Текст книги "Конец современности? Кризис миросистемы"

В определенном смысле понятие университета само по себе предполагает место такого rendez-vous. В конце концов, слова «университет» и «универсализм» имеют одни и те же этимологические корни. И любопытно, что в европейском средневековом словоупотреблении universitas было также именем, данным форме особой культурной общности. Означало ли это, что университет, в смысле универсальности, предполагался как место встречи университетов в смысле особых общностей? Очевидно, что с исторической точки зрения это очень сомнительно, но вновь и вновь предполагается, что университеты должны стать таким местом сегодня и в будущем.

Обсуждение во многих университетах в период после 1968 г. концепции «культурного многообразия» (и ее приложения к формированию учебных программ) является еще одним примером такого призыва. Мы сегодня сталкиваемся с очень причудливой ситуацией в ходе главной дискуссии в университетах США между, с одной стороны, теми, кто защищает вселенную (универс) культуры путем пропаганды исследований «черных» или женских исследований или превращение в безразмерные (если не вовсе устранение) так называемых канонов в литературе, и, с другой стороны, теми, кто защищает всемирную культуру, пропагандируя курсы изучения западной цивилизации. Мир в самом деле перевернулся вверх тормашками. Кажется, что обе стороны доказывают необходимость прийти к универсальному через партикулярное (отличаясь в том, какое партикулярное брать за исходный пункт).

И все же, является ли этот призыв к культурному многообразию, как предположил в отношении негритюда Сартр, гегелевским отрицанием отрицания? Будут ли когда-то в будущем отмирать не только государства, но и национальные культуры? И если им предназначено отмереть, увидим ли мы наконец образ хорошего общества? Или же это будет новый ад роботоподобного единообразия? Будет ли это реализацией старой антисоциалистической шутки: (Оратор): «Грядет революция, и каждый будет есть клубнику со сливками!» (Рабочий в аудитории): «Но я не люблю клубнику со сливками…» (Оратор): «Грядет революция, вам придется полюбить клубнику со сливками!»?

Я полагаю, что мы слишком долго избегали серьезных размышлений о культурных проявлениях посткапиталистического будущего, даже принимая во внимание вполне объяснимую озабоченность трудностями капиталистического настоящего. Предположим, что я прав, считая, что не может быть свободы вне эгалитарного мира и равенства вне свободного мира, что следует из этой посылки в царстве культуры – в искусствах и в науках? Является ли свободный мир таким, где каждый прислушивается лишь к своему внутреннему голосу? Является ли эгалитарный мир таким, где все разделяют одни и те же универсальные ценности?

А если, как я стремился здесь доказать, культура – это коллективное выражение, боевое по природе, требующее «другого», то будет ли существовать «культура» в этом предполагаемом свободно/эгалитарном мире?

* * *

В этом пункте я могу отступить и сказать, что я не знаю, какой ответ верен. Я могу отступить и в другом направлении, сказав, что необходимо решать проблемы настоящего, а гипотетические вопросы могут подождать, но на самом деле я не убежден, что это будет правильным. Мне кажется совершенно неслучайным, что за последние 10–15 лет было так много дискуссий по проблемам «культуры». Они последовали за разрушением унаследованной от XIX века веры, что области экономического и политического – те места, где происходит общественный прогресс и тем самым вершится личное спасение. Некоторые обратились к Богу, а другие смотрят на «культуру», или «идентичность», или тому подобные реалистические иллюзии, чтобы помочь себе вернуться к своей ноше.

Я скептически отношусь к возможности, что мы сможем отыскать наш путь, взыскуя очищенной всемирной культуры. Но я столь же скептически отношусь к попыткам увидеть в приверженности национальной, или этнической, или любой иной партикуляристской культуре нечто большее, чем костыль. Костыли – вовсе не глупость. Они часто нужны нам, чтобы восстановить нашу целостность, но костыли – по определению переходный и преходящий феномен.

