Текст книги "Невеста без места"

Сказка о царевне-лягушке

 
Не за ради «ушки-юшки»,
а затем, что пробил час,
о царевне о лягушке
я затеяла рассказ.
 
 
Старше, то есть тяжче, стала:
ныне мысль во лбу ношу.
Днесь, как есть, перечитала
и, как вем, перескажу.
 
 
Жил-был царь. При нём три сына —
все, понятно, женихи.
Дальше то ж: стрела, трясина
и явление снохи —
 
 
канонической лягуши
с кожей – чистый изумруд.
(Вот куда уходят души
после, как тела умрут!)
 
 
Но об этом ниже. Словом,
в страшном трансе меньший сын.
Братья злобствуют: «С уловом!
В рупь – стрела, жена – в алтын…»
 
 
Хуже свадьбы нет замотца —
ночью ж – кайф. А тут хоть спять!
И брательникам неймётся:
«Как ты с жабой будешь спать?..»
 
 
«А не ваше, братцы, дело!.. —
сталь в словах, да в членах дрожь.
Муж с женой – едино тело,
лучше плоть мою не трожь!..»
 
 
И – период – царским матом.
Я не стану повторять,
лишь добавлю: младшим братом
числясь, грех не закирять.
 
 
Иль найти другую плаху.
Жизни – что? Она течёт.
А лягушка шьёт рубаху,
хлеб царю-отцу печёт.
 
 
Худо-бедно любит мужа
царских на пуховиках:
чем богата. Лучше, хуже —
всё одно во всех веках.
 
 
А стерпелось – и слюбилось:
дело тела не ново.
В первы ночи сердце билось,
а привык – и ничего.
 
 
Так и жили бы: лягуша
и царевич – две страны
(ибо нет по духу мужа:
муж с женой – две сатаны!).
 
 
Так и жили бы до гроба,
наплодили бы детей
лягушатник: порознь оба…
– Царь на бал зовёт гостей!
 
 
– Делать нечего, царевна!
Я поеду – ты за мной, —
говорит Иван не гневно —
плача. – Повезло с женой!..
 
 
Но царевна промолчала,
хоть умна была за двух,
дверь на ключ – и для начала
содрала с души кожух.
 
 
Лягушачье скинув, жабье,
стала чудо хороша,
скинув рыбье, рабье, бабье,
стала девица. Душа.
 
 
И, легка не по-земному,
полетела ко дворцу:
к мужу – по пути к иному,
к свёкру – по пути к Творцу.
 
 
– Чья такая? И откуда?
Поглядите – какова:
не вино с костьми, но – чудо! —
лес да пруд из рукава.
 
 
Царь глядит не наглядится
на рукав её с каймой,
а Ивану не сидится —
он стрелой летит домой.
 
 
А царевна, знамо дело,
собиралась к Богу в рай,
а на мужа поглядела —
и домой, в земной сарай.
 
 
Снова в жабье, бабье тело,
вспять, к Ивану-дураку,
мимо Бога – пролетела:
спать – к супругу-чужаку.
 
 
А супруг-то окаянный!
А Иван – дурак и есть!
Что за дым из дома странный?
– Ох ты!.. Я отныне здесь
 
 
не жилица: нету тела:
сожжено. Прощай навек!
По лицу крылом задела
и растаяла, как снег.
 
 
С той поры царевич запил,
пил по-чёрному весь год,
на другой – хоромы запер
и отправился в поход.
 
 
Не одну прошёл дорогу,
был разбойником убит
и, восстав, явился Богу
птицей-соколом на вид.
 
 
Начал было про лягушу
да как шкура сожжена:
Бог прервал Ивана душу:
– Знаю!
– Где моя жена?
 
 
Я скулил по ней ночами,
я забыл про хлеб и щи,
где она?
Пожал плечами
Бог и вымолвил: «Ищи…»
 
 
И пустилась сокол-птица
рай душою рассекать —
всюду лица, лица, лица:
как родное разыскать?
 
 
Вдруг… Царевна! Свет мой, ты ли?
Это я, твой муж Иван!
Или не признала? Или
за другим уж? Иль я пьян?
 
 
И в ответ, не веря слуху,
слышит слово не-жены
(ибо нет жены по духу):
«Вот мы снова не равны…
 
 
Сокол ты, а я девица
(помнишь шкуру, бал, царя?):
я не ты – другая птица.
Прилетел ты, братец, зря…»
 
 
Повернулась и пропала:
нет как нет. И тыщи лет
до соседнего астрала
он летел за нею вслед.
 
 
Был он зверем, был он птицей,
был царевичем опять,
и она не всё девицей —
разной тварью раз по пять.
 
