Текст книги "Невеста без места"

 
… А жизнь,
как и поэзия, —
езда.
И нам
под это дело выдан литер.
Но мальчик мой по группе крови
лидер,
Но мальчик мой
по группе крови
лидер,
и разминутся
наши поезда…
Божественная
«Красная
стрела»,
он этот мир
пройдёт по расписанью,
не проявляя
рвения
к писанью —
не для таких
бумажные дела.
…С потерей,
не похожей ни на чью,
я буду жить —
какие наши беды! —
мой ученик
явился для победы
туда,
где я
согласна
на
ничью.
 

 
Я переделать мир хочу —
и от бессилия кричу.
Я Достоевского читаю,
я русских мальчиков учу.
 

 
Больше двух говорившие вслух
и ни звука – лишь свет! – когда двое:
свет сошёлся на том, кто был глух…
Вот, поэзия, что ты такое:
от слепого глухому привет,
ты сплошное письмо от Татьяны,
ты есть выход, когда его нет,
ты всегда то не к месту, то рано.
Или поздно, и нет уже мест,
только вёрсты одне полосаты
да над бедною нянею крест, —
не дошедшее до адресата
к отправителю не возвратясь,
ты, где нас нет, сама себе место,
ты есть самая верная связь,
ты ни до и ни после —
ты вместо.
 

* * *

 
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
 
 
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
крышею,
звездой…
 
 
Как кесарево – тем, кто в силе,
как Богово – наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет – и тот.
 

* * *

 
Цвела картошка у сарая
лиловым, белым, голубым…
Я в детстве так боялась рая,
где будешь ты любим любым
и устремят родные души
к тебе несметные стопы, —
я пряталась на старой груше.
…Я и теперь боюсь толпы.
 

* * *

 
Небо черно надо мной, или ало,
или в сплошном беспросветном дыму…
Так я под небом смертельно устала,
что не влечёт и к нему самому.
И хоть ещё надлежит ему треснуть,
дабы нам свет воссиял голубой,
мамочка!
Я б не хотела воскреснуть,
если б не встреча с тобой…
 

* * *

 
Живой не должен видеть то,
что Богом от него сокрыто.
А я дерзнула: сняв пальто,
дошла до самого Коцита.
 
 
От койки к койке: вплоть до дна.
Одежды белые мне дали,
предупредив: пойдёшь одна,
сопровождать в такие дали
 
 
охотников, как видишь, нет.
И я ответила: «Согласна».
И тронулась, и вспыхнул свет:
о, как тот свет я вижу ясно
 
 
И бабу, девочку почти,
с кольцом на пальце, но без матки,
и мальчика лет девяти,
без ног – на маленькой кроватке.
 
 
И мать, молившую всю ночь:
«Прости, как я простила, сыну…»
И блудную – в порезах – дочь,
и: «Жрать!» – ревевшего детину.
 
 
И я давала им бульон,
и я им подставляла судна,
и я лгала, что всяк спасён,
и знала я, что неподсудна.
 
 
Что Дант нас просто напугал:
так, думал, совесть в нас разбудит,
что Дант, он тоже всем солгал,
и ада никогда не будет.
 

* * *

 
Так громко плачут женщины и дети, —
так танки громыхают за стеной,
что мне не хватит вечности одной
на то, чтоб отоспаться на том свете…
Не за дела мои и не за веру —
за всю мою бессонность через край,
за век двадцатый,
что превысил меру,
Небесный Царь,
 
 
две вечности мне дай.
 

Рением

 
И сидя с книгой, на тебя, родная,
порой взгляну из своего угла:
не так, как бы примерно сроки зная,
а так, как будто смерть уже прошла.
И ты, держась за подлокотник кресла,
неторопливо кутаешься в плед
не потому, что ты уже воскресла, —
меж двух миров стена сошла на нет.
…И вот уже ничто не отделяет
мой быт кромешный от небытия
так,
что, когда в прихожей пёс залает,
ты вздрогнешь раньше, может быть, чем я.
 

 
А мёртвые беспомощны, как дети,
друг к другу жмутся и глядят нам вслед.
И ты глядишь,
в сиреневом берете,
и падают снежинки на берет.
И даже с места сдвинуться не в силах,
всё ждёшь, когда я за тобой приду…
Так ждут нас наши мёртвые в могилах,
как дети у забора в детсаду.
 