Мое собственное предчувствие состоит в том, что наши утопии необходимо основывать на присущем любому явлению – физическому, биологическому или социальному – отсутствии долговременного равновесия. Поэтому мы никогда не будем иметь стабильного свободно/эгалитарного мира. Мы можем, однако, прийти к миросистеме, построенной таким образом, чтобы стремиться в направлении к свободе и эгалитаризму. Я совершенно не знаю, на что такая структура может быть похожей. Но, какой бы она ни была, я предполагаю, что с ней будет связано движение к свободе и равенству.

При таком взгляде на лучшее будущее я могу предвидеть, что на самом деле там будет место, причем постоянно, для культурного сопротивления. Способ борьбы против ухода от свободы и равенства будет состоять в создании и воссоздании партикуляристских культурных общностей – в искусствах, науках, образе жизни. Они часто будут провозглашаться старыми. Они будут социальными (не индивидуальными) партикуляризмами, имеющими целью (прокламируемой или нет) восстановление универсальной реальности свободы и равенства.

Конечно, это не может быть описанием лишь гипотетического будущего; хотя бы отчасти это может быть описанием того настоящего, в котором мы живем.

Кризисы в современной миросистеме

Мы живем в очень специфической системе – современной миросистеме или в капиталистической мироэкономике. Этот мир-экономика является капиталистическим в том смысле, что он базируется на действии «закона стоимости», которое включает распределение вознаграждений в пользу тех, кто отдает предпочтение бесконечному накоплению капитала. Это не означает, что каждый действует на основе закона стоимости, просто институциональные механизмы мироэкономики построены так, чтобы материально вознаграждать или наказывать, исходя из приверженности этим принципам (или за их нарушение).

Противоречия этой системы многочисленны и сложны. Тем не менее существуют два крупные противоречия, выделяющиеся среди других, одно – в сфере экономики, другое – в политической сфере.

Основное противоречие экономической сферы заложено в любопытной двойственной роли агента накопления капитала. С одной стороны, он конкурирует со всеми остальными агентами и, следовательно, бесконечно стремится увеличить разрыв между «издержками производства» и «рыночной ценой продажи» в своем производстве. Это принуждает его к политике, направленной на сокращение издержек (включая постоянное желание сократить издержки, связанные с трудом) и повышение цен (включая использование политических и квазиполитических механизмов монополистического ограничения рынка в тех направлениях, которые для него благоприятны). Настоящий капиталист должен быть капиталистом-горлохватом, а как рабочие, так и другие агенты накопления капитала являются его естественными оппонентами.

Это не единственное противоречие, хотя и громадное само по себе. Со временем угнетенные слои становятся все более и более способными и готовыми к восстанию. К XIX в. уровень этой способности и воли достиг той точки, когда мы увидели внезапное возникновение антисистемных движений в двух классических формах (социалистические движения и националистские движения).

Такое политическое развитие несло угрозу логике системы – бесконечному накоплению капитала – с двух сторон. Во-первых, оно усиливало сторону всемирных трудящихся слоев в их постоянной битве за раздел прибавочной стоимости и, следовательно, ставило под угрозу долгосрочные условия получения прибыли. Во-вторых, для того чтобы политически противодействовать трудящимся слоям, агенты накопления капитала были вынуждены передавать все большую долю прибавочной стоимости своим агентам и защитникам, профессионалам, или «средним» слоям, также ставя под угрозу долгосрочные условия получения прибыли.

При этом, всемирная «семья» антисистемных движений становилась все сильнее, все смелее, все разнообразнее, и ее все труднее было сдерживать. Я не предлагаю грубо приравнивать друг к другу множество форм протеста – национально-освободительные движения, пролетарские волнения, цивилизационные «ренессансы» и неповиновение, контркультуры, религиозные возрождения и обновленческие движения. Однако ощущение «кризиса» среди защитников мирового статус-кво отражает их смятение перед этим расцветом тенденций, который, похоже, начал выходить из-под контроля.

