Текст книги "О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного"

«Персия и дальше»
Геополитические заметки о «Герое нашего времени»

 
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
 

М. Ю. Лермонтов

 
«Мне путешествие привычно
И днем и ночью – был бы путь, —
Тот отвечает, – неприлично
Бояться мне чего-нибудь.
Я дворянин, – ни черт, ни воры
Не могут удержать меня…»
 

А. С. Пушкин

Dahin

Однажды на американском славистском портале SEELANGs возникла дискуссия на любопытную, хотя и не новую, тему: «Зачем 25-летнему офицеру Печорину, бывшему в неладах с правительством, ехать в страну шаха (разумеется, помимо того, чтобы умереть на обратном пути и дать возможность „странствующему офицеру“ – повествователю напечатать его „Журнал“)»? На этот вопрос откликнулась исследовательница Франсуаз Россет, заметившая, что в завязавшейся вокруг Персии в 1837–1839 годах большой политической игре между Россией и Англией открывалось немало возможностей для военной и дипломатической активности русских офицеров – прежде всего «проблемных» с точки зрения правительства. В то же время гораздо более вероятной коллега назвала композиционную мотивацию «персидского направления» в романе¹.

В настоящей «авантюрной новелле» мы хотели бы поделиться нашими соображениями на заявленную тему.

Психологическая мотивация

Прежде всего необходимы два уточнения. Во-первых, Печорину в повести «Максим Макимыч» не 25 лет, а около 30. По «вычислениям» С. Дурылина, он родился около 1808 года², а встреча с Максимом Маскимычем во Владикавказе относится к 1838 или 1839 году. Во-вторых, ехал Печорин не в Персию, но, как он сам говорил Максим Максимычу, «в Персию и – дальше». Это туманное «дальше» как будто конкретизируется из реплики героя, приведенной Максим Максимычем в повести «Бэла». «Как только будет можно, – признался штабс-капитану в минуту откровенности 25-летний Печорин, – отправлюсь – только не в Европу, избави Боже! Поеду в Америку, в Аравию, в Индию»³.

Психологическая мотивация этого маршрута ясна: герою, которому наскучила жизнь, безразлично, куда ехать – чем дальше, тем лучше (в конечном итоге это «и дальше» прочитывается как синоним смерти, вроде «Америки» Свидригайлова). Не сложно заметить, что маршрут Печорина вписывается в традиционную схему романтических странствований разочарованного героя (географический диапазон – от Америки Шатобриана до Оттоманской империи Байрона, включая Индию и Персию Томаса Мура). Так, например, герой повести Мэри Шелли «Mathilda» (1819) проехал через Персию, Аравию и северную Индию и проник в жилища туземцев со свободой, позволенной лишь немногим европейцам⁴. Близкий литературный родственник Печорина, все испытавший и всех презирающий Лев Петрович Ижорский (герой одноименной «мистерии» В. К. Кюхельбекера; первая часть опубл. в 1827 г.) возвращается в Петербург начала 1820-х годов с таинственного Востока:

 
Игралище страстей, людей и рока,
Я счастия в странах роскошного Востока
Искал, в Аравии, в Иране золотом.
Под небом Индии чудесной…⁵
 

Демонический Ижорский, рушащий судьбы людей, но не находящий в этом разрушении отрады, – один из непосредственных предшественников Печорина⁶. Однако уже к концу 1820-х годов ориентальное путешествие разочарованного героя воспринимается как романтическое клише – «Восток с коробки рахат-лукума» (вспомним соответствующий мотив в эпигонском «Ганце Кюхельгартене» юного Н. В. Гоголя).

