, улететь…

– Дай бог. Я хочу надеяться, что именно тем все и закончится.

«Что они имеют в виду? – подумал Клямин. – Что их так пугает?»

– Хотите кофе? – Он повел головой в сторону кухни. Параграф вытянул себя из кресла, прихватил бутылку и направился следом за Кляминым. Кепи он сунул в карман плаща…

Кухня с ее цветным кафелем, югославской универсальной установкой и светильниками выглядела опрятной.

– Холостая жизнь вам не в тягость, – заметил Параграф. Он придвинул к столу табурет и сел, откинув подол плаща.

– А вы женаты? – уклончиво проговорил Клямин.

– Женат. Двадцать лет как женат, – охотно отозвался Параграф.

– О… Награда ищет героя.

– Точно, – поддержал Параграф. – Редкость в наше время.

Клямин поставил на стол две чашки, масло, банку с растворимым кофе, положил соленые палочки, нож. Он поднес к чашкам чайник, наклонил, придерживая пальцем крышку.

– Понимаете, Антон, – продолжал Параграф, – в нашей семье никогда никто не разводился. Ни деды, ни дядья с тетками. Мой отец прожил с матерью сорок пять лет. Всякое между ними было, но семью блюли. Отец был человек высоконравственный, прокурор. Сами понимаете – все на виду… К тому же я люблю свою жену.

– И ни разу ей не изменили, – съязвил Клямин.

– Наносите запрещенные удары. Мы недостаточно с вами близки. – Параграф улыбнулся, сужая и без того узкие, словно у сонной кошки, глаза.

– Да. Мы недостаточно знакомы, – согласился Клямин, размешивая ложечкой кофе. – Однажды я вас встретил случайно. Во дворе дома, в котором жил мой приятель… Ужасная история: он вывалился из окна, упал с девятого этажа.

Параграф спокойно смотрел на Клямина, лишь пальцы его побелели, сильнее сжимая ручку чашки.

– Никаких случайностей, – помедлив, заговорил Параграф. – Я живу в том доме. Ужасная история. Я хорошо знал Михаила. Обращался к нему за помощью – он был отличный кузовщик… Кстати, это я его и познакомил с Серафимом Куприяновичем. А Михаил сосватал вас. – Параграф хлебнул кофе, взял соленую палочку, обмакнул ее в масло и с хрустом надкусил здоровыми выпуклыми зубами. – Я живу в том доме. Ужасная история. – повторил он. – Я шел на работу, и вдруг…

Клямин кивнул, обхватил чашку обеими ладонями, уперся локтями в стол и поднес чашку ко рту.

– Так и не выяснили причину гибели? – спросил он, прежде чем сделать глоток. – Что говорят в юридических кругах?

– Самоубийство, – ответил Параграф. – Напился, шагнул в окно… Впрочем, я давно не вращаюсь в юридических кругах. Проштрафился. Но это дело прошлое.

Сделав глоток кофе, Клямин снова покивал головой. Мол, у каждой сошки свои сережки, и чужой нос совать нечего. Он никак не мог понять Параграфа. С одной стороны, вроде мужик как мужик, только белобрысый очень. С другой – загадка, не мог с ним Клямин расслабиться. Такое впечатление, что сжимает его Параграф, не отпускает…

– Те м не менее вы, Виталий, знаете обо мне больше, чем я о вас. – Клямин притворился наивно-удивленным. – Так мне кажется.

Он понимал, что надо отвлечь внимание Параграфа от той истории, которая случилась во дворе кооперативного дома…

– Может быть, и больше, – дружески улыбнулся в ответ Параграф. – Вы мне симпатичны, Антон. Не знаю чем, но вы мне симпатичны… И я хочу вам сделать, как говорят, замечание из жизни. – В голосе Параграфа прозвучал коренной южноморский говорок. – Не будем держать друг друга за дурака… Вы, Антон, работаете на серьезную организацию. Хотите вы этого или нет. Так сложилась ваша судьба. И моя, кстати.

– Организация? Ха… Я имею дело с Серафимом.

– Серафим – это только кончик организации… Вы меня понимаете?

– Скажем! – Клямин не стал упрямиться, чтобы не дать Параграфу перевести дыхание. Мало ли, вдруг тот раздумает вести этот разговор.