Единственное, что могут агенты накопления капитала – продолжать делать то же, что и раньше. Они могут относиться к этим мятежам как к части краткосрочных проблем, которые можно решить среднесрочными подходами, связанными с «кооптацией». И в среднесрочном плане это продолжает срабатывать, и даже очень успешно. Но эта «кооптация» – процесс, который в долгосрочной перспективе подрывает как экономические, так и политические основы системы (позиция, которой давно придерживаются ультраконсерваторы, которые правы в этих своих предсказаниях, но ошибаются, веря в существование для правящего слоев реальных среднесрочных альтернатив).

Таким образом, как мы и утверждаем, мы живем во время «перехода», в период неизбежного упадка и «окончательной смерти» капиталистического мира-экономики. Но куда мы направляемся? Возможно, мы двигаемся к «социалистическому мировому порядку». Безусловно, это направление, в котором мы должны двигаться в соответствии с лозунгами большей части «семьи» всемирных антисистемных движений. На самом деле большинство из них даже утверждает, что мы и правда двигаемся, и двигаемся неизбежно, в этом направлении. Я позволю себе не согласиться с этим ощущением неизбежности.

Существует противоречие, встроенное в образ действия самих антисистемных движений. И есть противоречие, встроенное в функционирование структур, отражающих мир, – «наук». Эти два противоречия опровергают наивный оптимизм Просвещения. Они создают реальность нашего исторического выбора.

Таким образом, именно эти два «унаследованных кризиса» – кризис антисистемных движений и кризис наук – должны были быть предметом первоочередной заботы для тех, кто стремится преобразовать мир. Основной «кризис», кризис капиталистического мира-экономики, относительно прямолинеен и прост. Система придет к своему концу. Но то, что придет ей на смену, зависит от способа разрешения кризиса антисистемных движений и кризиса наук. И здесь у нас есть реальная возможность повлиять на действительность.

Кризис антисистемных движений

Что касается «кризиса антисистемных движений», дело не только в циклических подъемах и спадах. Конечно же, у этих движений всегда были «моменты» или «периоды» относительного поражения, так же, как и относительной победы. Это нормально. «Кризис антисистемных движений» – это кризис, порожденный скорее их победами, чем поражениями, и это структурный, а не моральный кризис. То есть он объясняется преимущественно не «предательствами», а «давлением объективных обстоятельств».

Антисистемные движения, когда они начали создаваться в XIX в., столкнулись с главной проблемой: какое направление политических действий обещает быть эффективным? Как для социалистического, так и для националистического движений казалось ясным, что наиболее доступный локус реальной политической власти находится в государстве, в правительственных структурах различных независимых государств. Или, по крайней мере, это казалось ясным большинству активистов.

Если это так, то логически следует, что наиболее вероятным путем трансформации системы должно было стать обретение тем или другим способом контроля за государственной властью. Как ставил эту проблему в 1950-х гг. Кваме Нкрума: «Наипаче ищите царствия политики…» Эта политическая стратегия, первичность обретения государственной власти, стала принятой и практикуемой стратегией фактически всех основных антисистемных движений и оставалась таковой до самого недавнего времени. Она, еще и сегодня принята большинством движений.

Эта стратегия имела своих оппонентов в XIX веке. Были люди, особенно в ранние годы этих движений, проповедовавшие глубокое подозрение к государственной власти, даже если ожидается, что она попадет в руки народа. Их называли «анархистами» или, в другом варианте, «культурными националистами». Эта оппозиционная группа, однако, проиграла в дискуссиях, происходивших внутри антисистемных движений, поскольку она не смогла показать, что в самом деле существовал какой-то практический путь преобразования мира до тех пор, пока инструменты «легитимного насилия» находились в руках защитников статус-кво. Выбор, утверждали те, кто защищал ориентированную на государство стратегию, лежит между тем, чтобы добиться государственной власти или быть полностью подавленными. Это был выразительный аргумент, и он убеждал большинство активистов.