По мнению Бориса Эйхенбаума, стремление Печорина отправиться в Персию и дальше имело ярко выраженную политическую окраску. Такой маршрут характерен «для последекабристских настроений» русского общества. Исследователь приводит в пример поэта Д. В. Веневитинова, писавшего в 1827 году: «Я еду в Персию. Это уже решено. Мне кажется, что там я найду силы для жизни и вдохновения». Ссылается Эйхенбаум и на «Ижорского» декабриста Кюхельбекера⁷. Наконец, Персия в общественном сознании 1830-х годов связывалась с трагической судьбой А. С. Грибоедова (как известно, незадолго до смерти Лермонтов задумал написать роман, одним из героев которого должен был стать его друг, убитый в 1829 году в Тегеране).

И все же зачем Персия Печорину? Каким было историко-культурное наполнение этого географического концепта в конце 30-х годов? Знаменательно, что восточное путешествие героя дается в романе явно в нетрадиционном (чуть ли не пародийном) ключе. Молодой человек, одетый столичным франтом («пыльный бархатный сюртучок» и элегантные перчатки), едет в далекую Персию в роскошной коляске с лакеем и ящиком с сигарами⁸. Он выглядит как путешествующий щеголь, чья экипировка явно не соответствует прозаической обстановке (кстати сказать, обычный мотив в пародиях на сентиментальные путешествия). Более того, как справедливо замечает литературный критик Алла Марченко, «[п]одозрительна уже легкость, с какой не служащий (ни по какому ведомству) Григорий Александрович получает столь дефицитную подорожную! Ведь нам доподлинно известно, сколько усилий требовалось самому Пушкину, дабы удостоиться высочайшего соизволения на „перемену мест“, даже в пределах отечества». Марченко обращает внимание на то, что Лермонтов в свое время

так и не попал в азиатскую экспедицию («Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., а теперь остается только проситься в экспедицию с Перовским»). А ведь не скуки ради его тянуло – он задумал поэтический цикл «Восток»! <…> Но то, что недоступно Пушкину и Лермонтову, без всякого труда, запросто дается Печорину!⁹

Почему? Марченко полагает, что «Персия в скитальческой судьбе Печорина – не более чем модное поветрие», никак не связанное с «катастрофой, среди которой погиб Грибоедов»: «это очередная „гремушка“, „цацка“, дорогая и престижная игрушка для так и не ставшего мужчиной „беленького мальчика“!» В подтверждение этой версии исследовательница приводит вышедший в 1844 году роман Е. Хабар-Дабанова «Проделки на Кавказе», герой которого, «проказник, капризник и убежденный эгоист», скуки ради уезжает с Кавказа в Иран «будучи снабжен всем необходимым для путешествия по той стране»¹⁰. И все же какое же ведомство могло дать разрешение Печорину отправиться в Персию и дальше? Были ли такие «туристические» поездки богатых «мальчиков» в Иран «и дальше» в 1838–1839 годы? Если нет, то куда он послан был и кто его послал?

Русский агент

Попробуем предположить, на первый взгляд, чисто авантюристический ответ на эти вопросы. Печорин едет из Персии не на юг, в Индию (традиционное романтическое путешествие, ставшее, как мы уже говорили, стереотипом в конце 30-х годов), но на Восток – а именно в Афганистан, оказавшийся предметом соперничества двух великих держав, а следовательно, местом, привлекательным для молодых агентов-авантюристов, отправлявшихся в опасную землю под видом негоциантов или ученых. На 1838–1839 годы приходится острый кризис в англо-русских отношениях из-за Афганистана. В значительной мере этот кризис был спровоцирован (официально несанкционированной) деятельностью русского агента, поляка по национальности, 30-летнего поручика Ивана Петровича Виткевича. Судьба этого незаурядного человека привлекала к себе внимание как историков русской восточной политики¹¹, так и писателей, работающих в «шпионском» жанре¹².