 
Ныне с Богом самим наравне,
вспоминаешь ли ты обо мне?
…Мне здесь так без тебя безнадёжно,
как тебе в облаках безодёжно.
 

* * *

 
Трагедия всегда кончается смертью героя,
говорила нам учительница.
И я так и думала, что трагедия —
это когда кончается герой.
Теперь я знаю, что трагедия —
это когда кончается свет,
а герой остаётся,
как Григорий Мелехов после смерти Аксиньи,
когда он поднимает голову и видит
чёрное солнце
и продолжает жить,
потому что у него есть сын,
у которого больше никого нет.
Жить —
потому что трагедия всегда кончается
жизнью.
 

Рождество

 
А я просила не угла
в январской круговерти,
а сына.
Вот и родила.
Вот он лежит в конверте.
Вот здесь и будет он лежать,
кричать, сучить ногами,
ходить… Куда мне с ним бежать
такими-то снегами?
Дороги, крыши, провода
в снегу.
А снег всё сыпет…
Горит далёкая звезда:
она и есть Египет.
 

* * *

 
Ребёнок тянет книзу,
к земле,
к букашкам,
в детство…
Мне жалко Мону Лизу,
мадонну без младенца.
 

* * *

 
Пахать и сеять,
прясть и шить —
за веком век —
без слёз и торга:
мне приказали долго жить,
и я живу —
из чувства долга.
Таща его, словно баржу,
навстречу всем грядущим бедам,
и лишь одно я прикажу
идущему за мною следом,
чтоб на земле, где ты и так
от чувства долга не свободен,
не заводил себе собак
и родин.
 

* * *

 
Не дай бог в дому чужом
резать хлеб чужим ножом,
и топить чужую печь,
и чужих касаться плеч,
и чтоб вьюга за стеной,
и чтоб этот дом был мой…
 

* * *

 
А я так страшно пить хотела,
что проклинала своё тело,
что, не боясь греха нимало,
на небо жаркое роптала…
Не знала я в своей гордыне,
что, продвигаясь по пустыне,
я собиралась по крупице,
что мало-мальское копытце
Бог накрывал своею дланью,
чтоб я в пути не стала дрянью.
 

* * *

 
Я при своём была рассудке,
тем коридором проходя,
с бельём и книжкою на сутки
я шла убить своё дитя.
 
 
И не было назад дороги.
Когда за мной закрылась дверь,
я в небеса упёрла ноги —
и вдруг пошла…
Я шла теперь
стерильно чистым коридором,
и кто куда, как в детсаду,
за дверью дети пели хором.
И знала я, зачем иду.
 
 
Я шла – не чтоб меня пустили
казённой двери на порог,
я шла – не чтоб меня простили,
а чтобы взяли узелок.
 
 
Шла, веря своему везенью,
отдать гостинец: мармелад,
баранки, сушки, воду, землю…
Но всё вернули мне назад.
 
 
…Когда займётся отовсюду
и всяк предстанет налегке,
у ада детского я буду
с тем узелком стоять в руке…
 

Триптих

* * *

 
…И когда Иисус сказал:
«Кто из вас без греха, первый брось в неё камень», —
она, взятая в прелюбодеянии,
зажмурилась —
и тут же почувствовала
удар камнем по голове.
Она открыла глаза
и увидела,
что вокруг нет ни души:
люди,
требовавшие побить её камнями по закону Моисея,
разошлись, обличаемые совестью,
Иисус, сказавший: иди и впредь не греши,
отправился к ожидавшему его народу,
и этот камень бросила она сама,
потому что грех – это камень,
брошенный в небо,
и он падает на голову
не по закону Моисея,
а по закону Ньютона.
 

* * *

 
Если б Христу предложили заполнить анкету,
то в графе «профессия»
он бы написал: литератор.
Иисус говорил притчами,
то есть отдавал себе отчёт в том,
что будет понят не всеми,
но он не мог иначе:
как истинный литератор
он говорил, как слышал,
не прислушиваясь к мнению толпы.
Он был даже не литератор,
а словесник,
даже не словесник,
а слово:
он был певец и песня —
один в двух лицах.
…Почему мы оплакиваем смерть Певца,
он же оставил нам свои песни?
Но в том-то и дело, что мы любим
певца – всего.
 