Как только эти споры оказались разрешенными, а как практический вопрос они разрешились в конце XIX в., единственным значимым стратегическим вопросом был способ овладения государственной властью, включая вопрос о том, в какой мере вооруженное восстание было существенной частью такого овладения. Спор известен – между «реформой» и «революцией», между Вторым и Третьим Интернационалом, между конституционной деколонизацией и затяжной партизанской войной.

Краткий обзор политической истории XX в. делает очевидным, что по крайней мере с 1945 г: антисистемные движения замечательно преуспели в достижении поставленной в XIX в. цели овладения государственной властью. В западных промышленно-развитых странах социал-демократические партии получили, в большей или меньшей степени, «право» управлять 50 % времени. Это «право» означало, что они могли вводить основные законодательные перемены, известные под общим названием «государства всеобщего благосостояния». Легко показать, что перемены в этих странах разнообразными способами благоприятствовали трудящимся слоям.

Во второй группе стран, широко раскинутых на пространстве от Восточной Европы до Восточной Азии, движения, восходящие к Третьему Интернационалу, пришли к власти и создали «социалистические государства». Это означало, что они национализировали средства производства и занялись программой относительно быстрой индустриализации. Они также расширили социальное обеспечение для граждан.

В третьей группе стран, расположенных в основном в Южной и Юго-Восточной Азии, на Ближнем Востоке, в Африке, Латинской Америке и странах Карибского бассейна – иногда называемых «Тремя континентами» или «Югом», – националистические и национально-освободительные движения пришли к власти во многих, даже в большинстве этих стран. Эти движения достигли политической независимости там, где ее не было; во многих случаях добились некоторой «национализации» базовых ресурсов, некоторого развития инфраструктуры и некоторого коллективного политического кредита на мировой сцене. Несомненно можно сказать, что «жизненные шансы» слоев, характеризуемых урбанизованностью и наличием определенного образования, в результате происшедших перемен улучшились.

* * *

Итак, на одном уровне рассмотрения можно говорить о великолепном успехе рассматриваемых здесь движений. Более того, модель продолжает работать, так что в перспективе еще больше таких «успехов» ожидается в других государствах. Тем не менее не секрет, что во всем мире существует большая неудовлетворенность: (а) социал– демократами у власти, (b) коммунистами у власти, (с) националистами у власти. Я говорю о недовольстве, выражаемом не консервативными силами, но существующем среди многочисленных сторонников и участников антисистемных движений.

У недовольства три основных аспекта. Первый заключается в том, что, каким бы ни был список достижений антисистемных движений, пришедших к власти, существует большая часть населения, в каком-то смысле «исключенная» из числа тех, кто получил доступ к этим достижениям. «Исключенные» – это часто те, кого в социальном плане относят больше к «маргинальной» части, чем к ядру политической поддержки антисистемных движений: этнические/национальные меньшинства, мигранты, женщины, «крестьяне». Сначала можно было доказывать, что это временное явление. С течением времени многие начали сомневаться, не является ли оно «структурным» и, значит, не следствие ли это основной стратегии движений.

Второй – в том, что общественные движения «кооптировались», то есть больше не играют «революционной» роли, даже если и играли ее прежде. Очевидно, что движения у власти приглушили, а часто и вовсе отказались от реальной солидарности с движениями, не пришедшими к ней. Сначала можно было возразить, что этот феномен вызван временной тактической осторожностью. С течением времени многие начали сомневаться, не является ли это «тактическое отступление» необходимым условием достижения государственной власти внутри межгосударственной системы.

Третий аспект состоит в том, что движения, пришедшие к власти, хотя и управляют от имени «рабочего класса» или народа, вовлекаются в действия со стороны маленькой группы тех, кто делит власть, которые могут быть сочтены репрессивными или эксплуататорскими. Сначала можно было возразить, что репрессии направлены на «контрреволюционные» силы. С течением времени многие начали думать, не является ли «репрессивность» результатом «кооптации», в свою очередь ставшей следствием того, что многие люди были изначально «оставлены в стороне» от революционного процесса.