– И вы, Антон, допускаете, простите за грубость, некоторое легкомыслие… Например, история с аварией автомобиля… И вообще, Антон, вы ведете себя… Словом, Серафим иногда бывает вами недоволен. Мне так кажется.

Параграф отодвинул чашку и встал. Пора было ехать в аэропорт. Он вежливо поблагодарил Клямина за кофе и принялся застегивать свой модный плащ, из кармана которого утиным клювом торчал козырек клетчатого кепи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Наталья приблизила ладонь к светильнику и растопырила пальцы. Предательская полоска секла нежную нейлоновую ткань. Ей нередко самой приходилось поднимать петли. Но специальные крючки она оставила дома, а без них никак не обойтись.

Еще надеясь, что подол юбки скроет просечку, Наталья натянула колготки и взглянула в зеркало. Да, заметно, и очень. К тому же все почему-то обращают особое внимание на ее ноги.

Продранные колготки сразу бросятся в глаза. Ну и пусть! Даже лучше. Она дала себе слово быть независимой. Она вообще может не надевать колготки, только сегодня холодно и ветер.

– Что ты страдаешь! – сказала Лера. – У меня этого добра навалом.

– Не страдаю вовсе. Просто мне в них везло, – ответила Наталья.

Лера со значением передернула плечами и откинула со лба платок, повязанный на только что вымытые волосы. Запахнув халат, она подошла к шкафу, выдвинула ящик, взяла пакет с колготками и протянула Наталье:

– Бери. – И, не выдержав, добавила: – Пусть тебе в них повезет чуточку больше.

– Спасибо. – Наталья приняла пакет. – Завтра я верну.

– Подарок.

– Вот еще! С чего это вдруг?

– Говорю – подарок, – мягко повторила Лера.

Сегодня выпал свободный вечер, и они с Натальей собрались в филармонию на концерт известного австрийского пианиста. Идея принадлежала Лере. Она довольно часто посещала филармонию – так повелось с далеких университетских лет.

– Кстати, хочешь – выбери себе и платье. Мне кажется, тебе подошло бы кремовое, с плиссировкой, – предложила Лера.

– Это уж слишком, – нахмурилась Наталья.

Когда она хмурилась, брови сливались в одну линию, отчего маленькое лицо ее казалось детским и наивным. Лера с трудом подавила улыбку.

Вообще с появлением в ее квартире Натальи у Леры посветлело на душе. Уговор был прост: Наталья будет жить у нее, пока не определится со своим училищем. Или до возвращения домой, в Свердловск. За помощь в работе Лера выплачивала Наталье ежедневно наличными пять рублей, а иногда и больше. Смотря как складывался день. Наталья приходила в бар после девяти вечера и оставалась до закрытия…

– Не каждый день мы ходим с тобой в филармонию, – проговорила Лера. – А платье теряет привлекательность, если висит без дела. Я это заметила. Вещи надо носить, чтобы они не утратили настроения.

– Оно мне велико, – слабо упрямилась Наталья.

Она честно зарабатывала свою ежедневную пятерку в тесной и жаркой подсобке бара. Попробуй перемой такой ворох посуды! А вот подаркам, да еще недешевым, душа ее противилась. Но искушение было сильнее – такое красивое платье…

– Оно мне велико, – повторила Наталья.

– Если только чуть-чуть. Плиссировка все скрадет.

До начала концерта оставалось достаточно много времени. И они не торопились. Лера вообще не любила торопиться. «Торопливость унижает», – внушал ей отец, известный в свое время врач-педиатр. Он старался привить детям основные нравственные принципы. Старший брат Леры, ученый-гляциолог, доктор наук в сорок два года, оказался менее строптивым, чем его сестра, и многое перенял от отца. Лере жизнь диктовала свои условия, и она не очень сопротивлялась. Ей приходилось и торопиться, и унижаться. Все это со временем стало составной частью ее довольно бурно проведенной молодости. Только иногда, в минуты душевного покоя, просыпалось ее достоинство. Она словно отделялась от той оболочки, которая ежедневно сковывала тело и душу. И внешне она менялась. Высокие скулы заострялись, придавая лицу надменность и благородство, в лисьем разрезе глаз мерцало задумчивое спокойствие… Так она и выглядела сейчас, в своем ярком махровом халате.

