Текст книги "Русалка и миссис Хэнкок"

Глава 16

Людям добродетельным неведомо то особенное удовольствие, какое испытывают незнакомые мужчина и женщина, когда без всяких слов, одними только глазами, договариваются завершить вечер телесной близостью. Анжелике и Джорджу нет необходимости играть в любовные кошки-мышки. Они просто нашли друг друга. Когда Анжелика подходит и садится среди компании, они с ним обмениваются приветственными взглядами и больше внимания друг на друга не обращают. Она держит за руку свою старую подругу Люси Чедвик, в прошлом любовницу троих наследных принцев, и слегка флиртует с несколькими офицерами помоложе. Рокингем занят тем же самым с юной Китти, подобранной на рыбном рынке, которую скоро уведут спать в целомудренную постель, ибо она еще не созрела для исполнения развратных обязанностей, хотя ее время уже не за горами. Китти хранит безмолвие, как ей предписано, но молодой человек упорствует, проявляя поистине замечательное терпение. Анжелике кажется, будто в его карих глазах поблескивает озорной огонек, но она не пытается посмотреть в них. Это еще успеется. Кто-то из компании достает игральную кость, которая считается здесь контрабандным предметом с тех пор, как миссис Чаппел запретила азартные игры в своем заведении.

– Но безусловно, даже она не станет возражать против невинной игры в хайджинкс, – настаивает один из молодых офицеров. – Кто выкинет наименьшее число – выпивает.

Кубик передается по кругу и раз за разом катится по столу; игроки задерживают дыхание или радостно вскрикивают. Анжелика и Рокингем ни на миг не забывают о присутствии друг друга. Когда Анжелика заливается смехом, он не может сдержать улыбки, а когда он весело хлопает в ладоши, она непроизвольно складывает руки вместе.

Дайте людям игральную кость – и у них обязательно возникнет желание делать ставки. Они хватают лакомства с наполовину опустошенных блюд.

– Ставлю грецкий орех на то, что миссис Чедвик выкинет наименьшее число.

– Вишенку на то, что Картер выбросит четверку.

Они стучат ладонями по столу и плескают друг другу в бокалы спиртное, не заботясь о том, сочетается ли оно с предыдущим напитком. Все прочие группы гостей словно протекают сквозь них: кто-то присоединяется к компании, кто-то ее незаметно покидает, одни удаляются в комнаты отдыха, другие возвращаются освеженными. И вот эти незримые приливно-отливные течения подталкивают Анжелику и лейтенанта все ближе и ближе друг к другу, безо всяких усилий с их стороны. Юную Китти уводят прочь, невзирая на ее протесты. Люси Чедвик решает, что она достаточно долго украшала общество своим присутствием, вдобавок у нее двое маленьких детей в Хампстеде, которые через несколько часов проснутся и пожелают позавтракать с ней вместе, а посему она откланивается и направляется к своему экипажу. Ее место тотчас занимают бывшие русалки, Элинора Бьюли и Полли Кэмпбелл, чьи волосы теперь уложены в прически, а нагота прикрыта одинаковыми шелковыми одеяниями. Обе оживленно хихикают, предвкушая ночь бурного веселья и разгула, – слава богу, миссис Чаппел уже благополучно спит в своей постели, на чистых простынях. Сначала Анжелика сидит в пяти стульях от Рокингема, потом в трех, в двух, и, наконец, когда часы отбивают четверть пятого, они оказываются рядом среди поредевшей компании.

– Еще не слишком поздно для того, чтобы исправить ваше первое впечатление обо мне? – спрашивает Анжелика.

По лицу молодого человека расползается дружелюбнейшая улыбка.

– Но зачем? Мне понравилось. Еще ни одна женщина не падала мне в ноги прежде.

– Будьте уверены, и я никогда больше не упаду.

– Рокингем, – представляется он и коротко прикладывается к ее руке.

– Лейтенант Рокингем, – кивает Анжелика, скользнув глазами по его мундиру.

– Что? Ах, это! – Он смеется, бросая быстрый взгляд на свою одежду. – Нет! Я надел морскую форму только по случаю сегодняшнего приема – все-таки он в честь русалки. Я действительно раньше служил во флоте, но там не пожелали терпеть мой веселый нрав. – Он озорно ерошит пятерней волосы и улыбается ангельской улыбкой. – Сейчас я студент юридического факультета.