 
И всегда была не-встреча,
не-слиянность, не-совпад,
и из всей родимой речи
нужно только слово «брат».
 
 
…Днесь царевич и лягуша —
разд
звёзды:  елены:
исц
где погаснет око Мужа,
там взойдут глаза Жены.
 

Метемпсихоза

 
Себе в день рождения
Несметность тел и неизменность душ.
Когда б могла я верить в эту чушь,
я б захотела быть не мотыльком,
не птицею, не рыбой, не цветком,
не горною вершиной, не звездой,
а женщиной. Причём, не молодой,
а между тридцатью и сорока:
ни больше и ни меньше. На века.
 

* * *

 
Не постылого местного ада
шириной от мольбы до пальбы —
не приемлю земного расклада:
не-совпада, не-встреч, не-судьбы…
 
 
Где одни – всю дорогу – разрывы
и конец только делу венец.
Неужели, покуда мы живы,
ждать лишь смерти, Небесный Отец?..
 
 
Господин этой хляби и тверди,
тот, что браки вершит в небесах,
я умру без него прежде смерти…
Дай мне здесь —
и постой на часах.
 

* * *

 
Я с тобой не хотела поэтом
быть —
хотела большую грудь.
Ты хотел быть мною воспетым.
Будь.
 

* * *

 
Я теперь не боюсь не успеть,
Я теперь не боюсь не спеть,
Я теперь не боюсь онеметь:
я звонарь теперь, а не медь.
 

* * *

С. Ж.

 
Это ты научил меня ждать,
как никто во всём свете не смог бы:
не как новорождённого мать —
как сухая смоковница смоквы.
 
 
Ждать без всяких на это причин,
ждать безвременно, ждать безнадёжно,
с тою верой, с какой не мужчин
и не смертных,
но чуда лишь можно.
 

* * *

Маме

 
Нынче ты кутаешь в облако плечи,
а я в твой зелёный плед…
Но ведь должно же быть место встречи —
между! —
ни тот
и ни этот свет.
 
 
Малая родина, пядь, полпяди,
дырка, гнездо, где лишь ветра свист
и никого ни вверху, ни сзади,
карточный домик,
бумаги лист.
 

Страдание

 
Как мой милый уходил —
с собой солнце уносил.
С каждым днём всё холодней.
Мама, с неба обогрей!..
 

* * *

 
Любовь от века вне закона,
безжалостны её черты,
любовь есть пир Тримальхиона
среди всеобщей нищеты.
 

Отцу Димитрию

 
Отец, что мне годится в сыновья,
иль в братья, или нет чему названья…
Так жизнь,
грехи,
стихи сошлись, где я,
что отделить сродни четвертованью.
Так в клетке тела моего любой —
душа,
и их созвучием ведома,
я в храм иду, чтоб встретиться с тобой.
…А с Богом я могу и дома.
 

А. В.

1

 
Об жизнь земную изувечась,
о всех, кто в ней – меж нас – гурьбой,
я знаю, для чего мне вечность
за гробом:
чтобы быть с тобой.
Здесь места нет,
где быть нам вместе,
но там, где ты мне будешь брат,
нет места ревности и мести…
…Жаль только, с братьями не спят.
 

2

Дай мне руку…

М. Цветаева

 
Не сготовила ужин,
не накрыла на стол:
ты ведь не был мне нужен —
ну пришёл и пришёл.
И слова вроде к месту,
да неймёт голова:
я ж без места невеста,
ни к чему мне слова.
…Лишь когда между делом
засучил ты рукав,
я у ног твоих села,
часть благую избрав.
 

3

 
А звезда над вершиной берёзы зависнет,
чтоб успела желание я загадать.
Моё счастье теперь от тебя не зависит:
ни забрать ты не можешь, ни дать.
Ибо мир мой разрушен и дух мой разбужен,
и над бездной своей в вираже
я люблю тебя так, что и ты мне не нужен.
…Только я загадала уже.
 

4

 
Не уважая правил,
законы чту…
Ты по себе оставил
такую пустоту,
что не видать поблажки,
вмести весь свет.
…С такой идут в монашки,
кто не поэт.
 

5

 
Я любила тебя как могла:
ноги мыла и воду пила, —
и в те дни, когда ты был далёк,
так мне близок вдруг сделался Бог,
хоть стопы оботри волосами, —
потому что другими глазами
я смотрела, разлуку терпя,
в каждом – видя тебя.
 

6

 
Последним супом накормила
и налила: святое дело.
Дала подушку, бритву, мыло,
до кучи – душу не без тела.
Не так уж, в общем-то, и много,
но, согласись, на дармовщину…
Ещё не ведая, что к Богу
проходит путь через мужчину.
 

