Текст книги "Утреннее шоссе"

– Ладно, Георгий… Всем нам в кутузке сидеть… А пока дай чистым воздухом подышать, ворота не заслоняй.

И Клямин поспешил на улицу.

6

Телефонный звонок пробивался на площадку сквозь дверь.

Ключ цеплялся бородкой за бортик скважины, вызывая у Клямина неистовство.

Он был уверен, что звонит она. Не выломать ли эту холодную дверь, укутанную в дерматин?

Наконец замок сработал.

Клямин рванулся к телефону, умоляя судьбу продлить на секунду пунктир позывных, самых желанных для него в эти минуты полной душевной опустошенности и одиночества.

– Алло, – проговорил Клямин и провел языком по спекшимся губам. – Алло, я слушаю тебя. Это ты, Наташа?

– Здравствуйте. Это Костя.

Появление какого-то Кости в этом как бы уже прожитом куске жизни Клямина было нелепо и непонятно.

– Какой еще Костя? – Голос потерял упругость, стал дряблым, растерянным.

– Костя-таксист. Я вез вас из аэропорта. Вы дали свой телефон. Обещали помочь – сказали, к кому обращаться в парке насчет нового автомобиля.

Клямин похлопал ладонью по карманам, достал пачку сигарет и, придерживая трубку плечом, закурил. Дым путался в решетке микрофона. Зыбкие сизые космы вытягивались длинной крутой волной, как волосы Натальи. Они поднимались нимбом над аккуратной ее головой, падали по плечам на грудь и спину.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать. А что?

Клямин не ответил. Этот мальчишка почти ее ровесник. И кажется, у него такого же цвета волосы.

– Послушай, у тебя какого цвета волосы?

Трубка таила обескураженное молчание. Клямин переспросил.

– Не знаю… Светлые вроде… Я попозже позвоню, – замялся Костя.

«Не пьян я, не пьян», – усмехнулся про себя Клямин и проговорил:

– Не надо позже! – Он испугался, что Костя сейчас оставит трубку. Помолчал. Собрался с духом. И чего он так испугался?

В распахнутую дверь тянуло сыростью лестничной площадки. Именно такой влажной плесенью пахнет тишина ночного дома. И если захлопнуть дверь, то очутишься в безопасности и все волнения окажутся не чем иным, как страницами книги из жизни какого-то другого человека, случайного однофамильца. Надо лишь захлопнуть эту книгу и швырнуть ее куда-нибудь подальше…

Свободной рукой Клямин потянулся к дверной ручке и тут почувствовал сильный укол в левом предплечье. Скорее не укол, а острое щемление, словно горячие присоски впились во что-то слева в груди, затрудняя дыхание.

«Что еще! Вот новости», – подумал Клямин, не принимая боль как свою – он был для этого слишком здоровым человеком. Это могло с кем угодно случиться, только не с ним.

– Что вы молчите? – спросил Костя.

Клямин боялся опустить плечо. Казалось, стоит ему изменить позу, как боль разорвет левую часть груди. Так он и стоял, наклонив голову к поднятому плечу, прижимая телефонную трубку.

Костя в нерешительности повторил свой вопрос.

Клямин молчал. Неужели это и называется сердечным приступом? Или даже инфарктом?.. Рваные мысли ворочались в голове, подчиняясь одной главной: неужели сейчас сердце сдаст, остановится? Неужели он умрет? Здесь, в прихожей своей квартиры. Нет, этого не может быть. Это настолько нелепо, что он улыбнулся напряженной медленной улыбкой, похожей на гримасу. Он хотел жить сейчас, завтра и дальше. Пусть в заключении. Пусть он пройдет через наказание за чужие грехи, только бы жить. Если честно – и он причастен к этим грехам, нечего обижаться. Какая же это была чепуха в сравнении с катастрофой, к которой он сейчас так неумолимо приближался. Жить! В тюрьме и после тюрьмы, ведь ему нет и сорока. Жить, работать, видеть небо, море… Надеяться на встречу с Натальей. Не на повторение той встречи, которая прошла, нет. Надеяться на встречу, отмеченную ее улыбкой. Только ради одного этого стоит жить…