– О! Так вы будете юристом!

Но Рокингем смотрит на нее с таким недоумением, что Анжелика на миг пугается, уж не заговорила ли она, забывшись, на грубом провинциальном диалекте, как часто делала в юности, к своему глубокому стыду и к великому удивлению своих покровителей.

– Надеюсь, мне никогда не придется зарабатывать на жизнь ремеслом юриста. Просто джентльмену нужна профессия, которая позволит сохранить остроту ума, ну и, не исключено, поможет пройти в парламент.

«Ага, значит, Белла ошибается, – думает Анжелика. – Конечно же, у него есть средства. Благодарение небесам, ведь он такой красавец!»

Она обворожительно улыбается, а Рокингем продолжает:

– Разумеется, можно путешествовать, но это довольно скоро надоедает: бесконечная череда пейзажей и достопримечательностей. Я был страшно рад покинуть наконец Неаполь, скажу я вам. Толпы праздных зевак, любителей развлечений, жалких дилетантов, ни один из которых не в состоянии по-настоящему оценить этот прекрасный город.

– О, конечно… конечно.

Они одновременно кивают и сдвигают головы ближе, еще ближе, еще… и, очарованные друг другом, забывают о своих друзьях и прежних возлюбленных, обо всех своих горестях и тревогах, когда мир для них обоих сужается до малого пространства, где у него есть только она, а у нее – только он.

– Миссис Нил! – кричат вокруг. – Анжелика, ваша очередь!

Анжелика не слышит, и, только когда кто-то разжимает ей пальцы и вкладывает в ладонь кубик, она переводит внимание со своего чернокудрого собеседника на остальных.

– Что, снова я?

– Да! Бросайте! Бросайте кость!

– Хорошо, хорошо. – Анжелика неохотно отворачивается от Рокингема, всем своим видом словно говоря: «На самом деле я уже твоя» – но вместе с тем радуясь возможности показать азартную сторону своей натуры. Сжав губы и закрыв глаза, она трясет кость в сложенных ладонях и бросает на стол.

Кубик подпрыгивает раз, другой, третий…

И останавливается на самом краю стола, лишь чудом не упав с него на пол: на верхней грани кубика чернеет единственная точка. Компания испускает дружный вопль. Парики на мужчинах сидят криво, если вообще не сняты. До чего же странно видеть, как эти родовитые джентльмены вдруг превратились в сущих мальчишек: такие забавные стриженые головы, так и хочется погладить… эта пушистая, как щенячье брюшко, а вот эта что гнездо, свитое из рыжеватых кучеряшек…

– Пейте! – орут все хором. – Пейте!

– Ах нет, – возражает Анжелика. – С меня уже довольно. – Она пребывает в состоянии приятного опьянения и не желает затуманивать рассудок дальше, но товарищи по игре беспощадны.

– Правила есть правила! Пейте!

– А что за игра-то? – Анжелика умоляюще взглядывает на Рокингема.

– Хайджинкс! – весело вопят игроки. – И меньше выкинуть невозможно! Пейте! Пейте!

– Я не могу, – жалобно хнычет она. – Не заставляйте меня!

Рокингем, даром что не офицер вовсе, остается воплощением галантности. Он смело кладет ладонь Анжелике на локоть и произносит:

– Если дама не желает пить, принуждать ее не следует.

Его товарищи разражаются неодобрительными возгласами, а Анжелика обмахивается веером, ибо к щекам внезапно приливает жар. Рокингем убирает ладонь с ее руки.

– Однако правила есть правила, – продолжает он. – И все мы единодушно считаем, что тот, кто отказывается пить, должен заплатить штраф.

– Штраф! – ахает Анжелика и хлопает его веером по плечу, испытывая головокружение от своей дерзости. – Ну и каверзу вы мне подстроили!

– Какой штраф назначим, ребята? Дамы?

Элинора Бьюли и Полли Кэмпбелл быстро перешептываются и радостно взвизгивают.

– Я знаю! – говорит Элинора. – Она должна изобразить русалку.