7

 
И золотой струится дождь
с деревьев, голых, словно жерди…
Я не боюсь, что ты уйдёшь,
как дети не боятся смерти,
беспечной бегая толпой.
Я не боюсь – перед рассветом —
что мы не встретимся с тобой
на том,
раз встретились на этом.
…Свет разрастается, слепя.
Что мне грядущие мытарства! —
кто видел спящего тебя,
всё знает о Небесном Царстве.
 

8

 
Тебя со мной настолько нет,
что ночью нас никто не встретит.
Но потому и есть тот свет,
что он не грея светит.
 

13 сентября 1999 года[2]2
  День траура по жертвам взрыва в Печатниках в Москве. Взрыв жилого дома на Каширском шоссе.


[Закрыть]

Диме Быкову

1

 
Димыч, это смешно: мне оформили визу
в дни, когда я готова вернуть свой билет.
Мир летит в никуда, бомбы падают снизу,
а вверху гасят свет.
Да, по сути, нет больше ни низа, ни верха:
всё смешалось, как в доме не помню каком.
На пороге – не помню какого там – века
мой стишок – это шок, в горле ком.
Потому что бессильны слова и нелепы,
а которые в рифму – нелепы вдвойне,
хоть мы знаем с тобою, что рифма есть скрепа.
Но отнюдь не в кирпичной стене.
 

2

 
Тело заплывчиво. И коротка
память у всех властей.
Мало мне ока боевика,
подрывника – частей.
Когда от Москвы до пока вместишь
дома нет без огня.
…Господи, если ты их простишь,
то не прощай меня.
 

Ю.

1

 
Когда в Москве, как в блиндаже,
а век и нервы на пределе,
давай не будем о душе.
Хороший мой, давай о теле.
Витиевато, не спеша,
так лист спадает —
круг за кругом…
Душа и в Африке душа.
Бог с ней – как мы сейчас друг с другом.
 

2

 
В одну ночь поседела трава,
а под утро грачи улетели…
Я лишь только тогда и жива,
милый мой, когда с кем-то в постели.
Потому что средь всех наших бед
ниоткуда не чаю спасенья.
И меня здесь не то чтобы нет —
я как тело, что ждёт воскресенья.
 

3

 
И вторя воплю женщин всех времён,
мне впору крикнуть: «Что тебе я сдела…»
Но ты и так начитан и умён,
и я бы повторяться не хотела.
 
 
К тому ж, мой милый, ты бы сам не смог
казнить меня таким кромешным адом:
меня той ночью, видно, выдал Бог,
а ты случайно оказался рядом.
 
 
И связываться с ним не захотел,
а вежливо простился у порога.
…Октябрь. Москва в сугробах. Беспредел.
Но я прощаю и тебя, и Бога.
 

На 7-ю песню Дантова «Ада»

 
Как Данте расточителя и скрягу
водить заставил общий хоровод
и друг без друга не ступать ни шагу,
 
 
на берегу одних и тех же вод
всех верных жён и жён-прелюбодеек
Архангел в час урочный соберёт,
 
 
затем что больше всех на свете денег
любви и эти жаждали, и те, —
так райский сад со множеством скамеек
 
 
и ад – в одной окажутся черте.
 