Писатель и тайный агент Ян Виткевич

Коротко опишем недолгую, но полную драматических перемен жизнь этого человека. В 1823 году за участие в тайном кружке студент Кромской гимназии Виленской губернии Ян Виткевич был сослан рядовым «в дальний гарнизон на оренбургской линии». Здесь он, по воспоминаниям друга, разработал фантастический план бегства в Индию (план не удался)¹³. Несмотря на сложные условия службы, Виткевич сумел выучить несколько восточных языков. Благодаря заступничеству великого филолога Александра фон Гумбольдта, посетившего Оренбург в 1833 году, Виткевич был прощен государем и произведен в портупей-прапорщики. С 1834 года он поручик и адъютант генерала Перовского – молодого оренбургского губернатора с амбициозными планами. В 1835 году по заданию Перовского Виткевич совершает в высшей степени рискованное путешествие в Бухару. Описание его приключений не входит в нашу задачу, но заметим, что здесь он впервые столкнулся со знаменитым английским шпионом (шотландцем по происхождению) Александром Бернсом (Burnes). По возвращении в Оренбург Виткевич диктует свои записки о Бухарском ханстве В. И. Далю. Ценные географические сведения, добытые Виткевичем, были использованы при планировании военного похода Перовского на Хиву в 1839 году (того самого, в котором хотел принять участие Лермонтов). Наконец, в мае 1837 года Виткевич получает секретную инструкцию Министерства иностранных дел, согласно которой он должен отправиться в Кабул с целью «собрания всяких сведений об Афганистане и других местностях» и склонения «афганских владельцев» к союзу с Персией, представлявшей в то время интересы России в регионе.

Виткевич отправляется в Афганистан через Персию в гражданском костюме, с одним слугой. «Тут начинаются мои баснословныя труды, – пишет он накануне отъезда в Кандагар В. И. Далю. – Ежели успею их перебороть, то, возвратившись, похвастаю, а нет, то поминайте как звали! – Предприятие мое, как можете себе представить, тяжко, но я в полном вознаграждении за труды, так что удовлетворю совершенно и страсть к приключениям, и новым впечатлениям»¹⁴. Кабула Виткевич достигает в декабре 1837 года. О его деятельности при дворе эмира Дост Мухаммеда известно из донесений английского агента Бернса – вечного соперника Виткевича. Активность русского эмиссара вызвала резкое обострение отношений между Англией и Россией. В результате последняя вынуждена была уступить и отозвать своего агента (деликатность ситуации заключалась еще и в том, что в Англии в это время находился наследник престола Александр Николаевич). По воспоминаниям главы военной миссии России в Иране генерал-лейтенанта И. Ф. Бларамберга¹⁵, Виткевич приехал в Тегеран 11 февраля 1839 года:

Сопровождаемый лишь одним слугой, он поехал из Фараха (Ферраха) прямо на восток, через большую солончаковую пустыню, через Йезд в Исфахан и благополучно завершил это смелое и опасное путешествие. К нам он добрался по большому караванному пути из Исфахана через Кашан и Кум. Виткевич очень много рассказывал нам о своем пребывании в Кабуле и Кандагаре, но, к сожалению, он не вел дневника и вообще не любил писать. Несколько раз я запирался с ним в моей комнате, приказав слуге никого не впускать, и Виткевич диктовал мне свои воспоминания, а также описания маршрутов, которые я впоследствии включил в свою книгу о Персии. 2 марта Виткевич выехал из Тегерана в Петербург.¹⁶

1 мая 1839 г. Виткевич вернулся в столицу и остановился в трактире «Париж» в ожидании встречи с министром Нессельроде. В ночь на 9 мая, накануне назначенной аудиенции, он покончил с собой, предварительно уничтожив свои бумаги. В предсмертной записке Виткевича, в частности, говорилось: «Не зная человека, которого участь моя занимала [бы] в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно»¹⁷. Это самоубийство официальные лица связывали с разочарованием Виткевича в жизни и «меланхолической особенностью психики». «Он лишил жизни себя <…> из мизантропии, из полонизма и вследствие давно принятого им решения», – писал 1 августа 1839 года директор Азиатского департамента Л. Г. Сенявин¹⁸. Расположенный к Виткевичу Бларамберг впоследствии вспоминал:

В апреле <на самом деле, не раньше июня 1839 года. – И. В.> мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Солтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса. Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: «Avec ce pistolet la, je me brûlerai un jour la cervelle!» И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу¹⁹.