– Между прочим, – проговорила Наталья, – мне действительно везло в тех колготках. Правда! Когда я приехала в этот город, на мне были джинсы. И все пошло кувырком.

Наталья умолкла. Ей вспомнился тот недавний вечер, когда она поведала Лере о своих злоключениях, о встрече с человеком, который был ее отцом. И с чего ее так тогда прорвало? Чувство одиночества, тоска, стыд? Конечно, все это было. Но главное – от Леры исходила доброта и желание понять, которые легко расковывают даже самых замкнутых людей. Вероятно, доброта Леры была не просто добротой натуры, а убежищем от такого же одиночества и тоски, которые владели Натальей.

В то же время что-то настораживало Наталью. Нет, она не жалела о том, что раскрылась перед Лерой. Но неожиданно ей представилось, будто та смотрит на нее со стороны, как бы из зрительного зала. Наталья еще не понимала, что человек может быть двуедин в своих проявлениях. Та Лера, которая занималась своими мелкими делами в баре, составляла одно целое с дочерью врача, известного своей добропорядочностью. Впрочем, для нее самой, для Леры, граница этого слияния была совершенно размыта…

– Послушай, как зовут твоего… отца? – Лера обмакнула вату в ацетон. – Чем он занимается? Я многих знаю в нашем городе.

Наталья примеривалась, как ловчее накинуть на себя платье, и продела руки в прохладные тесные рукава. Сквозь отороченный мехом вырез она видела поднятое к ней лицо Леры.

– Не хочешь говорить, а жаль, – искренне произнесла Лера. – Можно было бы взять его в оборот, твоего папашу. – В ее тоне сейчас звучали повелительные ноты барменши заведения Якова Сперанского.

– В оборот? Зачем? Разве он обязан меня признавать?

Возможно, Наталья так и не думала. Но ее натура противилась вмешательству посторонних в свою судьбу. Пропустив голову в вырез, она потянула платье вниз, расправила складки, одернула поясок. Ей никогда не приходилось надевать такое платье. Наверное, стоит оно – будь здоров. И никаких украшений не надо, очень удобно. Только как быть с обувью? Туфли у нее неплохие, и сапоги уже в этом году куплены. Но с платьем они как-то не смотрелись… Лера подошла к шкафу, откатила роликовую дверь и достала кремовые туфли с латунными мысками.

– Валерия Семеновна, я у вас как Золушка, – смутилась Наталья. – Как и благодарить, не знаю.

Она подобрала подол платья, присела на корточки и, заглядывая снизу вверх в светлые Лерины глаза, проговорила без всякого перехода:

– Зачем я здесь, Валерия Семеновна? Мне б уехать домой, в Свердловск. К маме. А я сижу тут, сижу. Зачем, скажите на милость? Зачем?! Не нужна я ему. Да и он-то мне теперь не нужен. После слов, которые произнес. А что касается мамы, так привыкла она уже к своему Генахе, живут себе столько лет. По какому такому праву мне их жизнь разбивать? Что я сдуру в поезд-то села? И Томка, подруга моя, говорила: «Брось, не ломай матери жизнь. Привыкла она к Генахе своему».

Наталья произнесла слова торопливо, глаза ее блестели, а лоб был влажен. Она подтянула к себе низкую кривоногую скамеечку и села опустив руки.

– Может, не пойдем в филармонию, а? Ну ее.

– Не пойдем, – согласилась Лера. – Заварим чай, посидим. Ну ее к богу, филармонию. В следующий раз как-нибудь, успеется.

На лице Леры не было и тени сожаления. Наоборот, она довольно улыбнулась и тронула Наталью за плечо.

Они пристроились на диване. Мягкий бархат обивки по-доброму принял их, окутывая застоявшимся теплом.

– Ты думаешь, отчего я так к тебе привязалась? – проговорила Лера. – Скучно мне одной, Наташа. С родными отношения натянутые. С замужеством не сложилось.

– Господи, вы такая красивая.