Мать

 
«Отпусти меня, Сын, на землю,
у меня там остались дети,
твои братья одни остались,
и любви между ними нету.
У тебя уже всё в порядке:
смерть поправ, ты воскрес из мёртвых,
а они о тебе забыли,
и поглотит их бездна ада!..» —
так просила у Сына Матерь.
И ответил ей Сын с обидой:
«Видно, девичья у них память,
что так быстро меня забыли,
видно, слово моё не в строку,
видно, не было в муках проку!..»
Мать заплакала: «Бог с тобою!
Всё ты сделал, родной, как нужно,
мне бы только о том напомнить,
дать им Царство твоё пощупать…»
И спросил её Сын с улыбкой:
«Как же можно его пощупать?»
И с готовностью Мать сказала:
«Я придумала как, послушай:
золотых здесь так много яблок,
я одно отнесу на землю,
я приду к ним с благою вещью —
пусть посмотрят на твой гостинец,
пусть потрогают рай руками…»
И у сына упало сердце,
и сказал он ей с тихой мукой:
«Но сама ты навек погибнешь,
ибо дважды не воскресают…»
И заплакала Мать от счастья:
«Значит, ты меня отпускаешь?»
И сняла с головы корону
и пошла налегке к порогу.
«Погоди! – тогда Сын воскликнул. —
Где же яблочко золотое?»
Узелок она развязала —
ему яблочко показала.
Он на яблочко мельком глянул,
дал серебряное ей блюдце
и сказал: «Погоди немного,
погляди сперва, как всё будет…»
И вдруг яблочко золотое
покатилось само по блюдцу,
и увидела Мать дорогу
и себя с узелком идущей.
… И бегут ей навстречу дети,
обступают её, толкаясь…
Узелок она развязала
и им яблочко протянула.
И они про неё забыли,
откусить побыстрей стараясь.
Откусили кусочек первый —
покачнулась она немного,
откусили второй кусочек —
ртом хватать она стала воздух,
а как в третий раз откусили —
в пыль дорожную Мать упала…
Дети через перешагнули
и вперёд зашагали дружно,
прямо к райским пошли воротам,
словно вспомнили вдруг о чём-то.
И придя, застучали громко,
и ворота открылись сами,
и ввалились они гурьбою
и сейчас же запели хором.
…А Исус постоял и вышел
и закрыл за собой ворота…
И отпрянула Мать от блюдца:
«Почему ты ушёл из дома?»
«У лисиц и у тех есть норы, —
Сын сказал. – Что за дом без мамы?»
И она тяжело вздохнула
и опять посмотрела в блюдце.
…Её дети сперва смеялись,
грызли яблоки золотые,
а потом разбрелись по саду,
словно каждый искал кого-то.
А потом они заскучали,
а потом они испугались,
а потом, прибежав к воротам,
колотить кулаками стали:
«Что же это за рай без Бога?
За высоким забором зона?
Чем всю вечность по ней слоняться,
лучше б нам не родиться вовсе!..»
И расплакалась горько Матерь:
«Разве ж этого я хотела,
в пыль свою превращая душу?!»
…Кто-то тронул её за плечи,
и она как будто очнулась,
глядь: на троне она в короне,
а пред ней – серебряное блюдце…
 

Голубятня

…a plague o'bothyour houses!

W. Shakespeare. «Romeo and Juliet»[3]3
  …Чума на оба ваши дома! В. Шекспир. «Ромео и Джульетта» (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).


[Закрыть]