 
Литература – это личное тело пишущего.
 

* * *

 
Если Иисус был человеком в той же мере,
что и Богом,
то он в полной мере был мужчиной.
Но поскольку женщины склонны идеализировать,
они все следовали за ним исключительно
как за Богом.
Все, кроме Магдалины.
Магдалине,
чтобы заполнить пустоту,
образовавшуюся после того, как Иисус изгнал
из неё семерых бесов,
нужно было от Него нечто,
что, войдя в неё и вмиг наполнив,
росло бы потом день ото дня.
А это,
как она знала по опыту,
передаётся только половым путём.
И она следовала за Иисусом
этим,
другим,
чем остальные женщины,
путём:
она его хотела.
Но именно тела
она и не получила,
даже придя ко гробу.
Потому что это было бы для неё счастьем.
А Иисус как честный человек
никому не обещал счастья —
он обещал блаженство.
 

* * *

…отец заколол откормленного телёнка.

Лк. 15:27

 
Благодарю за царскую еду
и понимаю, что опять уйду.
Уйду опять через немного дней,
чтоб на чужих полях пасти свиней.
Чтоб днём не есть, а по ночам не спать,
чтоб через много дней прийти опять.
…И так всю жизнь: из дома – и назад.
Отец!
Довольно ль у тебя телят?..
 

Сыну

 
Не бойся, это просто ветер
сдувает лист с сухого пня,
и эта тьма —
всего лишь вечер,
а не отсутствие меня.
И листья под ноги ложатся,
и мы идём, как по ковру,
и нечего тебе бояться:
я здесь,
с тобой,
я не умру…
 

* * *

 
Где все соберутся —
и всем хватит места,
в том царствии —
метра квадратного вместо
дай, Господи, круглый мне,
точно живот,
откуда мой сын от меня не уйдёт.
 

Екатерина Великая

Монолог

 
Я тяжела, как шапка Мономаха.
Очередным царёнком тяжела.
И липнет к телу мокрая рубаха,
и градом пот с монаршьего чела.
 
 
А муж пожмёт цыплячьими плечами:
«Откуда она только их берёт!..»
Ему ль понять, что тёмными ночами
ко мне приходит русский мой народ.
 

* * *

 
Когда к Борису Годунову в очередной раз
пришла мамка его детей, молодая баба,
отпрашиваться «к лекарю»,
он спросил её в упор: «А почему бы тебе не родить?»
И она подняла на него глаза и спокойно ответила:
«Всех детей не родишь…»
 
 
От одного из своих абортов она потом и умерла:
лекарь недочистил.
 
 
Борис вспомнил о ней,
когда посылал Михаила Битяговского в Углич.
Потому что,
рассуждал он,
это баба-история решает,
кому быть царём, а кому нет,
ибо всех наследников не коронуешь.
А он лекарь.
Он просто вычищает младенца из чрева истории.
Он исполняет её волю.
Это его работа.
Не судят же лекаря за то, что он лекарь?
 
 
Но младенец закричал —
и нож упал на пол:
сработано было нечисто,
и во чреве осталась НОЖка.
И потопала своей дорожкой.
И 13 апреля 1605 года,
в разгар бедствий,
ища выход, ударила во что-то твёрдое —
кровь хлынула из носа, ушей и рта,
полилась рекою,
и никакие врачи не могли её остановить.
Они так и объяснили причину смерти Бориса:
удар.
НОЖкой в сердце.
 

* * *

 
Кому много дано,
тому мало позволено:
вот и батька Махно
обанкрутился с воли-то.
 
 
Что невесел сидишь,
президент Гуляйполя?
Эк, ведь в самый Париж
завела тебя воля!
 
 
Да спасибо скажи,
не на Красную площадь.
Вон твои кореши,
те закончили плоше.
 
 
Ну а ты-то учён,
хоть и каторгой порчен,
но уж больно ты чёрн,
в смысле гордый уж очень.
 
 
Ты пойми, атаман,
средь дебошей татарских:
воля – это дурман,
кандалы, хуже царских.
 