– Прощу прощения?

– Если мы смогли, так и вы сможете, – говорит Полли; кончики пальцев у нее все еще зеленые от краски. – Вы должны выйти наружу…

– …В сад, – вставляет Элинора.

– …К фонтану…

– …И проплыть вокруг него три раза.

– Голая, – с удовлетворением завершает Полли.

– Совсем голая.

– Я не стану этого делать, – говорит Анжелика. – Да и не смогу просто. В фонтане глубина всего два фута, если не меньше.

– Русалку! – хором кричат девушки. – Ру-сал-ку! Ру-сал-ку!

– Да ведь октябрь на дворе, – протестует Анжелика, но они уже вскакивают из-за стола, и она устремляется к дверям вместе с ними, теперь заливаясь смехом. – Вот же глупые девчонки! Нижнюю сорочку я оставлю.

– Русалки не носят сорочек! – возражает Полли, и они вылетают в темный сад.

Мужчины замешкиваются в доме, громко требуя подать фонари, и только Рокингем выбегает вместе с ними тремя, не в силах отпустить Анжелику ни на шаг от себя.

– Ну я все-таки не русалка, – говорит она. – В воду я войду, ладно, но раздеваться догола не стану.

В других обстоятельствах она подобных сомнений не испытывала бы. Ей нравится представать обнаженной перед восхищенными взорами: она не раз танцевала на столах и каталась по усыпанным лепестками постелям в одних только подвязках, но теперь колеблется. Ей и хочется, и не хочется раздеться перед этим мужчиной. Возможность мельком показать свое нагое тело, пока он не может до него дотронуться и обнаружить свое вожделение, кажется чрезвычайно соблазнительной, но Анжелика рассчитывала продлить его сладко-томительное неведение. Сегодня она бы флиртовала с ним еще не один час, а потом завлекла в какой-нибудь темный уголок, и они бы долго целовались, дрожа от страсти. В теплой темноте спальни он бы сначала ласкал ее через тонкую сорочку, а потом раздел донага или не раздел – в зависимости от желания. Они бы познавали друг друга медленно, постепенно. Если она сейчас обнажится перед ним, они потеряют половину удовольствия, еще даже не начав.

– Нет, раздеваться догола я отказываюсь, – объявляет Анжелика.

Рокингем вручает ей бутылку бренди.

– Давайте, давайте. Я закрою глаза.

Из дома появляются мужчины с фонарями, желтый свет которых зыбко растекается по маленькому саду. В тишине безоблачной ночи голоса звучат особенно четко и отражаются звонким эхом от высоких стен. Воздух свеж и прохладен, но не настолько, чтобы нельзя было совершить требуемый подвиг.

Анжелика снимает туфельки, потом чулки. Каменные плиты под босыми ногами холодные, но в них все еще ощущается остаточное солнечное тепло.

– Не так уж и страшно, – говорит Анжелика. – Ну-ка, девочки, помогите мне.

Полли с Элинорой суетятся вокруг нее, вынимая булавки из корсажа, стаскивая верхние и нижние юбки, по которым обе они беззаботно топчутся, пока развязывают ленты на турнюре, обхватывающем бедра. Наконец Элинора торжествующе поднимает его над головой, эдакий атласный пудинг, и все покатываются со смеху.

– Смотрите не потеряйте, – строго говорит Анжелика, когда мужчины, восхищенные и ошеломленные, начинают перекидывать турнюр между собой. – И не повредите. Он изготовлен точно по моим меркам, и второго такого нет. Я сказала, второго такого нет, так что поосторожнее с ним. И это вам не головной убор.

Теперь на ней остался только корсет, надетый поверх тонкой сорочки, и девушки проворно распускают шнуровку на нем, раздвигают жесткие створки, выпуская из-под них замятые складки нижней рубашки, последнего предмета одежды, прикрывающего наготу Анжелики. Сорочка чуть ниже колен, с прямыми узкими рукавами, и Анжелика выглядит в ней невинно, как любая из новеньких воспитанниц миссис Чаппел. Полли с Элинорой пытаются стянуть с нее и сорочку тоже, но Анжелика взвизгивает и шлепает их по рукам.