Об этой загадочной смерти помнили долго. Она была своего рода знаком времени. Так, русский эмигрант Иван Головин в своей книге «La Russie sous Nicolas I-er» 1845 года вспоминал историю странной гибели Виткевича, труп которого «исчез, как труп простого матроса» («…et le cadavre de Vitkevitsch disparut comme celui d’un simple matelot»)²⁰. Бывший посол в Иране А. О. Дюгамель спустя 30 лет после самоубийства Виткевича писал, что «настоящие причины такого отчаянного поступка никогда не были обнаружены»²¹. Версии гибели Виткевича предлагались разные, но не они интересуют нас в настоящей заметке. История Виткевича и его смерти, как мы полагаем, представляет собой любопытный историко-психологический фон печоринской истории.

Итак, 30-летний поручик, романтический странствователь-авантюрист, подверженный приступам меланхолии, кончает с собой, вернувшись по исполнении тайной миссии из Афганистана и Персии. Смерть его получает огласку в русском обществе и иностранной прессе. Бумаги его исчезают. Конец Виткевича – трагический финал жизни так и не реализовавшего себя талантливого молодого человека и фиаско первой попытки российского участия в Большой игре.

Большая игра

Знал ли Лермонтов об этой истории и можно ли предположить «шпионский след» в литературной биографии Печорина? Ответить на эти вопросы можно лишь предположительно. В 1839 году поэт находился в Петербурге. В это время он участвовал в собраниях так называемого «Кружка шестнадцати», состоявшего из молодых офицеров и дипломатов, отличавшихся известной оппозиционностью²². Как показал Ю. М. Лотман, восточный вопрос находился тогда в центре размышлений поэта, причем особое место в геополитической картине Лермонтова занимали Кавказ и Польша (Лотман предполагал знакомство поэта с взглядами одного из «шестнадцати» – графа Ксаверия Корчак-Браницкого об исторической миссии России на востоке). «Можно предположить, – говорит исследователь, – что в глубинном замысле <романа „Герой нашего времени“. – И. В.> „русский европеец“ Печорин должен был находиться в культурном пространстве, углами которого были Польша (Запад) – Кавказ, Персия (Восток) – народная Россия (Максим Максимыч, контрабандисты, казаки, солдаты). Для „Героя нашего времени“ такая рама в полном объеме не понадобилась. Но можно полагать, что именно из этих размышлений родился интригующий замысел романа о Грибоедове, который вынашивал Лермонтов накануне гибели»²³.

Позволим себе добавить, что в эту раму очень хорошо вписывается и история поляка Виткевича²⁴. Разумеется, мы не утверждаем, что Виткевич был прототипом Печорина, но даже мимолетный намек на судьбу русского агента позволял Лермонтову придать литературной биографии своего героя большую таинственность и – историческую достоверность²⁵.

Так, мы полагаем, что решение Печорина ехать с рискованной дипломатической миссией на Восток психологически допустимо: еще одно испытание судьбы и еще одна попытка расшевелить душу, на этот раз даже в более экзотических, нежели Кавказ, обстоятельствах. (Ср. из письма Виткевича от 31 мая 1837 года к В. И. Далю: «В Тифлисе я буду дней через десять, а оттуда, съездив послушать свисту пуль черкесских, поскачу в Тегеран подышать воздухом чумы и прислушаться шепоту скорпионов – не правда ли, что это поэтически? А наше дело козацкое: добиваем как умеем скорее остатки жизни, – а все конца нет как нет»²⁶.) Секретная миссия Печорина могла бы объяснить и его явное нежелание говорить со старым другом Максим Максимычем, случайно повстречавшимся ему во Владикавказе. Наконец, туманное указание на путешествие преследуемого тоской молодого человека в Персию и дальше могло прочитываться современниками Лермонтова в контексте новой модели романтического поведения, постепенно вытеснявшей «байронический» стереотип. Речь идет о шпионской авантюре, призванной реализовать бесплодную жажду жизни и геополитические фантазии одинокого романтика (ср. восточные путешествия с секретной миссией молодых странников вроде В. Г. Теплякова).