 
– Пайза умирает! —
закричала внучка Пирога, появляясь на пороге,
и Богданов отец усмехнулся:
– Такие не умирают… —
А мать пожала плечами:
– С чего бы это? —
И внучка Пирога выпалила,
что к Пайзе вчера блудная дочь из Москвы вернулась.
С дочкой-москалькой.
И Богдан выскочил из-за стола
и вместе с Пироговой внучкой
помчался к дому Пайзы,
где собрался уже весь посёлок,
и, протиснувшись к двери,
увидел москальку,
которая качала куклу,
приговаривая:
– Ты не плачь, не плачь, не плачь,
я куплю тебе калач…
«А говорят, что Москва слезам не верит», —
подумал Богдан.
Пайза лежала на перине
и, глядя в потолок, кричала:
– Вижу Царствие Небесное:
там всё прекрасное
и Дух Святой летает!..
– А Мыколу Кабана видишь? —
спросил Чокнутый.
На него зашикали.
– А Мыкыту Терещука? —
не унимался Чокнутый.
Но пастор сказал,
чтобы Чокнутый не отвлекал умирающую
мелкими вопросами.
– Это Мыкола-то с Мыкытой мелкие, —
возмутился Чокнутый, —
да их потому и раздавило,
что проход для них был слишком узким,
а я сутки продержался,
и что люди, каждый день спускавшиеся в ад,
непременно должны быть в Небесном Царстве,
но Пайза отрезала,
что там вообще нет шахтёров, —
и Чокнутый заорал,
что она врёт, —
и Пайза возмутилась,
что кто здесь умирающий: он или я? —
И тогда Чокнутый заявил,
что он этого так не оставит,
и ушёл, хлопнув дверью.
А пастор спросил,
не оставит ли Пайза завещания, —
и Пайза ответила,
что завещает свой дом баптистам.
– Вот, сука!.. – сказали в толпе.
И пастор велел ей хорошо подумать,
а остальным прихожанам
идти в «Райский уголок»,
местную баптистскую церковь, на служение,
а детям с учителем Пирогом —
в воскресную школу на занятия.
И когда все тронулись,
Богдан подошёл к москальке
и сказал: «Пойдём…» —
и она оставила свою куклу
и пошла за ним.
…А в воскресной школе
учитель Пирог торжественно сказал,
что сегодня мы получили свидетельство бытия
Царствия Небесного от очевидца, —
а москалька возразила,
что Пайза ничего не видит —
просто она нас с мамой ненавидит, —
и Пирог строго спросил:
– Ты не веришь в Царство Небесное? —
а москалька ответила,
что не верит Пайзе, —
а Пирог спросил:
– А в Бога веришь? —
и она ответила, что да,
и перекрестилась, —
и Пирог буркнул,
что православные
всегда считают себя правыми
и никому другому не верят,
и вообще, где твой батько,
и не за это ли Пайза вас с матерью ненавидит.
И внук Кобасы, регента церковного хора,
сказал громким шёпотом:
– Выблядок москальский! —
И москалька выскочила из-за парты
и выбежала из класса.
И Богдан двинул Кобасову внуку,
так что у того кровь из носа потекла,
и выскочил за дверь.
– Пошли домой, —
сказал он, догнав москальку.
– У нас нет дома, —
ответила она.
– Есть, – сказал Богдан, —
и там сейчас никого нет,
потому что отец с матерью в церкви.
И она вздохнула —
так глубоко, что голова закружилась,
и дала ему руку.
…Но отец с матерью были дома.
Особенно мать,
потому что дом был её приданым.
И отец кричал,
что чего же ты не в церкви,
наверное, думаешь,
что и Небесное Царство тебе дадут в приданое,
а мать ответила,
что наконец дали воду,
а ей нужно постирать джинсы Богдану,
и что другие ребята с отцами,
а у тебя ножа наточить не допросишься,
но отец пел «Дивлюсь я на небо», —
и мать кричала,
что лучше бы ты пил, —
но отец говорил,
что если в начале было Слово,
то в конце будет Слово, воссоединившееся с Музыкой,
то есть Песня,
недаром же ангелов
так часто изображают поющими,
и надо Песню сделать былью,
потому что шахту в конце концов закроют, —
а в хоре у Кобасы пели мимо нот,
и отец, сбегая из церкви,
всякий раз кричал, что больше туда не пойдёт,
и с горя… запевал:
«Чому я не сокiл, чому не лiтаю…»
– А чому ты стираешь в воскресенье? —
спросил Богдан у матери.
– А почему ты не в «Райском уголке» у Пирога? —
спросила в ответ мать,
потому что она хотела,
чтобы у её сына
были чистые джинсы и райское блаженство.
И Богдан сказал,
что напрасно она считает,
что райский уголок – это там, где Пирог,
и что это… – он указал на москальку и вдруг
вспомнил, что
забыл спросить её имя…
Но тут дверь распахнулась,
и появились пастор с Пирогом,
Пирогова внучка с регентом Кобасой
и Кобасов внук с платком.
И Пастор, глядя на таз с мыльной пеной, сказал