– Ну а теперь – в воду! – говорит капитан Картер. – Сопротивление бесполезно: они превосходят вас численностью.

Фонтан в пятнадцати футах от них, большой мелкий бассейн в виде раковины с волнистыми краями. Водяные струи изливаются из пасти мраморного дельфина в центре, взбивая серебристую пену на черной поверхности водоема. По самому дну медленно перемещаются золотые рыбки, в своем сне подобные смутным призракам. Анжелика взбирается на бортик фонтана. Наклонные стенки мраморной чаши страшно холодные и очень скользкие от ила – прямо будто жиром намазанные.

– Брр! Так что, мне окунаться?

– Да! Да!

Легкий ветер шевелит волосы Анжелики. Брызги окатывают лицо, плечи и грудь; соски у нее твердеют, словно туго стянутые стежком.

– Ужас как холодно.

Она перекидывает ноги через бортик, и вот уже ее ступни в воде, потом щиколотки, потом голени.

– Ой, мамочки! – выдыхает она. От ледяного мрамора у нее немеют ягодицы.

А в следующий миг Анжелика соскальзывает в бассейн.

Холодно, холодно, жутко холодно. Холодно так, что грудная клетка сжимается, и Анжелика шумно, прерывисто выдыхает. Свинцовый холод заливает ее кормилицу, самое теплое местечко у любой женщины; расползается под грудями и по внутренней стороне ляжек, затекает в подмышки и подколенные сгибы. Она вскидывает руки:

– Вот, я в воде! Видите? Просили русалку – пожалуйста!

– Плывите! – кричат мужчины, поднимая над головой бутылки. – Три раза кругом фонтана! – Последние слова заставляют их вспомнить песню, запретную для всякого моряка, и они принимаются горланить разнобойным хором:

 
Три раза кругом,
Три раза кругом,
Три раза кругом повернулся
И прямо ко дну,
И прямо ко дну
Пошел наш отважный корабль.
 

Анжелика ощущает, как самые внутренности у нее дрожат. Плыть в мелком фонтане невозможно, и она переступает руками по дну: под ногти забивается песок, ладони скользят по илу, живот касается гальки, а сорочка раздувается в воде, как колокол медузы. Проснувшиеся рыбки мечутся вокруг, задевая холодными брюшками ее руки. Грохот падающей воды оглушает, струи колотят по плечам тяжелым градом, смывают пудру с прически, разметывают волосы. Зубы у Анжелики начинают стучать, но она делает еще один круг и переворачивается на спину, распевая во всю силу своих дрожащих легких:

 
Прекрасную деву увидели мы,
С зерцалом и гребнем в руках.
 

– Где мой гребень? – требует Анжелика, перегибаясь через край громадной раковины. – Где мое зерцало? – Но она уже промерзла до костей. – Ох, не могу больше! Ну не героиня ли я, а?

Она протягивает руки к своим служанкам, но обе тотчас отскакивают.

– Мой шелк! – вскрикивает Полли, опасливо подбирая свое великолепное одеяние. – На нем грязные пятна останутся – нипочем не выведешь!

– А тогда неприятностей не оберешься, – говорит Элинора. – Вы же сами знаете.

– Да знаю, знаю. Вы зарабатываете больше трех сотен в год, но не имеете собственных нарядов, – стонет Анжелика. – Прискорбно, когда состоятельная женщина не может испортить платье-другое. – Повернувшись к мужчинам, она кричит: – Ну, кто из вас не побоится подать руку сирене?

Кто же еще, если не Рокингем, который оказывается возле нее, едва она успевает договорить, с большим полотняным полотенцем и с высоко вздернутой бровью. Он хватает Анжелику за запястье и даже глазом не моргает, когда она кладет мокрые ладони ему на грудь, выбираясь на сушу.

– Уф-ф! – шумно выдыхает Анжелика, вся покрываясь гусиной кожей.