Клямин повесил трубку. Боль не отпускала, усиливаясь при вдохе. Осторожно ступая, словно пытаясь обмануть эту режущую боль, он вышел на лестничную площадку. Нащупал кнопку соседнего звонка. И, отвечая на немой вопрос старика Николаева, произнес в смятении:

– Сердце что-то, дед. Схватило.

Старик развел руками, шлепнул по тощим ягодицам, растерянно тараща блеклые глаза в красных ободочках век. Потом он обхватил Клямина за пояс и, кряхтя, потянул обратно, в глубину квартиры, к дивану, приговаривая какие-то добрые, обнадеживающие слова. Клямин подогнул ноги, ровно, словно скованный корсетом, опустился на край дивана и медленно завалился на спину. Боль не утихала, даже становилась острее.

Старик куда-то ушел, а когда вернулся, Клямин увидел рядом с ним маленькую фигурку мадам Борисовской. В дверях белели длинные лица ее сына-химика и внука-музыканта. Додик держал в руках аппарат для измерения кровяного давления.

– Теперь иди спать! – скомандовала ему мадам Борисовская, взяв аппарат. – И ты, Сема, иди спать. Он здоров как бык. С таким цветом лица люди таскают мебель на этажах…

Семен Борисовский потоптался на месте, сообщил Клямину, что его мама-пенсионерка – в прошлом врач с почти полувековым стажем, и ушел, прихватив с собой Додика.

– София Абрамовна знает свое дело, – уважительно подтвердил старик Николаев. – Если скажет, что «скорую» не надо, значит, не надо.

Клямин смотрел на серебряную голову соседки. Сейчас, когда боль немного отпустила, он испытывал неловкость оттого, что растормошил посторонних людей. Измерив давление, мадам Борисовская попросила Клямина задрать рубашку. Скосив глаза вниз, Клямин следил, как диск стетоскопа печатью прошелся по его смуглой груди. Потом его сменил согнутый в суставе худенький палец соседки.

– Здоров как бык! – с надеждой проговорил старик Николаев.

– Будем думать, – произнесла мадам Борисовская. – Он еще доживет до того времени, когда в нашем доме начнет работать лифт. Я не доживу, а он доживет.

– Дайте мне подняться. И лифт будет работать завтра, – пообещал Клямин.

– Полмесяца, как я оплатил счет ремконторе. А они все не шлют мастера, – вознегодовал Николаев.

– Ша! – прикрикнула мадам Борисовская. – Устроили собрание жильцов!

Она достала из кармана короткую прозрачную трубочку, извлекла из нее таблетку и приказала Клямину положить ее под язык и помолчать.

Настроение Клямина улучшилось, хотя боль не проходила. По виду мадам Борисовской он понимал, что его дела не столь безнадежны.

Сизый сумрак, окутавший комнату, распадался, четко проявляя контуры вещей. В голове Клямина, казалось, что-то набухало и готово было лопнуть. Глаза налились тяжестью. Он посмотрел на соседку. Что это она ему подсунула?

– Боли прежние? – спросила мадам Борисовская.

– Да, – тихо ответил Клямин.

– Если нитро не помогает, значит, нервишки шалят, – вступил Николаев. – Успокоиться тебе надо, Антон, да и только. А сердце хорошее.

Мадам Борисовская повела подбородком в сторону соседа и вздохнула со значением. Она была недовольна. Николаев испортил ей заключительные слова.

– Все всё знают, – пробормотала она. – Сплошные специалисты. А лифт уже месяц стоит, точно его заговорили.

Старик Николаев конфузливо молчал. Мадам Борисовская одной рукой оперлась о диван, второй ухватилась за боковину двери и поднялась.