Последствия накопления этого недовольства были тройственными. Во-первых, в каждой из трех основных областей миросистемы появились новые движения, главным объектом нападок которых стали «старые движения у власти». В странах Запада эти новые социальные движения приняли форму множества организаций, не связанных единой организационной структурой: движений меньшинств, женских движений, движений против войны, «зеленых» и экологических движений, движений сексуальных меншинств и т. д. В социалистической зоне эти новые движения также приняли разнообразные формы: «реформаторские» движения внутри коммунистических партий («культурная революция», гуманистический коммунизм, даже десталинизация) и внепартийные движения (наиболее заметное – «Солидарность», а также «движения за мир»). А в странах третьего мира эти новые движения часто принимали форму движений за религиозное возрождение или обновление.

Для всех этих «новых» движений общими были глубокая подозрительность по отношению к «старым» движениям, пришедшим к власти, ощущение того, что движения, стоящие у власти, отличаются бюрократизмом и управляются группами, чьи текущие цели трудно отличимы от целей защитников статус-кво в миросистеме.

Второе следствие заключается, следовательно, в огромном повсеместном замешательстве, поскольку «старые» левые находятся под ударом множества «новых» левых. Это привело к смеси во всемирном масштабе внезапных вспышек «революционного энтузиазма» (например, Иран в период непосредственно перед и после падения шаха или Польша с 1980 до 1982 г.) и более длительных периодов относительной демобилизации, демобилизации, которая ощущается среди активистов как старых, так и новых движений.

Относительная демобилизация – это негативное следствие. Есть, однако, и третье, более позитивное последствие. «Замешательство» разрушило в определенной мере идеологическую скорлупу и привело (или ведет) к переосмыслению фундаментальной стратегии. Это не вопрос о том, что следовало бы сделать в 1860-х гг. (или даже в 1950-х гг.), но о том, что необходимо делать в 1990-х гг. и потом. Поставленный или, лучше сказать, заново открытый вопрос состоит в том, проходит ли приоритетный путь к социальной трансформации мира через приобретение общественными движениями государственной власти отдельно в каждом государстве.

Проблема, конечно же, в том, что совершенно не очевидно, существует ли какая-либо ясная альтернатива. Об этом свидетельствуют дебаты внутри таких различных локусов, как «Солидарность «, немецкие «зеленые», иранские революционные группы. Эти движения, как и многие другие, включают как некоторых из тех, кто не приемлет государственную власть как цель, так и тех, кто, пусть и неохотно, пришел к ее принятию. Вопрос, однако, остается открытым. Пока еще нет альтернативной коллективной стратегии. Я всего лишь доказываю, что эта проблема стоит на повестке дня.

Кризис в науках

Кризис в науках не так уж отличается от кризиса в антисистемных движениях, как можно было бы изначально подумать. Долгое время считалось, что подъем современной науки и подъем современной миросистемы – явления одного порядка, тесно связанные между собой. Наука, как мы полагали, является главным интеллектуальным выражением «современности». Казалось, что у нее есть три фундаментальные предпосылки. Первая заключалась в том, что в реальном мире все познаваемо. Это значит, что каждый эмпирический феномен поддается объяснению, которое соотносится с общими принципами процесса. Никакое эмпирическое явление не является таковым, чтобы для его обобщения необходимо было бы привлекать оккультизм и мистику, поскольку объяснение ему в конечном счете может быть найдено, даже если оно не известно сегодня.

Вторая предпосылка состоит в том, что, чем шире обобщение, тем лучше. В конечном итоге все значимые обобщения могут быть выражены в терминах универсальных законов, применимых безотносительно к пространству-времени, которые в данном смысле рассматриваются скорее как «нейтральное» вместилище эмпирической реальности, чем как ее часть.