Лера усмехнулась, погладила Наталью по руке:

– Не сложилось… Ты и сама понимаешь… Были мужчины в этой комнате, были. Да не задерживались особенно. Одних я не привечала, другие сами не хотели. Так и осталась одна.

Наталья чувствовала неловкость. Словно подглядела запретную сценку. Она смущенно осмотрела богато обставленную комнату и проговорила в сторону:

– Никто и не встретился, чтобы всей душой?

– Был тут один. Таксист… В такси мы и познакомились, подвез как-то меня. Думала – все, укротили Валерию Семеновну… Даже переехала к нему. С работы – к нему, как в семью. А однажды он мне сказал: «Хватит, Лера!» И я ответила: «Пора!» И расстались, как отрезали. Потом ревела всю ночь, на работу не пошла, заболела.

– А он что?

– Виду не подал. А что внутри – разве поймешь? Кстати, выручил он меня потом крепко. С места меня хотели погнать – он заступился. Правда, не по своей воле – пригрозила я ему. Много лишнего о нем знала.

– Странно, за что же вы его полюбили, если он… такой?

– Разный он, Наталья. А за что полюбила – не знаю. Из жалости. Чувствую – плохо кончит. С компанией дурной связался. Вытащить его хотела, да не получилось.

– Что? Посадили его?

– Пока нет. Но посадят, это точно. Круто завяз.

Наталья с любопытством взглянула на Леру. Сквозь темные влажные волосы уже пробивались настойчивые лимонные пряди.

– Странно… Как же вы полюбили такого? – произнесла Наталья.

– Два аборта сделала.

– Вот! – Наталья всплеснула руками. – Разве такому можно прощать!

– Знаешь, девочка… Другое дело – когда мужчина этому противится. А он хотел оставить ребенка… Я действительно его любила. И в то же время…

Наталья пожала плечами, но промолчала.

– Любить мужчину – одно, а желать, чтобы он стал отцом твоего ребенка, – другое, – продолжала Лера. – Это начинаешь понимать потом, когда ты опустошена и одинока. Наедине со своими мыслями. Хоть он и рядом – только протяни руку… В такие минуты я четко понимала – отцом моего ребенка должен быть другой. Во всяком случае, не такой… Понимаешь, Наташа, ты еще очень молода… Мы многое делаем на потребу своему хорошему настроению. Часто от скуки. А вот на потребу души… Тот, о котором я тебе рассказываю, человек разный. В нем уживается и белое, и черное. А бороться за него мне трудно. Чтобы вытащить его, надо и самой быть чистой. А я? Что я? В сущности, мы одного поля ягоды, только разного срока созревания.

Наталья резко отвернулась от Леры и с досадой хлопнула себя по коленям:

– Да что вы говорите, Валерия Семеновна?! Если вы все видите, понимаете…

Голос Натальи дрогнул и умолк.

Лера метнула быстрый взгляд, в котором мелькнуло смятение:

– Что же ты замолчала? – Она встала с дивана, подобрала болтавшийся поясок халата. – Возможно, и тот, отец твой… Ты переживаешь, страдаешь. А вдруг – бац! И хоть отрекайся потом. Вот когда настоящее переживание начнется. – Казалось, она хотела сказать другое.

– Что вы, что вы! – заволновалась Наталья. – И вовсе не так! Как вы не можете понять! Хорошенькая сцена: открывается дверь, входит здоровенная деваха и говорит незнакомому мужчине: «Здравствуй, папа!» Любому обморок гарантирован. Он еще держался молодцом, честное слово. А вы сразу мне: «Надо его взять в оборот». Он не такой, я чувствую. Он порядочный человек. Если бы вы видели тогда его лицо… Правда, он всякие глупости болтал, я и психанула.

Глаза Натальи счастливо сияли детским лукавством. Точно она видела то, что никто не видит. И радовалась своей проницательности.

– Что же ты тогда, милая, домой собралась? Или тоже психанула? – беспомощно проговорила Лера.

– Вы все еще не поняли, – досадливо поморщилась Наталья. – Это он мне нужен, он! А нужна ли я ему, неизвестно. Вот что меня мучает! – И добавила огорченно: – А вы – в оборот его надо взять, в оборот… Просто вы, наверное, иначе и не представляете…

Лера провела ладонью по щеке.