что у родителей, не соблюдающих заповеди,
дети всегда вырастают разбойниками, —
а Пирог,
покосившись на москальку,
поддакнул,
что вот оно православие-то, —
а Кобасов внук из-за спины деда прогнусил:
– Тили-тили тесто,
жених и невеста, —
а Богданов отец закричал регенту Кобасе,
что у вас своя свадьба,
а у нас своя, —
и сел в угол точить нож, —
а мать, вытирая руки о передник,
закричала на Богдана,
что не для того она рискует своей вечной жизнью,
чтобы её сын достался какой-то москальке, —
а пастор сказал:
– Шла бы ты, дивчина, домой,
мы тут сами разберемся… —
а Богдан ответил,
что тогда они уйдут вместе…
А появившаяся на пороге дочь Пайзы
закричала дочери,
что знаешь ли ты, что это баптисты,
а баптисты на своих служениях приносят в жертву
детей,
а я ищу тебя с самого утра, —
а москалька ответила,
что с утра утекло много крови
и она уже не ребёнок, —
а взрослых, – заорала её мать, —
вообще расчленяют и едят, —
и пастор возмутился,
что это придумали коммунисты,
чтобы натравить неверующих на баптистов
и отобрать у них церкви, —
и дочь Пайзы закричала,
что её отец тоже был коммунистом,
и даже стахановцем,
а все знают, что он чудный человек,
хоть и пьяница,
потому что шахту,
отделившуюся от России и не нужную Украине,
закрыли —
и выбросили человека из забоя в запой,
а вот её мать Пайза,
которая вдруг стала ходить в церковь,
а всю жизнь поедом ела отца,
живя на его деньги,
а меня попрекала куском хлеба,
почему я и сбежала из дома,
хочет теперь сбагрить отца в ЛТП,
а дом отдаёт баптистам,
чтоб я у неё в ногах повалялась, —
а мать Богдана перебила,
что, если ты такая гордая,
возвращайся в свою Москву,
а то, ишь, иностранка выискалась, —
а дочь Пайзы ответила,
что что ж, по-твоему, Богдан Хмельницкий
зря старался
и мне надо было в Москве жрать
рожки с макаронами,
когда дома сад с огородами…
И тут вбежал её отец, стахановец,
с листом бумаги в руке
и закричал,
что выдайте вы ей, бога ради, расписку,
что забираете её дом,
а то я за себя не ручаюсь, —
и сунул пастору лист.
И вдруг влетела раскрасневшаяся Пайза
и закричала дочери:
– Будешь у баптистов двор мести! —
а пастор заметил,
что негоже его прихожанке так шуметь, —
а Пайза завопила,
что я сама себе хозяйка, —
и тогда пастор сказал,
что бумага-то вот она,
а ты живее всех живых, —
и помахал перед Пайзиным лицом чистым листом, —
и Пайза окрысилась,
что это ещё ничего не значит
и я в любой момент могу от вас уйти, —
а стахановец сказал,
что чего ходить-то:
умирай сейчас, при свидетелях, —
а Пайза ответила,
что нечего горячку пороть,
потому что это дело серьёзное,
а лучше дайте мне чего-нибудь поесть,
потому что я умираю от голода,
а хочу за принцип, —
а Богданов отец,
точивший нож,
буркнул, что ты и так упитанная, —
а стахановец выдернул у него нож
и заколол Пайзу.
– Радикальное средство от паразитов, —
закричал, появляясь в дверях со склянкой в руках,
Чокнутый, —
страшный яд. Собственного изобретения.
И стахановец выхватил у него склянку
и залпом выпил.
– Сумасшедший! – завопил Чокнутый.
А Богдан схватил москальку за руку,
и они выскочили на дорогу,
начинавшуюся от самого крыльца,
по которой некуда было идти,
потому что сзади был дом.
а впереди Москва…
– Погодите! – раздалось за их спинами.
Они оглянулись:
это был Чокнутый.
– За мной! – крикнул Чокнутый,
и они побежали наверх…
И на самом верху
Богдан увидел башенный копер,
а рядом – сетчатый сарай.
– Райская машина, – пояснил Чокнутый, —
собственного изобретения.
Потому что если ад – шахта,
то рай должен быть вверху напротив,
и если нас не пускают в Главные Ворота,
мы зайдём с Чёрного Хода,
потому что воссоединять надо не
Украину с Россией,
а Землю с Небом…
– Похоже на голубятню, – заметил Богдан,
разглядывая машину.
– А это и есть голубятня, – сказал Чокнутый
и протянул им ключи.
И они вошли внутрь —
в сенное тепло в темноту —
и закрыли за собой дверь.
А Чокнутый сел на порог и закурил.
…И москалька сказала: «Спину колет…»
А Богдан прошептал: «Потерпи. Сейчас полетим.
И она вскрикнула от резкой боли —
и небо над шахтой стало красное-прекрасное,
а с крыши голубятни полетел голубь,
и Чокнутый, пуская вслед ему дым,
подумал,
что Пайза была права,
когда врала про Небесное Царство.
 