– Все более-менее, – объявила она, – будете жить и жить.

– Нивроко! – поддержал старик Николаев, с уважением глядя на мадам Борисовскую.

Клямин не успел поблагодарить соседку – та юркнула в прихожую и тотчас стукнула входной дверью.

– Такой доктор, такой доктор!.. – заохал Николаев, поднимая и себя в глазах Клямина – ведь это он вызвал соседку, и никто другой.

– Спасибо тебе, дед, – сказал Клямин. – Не знаю, что бы я без тебя делал. Помер бы, и все.

Старик присел на табурет, пропустив между коленями крупные, плоские кисти. Он молчал, карабкаясь в каких-то мыслях. С лестницы донесся глухой перебор шагов. Клямин вздохнул. Хорошо – ушла мадам Борисовская. Еще не хватало, чтобы его арестовали в ее присутствии. Правда, и старик Николаев сейчас тут ни к чему. Клямин думал спокойно, вяло, словно со стороны. Или, может быть, в глубине души он был уверен, что это не за ним. Постепенно шаги приглушались и наконец совсем стихли.

– Бледный ты очень, – сказал старик Николаев.

– Это пройдет, дед. Уже проходит, – помедлив, отозвался Клямин. – И верно, чуть дуба не дал.

– Торопишься, Антон. Ты еще побегай с мое, посуетись, потом и помирай. Скажешь тоже – «дуба»! Как тебе такая мысль в голову пришла?

– А сам перепугался.

– Перепугался.

– И сразу же сиганул к Борисовским за подмогой.

– Ну, сиганул. Зато спокоен.

– Остограммишься коньячком? И я бы на прицепе. Коньяк сердечникам не вредит, считают. Мой начальник колонны два инфаркта перенес. Говорят, коньяком и держится. – Клямин дышал уже всей грудью, свободно.

Николаев отмахнулся, но, следуя указаниям хозяина дома, достал из бара бутылку и рюмку.

– Верно. Я обеспокоился. А почему? – Старика распирало от невысказанных слов. – Потому как на тебя, Антон, надежда. Я и душеприказную бумагу составил на твое имя. А выходит, что я тебя перепускать должен? Не годится, – добродушно говорил старик. Он боком, одной ноздрей потянулся к рюмке, принял крепкий запах коньяка и в наслаждении опустил дряблые слоистые веки. – Богато живешь, Антон. Такое диво небось больших денег стоит. А у тебя полный шкап.

Клямин не ответил. По мере того как его сознание отходило от страха болезни или даже смерти, им овладевали размышления о своих делах насущных. Параграф обещал завтра с утра связаться с надежными людьми, которые за определенный процент возьмут на сохранение наиболее ценные вещи Клямина – на случай, если станут описывать его имущество. Конечно, можно было бы доверить эти вещи Николаеву. Только как подступиться к нему с просьбой? Да и ненадежен сосед, каждый день для него как подарок. К тому же уход Клямина на отсидку может крепко старика подкосить.

– Слушай, дед. Нервишки мои сдали не от пустяков. Что, если меня засудят за баловство, а?

– Давно пора. – У Николаева дрогнул голос. – Я все удивляюсь, как тебя еще не приструнили. – В тоне старика сквозила надежда на то, что Клямин так себе болтает.

– А если всерьез?

– Ладно. Не пыли словами. И так чуть не задохся от твоих фокусов с сердцем. – Старик не скрывал растерянности.

– Фокусы-покусы, – туманно ввернул Клямин и умолк.

Кого он хочет просить? Одно понятие – бухгалтер. И дело не в профессии – Николаев, казалось, свихнулся на честности и правдоискательстве. Бывают же такие люди. Жизнь старика была известна Клямину во многих подробностях. И жена-покойница была под стать старику. Где несправедливость, где письмо надо подписать в защиту обиженных – она тут как тут. С пером типа «рондо» и школьной чернильницей-непроливайкой.