Иначе говоря, и в предсмертном путешествии Печорин выступает как герой своего времени.

Таинственный незнакомец
Какую роль играет готический герой в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

– Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? – продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».

– Кто ж его знает! – ответил Базаров, – всего вероятнее, что ничего не думает. Русский мужик – это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает.

– А! Вот вы как! – начал было Павел Петрович…¹

Кто же его знает!

После глупой дуэли раненый Павел Кирсанов неожиданно спрашивает своего противника, что может думать о них снявший шапку при виде «господ» мужик – тот самый, которого нигилист и его комичный напуганный «секундант» Петр встретили по дороге на поединок и который, не преломив шапки, как-то странно посмотрел на Базарова («недоброе предзнаменование», по мнению суеверного Петра). В ответ Базаров произносит приведенные выше слова о таинственном готическом незнакомце, который сам не знает, о чем он думает и чего хочет.

Шутка Базарова зла (наверное, обиделся) и остроумна, но звучит несколько странно в устах далекого от словесности нигилиста. Молодой доктор, даже Пушкина не читавший (или читавший только что-то радикальное о Пушкине), ссылается на писательницу дедовских (и бабушкиных) времен, одну из создательниц готического романа, смешного для человека, мыслящего современно. О каком именно таинственном персонаже так много толковала, по его мнению, Радклиф?

Комментаторы пишут, что таинственный незнакомец – условный персонаж, часто встречающийся в романах английской писательницы². Это утверждение слишком общо и требует конкретизации. Самый знаменитый таинственный незнакомец («a mysterious stranger»), который стал образцом для последующих произведений в этом жанре и преломился в «легионе» персонажей русской романтической литературы от Карамзина до Греча, Кюхельбекера, Погодина, Загоскина и Лермонтова – герой романа «Итальянец, или Исповедальня кающихся, облаченных в черное» (The Italian; or, The Confessional of the Black Penitents: A Romance, novel by Ann Radcliffe, 1797). Этот герой – убийца, нашедший пристанище в монастыре, – появляется в начале романа, постоянно «толкает» сюжет к разгадке тайны и гибнет, выполнив свою миссию.

Его запоминающийся портрет быстро стал стереотипом в романтической литературе: долговязый мужчина, в плаще, с надвинутой на глаза шляпой, сверкающим из-под нее свирепым взглядом, говорящий глухим голосом. Отсюда взяли его Мэтьюрин, Вальтер Скотт, Вашингтон Ирвинг и другие авторы, включая анонимного публикатора напечатанной в 1852 году в Англии повести о карпатском вампире, послужившей, как полагают, источником стокеровского Дракулы. Этот таинственный незнакомец в романтической литературе имел ярко выраженную экзотическую (этническую и мистическую) окраску и выступал под разными национальными (чаще всего южными или ориентальными) «флагами» – итальянец, грек, армянин, трансильванец, индус, китаец, еврей (вечный), иногда – Антихрист, дьявол, иногда – ангел-хранитель идеальных возлюбленных, иногда – суровый мститель, карающий преступную душу, иногда – прорицатель, приоткрывающий завесу будущего.

Литературная функция этого персонажа (Радклиф, по сути дела, секуляризировала и эстетизировала традиционные для аллегорического религиозно-дидактического романа фигуры вестника провидения или посланника ада) – агент тайны (судьбы, рока, возмездия, прошлого) и манифестация «чужого» начала, как-то связанного со «своим». В готическом романе Радклиф, как отмечают исследователи, этот образ был тесно связан со стереотипным восприятием «итальянского характера», столь отличного от здравомыслящих и законопослушных англичан-туристов. В свирепом «пронзительном» взгляде этого таинственного героя исследователи видят своеобразную метафору готического жанра: ужас просвещенческого рационализма перед лицом неизвестного и чужого.