Коляска

…когда вы сядете в неё,

то просто как бы… нянька

вас в люльке качала.

Гоголь. Коляска

Планета есть колыбель разума.

Но нельзя вечно жить в колыбели.

Циолковский

 
– Мама раззява! – кричала девочка,
когда мать не успевала отбить воланчик, —
Папа раззява! —
когда по воланчику не попадал отец.
И воланчик описывал дугу
на берегу,
у барака, где они жили всё то время,
пока отец со своими зэками строил станцию
и ругался, что они не просыхают,
потому что, когда шёл дождь, с потолка текло,
а зимой было так холодно, что девочку засовывали
в одну штанину
меховых штанов отца,
и мать кричала,
что этой каторге не видно конца,
и плакала,
что ребёнок растёт,
а штанов больше нет, —
думала девочка.
И отец молча собирался
на свою станцию,
потому что видел Гагарина,
когда был делегатом XIV съезда ВЛКСМ,
и мечтал не о новых штанах,
а о том,
чтобы сделать лучше эту голубую планету.
Но появившийся из-за угла диспетчер со станции
закричал:
– Авария!..
И отец побежал.
А мать с девочкой быстро пошли в дом.
А воланчик остался на земле…
 
 
И когда поздно вечером отец вернулся
и сказал,
что это электрик Бобчин устроил взрыв,
потому что нажрался как свинья,
но, к счастью, жертв нет
и нужно срочно восстанавливать главный отсек,
на который ушёл год жизни,
и строить дальше, —
мать заявила,
что на этот раз
без нас с дочерью,
потому что сегодня твой Бобчин взорвал станцию,
а завтра взорвёт посёлок,
а я не декабристка,
чтобы бросить ребёнка
и целовать кандалы мужу…
И отец,
любивший Некрасова,
возразил, почему же «бросить»…
Но мать перебила,
что оставаться здесь
значило бы бросить ребёнка на произвол судьбы
и она с дочерью завтра же уезжает к бабушке…
И тут ввалилась соседка
и заголосила,
что у меня сегодня украли коляску,
которую вы мне дали в прошлом году,
ребёнка бросили на земле, ироды,
а коляску увели…
И отец выругался и закурил прямо в доме,
а мать сказала:
– Главное, что ребёнок цел, —
и, закрыв за соседкой дверь,
бросила отцу,
что у этих каторжников нет ничего святого,
наверняка уже пропили эту несчастную коляску…
И девочка разрыдалась,
потому что мечтала возить в ней своих детей,
и вдруг закричала:
– Где же я буду возить своих детей,
если они взорвут посёлок?
И отец бросил окурок на пол
и, рванув дверь, вышел.
 
 
На небе стояла полная луна.
 
 
Когда под утро отец вошёл в дом,
девочка ещё спала,
а мать укладывала вещи в чемодан
и, подняв на мужа глаза,
спросила:
– Ты и теперь считаешь, что нам не нужно уезжать?
И отец странно спокойным голосом ответил:
– Нужно не уезжать,
а улетать, —
и, поставив на стол найденный на берегу воланчик,
как ракету,
добавил, —
на другую планету…
Потому что тот, кто выбрасывает на землю ребёнка,
рано или поздно взорвёт эту Землю…
– И на чём? – усмехнулась мать.
Отец прошёлся по комнате:
– Тут рядом есть заброшенный пионерлагерь
«Заветы Циолковского»,
весь травой зарос, сущая зона…
Там перед главным корпусом стоит ракета.
Совсем целая, я посмотрел.
Если в неё встроить двигатель…
 
 
У соседки пропел петух.
 
 
– А как же твоя мечта? —
помолчав, спросила мать,
потому что улететь —
значило бросить отцову станцию
вместе с этой голубой планетой.
 
 
– Плох тот главный инженер,
который не мечтает стать главным конструктором, —
сказал отец и подошёл к окну.
Было уже совсем светло.
– А бабушку с собой можно взять? —
тихо спросила мать.
Отец закурил и выпустил дым в открытую форточку:
– Если взять бабушку,
она захочет взять дедушку,
который возьмёт внука,
за которым увяжется какая-нибудь сука,
которая прихватит любимую кошку,
которая не пожелает расстаться со своей мышкой, —
потому что все мы – звенья одной цепи…
Отец стряхнул пепел.
– Но ракета, в которой будут все,
просто вытянет Землю с орбиты, как репку,
и полетит вместе с ней в никуда…
Он докурил:
– Преодолеть земное притяжение —
значит оборвать эту цепь,
найдя какое-нибудь бракованное звено,
прореху на человечестве… —
и, мельком глянув на спящую дочь,
добавил:
– Ной потому и спасся,
что взял с собой только своих…
– Бабушка тоже своя, —
возразила мать, —
я не смогу выбросить её из ракеты…
– И не нужно, —
сказал отец, —
я уже выбросил Бобчина со станции…
И он взял со стола сигареты и ушёл.
А мать осталась сидеть над раскрытым чемоданом
и вздрогнула,
когда в дверь постучали
и на пороге появился небритый человек с мутными
глазами:
– Бобчин я, электрик со станции…
Мать молчала.
Бобчин потоптался на пороге:
– Может, попросите мужа взять меня обратно…
И тут девочка,
которая не спала с самого прихода отца,
закричала,
что Бобчина не возьмут,
потому что он бракованное звено на человечестве,
а они с папой и мамой скоро улетят
на другую планету…
 
 
И мать вспыхнула и прикрикнула на девочку,
что вечно ты лезешь во взрослые разговоры,
а Бобчину бросила,
что пить надо меньше
и ему самое место на лесоповале,
потому что он совсем потерял человеческий облик,
и чем болтать глупости
лучше пойди умойся, —
сердито добавила она,
обращаясь к дочери,
но та обиделась,
что ничего не глупости
и папа уже нашёл ракету,
только она пока на цепи из бабушки и всех-всех-всех,
и нужно эту цепь оборвать…
– Да замолчишь ты, наконец!.. —
топнула ногой мать,
а Бобчин подмигнул девочке
и, не говоря ни слова,
скрылся за дверью.
 