Рокингем держит перед ней развернутое полотенце так, чтобы заслонить от взоров честной компании, однако сам он прекрасно все видит. Прозрачная мокрая сорочка плотно облепляет ее тело, лишь между грудями и во впадине под ребрами остаются воздушные пузыри. Рокингем быстро окидывает Анжелику глазами, и она не испытывает ни стыда, ни разочарования, только головокружительный восторг от сознания, что это самая безумная выходка из всех, какие она когда-либо совершала. Она невольно расплывается в улыбке и чувствует, как у нее пылают уши. Он тоже широко улыбается помимо своего желания, хотя и опускает голову, чтобы скрыть улыбку, и несколько мгновений они стоят неподвижно, почти физически ощущая, как между ними протягиваются нити желания, радости и веселья. Потом Рокингем накидывает на нее полотенце и энергично проводит ладонями по плечам и спине, вытирая влагу грубой тканью.

– Пойдемте скорее, – говорит он. – Я раздобуду для вас чашку глинтвейна, чтобы согреться. Но теперь вам нечего надеть.

– Решительно нечего, – подтверждает Анжелика.

В настоящее время в доме миссис Чаппел проживают десять молодых женщин, в чьем распоряжении находится огромная гардеробная комната, до отказа заполненная всевозможными нарядами, дабы каждая из них могла переодеваться по три раза на дню, если не чаще. То есть Анжелика попросту врет.

– Ничего не попишешь. Придется уложить вас в постель.

– Какая жалость, – шепчет она. – Я так приятно проводила время.

Глава 17

Камвольные занавеси вокруг кровати мистера Хэнкока плотно задернуты, и если заря уже брезжит (а громкий птичий щебет наводит на такое предположение), то ни единый лучик света сквозь них не проникает. Мистер Хэнкок лежит в верхней рубашке – бриджи и манжеты валяются на полу – и держит глаза крепко закрытыми. Наверное, он не прочь откинуть одеяла и порасхаживать по комнате или зажечь свечу и почитать книгу. Он мог бы спуститься в кабинет или выйти прогуляться по пустынным улицам. Мог бы, но не осмеливается: в столь ранний час еще положено спать, и он покорно смиряется с такой необходимостью.

Но запретить себе думать он не может.

«Я совершил чудовищную ошибку. Чтобы отдать самое ценное, что у меня есть, в гнусное логово разврата! Связать свое имя с такой варварской дикостью!»

Он стонет в голос. Глаза его по-прежнему закрыты, и по краям темноты под веками клубятся разноцветные облака.

«Но что мне делать? Если я хочу, чтобы моя русалка снискала успех, мне нужно научиться вести себя должным образом в таком вот окружении».

– Мне необходимо возместить огромные потери, – горестно сообщает мистер Хэнкок своей камвольной конуре и неподвижно лежит, повторяя про себя эти ужасные слова, пока с одной стороны от него не начинают звонить колокола церкви Святого Николая, а с другой – колокола церкви Святого Павла, возвещающие, что пора вставать.

«А почему, собственно говоря, моя русалка непременно должна снискать успех? Разве нельзя просто выбросить ее, как трухлявое полено, и навсегда забыть об этом прискорбном эпизоде?»

Проходя мимо двери Сьюки, мистер Хэнкок коротко в нее стучит.

– Подъем! Подъем! – кричит он, нимало не беспокоясь, впрочем, встанет девочка или нет.

«Да из-за денег, конечно, – почему еще? Потому что моя сестра меня презирает, а моя племянница зависит от меня. Больше ничего примечательного в моей жизни нет, и раз уж на меня свалилась эта диковинная тварь, я должен извлечь из нее всю возможную выгоду». На самом деле какую-то выгоду он уже сумел извлечь: ведь вчера вечером одна из искуснейших жриц любви в Англии, одна из прелестнейших женщин на свете, изъявила готовность лечь с ним в постель. Разве человеку вроде него – простому торговцу, уроженцу Дептфорда – мог еще когда-нибудь представиться подобный случай? А он в ужасе шарахнулся от нее как последний дурак! «Я отверг ее, жестоко унизил. Но ведь это плохо говорит скорее обо мне, нежели о ней, верно? Не в том ли беда, что мне недостает искушенности, неизменно сопутствующей другому мужскому качеству?»