Третья предпосылка в том, что единственный путь реально «познать» реальный мир проходит через науку, а все другие формы знания являются субъективными, бездоказательными и иррелевантными. Из этого следует, что единственный способ, позволяющий сознательно «управлять» реальным миром – а в основе этого лежит предположение, что мир в самом деле «управляем» – посредством науки.

Каждая из этих предпосылок была оспорена, и борьба за то, чтобы сделать эти предпосылки господствующими, была длительной и ожесточенной, но нет сомнений, что борьба была в основном выиграна к середине XIX в. Одна из последних линий обороны, которая должна была пасть, – применение этих предпосылок к такой узкой области реального мира, которая непосредственно включает человеческие существа, – то есть к социальной организации человеческой деятельности. Только в XIX в. история и социальные науки получили droit de cite. Действительно, только тогда родилась большая часть нашей концептуальной терминологии, включая и сами названия так называемых научных дисциплин.

* * *

Следует отметить две вещи, связанные с возникновением того, что я называю историческими социальными науками. В значительной степени они являлись продолжающимся воплощением идеологической революции, вызванной Французской революцией как всемирно-историческим явлением. Они также разделяли фундаментальную двойственность Французской революции как феномена, естественно развившегося в рамках капиталистического мира-экономики, но также и как локуса первого серьезного антисистемного движения в истории современного капитализма.

Французская революция была тем моментом в историческом развитии капиталистического мира-экономики, когда формулировки на идеологической арене наконец изменились, чтобы начать выражать к тому времени уже длительно существовавшие реалии капитализма как способа производства. Новая идеология приняла в расчет тот факт, что в капиталистическом мире-экономике политическая надстройка является не просто социальной конструкцией (как в независимых государствах, так и в межгосударственной системе), но постоянно исправляемой и перестраиваемой социальной конструкцией.

Терминологией, которая облекла эту реальность, стало понятие «суверенитет народа», который стал способом легитимизации изменчивости, противостоящей застывшим политическим структурам. Для того чтобы мы могли иметь дело с этой изменчивостью, нам была передана по наследству антиномия общество-государство и вместе с «Движения, о которых мы говорим, должны были принять стратегическое решение о переменах, осуществляемых посредством государственной власти. Подобным же образом те представители исторических социальных наук, которые видели свою роль в содействии социальному преобразованию мира, должны были сделать стратегический выбор. Им предстояло решить, куда направить научную энергию. Их принципиальный подход состоял в том, чтобы предложить аналитическую модель общественной жизни, решительно отличную от той, которую предлагали ученые, представляющие буржуазию или истеблишмент. Эта модель, доказывали они, будет правильнее или адекватнее объяснять реальность и позволит ускорить социальное преобразование мира. Одной из таких моделей, без сомнения важнейшей, и был марксизм.

Поскольку политическая стратегия, ориентированная на взятие государственной власти, была в высшей степени реалистичной, то и разработка «контрмодели» как интеллектуальной стратегии была не только разумной, но и эффективной. Это способствовало политической мобилизации, и это помогало выработать разумную тактику борьбы.

Однако, поскольку успешное по большому счету обретение государственной власти антисистемными общественными движениями не было свободно от двусмысленности, то же относилось и к успешной в основных чертах разработке контрмодели. Контрмодель настолько точно отражала действительность и обладала такой объясняющей силой, что соблазняла даже представителей истеблишмента. Многими путями мир исторических социальных наук приобщался к марксизму, даже отрицая это и стараясь скрыть использованием немарксистской терминологии для выражения марксистских идей. И эта «ползучая марксизация» основательно изменила Политическую жизнь миросистемы в период после 1945 г., так же, как изменил ее приход к власти столь многих антисистемных движений.

Обратная сторона медали, однако, в том, что марксизм в результате столь же часто служил оправданием статус-кво, как и способом его подрыва. Причем он выполнял «консервативную» функцию особенно хорошо именно потому, что провозглашался «антисистемной» идеологией. Почему это произошло? Все дело в принятой интеллектуальной стратегии. Сосредоточение на разработке контрмодели включало в себя два подчиненных решения: признание предпосылок современной науки и признание основных черт картины, нарисованной господствующей историографией, претендовавшей на изображение того, «что действительно произошло».