– В твоих глазах я изверг.

– Почему сразу… изверг? – смутилась Наталья. – У вас свое представление о жизни…

– А у тебя свое, – подхватила Лера.

– A y меня свое, – кивнула Наталья.

– Чем же тебя не устраивает мое представление?

Наталья пожала плечами. Ей не хотелось продолжать этот разговор.

– Нет-нет, отвечай, раз зашел разговор. – Взгляд Леры, казалось, прикипел к горячему лицу девушки.

– Зачем? – Наталья склонила голову, как-то по-птичьи вглядываясь в Леру.

– Я хочу знать…

– Вот вы платите мне. Из своего кармана, верно? А сами в месяц получаете… не так уж много. Верно?

– Даже мало, – с вызовом подхватила Лера.

– Видите. А это нечестно.

Лера захохотала. Искренне, громко.

– Господи, да кто у нас на окладе живет?

– Многие живут. Мама моя, отчим. Все наши знакомые и родственники. Большинство людей! Вот! – Голос Натальи крепчал. Она была уверена в своей правоте. И готова была принять любые неприятности, но свое отстоять.

– Так вот ты, оказывается, какая, – обескуражено проговорила Лера.

– Какая? Нормальная.

– Так, может быть, поэтому ты хочешь уехать от меня? Наталья вздохнула. Глубоко и печально.

– Вас, Валерия Семеновна, уже не исправить. Лера всплеснула руками и вновь захохотала.

– Слушай, откуда ты взялась такая?

– Из Свердловска.

– У вас все такие?

– У нас разные. А я такая… Ну что вы, Валерия Семеновна, честное слово! Я же не лезу к вам в душу. Верно? Спасибо, конечно, что вы мне сочувствуете, но…

– Что «но»?! Дура! – вскричала Лера. – Привязалась я к тебе. Сама не знаю почему.

– Вот и я не знаю, – хмурилась Наталья. – Разные мы с вами.

Ей был неприятен этот разговор. Но не она его затеяла, не она. Промолчать бы, но как только Наталья раскрывала рот, дерзкие слова вылетали сами по себе, помимо ее желания…

– Лучше бы мы в филармонию отправились, – искренне пожалела она и стала снимать с себя платье, приминая ладонями теплоту шелковистой материи. Потом она аккуратно сложила его и повесила на спинку стула.

2

В восемь утра к проходной автобазы «Спецтранс» подошли двое: один – среднего роста, с портфелем, в клетчатом кепи и модном укороченном плаще, второй – высокий, сутуловатый, в спортивной куртке с откинутым капюшоном. Этот второй показался дежурному вахтеру вроде бы знакомым.

– Граница на замке! – бодро произнес Антон Клямин, приветствуя его.

– Гуляй, гуляй, – сказал вахтер. – У нас месячник начался! – И он ткнул пальцем в кумачовый плакат, на котором было начертано: «Все на борьбу с разбазариванием деталей. Бой халтуре и злоупотреблениям!»

Клямин вслух ознакомился с призывом.

– Позавчера этого не было, – сказал он своему спутнику и повернулся к вахтеру: – Мясоедов Серега на работе? Кузовщик.

– Сказано – гуляй… Серегу Мясоедова ему подавай, самого что ни есть халтурщика и левака. Через месяц приходи.

Вахтер прищурясь смотрел на Клямина и его спутника.

– Когда же это кончится! – ругнулся Клямин, вытащил из бумажника рубль и шагнул к вахтеру.

Серега явился через полчаса с недовольной миной на небритой рыхлой физиономии. Глаза под выцветшими бровями зыркали по сторонам.

– Ты на меня гляди, не ослепнешь. Не дети солнца, – подбодрял его Клямин.

– Ну, – мрачно выдавил Серега.

– Как дела?

– Какие дела?

– Своих не узнаешь? Позавчера уговаривались.

На безмятежном лице Сереги мелькнула тень каких-то воспоминаний. Он мазнул по пришельцам мутным взглядом.

– Правда, я вернулся раньше срока. Обстоятельства… – произнес Клямин. – Надо перезаключить договор.

– Пришел Макар, – проговорил Серега.

– Не понял, – вставил Клямин.