Мистер Хэнкок спускается вниз по лестнице. Бригитта уже на ногах, понимает он, когда мимо него пролетает порыв холодного сквозняка: негодница, по обыкновению, не заперла заднюю дверь, отправившись за водой к колонке. Он не раз выговаривал ей за это, но все без толку. «Лишняя возня», – отвечает она, глядя в пол, и мистер Хэнкок думает: «Хозяйка дома живо научила бы девчонку послушанию». Ставни в прихожей Бригитта еще не отворила, и первый утренний свет едва пробивается сквозь щели в них. Мистеру Хэнкоку приходится поднести связку ключей к самому носу, чтобы хотя бы просто разглядеть, и пока он, напрягая зрение, перебирает ключи в поисках нужного, от плинтуса отделяется сгусток темноты и обворачивается вокруг его щиколоток, бархатно-мягкий и настойчивый.

– Черт! – вскрикивает мистер Хэнкок, резво переступая ногами, точно толстая старая девочка, прыгающая через скакалку. Он отмыкает и распахивает переднюю дверь, впуская поток света и выпуская кошку.

– Ты что удумала, а? – сердится мистер Хэнкок, но выходит за ней на улицу и со скрежетом запирает замок.

За ночь густые испарения Дептфорда начали оседать, словно грязная взвесь в луже, но рассветные лучи снова их взбаламутили, и мистер Хэнкок грузно шагает сквозь волны знакомых запахов: пекущегося хлеба и гниющего ила, застарелой крови и свежих опилок. Кошка легко трусит за ним по пятам.

«Что же это за мир такой, – мысленно кипятится он, – в котором шлюха снисходит до честного человека?»

Подобные отклонения от естественного порядка вещей – запряженный в плуг человек, преследуемая зайцем лиса – предрекают конец смертного мира. И на могильных камнях тоже он не однажды видел зловещий знак: изображение перевернутого сердца.

Сегодня он не побеспокоит перевозчика и не станет втискиваться в дилижанс, чтобы дотрястись до центра города. Нет у него желания и идти по дороге вдоль вонючей реки, где каждый плотник на каждой верфи и каждый лодочник на каждом шагу знает его имя и род занятий. Мистер Хэнкок выбирает длинный путь – через широкие поля, в обход грязного людного Саутворка – и таким образом спустя время оказывается на Батт-лейн, где мальчишки из пекарни вприпрыжку носятся по мостовой, в выпущенных рубашках с развевающимися подолами. Перед одной из обшитых гонтом хибар высится груда сморщенных, побуревших апельсинов – самых дрянных апельсинов во всем христианском мире, у которых под кожурой наверняка ни капли сока, одни сухие волокна. Для продажи они никак не годятся, – впрочем, никто продавать их и не собирается. Порченые апельсины просто своего рода приманка: над ними раскачивается вывеска «Веселый моряк», а в самой хибаре, возможно, какая-нибудь измочаленная шлюха, последней закончившая ночную работу, простирывает свое белье, прежде чем рухнуть в постель, наконец-то одной. У мистера Хэнкока дергаются губы: ему так и хочется плюнуть на порог притона.

На участке по соседству работают корабельные плотники: с дружной песней тянут балки на верх недостроенного дома.

«Да, весь мир действительно перевернулся, – думает мистер Хэнкок, – начиная с моего родного города». Ибо здесь кораблестроители трудятся на суше, и для них не существует иерархии по общественному положению, только иерархия по мастерству, и не существует никаких иных сословий, помимо сложившихся внутри артели. Здесь простые рабочие владеют превосходным фарфором и богатыми библиотеками; здесь корабельные мачты возвышаются над церковными шпилями; здесь жены два года из каждых трех живут без мужей, ходящих в дальние плавания. И вот он сам, жалкий Джона Хэнкок: муж без жены, отец без сына, глава дома, которым заправляют девчонки-служанки; человек, многолетним честным трудом не заработавший и малой доли тех денег, которые может принести уродливый гоблин.