Клямин приподнялся на локти и принял из пальцев старика рюмку с толстым донцем из литого хрусталя. Второй рукой Клямин подхватил фужер с соком.

– Дерябнем, дед, чтобы прошлое не повторилось, – проговорил он.

– Вот еще. Я прошлым и жив, – воспротивился старик. Помолчал, дожидаясь, когда Клямин расправится со своей рюмкой и вновь уляжется на диван, как лежал. Ему хотелось вернуться к разговору и вместе с тем не выказать недостойного любопытства.

– Как поживает твой приятель, главный инженер? – ухмыльнулся Клямин.

– Жорка? Как поживает… Дал мне адрес, я поехал, а там другие люди живут, – улыбнулся старик. При этом в его глазах мелькнули задорные искры. – И никакой он не главный инженер.

– А кто? – притворно удивился Клямин.

– Не знаю. Босяк, я думаю… И поехал я, чтобы себя проверить.

– А ты с ним панькался. И меня стыдил.

Старик молчал, проделывая черт-те что со своими губами: то сжимал их в полоску, то распахнул плюхой, показывая корявые зубы.

– Не понять тебе, Антон.

– Почему?

– Не понять, и все. Глухой ты, не услышишь… Ну дал бы я ему под дых, сказал бы, что врет он все, что никакой он не главный инженер, сразу видно… А толку?

– Что – толку?

– Да толку-то что? Все стараемся правду врезать. А что стоит эта правда, если человека она с грязью мешает? Небось себе столько пакостей прощаем, а другого за малейшую провинность готовы распять.

Клямин вскинул на старика удивленные глаза. Не ослышался ли? Завзятый правдолюб – и вдруг такие рассуждения.

– Слушай, дед… Если ты такой гибкий, все понимаешь… Не возьмешь ли себе часть моего барахла? Временно, на сохранение.

Лицо старика напряглось. Что за чепуху он слышит? Или не так понял?

– Ты серьезно?

– Вполне серьезно. Могут меня упечь, дед. Есть повод. Только ты пойми меня верно. Я работал – стало быть, зарабатывал. Несправедливо, если добытое моим трудом заграбастает государство. Хотя бы в счет провинности моей.

– Спекулировал, что ли? – пробормотал Николаев.

И это слово, какое-то свиристящее, точно с металлическим привкусом, сейчас звучало в устах старика особенно едко. Да, оно выражало сущность того, чем занимался Клямин. Хотя он не брал это в голову. Он работал на Серафима, но и своих интересов не забывал. Это Серафим и его люди спекулировали и занимались контрабандой, а он был лишь разменной картой в игре, не больше. Поэтому всей вины своей не чувствовал.

– Сразу уж и «спекулировал»! – вдруг обиделся Клямин. – Может, я аварию сделал или человека сбил?

– За это имущество не описывают, – обронил Николаев.

Подвижные губы старика застыли в немом укоре. Мелкие глаза его беспомощно таращились из-под проплешистых бровей в надежде, что сказанное Кляминым – сплошная чепуха и фантазия. Николаев сидел тихо и тяжело. Так тяжело, что кресло под ним не скрипело. А кресло обычно поскрипывало даже от дыхания тех, кто его занимал.

– В прошлом году лифт не работал два месяца, меняли мотор, – заговорил наконец старик. – Интересно, что они придумают на сей раз. – Он бросил на Клямина беглый взгляд и вздохнул. – Пора дом сдавать под капремонт… И дачники за лето его так расшатают, что не соберешь… Я вот читал в газете, что Эйфелеву башню собираются ставить на ремонт. Или уже поставили – ты не в курсе?