– Все накрылось, – пояснил Серега.

Антон Клямин ухватил кузовщика за отвороты брезентовой пожарной робы, потянул в сторону от глазеющего на них вахтера.

– Ты мне мозги не пудри. Не за «спасибо» нанимался, – прошипел Клямин. – Ремонтируешь, нет?

Серега тоже имел свою гордость. И слабостью мышц не страдал. Он накрыл ладонью пальцы Клямина и отделил их от крепкого брезента. Так они постояли несколько секунд, нос к носу, словно бойцовые петухи. За внешней вялостью и равнодушием кузовщика Клямин чувствовал озабоченность и тревогу…

Напряжение снял Гусаров. Он тронул угрюмого кузовщика за плечо:

– А не погулять ли нам вокруг автобазы?

– Еще закрыто, – догадливо ответил Серега Мясоедов. – И с утра у них только лимонад. – Но намек Гусарова смягчил сердце кузовщика. Он обернулся к Клямину и произнес дружелюбно: – Подсек меня, паразит. Под расстрел подвел.

– Так и под расстрел, – подбодрил его Гусаров.

– Лучше бы расстреляли. В масляный бушлат посадили и лишили премиальных. Знал бы, что нет акта ГАИ, и разговаривать бы не стал.

Поддерживаемый с обеих сторон, кузовщик Серега Мясоедов отдалялся от территории автобазы в сторону палисадника, к манящей гостевой беседке.

– Серега! – отечески выкрикнул вахтер, – Только рабочий день начался, Серега. Совесть поимей!

Скрытые от мира плотным панцирем золотых листьев, они опустились на сырую с ночи скамейку.

Обстановка располагала к откровенности. И Серега все рассказал…

Вскоре после отъезда Клямина на автобазу явились сотрудники автоинспекции. Разыскивался неизвестный автомобиль, водитель которого совершил ночью аварию, сбил человека и скрылся. Руководство парка очень удивилось обнаруженному на территории искалеченному микроавтобусу. Началось дознание. Вызвали экспертов. Кто-то указал на Мясоедова – дескать, это он позволил какому-то шоферу оставить автомобиль для ремонта… Дирекция парка срочно обнародовала строгий приказ. Получили разгон дежурный механик, мастер ОТК, начальник кузовного цеха. На автобазе был объявлен месячник борьбы с халтурой. Словом, заварилась каша. Автомобиль переправили в городскую автоинспекцию.

Клямин почувствовал озноб. Дело оборачивалось большими неприятностями. Вон Параграф сидит молча, нахохлившись, сдвинув на затылок клетчатое кепи. Лицо, как у многих белобрысых, от волнения стало розовым.

– Мы с тобой уговорились, Серега Мясоедов, – выдавил Клямин. – Ты же обещал мне ремонтировать аппарат в каком-то гараже, не на базе. Обещал ведь?

– Обещал, – с готовностью кивнул кузовщик, схватив ломоть колбасы. – А когда? Они притащились след в след за тобой.

Дальше разговаривать с кузовщиком Серегой Мясоедовым смысла не имело.

– Напрасно вы не сняли номера, – произнес Гусаров, когда оказался наедине с Кляминым. – Впрочем, все равно бы нашли.

Клямин промолчал. Он слышал в голосе Параграфа не столько сожаление о том, что произошло, сколько тревожное сочувствие ему, Клямину.

Человек остро чувствует растерянность и одиночество в минуты, когда опасность только еще обозначила свои неясные контуры. Это потом, когда неприятности закладывают вираж за виражом, когда дни и ночи заполнены поисками выхода из сложной ситуации, проявляется неосознанный азарт самоутверждения, который подавляет сознание одиночества. Но это лишь у сильных натур. Слабые люди стараются переложить ответственность за свои неудачи на других и, пассивно оставаясь наедине со своими заботами, острее чувствуют одиночество. Поэтому нередко слабый человек поражает всех своим отчаянным поступком, вплоть до самоубийства. И совершает его гораздо спокойнее, чем человек сильный…

Чья это мысль? Ах да… Клямин вдруг вспомнил свой давний разговор со священником, отцом Андреем.

Впрочем, он сам, Клямин, не считал себя слабым человеком.