До заставы Нью-Кросс остается полмили, и движение на дороге уже довольно оживленное. Из беленой постовой будки выскакивает мальчишка, чтобы поднять шлагбаум. К заставе быстро приближается дуврский дилижанс, а позади ползет подвода, нагруженная тюками и ящиками, на которых восседают бледнолицые приезжие: хилый старик в балахоне из мучного мешка, жующий беззубым ртом; мать, под шалью прижимающая к груди младенца; и две хорошенькие деревенские девушки, сейчас развязывающие свои узелки и достающие из них монеты для оплаты проезда по последнему участку пути. Они взволнованно озираются по сторонам – «Никак мы уже в Лондоне?», – щиплют себе щеки, чтобы порозовели, и поправляют косынки. «Знатным дамам не надобны служанки, выглядящие болезненно, неказисто», – наставительно говорит одна другой, когда подвода тяжело трогается с места.

К западу простираются бурые сжатые нивы. Садовые деревья стоят раскидисто, уже не отягощенные плодами. Даже в ежевичных живых изгородях все ягоды осыпались, и спутанные колючие ветви, на которых они висели гроздьями, никнут к серой воде придорожных канав. Далеко к югу корабельных мачт на реке становится меньше, и они стоят небольшими скоплениями, со свернутыми парусами.

Мистеру Хэнкоку, широко шагающему по дороге, вдруг приходит в голову новая мысль. Черт с ними, со всеми прочими обстоятельствами. Но ведь вчера вечером очаровательная молодая женщина – невероятно очаровательная, просто само очарование – гладила его руку и смотрела ему в глаза. Она целовала его в губы, эта полногрудая красавица. Сейчас он мог бы нежиться в ее объятиях: простыни сбиты и скомканы, ее мягкая рука перекинута через его грудь. Она могла бы склониться над ним, рассыпая свои длинные волосы завесой вокруг них, и солнце загорелось бы в золотистых прядях. На самом деле у него была возможность лежать, тесно соприкасаясь кожей, переплетясь руками и ногами с живым, теплым телом, принимать чьи-то ласки, занимать чьи-то мысли. Вот от чего он отказался вчера. Не от шлюхи, не от вознаграждения, но от блаженных минут телесной близости с женщиной.

– Ч-черт! – выпаливает мистер Хэнкок, в сердцах пиная подвернувшийся под ногу камень и ввергая в смятение двух старых дев – сестер, похоже, – которые только что неспешно подошли к дороге от своего коттеджа посреди свекольного поля. – Прошу прощения, дамы, – извиняется он. – Я ужасно боюсь муравьев. Панический и совершенно необъяснимый страх.

В таком вот душном состоянии замешательства и гнева мистер Хэнкок быстро идет по усыпанной листвой Кентской дороге, где деловые люди вроде него спускаются с крылец своих красивых кирпичных домов к своим красивым экипажам. Коммерсант этой новой породы предпочитает жить за городом, чем тесниться с семьей в квартире над своей конторой. Его дети обучаются живописи и получают образование в частных школах, но ни один такой человек – даже после того, как наберется наглости добавлять к своему имени приставку «эскв.», – не одобрит безобразно разнузданного поведения, свидетелем которого стал вчера мистер Хэнкок.

«Увы, – думает он, – у нас с ними совсем разные понятия о нравственности. И кто прав – неизвестно». Он сожалеет о своей незыблемой провинциальной благопорядочности, ему досадно, что при воспоминании о вчерашних приапических моряках в душе у него поднимается волна ужаса и отвращения: ведь те люди, несомненно, гораздо счастливее, чем он.

К тому же (размышляет мистер Хэнкок, приближаясь к городской окраине, где поля сменяются узкими улочками с сумрачными дворами и застройка постепенно становится выше и теснее, а затем переходя через Лондонский мост на ноющих от усталости ногах и оказываясь среди торговой суеты Ломбард-стрит) – к тому же какими бы моральными принципами он ни руководствовался, его обхождение с Анжеликой Нил – грубый отказ от ее великодушного предложения на приеме, устроенном в его честь, – в любом случае заслуживает порицания. «Я должен добиться встречи с ней и извиниться за свое поведение, – говорит себе мистер Хэнкок. – Возможно, она поймет и простит мое замешательство». Да, так и следует поступить. Он старается не думать о том, что еще может произойти, если его допустят к ней в комнаты: если она – в интимной обстановке, когда слуги отпущены и окна зашторены, – опять положит его руку себе на грудь; если она вспомнит, какое дело вчера так и осталось несделанным.