При других обстоятельствах Клямин позабавился бы неуклюжей попыткой старика уйти от серьезного разговора в сторону. Но сейчас Клямину было тошно. Как он все же испугался за свою жизнь несколько минут назад! Как остро ощутил непрочность такого фундаментального для себя понятия, как жизнь! Он ощутил в себе свои сорок лет, словно видел их. Наподобие колец в срезе древесного ствола. Причем он не думал о предстоящих своих бедах и тяготах, словно они были уже в прошлом. Им сейчас владела мудрость, нередко приходящая к человеку в момент дуновения смерти, вне зависимости от того, сколько прожил он, этот человек, и что испытал. Наивными и смешными кажутся в такие мгновения все неприятности, коснувшиеся его в минувшие бездумные дни. Все мелкие утехи, сиюминутные радости, необязательные знакомства и слова, слова. Потоки слов, потерявшие всякий смысл, существующие сами по себе.

Старик подтянул ноги, уперся ладонями в острые колени и подал вперед плечи:

– Вот что, Антон… Ты уж меня извини, старого. Только я не для того натерпелся всякого в жизни, чтобы с совестью заигрывать. Я от государства ничего не таил – ни своего, ни чужого.

Он смотрел в сторону, напряженный, взъерошенный, словно бойцовский петух.

– Ладно, дед, – устало произнес Клямин. – Я просто так сказал. Считай, что не было этого разговора. – Он умолк и поднял глаза к форточке. Слух выделил из ровного бормотания улицы привычный рокот автомобиля. Неразгаданная природа интуиции, когда в обычном для окружающих явлении вдруг сердцем услышишь то, что предназначено лично для тебя.

Приглушенный далью рокот усиливался и вскоре завершился грубым рыком двигателя.

Скрипнули тормоза.

Старик не придал этому никакого значения. Но бледность, павшая на лицо Клямина, встревожила Николаева. Он поднялся, провел ковшиком ладони по сивой шевелюре.

– Ты уж извини, Антон. Не смогу, – повторил он невнятно. – Других поищи, а я не смогу. Мне легче свое отдать, чем чужое принять. – На его впалых щеках появились бурые наплывы.

– Сиди, дед, – усмехнулся Клямин. – Сейчас понятым будешь.

На лестнице шлепали шаги. Николаев обеспокоенно завертел головой, смутно о чем-то догадываясь. Он прикрыл глаза, словно в ожидании удара. Так и держал глаза прикрытыми, не вздрогнув, даже когда дверной звонок разорвал тишину.

– Иди, дед, отворяй, – вздохнул Клямин.

Старик не шевельнулся. Он лишь тяжело дышал, словно вернулся с улицы.

– Уснул, нет? Отворяй. Скажи дядям «здрасьте». – В тоне Клямина проснулась злая приблатненная нота.

Звонок повторился.

Старик подобрался и сделал резкий выдох, руки его бессильно повисли вдоль тела. Прихваченный у ворота черной ниткой джемпер разошелся на ширину нескольких пальцев, показывая не первой свежести байковую рубаху. Пока Николаев возился у двери, Клямин подумал, что надо было под любым предлогом отдать старику хотя бы часть своего белья. Насовсем. И джемпер исландский, пуховый. Пропадет ведь…

Дернулась дверная цепочка. Видно, старик потревожил ее с перепугу.

Клямин уставился в дверной проем в равнодушном и даже снисходительном ожидании. И когда в комнату вошла Лера, ему показалось, что он обознался.

– Ты что… одна? – спросил он.

– А с кем мне быть? – Лера бросила взгляд через плечо на старика Николаева; тот глядел из прихожей, не зная, как теперь собой распорядиться. Чувствовалось, что старик доволен возможностью выпутаться из двусмысленного положения, в котором он оказался.

– Пойду, – сказал он твердо. – Если понадоблюсь, так я тут.

– Иди, дед, иди. Понадобишься – они тебя разыщут, – со значением проговорил Клямин.

Приход Леры его взбодрил и обнадежил. Вот с кем ему можно поговорить не таясь. Неожиданность появления Леры ничуть не озадачила Клямина – его мысли занимали собственные заботы.