 
Что тебе мужичьё?
Пусть их тешатся вволю.
У тебя-то – своё.
Много можно лишь вору.
 
 
Много может лишь зверь,
нализавшийся в стельку.
Пей в Париже теперь
за Емельку и Стеньку.
 
 
Ты их видел в гробу,
и вольно ж тебе было
променять их судьбу,
словно мыло – на шило.
 
 
Обойти все круги —
и в аду, и пониже, —
чтоб тачать сапоги
в захолустном Париже.
 

Мария-Антуанетта

 
В стране, где нет господ,
где правый раб и левый,
не приведи Господь
родиться королевой.
 
 
Родиться с головой
на беззащитной шее —
уж лучше быть травой,
водой, землёй в траншее.
 

 
У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны,
будет ночь – будет бал: королевское наше житьё.
Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны.
Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю её.
 
 
Я корону сниму, но сначала сними остальное:
мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева…
Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное
и потребует хлеба, и смелют меня жернова.
 
 
Но должно же меж ночью и утром быть
что-нибудь третье,
но должно ж между жизнью и смертью быть
что-то ещё…
Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья,
и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо…
 
 
Впрочем, стой… Ничего мы уже не успеем с тобою…
Вот идёт мой народ – и я чувствую боль в волосах,
потому что короны снимают всегда с головою.
Так что я без всего буду ждать тебя на небесах.
 

* * *

…Долбаный Бродский…

Д. Быков

 
Всякое царство берётся силой
духа, ладоней, ног…
Ты не умеешь любить, мой милый.
А захотел бы – смог.
Так что ступай походи по свету
белу – какой твой век! —
Много в нём чающих быть согрету
женщин, детей, калек…
Может, обрящешь что дорогое.
Я же, пока не вер —
нёшься, найду что любить другое.
Родину, например.
 

* * *

 
Лишь там являются Лжедмитрии,
где всяк обманываться рад,
чтобы, об душу ноги вытерев,
вести из ада в новый ад.
Но все ведущие – ведомые,
как выясняется потом.
А на дворцы идут бездомные.
И я пошла другим путём.
Дорогою, не то чтоб узкою,
но той, где нету никого,
изо всего народа русского
любя тебя лишь одного.
 

* * *

Н. С.

 
К нам равнодушна родина – Бог с ней,
и эта боль уже переносима.
И берег, что похож на берег Крыма,
теперь мне с каждым годом всё родней.
Тот берег только издали скалист —
вблизи же он поблёскивает влажно,
и что-то, что совсем уже неважно —
подъём или отбой – трубит горнист.
Там солнце светит, и звезда горит,
и смуглый мальчик что-то говорит,
и рыбаки вытаскивают сети,
и весело сгружают свой улов,
и так шумят, что мне не слышно слов.
Но мальчик не нуждается в ответе.
 

* * *

 
Знаю: адская мука,
когда сжаты уста,
но отсутствие звука
ведь не есть немота.
Лишь фальшивая нота —
это то, чего нет.
…Из безмолвствующего народа
выходит поэт.
 

* * *

 
А снег пошёл без проволочек,
тяжёлый, он летел легко:
так лёгок стопудовый лётчик
на небесах, так между строчек
легко бумаги молоко.
 
 
Но я-то знала, чем он платит
за этот высший пилотаж,
за этот вертикальный катет,
и я кричала снегу: «Хватит!..»
Но он пошёл, как входят в раж.
 
 
Как входят в толщи атмосферы,
откуда нет пути назад,
в судьбу как входят, кроме веры,
безо всего. Себя на скверы
кроша, чтоб стал вишнёвый сад.
 

* * *

 
Взял, потому что дал:
что уж тут – царь, так царствуй.
И пустота есть дар:
стало быть, благодарствуй.
И на Твоё: «Проси!» —
выдохну, помолчавши:
«Чашу не проноси —
дай мне гортань по чаше…»
 

Послушнику Антону

 
Как пономарь псалтырь,
ливень бубнит по жести…
Я не уйду в монастырь.
Даже с тобою вместе.
 
 
Я, брат, останусь тут:
с неба стихотворенья
ждать – дадут, не дадут?
…Вот где смиренье.
 