* * *

Предпосылки современной науки и господствующей историографии были не более нейтральными, чем сами модели. И цыплята вернулись домой петушками в период после 1945 г., когда как социальная наука истеблишмента, так и марскистская социальная наука обнаружили возрастающие трудности в объяснении реального мира, то есть в определении подлинного направления исторического перехода, в котором мы начали жить. Сегодня это часто изображают как «кризис марксизма», но это слишком узкое определение. Скорее это «кризис исторических социальных наук», а сверх того еще и «кризис науки» как таковой.

Исходные посылки поставлены под вопрос не среди представителей исторических социальных наук, но и среди естествоиспытателей, считающихся высшим духовенством в религии современной науки. Нам говорят, что поиск неизменных законов и симметрии провалился и то, что мы действительно открыли – это «превращающиеся частицы» и «нарушение симметрии». Нам говорят, что «необратимость есть тот механизм, который создает порядок из хаоса», необратимость, а не обратимость. Нам говорят, «то, что первоначально было рискованной ставкой в духе господствовавшей аристотелевской традиции, со временем превратилось в догматическое утверждение». Нам говорят, что «необратимость, или стрела времени, влечет за собой случайность». И, говорят нам, это возвращает нас к центральной онтологической проблеме, отношению между бытием и становлением, с выводом, что «бытие и становление должны рассматриваться не как противоположности, противоречащие друг другу, а как два соотнесенных аспекта реальности».

Но если все это верно, тогда мы должны отречься от основ методологии, которая сформировала большую часть исторической социальной науки, включая марксистскую социальную науку, поскольку та искала неизменные законы, симметрию, обратимость и, следовательно, предопределенность будущего. Возможно, мы должны вернуться в эту часть аристотелевской традиции, состоящую в поиске конечных причин. Возможно, мы даже должны допустить существование иного, и предшествующего научному, знания. Конечно, наука, какой мы ее знаем, следующая линии рассуждений, имманентной определенной «западной» философской традиции, была изобретением нашего современного мира. А поскольку кризис миросистемы находит свое отражение в «цивилизационных проекциях», мир заново открывает принадлежащее ему богатство альтернативных формулировок познания.

Иммануил Валлерстайн считался одним из ведущих представителей левой общественной мысли. В своих работах он уделял много внимания проблемам марксизма и неомарксизма, часто писал о большевизме и Ленине. По мнению Валлерстайна, «с течением времени в России весьма вероятна политическая реабилитация Ленина. Где-то к 2050 году он вполне может стать главным национальным героем».

Это в равной мере справедливо для историографии. Нас долго предостерегали против «этноцентрической» истории. Нам много раз говорили, что писавшаяся в XIX в. история была историей правителей с точки зрения правителей и что она игнорировала тех, кем управляли, – трудящиеся классы, незападные части мира. Это было, конечно же, правдой, и сегодня это исправляется. Нам предлагают также историю тех, кем управляли, и с точки зрения тех, кем управляли, – трудящихся классов, незападных частей мира. Это, без сомнения, очень полезная поправка к невероятно узкому взгляду, существовавшему не более 30 или около того лет назад. Но поскольку эта «новая» история разделяет основные исторические мифы более старой истории, расширение охвата может только усугубить проблему.

Два основных мифа в рассказе об истории капиталистического мира-экономики состоят в том, что это история нового слоя, средних классов, уничтоживших старую феодальную аристократию; и что это история медленно расширяющихся кругов экономической активности, превращения локальных экономик в национальные экономики, которые затем «встречаются» на международной арене. Теперь предложены альтернативные мифы: что «новые» средние классы являются и всегда были аватарой (воплощением) старой феодальной аристократии и что развитие капиталистического мира-экономики включало в себя уплотнение и заполнение миросистемы скорее, чем ее разрастание из внутренней сердцевины.