– Сейчас я чуть не умер, – торжественно объявил он, как только Лера сняла плащ и вернулась в комнату.

Она оглядела столик, на котором высилась початая бутылка и стояла рюмка. Будь Клямин поспокойнее, он не оставил бы без внимания бледные, ненакрашенные губы Леры и короткие ресницы, забытые косметическим карандашом. Он обратил бы внимание на непривычную молчаливость своей бывшей подруги, на печально-испуганное выражение ее лисьих глаз…

– Да, чуть не умер, – повторил Клямин. – Сердце схватило. Хорошо – соседи помогли… Но это еще не все. – Клямин вздохнул и завел к потолку глаза. Ему стало жаль себя, вернулись воспоминания.

– А что же еще? – спросила Лера.

– Днями… или даже сегодня… меня могут прихватить, и всерьез. – Клямин разглядывал тени, ползущие по потолку от овального светильника.

– Еще что? – Лера поправила сбившийся набок манжет.

– Такие две новости. Тебе мало? Или не веришь?

– В то, что тебя рано или поздно прихватят, я всегда верила.

– Вот и хорошо, – вздохнул Клямин. – Прогнозы сбываются.

Он приподнялся, опустил ноги, поелозил, пытаясь нащупать комнатные туфли. Одна туфля попалась сразу, за второй пришлось нагибаться. Что он и сделал не торопясь, широким медленным движением, прислушиваясь к себе. Он ощутил тяжесть в груди, но боли не было.

Лера видела зад, туго обтянутый штанами. Смуглая спина проглядывала под оттопыренным подолом рубашки. Она испытывала сейчас острое желание стукнуть ногой по этому заду. Такой удобный момент. И закричать! О том, что негодяй он, Клямин Антон Григорьевич. Что его надо судить, и не только за дела его гнусные, но и за черствость, за низость по отношению к Наталье. Конечно, так не пронять это животное, эту скотину. Но есть же у него гордость, честолюбие. Если не хватает смелости признать себя отцом, так пусть хотя бы поможет девчонке – денег у него хватает. Все равно в пыль обратит – пропьет, прогуляет, а у девчонки, да еще у такой красавицы, лишнего платья нет, туфель…

Клямин втянул голову во вздыбленные плечи и с вывертом, из-под руки, взглянул на обычно шумную, а сейчас притихшую Леру. Он чувствовал в этом молчании предвестие особого разговора. С чего бы это ей являться к нему ночью, простоволосой, с блеклым, нераскрашенным лицом?

– Ты что? – спросил Клямин.

– Перестань ползать. Я могу подать тебе другие шлепанцы, – процедила она.

На улице вновь протяжно задышала двигателем близкая машина. И вновь лицо Клямина напряглось, в глазах появился испуг. Это не скрылось от взгляда Леры.

Клямин поднялся. Высокий, сутулый, в неряшливо заправленной рубашке, он выглядел подавленным. И Лера поняла, что все гораздо серьезнее, чем представилось поначалу. Она решила, что говорить с ним о судьбе Натальи сейчас бессмысленно. Клямин, конечно же, взъярится, если узнает, что в тайну отношений его с Натальей посвящен кто-то еще…

Автомобиль за окном коротко просигналил и, свернув за угол, удалился.

Напряжение покидало Клямина подобно воздуху, уходящему в прокол камеры.

– Я могу просить тебя об одной услуге, Лера? – проговорил он.

Именно Лера была тем единственным человеком, к которому он мог обратиться с подобной просьбой.

– Понимаешь, я, конечно, виноват во многом. Но обидно – все отнимут, обидно, – сказал Клямин.

– Хочешь, чтобы я взяла к себе твои вещи?

– Хотя бы часть.

– Надолго?