 
Но когда мать с девочкой сидели за завтраком,
а отец – за кульманом,
и на краю электроплитки бухал кофейник
с давно готовым кофе,
потому что мать любила горячий,
а отец хотел закончить чертёж,
Бобчин опять появился на пороге:
– Большому кораблю большое плаванье, —
сказал он, разглядывая висящие чертежи.
Отец нахмурился:
– Я же русским языком сказал: не возьму…
– Да он не займёт много места! —
заступилась девочка,
а Бобчин сказал отцу,
что у него рацпредложение,
и они вышли на крыльцо.
И Бобчин стал канючить,
что нехорошо получается, гражданин начальник,
выбросили со станции,
чтоб самому начать новую жизнь,
хотя у вас и в старой всё было по-людски,
а я подохну здесь как собака
и никто не узнает, где могилка моя…
– Старая песня, – перебил отец, —
В чём состоит твоё рацпредложение?
– А в том, – сказал Вобчин, меняя тон, —
что я согласен быть «бракованным звеном»,
потому что как электрик прекрасно понимаю,
что, выбрасывая одно это звено,
вы избавляетесь от всей остальной цепи,
которой прикованы к Земле,
как каторжник к чугунному ядру,
и за это… —
Бобчин откашлялся, —
предлагаю присвоить планете,
на которой вы обоснуетесь,
моё имя:
написать в самом её центре большими буквами:
«Пётр Иванович Бобчин», —
потому что раз уж я здесь был ничем,
требую, чтобы там я стал всем, —
и протянул отцу свою фотографию.
– А это-то зачем? – усмехнулся отец.
– Поместить над буквами.
В увеличенном виде, разумеется…
И отец закурил
и, не спеша выпустив струйку дыма,
серьёзно сказал:
– Ничего не выйдет.
– Это почему же? – насторожился Бобчин.
– Мордой ты, брат, не вышел, —
ответил отец и, бросив сигарету на землю,
пошёл в дом…
А девочка попросилась гулять,
и мать, укладывавшая посуду в коробку,
сказала, что хорошо, только недолго,
а отец с головой ушёл в коробку скоростей,
так что было почти совсем темно,
когда прибежал начальник охраны и сообщил,
что сбежал Бобчин,
и мать зажгла свет,
а отец, оглядевшись по сторонам,
побледнел и крикнул:
– Где ребёнок?..
И мать охнула и зажала рот рукой.
А отец выскочил из дома
и побежал по тропинке вдоль реки…
Навстречу ему уже шёл сосед
с большим свёртком в руках,
а следом за ним соседка с козой,
кричавшая,
что это же просто счастье,
что эта стерва потерялась,
а то бы она так и осталась под тем кустом,
и что мало им, иродам, блядей,
им подавай детей,
можно сказать, из коляски,
чтоб потом ещё пропить эту коляску…
И отец взял у соседа девочку,
завёрнутую в шинель,
которую тот носил зимой и летом,
и, тяжело ступая, пошёл к дому,
а соседка кричала вслед,
что ребёнок не залетит,
а до свадьбы зарастёт…
И отец с матерью хотели засунуть девочку
в меховую штанину,
как делали зимой,
потому что у неё зуб на зуб не попадал,
но девочка отпихивала её руками и ногами
и кричала,
что она слишком большая,
а я маленькая…
 
 
И мать разрыдалась,
а отец схватил топор,
и она закричала,
что тебя посадят
и слава Богу, что не убил…
А отец отрубил,
что Бог тут ни при чём,
а не убил —
так потому, чтоб если уж не имя,
так семя полетело,
ну да врёшь, сука!.. —
и, погрозив топором,
выскочил во двор.
И хоть было совсем темно,
а у него не было с собой фонаря,
без труда добрался до зоны
и пересёк её по диагонали.
…Приблизившись вплотную,
отец размахнулся
и всадил топор в ракету.
…И девочка, задремавшая под утро,
проснулась —
и увидела коляску,
которую,
как объяснил солдат из охраны, стоявший на пороге, —
нам вывезла продавщица из соседнего сельпо,
когда ей устроили очную ставку с Бобчиным,
взявшим у неё две бутылки водки за эту коляску, —
и тут же опять заснула,
успокоившись, что теперь есть в чём везти детей,
и маму с папой,
и бабушку с дедушкой,
и соседку с козой —
всех,
потому что все были детьми,
даже Бобчин, —
и, усадив последнего, она сказала: «Поехали!..»
И мать, сидевшая у её постели,
испугалась,
потому что врач велел лежать,
а солдат из охраны рассмеялся,
что когда летают —
растут…
 

Переделкино – Москва, лето 1998