* * *

 
Я знаю, что такое голос
и что спасает он один,
но голос я отдам за колос,
когда попросит хлеба сын.
 

* * *

1

 
Он не вернулся не из мести,
тобой отверженный, как тать,
и слишком много будет чести
тебе, Флоренция, считать
себя отчизною поэта:
любивший с каждым днём сильней,
с того, где Беатриче, света
он был —
он и вернулся к ней.
 

2

 
Он строил «Ад», «Чистилище» и «Рай»,
как строят дом – за камнем камень, —
где будет и собачий лай,
и детский смех, и чьё-то «Amen»…
 
 
Божественный он строил дом
на случай, если Бога нету,
чтобы не мыкаться потом
с подругой
по пустому
свету.
 

* * *

А. Е.

 
Не затем, что боюсь я в адском гореть огне —
я грешу, ибо верую в то, что простится мне, —
не затем, что для счастия мне слишком много лет, —
слишком много, что я поэт
и что ты поэт.
 
 
Потому что плохая рифма:
звезда – звезда,
потому что с звездою другая близка тогда,
когда между ними всё небо —
из края в край, —
потому что лишь с Беатриче рифмуют рай.
 

* * *

 
Ты мне кровного был родней,
ты отчизной мне был земной,
ты Флоренцией был моей,
бессердечной моей страной.
 
 
Я тебе говорю: прощай —
зла не помня и не скорбя:
я тебе показала рай —
ты ж изгнал меня из себя.
 

* * *

 
По легенде,
Сафо сбросилась со скалы из-за юноши,
который предпочёл ей
её собственную дочь.
Что известно об этом юноше?
Что звали его Феон
и что он
был бездарен.
Только бездарность могла предпочесть
гипсовую труху мрамору Каррары:
 
 
копию – оригиналу.
Бездарность всегда стремится талант
УМЕНЬШИТЬ.
Ибо что делает этот мальчик,
когда выбирает Дочь,
как две капли похожую на Мать,
но без таланта? —
он из Сафо вычитает талант.
Но уменьшить —
это погубить,
потому что для таланта
смертелен именно перепад высот.
Когда Сафо устраняет себя,
она делает это не потому,
что соперница её дочь,
а потому что она Сафо.
Талант потому и талант,
что не губит, а погибает,
с высоты себя бросаясь в пучину.
Не пучина причина,
не мужчина —
перепад высот,
расклад.
Что мы знаем о возлюбленной Катулла?
Что звали её Лесбия.
И что она была столь прекрасна,
сколь непостоянна.
Она променяла Катулла
на «три сотни кобелей»:
большее – на меньшее,
потому что один
всегда больше, чем свора.
Тем более один Катулл.
Она бросила Катулла,
потому что его для неё
было слишком МНОГО.
Друзья пеняли Катуллу,
что он обожествил свою возлюбленную:
он не обожествил —
он УВЕЛИЧИЛ.
Из своей спермокипящей постели
Клодия Пульхра
(настоящее имя Лесбии)
была вознесена на вершину
под названием «Лирика Катулла»:
из жруще-блюющего Рима —
в мир иной:
перепад высот,
оказавшийся смертельным для…
Катулла.
Талант потому и талант,
что при любом раскладе
погибает сам.
Но они встретятся —
Катулл и Сафо —
ТАМ.
Ибо истинная Лесбия —
это фиалкокудрая поэтесса
с острова Лесбос.
Это на земле «Лесбия» – псевдоним,
А ТАМ – имя.
Они встретятся не потому, что браки
совершаются на небесах,
а потому что равно-высоки.
 

* * *

 
Когда б молчать заставили Катулла,
не Цезарь, не друзья – сам Аполлон,
лишив не стиля, не стола и стула,
но голоса,
что стал бы делать он?
 
 
О, я-то знаю! До последних дней
он всё б молчал о Лесбии своей!
 

Лесбия – Катуллу

 
Спешу тебя обрадовать, мои милый:
всё обошлось: я нынче потекла.
Но почему-то целый день я плачу
и моё сердце ноет, как тогда,
когда, ты помнишь, умер на рассвете
мой воробей, мой маленький дружок.
Ну почему так белый свет устроен:
всё от того имею, кто постыл мне,
а от того, кого люблю всем сердцем,
я не могу родить и воробья?..
 