– Не знаю. – Обычно такие разные, глаза Клямина сейчас сузились и казались почти одинаковыми. – Не знаю, – повторил он. – Если что изменится, я тебе сообщу, кому передать эти вещи… У меня есть дочь, Лера.

– Дочь? – Лера смотрела в сторону, скрывая волнение.

– Ха! Если честно – какая она мне дочь? Красивая девчонка, понимаешь. И вдруг представляется дочерью… Ты пойми, Лера, я не только не знал о ней. Я и матери ее не помню. Клянусь!.. Ну, мы встретились.

– И ты повел себя как последняя скотина?! – воскликнула Лера. – Как последняя скотина! – повторила она.

Клямин шагнул к ней, сжал руками ее узкие плечи и приблизил вплотную лицо, выставив вперед широкий подбородок.

– В чем меня можно обвинить, в чем?! – прошептал он непослушными губами. – Я не сделал ей ничего дурного.

– Не успел. – Лера запрокинула в сторону голову, стараясь отделаться от этого литого подбородка, и повторила: – Не успел.

Клямин оттолкнул Леру и отошел к окну.

– Где она сейчас? – спросила Лера.

– Если бы я знал.

«Вот и я не знаю», – подумала Лера. Не прошло и суток, как они расстались, условясь, что Наталья сама ей позвонит относительно покупки платья. А если не позвонит? Адрес-то она не оставила… Лера прождала весь вечер, не отходя от телефона, и наконец, не выдержав, приехала к Клямину. Зачем – она и сама толком не знала…

Клямин полез на антресоли и выволок два чемодана. Небольшие с виду чемоданы по мере заполнения растягивались, становились довольно вместительными.

Лера распахнула створки шкафа. За то время, которое ей когда-то довелось провести в этой квартире, она достаточно хорошо изучила содержимое шкафов. И порядок, заведенный ею, все еще хранился на полках.

– Что случилось, Антон? – спросила она.

– Помнишь Мишку горбоносого? Моего приятеля. Я вас знакомил.

– Он выбросился из окна?

– Не совсем так.

– Люди твоего Серафима помогли? – Она придвинула чемодан поближе к себе, размышляя, что положить в него.

Клямин поморщился. Когда-то он кое-что рассказал Лере о делах Серафима и его людей. Но чтобы быстро ориентироваться во всем этом, надо обладать изрядной проницательностью. А может быть, Клямина выдало настроение?

– Ну? И они хотят проделать с тобой то же самое? – не меняя тона, продолжала Лера.

– Нет. Мне разрешили жить. Но при условии.

– Вот как? Интересно.

– Я должен буду отсидеть срок. Взять все на себя.

– Понятно. И ты согласился?

– У меня нет выхода.

Клямин швырнул на стол связку позолоченных ложечек и шагнул к балконной двери. В глянце стекла проявлялись темные лики далеких ночных домов, изрытые яркими оспинами светящихся окон. Каждое из них скрывало чью-то жизнь, чьи-то заботы. Люди готовились ко сну или, погостив, собирались домой. Завтра каждого ждали свои дела. Неужели у кого-нибудь из них такая же тяжесть на душе, как и у него, Антона Клямина?..

– Странно как-то, – произнесла Лера. – Как они так могут – безнаказанно?

– Ну не так чтобы безнаказанно. Меня-то сунули в качестве жертвенного барана. Заметают следы, боятся. И Мишка горбоносый, видимо, их здорово напугал.

– Но все же… – вздохнула Лера.

– Конечно, напугал… Там такие типы повязли, знаешь, – Серафим среди них обыкновенная шестерка.

– Дураки, какие дураки. Неужели они не понимают? Рано или поздно…

– Все понимают. Только увязли с головой. Как белка в колесе, выхода нет, надо продолжать крутить динамо – иначе сразу крышка. Они бы и рады, да никак…

Лера задела локтем ветхую коробку. Коробка распалась, и на пол, стреляя глянцевыми бликами, полетел рой визитных карточек. Каждая уведомляла типографским способом, что обладателем является шофер первого класса Клямин Антон Григорьевич. Одна визитка прильнула к Лериному сапогу, сложив крылышки, точно мотылек.