Однако именно к этой мысли мистер Хэнкок возвращается снова и снова, пока – по заведенному еще двадцать лет назад обычаю – совершает утренний обход кофейных домов, мысленно отмечая каждую просмотренную газету и каждого знакомого, с которым перемолвился словечком. Покончив с этим рутинным делом, он направляется по узкой улочке за парком Грейз-Инн-Филдз в контору, где торговое предприятие мистера Хэнкока и его партнера мистера Гривза усердно обслуживают шесть клерков под строгим надзором горбатого Скримшоу.

Контора располагается в длинном краснокирпичном здании, построенном добрую сотню лет назад, – когда-то оно выглядело внушительно, но постепенно город подполз к нему со всех сторон, и теперь трехэтажная громада, зажатая в тесном дворе, напоминает носорога в кроличьей клетке. Хотя жилые дома с ним рядом не в пример добротнее наспех возведенных зданий, которые вырастают буквально за ночь в трущобных кварталах Сент-Мартин-лейн (и грозят обрушиться в тучах кирпичной пыли, если кто-нибудь из жильцов слишком резко перевернется с боку на бок в постели), никакого восхищения они не вызывают: унылые коробки безо всякого наружного декора, с тонкими стенами и подслеповатыми окнами. Здесь обитают скромные, непритязательные люди: две сестры в вязаных митенках, бывшие учительницы начальной частной школы, пришедшей в упадок; и торговец канцелярскими принадлежностями, непостижимым образом ухитрившийся разместить за узкой дверью свою лавку, свою жену, свою собаку и своих семерых детей. Трое из последних сейчас играют во дворе: двое мальчиков и маленькая девочка, которые стоят вокруг загадочных символов, нарисованных мелом на каменных плитах, и весьма энергично бросают по очереди веточки и камешки.

– Доброго дня, – говорит мистер Хэнкок, и они живо поворачиваются и кланяются.

– Доброго дня! Доброго вам дня! – весело кричат они, славные детишки в аккуратно залатанной одежде, и мистер Хэнкок невольно думает: «Будь у меня дети, я бы привел их сюда».

Он ощущает легкое волнение воздуха позади, как будто какие-то маленькие существа, разгоряченные игрой, стараются поспеть за ним. Сегодня с ним рядом не только Генри, но целая ватага воображаемых отпрысков, не появившихся на свет из-за его бездействия. Мистер Хэнкок, один-одинешенек, поднимается по ступеням и входит в здание.

После того как мистер Гривз отбыл по коммерческим делам в Америку, а его жена со всем потомством перебралась в деревню, здесь всегда стоит особая сухая тишина. Из верхних комнат теперь не доносится топот детей Гривза; размеренное течение рабочего дня не нарушают разные мелочи семейного толка – доставка сыра и молока, приход учителей музыки. В холле нет посетителей и нет кухонных ароматов. Сейчас здесь пахнет только побелкой, пергаментом и промокательным песком; сейчас здесь слышится только шорох бумаг, скрип перьев и непрерывное сопение Оливера, самого молодого из клерков.

Слева от холла находится гостиная, предназначенная для клиентов: полированный стол и пустые подсвечники выглядят мирно в своей заброшенности. Справа размещается сама контора, где Скриншоу Великий и Ужасный сутулится на своем троне, облаченный в черный костюм, пошитый еще в царствование предыдущего начальника, Джорджа, а подчиненные сидят перед ним на неудобных табуретах. Двое из них среднего возраста, и они с самого отрочества служат в этой компании, претерпевшей за двадцать лет множество преобразований (ибо Хэнкоки и Гривзы, как и все успешные коммерсанты, обязаны проявлять гибкость при осуществлении своих предприятий и выборе деловых партнеров). Остальные четверо – позднейшие пополнения в штате: серьезные и толковые молодые люди, среди которых всегда есть один или два племянника Хэнкока. Он предпочитает не брать на службу людей чересчур амбициозных, поскольку они имеют обыкновение делать лишнюю работу, но ему нравится наблюдать, как робкие, нерешительные пареньки превращаются в уверенных мужчин, нравится самому воспитывать из способных юных клерков блестящих коммерсантов.