Эпитафия Катуллу

 
Когда навек он Рим оставил,
сказали Господу о нём:
явился тот, кто Рим заставил
пролить слезу над воробьём.
 

Лермонтов

1

 
Смерть – простое дело,
да не дело рук…
И не дышит тело,
и дымит Машук.
 
 
Середина лета,
дали голубы. …
А Мартынов – это
псевдоним судьбы.
 

2

 
Нам Лермонтов завоевал Кавказ:
приказ, поручик, он и есть приказ.
 
 
Да, знать, была не лёгкая рука
у гения Тенгинского полка.
 
 
..И целит в нас из дыма и огня
в ущерб стихам добытая Чечня.
 

3

 
И никуда уже не деться,
разверста бездна перед ним
и над,
но гений от злодейства
самой судьбой своей храним,
как от шальной чеченской пули,
чтоб всё, что быть должно, сбылось:
Мартынов не убит в июле,
убит поэт:
всё обошлось.
 

* * *

 
Гармония поверяется не алгеброй,
а арифметикой:
искусство больше, чем смерть, но меньше, чем жизнь.
Моцарт потому и Моцарт,
что, когда за ним приходит смерть,
играет на полу с своим мальчишкой —
Сальери играл бы на фортепиано.
 

Блок в 21-м году

 
Всё громче музыка звучала,
она врывалась в каждый дом:
такая страстная сначала,
такая страшная потом.
 
 
Куда от музыки укрыться,
когда России больше нет?
Какая, к чёрту, заграница,
когда сама она весь свет? —
 
 
И обречён, кто ей не служит.
И служит. И спасён, кто глух.
…Блок умер, чтоб её не слушать:
он испустил не дух, а слух.
 

* * *

 
Петроний не стал христианином,
потому что был Арбитром.
Арбитром изящества.
Ему казалось, что именно Христос
привёл в мир, где все были прекрасны,
как греческие статуи,
хромых и прокажённых, —
он не понял, что Христос их
не при-вёл, а вы-вел
на свет,
ибо Петроний был эстет,
а не учитель словесности.
И когда ему рассказали о рае,
он ответил: «Нет!» —
потому что он был поэт
и у него было слишком развито воображение:
он представил, как наступает на горло
собственной песне,
чтобы не блевать,
пребывая бок о бок с каким-нибудь
дурно пахнущим Лазарем,
и ему стало так тяжело,
что он крикнул;
«Маэстро, лёгкую песню!..»
Но тут в дверь постучали,
и на пороге появился посланец Нерона
с новой поэмой императора:
вот тебе и песня!..
Арбитру велено было прочесть
и вечером предстать перед автором.
Посланец ушёл.
 
 
А Петроний прочёл первую песню поэмы
и вскрыл себе вены,
потому что та,
которой он предпочёл рай,
его обманула —
в ней было всё:
и Троя, и пожар, и боги и т. д. —
не было… лёгкости,
то есть изящества.
 
 
А стало быть, он не мог больше оставаться Арбитром,
вернее, не мог больше оставаться в месте с Нероном,
потому что Арбитр было для него не звание, а имя,
и он понял:
чтобы сохранить имя,
нужно потерять место.
 
 
И он не был вечером у Нерона.
 
 
…Истекая кровью,
он легко вышел на порог,
сделал шаг вперёд – и,
не ставший ни кесаревым, ни Боговым,
полетел в никуда по своей орбите.
 
 
Орбите Арбитра.
 

* * *

Весна уходит.

Плачут птицы. Глаза у рыб

полны слезами.

Басё

 
– А почему у тебя такие большие глаза?
– Чтобы лучше видеть тебя.
– А почему у тебя такие большие уши?
– Чтобы лучше слышать тебя.
Но чтобы лучше видеть и слышать,
нужно иметь не большие глаза и уши,
а большое сердце.
А чтобы увидеть слёзы в глазах у рыб
и услышать, как плачут птицы,
нужно не иметь, а быть.
Быть сердцем.
Сердцу ничего не нужно иметь,
ибо сердце – это всё.
Это Басё.
 