– Сколько ты их напечатал? – Лера брезгливо отвела ногу.

– Рассчитывал на длительные гастроли, – усмехнулся Клямин.

– Ты такой же дурак, как и они. Только дурнее. Визитки заказал, граф… В кутузке тебя и без карточки признают.

Лера понимала, что не то говорит, что надо пожалеть сейчас Клямина или помолчать хотя бы. Но сдержаться она не могла. Это было сверх ее сил.

Обида за себя, за Наталью и за этого бедолагу томила ее сердце. Черты энергичного скуластого лица сейчас выражали испуг и растерянность. Цель, с которой она пришла к Клямину, расползалась, принимая неясные формы. Она упустила удобный момент для начала разговора о Наталье. Но может, надо пересилить себя и все же начать этот разговор? Кто знает, когда еще они увидятся. Наверняка у Клямина есть основания нервничать. Но мысли уводили ее в сторону. Ее лихорадило. Она вспоминала время, когда ждала в этой квартире его возвращения с работы. А как спешила, бывало, закончить свои суетливые дела, чтобы прийти сюда, к нему! Как случилось, что они расстались, и так спокойно, без скандала и сцен? Ей казалось, что она узнала Клямина до конца, до самой последней клетки, и он стал ей неинтересен. А сейчас он предстал перед ней в своей беззащитности. И нерастраченное чувство материнства, чувство беспокойства за чью-то судьбу проснулось в ней. Возможно, то же самое чувство определяло ее отношение к Наталье. Не могла она жить только для себя.

– Ты думаешь, ей нужно все это? – Лера приподняла край клетчатого чемодана, в котором лежали хрустальные бокалы. – Не каждый может принять в дар то, что надо утаивать. Все равно что хранить дома урну с прахом.

Это озадачило Клямина. Он бросил на Леру удивленный взгляд.

– Глупости какие-то! При чем тут урна?! – горячо воскликнул он. – Это ж надо… – Клямин заметался по комнате, сминая и давя белые картонки визиток. – Можно подумать, что ты отказалась бы от всех этих вещей! – кричал он, хватая ртом воздух и размахивая руками. – Да-да… Сама бы отказалась от такого подарка?!

– В ее возрасте – да! – Лера не спускала с Клямина глаз. – Это потом меня испортили. Ты и такие, как ты.

Клямин всерьез растерялся. Он продолжал метаться по комнате. Подбирал какие-то вещи, швырял обратно, брал другие… Выронил на ковер бокал с толстой литой ручкой. Бокал закатился под диван. Клямин не стал его поднимать, лишь помотал головой и промычал что-то под нос.

– Не устраивайте истерику, граф, – произнесла Лера. – Одинокий человек должен вести себя смирно, даже если он имеет возможность зашвырнуть под диван хрустальный бокал. Не в хрустале счастье, граф.

– Заткнись! – Клямин сел на стул и прикрыл ладонью глаза.

– Послушай… Ты никогда не задумывался о том, почему мы расстались? – Светлые глаза Леры были печальны. – Ты сказал мне: «Хватит!» Я ответила: «Пора!» И все…

– Ну?

– Ты сказал: «Хватит!» Я ответила: «Пора!» А ведь я любила тебя, как никогда никого не любила. И ни о чем тебя не спрашивала. Я знала – ты весь в этой легкости, это твоя радость и беда.

Тощий нос Клямина вытянулся еще больше, подбородок провисал как бы от собственной тяжести. Весь облик его сейчас выражал отчаяние и покорность. Лишь серебряная цепочка, выпавшая из ворота рубашки, словно бы сковывала этого растерянного человека с тем Антоном Кляминым, который знал себе цену и всю жизнь стремился не продешевить.