* * *

 
Поэту, сколько можете, подайте:
вы этим не обидите его.
Ахматова скитается, как Данте,
отечества осколок своего.
 
 
От века все поэты не делимы
на тех и этих, наших и чужих —
когда они толпой проходят мимо,
одной толпой,
вглядитесь в лица их.
 
 
Не: стар и млад, не: ветреней и строже,
но: гордый взгляд и плотно сжатый рот —
так друг на друга все они похожи,
что Дант родней, чем собственный народ.
 

* * *

 
Не затем же, певец, тебе дар,
чтобы смертных простых быть известней,
а затем, чтоб на всякий удар
отвечать не ударом, а песней.
 

* * *

 
Юрий Гагарин был великий русский поэт:
Россия выпихнула его из себя в небо,
как в ссылку,
как на Кавказ,
и он сел в карету, то есть в ракету, —
ибо путь ракет – поэтов путь, —
сказал: «Поехали!..» —
и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.
И в этой улыбке была вся Земля,
всё лучшее, что на ней есть,
«Земля в сиянье голубом»,
весть – небу от человечества, —
потому что поэт – тот, кто говорит с небом,
словно языковой барьер, преодолевая
земное притяжение.
 

* * *

 
Я старости боялась хуже смерти:
так рыба, житель вод, боится тверди:
как ей вода, так мне нужна любовь…
 
 
А в старости, когда остынет кровь,
когда мой лоб избороздят морщины,
когда меня разлюбят все мужчины
и там, где розы рдели, будут мхи, —
кто не предаст меня?
 
 
Одни стихи.
 

* * *

 
Электричка спешит в Москву…
Я давно ни о чём не плачу:
это дождь.
Разве я живу?
Я здесь просто снимаю дачу.
 
 
Я тащу на себе свой быт
этим вывороченным просёлком,
где убит ты иль не убит,
ты и сам-то не знаешь толком.
 
 
Я-то ладно, я всё ж поэт,
я не зря хоть здесь умираю…
Конца-края России нет,
и в ней каждый бредёт по краю.
 

* * *

 
Сначала жаль только Татьяну,
потому что её не любят,
и Ленского,
потому что его убивают.
А потом жаль Онегина,
потому что куда страшней,
когда не любят и убивают не тебя, а ты.
А потом – Ольгу,
потому что самое страшное —
убивать, не замечая, что убиваешь.
А потом – опять Татьяну,
потому что она любит того, кого убивает.
А потом – опять Онегина,
потому что он всё-таки жив.
А потом жаль всё: «наше всё», —
потому что его убили.
А потом жаль всех нас,
потому что мы лишние,
потому что в России все живые лишние.
 

* * *

 
Говоришь, своя не тянет ноша?
Милый мой,
а ты её носил?
Так, чтоб: одиночество,
пороша,
тьма хоть глаз коли
и нету сил.
И когда ты спящего ребёнка
тащишь,
тихо Господа моля,
из волос вдруг падает гребёнка —
это тянет русская земля…
 

* * *

 
Не я ли тебя, Господи, просила,
чтоб он вернулся,
столько дней подряд!
Но так темно становится в России,
что я беру свои слова назад:
пусть он в чужой останется стране —
в аду не нужно провожатых мне.
 

* * *

 
Всё рвется родина, где тонко,
где дети, нервы, провода…
Я снег топила —
мыть ребёнка,
и чёрною была вода.
 
 
И всё ж была она от Бога,
и все отмылись добела.
А снега выпало так много,
что я и впрок не набрала.
 

* * *

 
Вышедший из гоголевской шинели Достоевский сказал:
«Широк русский человек!»
Я не знаю героя «шире» Хлестакова.
Это широта, загнанная внутрь.
Как нарыв.
Но вот он прорывается.
И Хлестаков на белом коне въезжает в департамент.
И Пушкин кланяется ему,
слегка приподнимая цилиндр,
И Париж машет платочками
вслед уплывающей кастрюльке с супом.
И дрожит земля под тяжестью
семисотрублёвого арбуза.
И курьеры скачут на все четыре стороны.
И летят самолёты.
И бегут поезда.
И ракета преодолевает земное притяжение.
Преодолевают,
бегут,
летят —
и ни до какого другого государства доскакать не могут.
Всё в одном: родном.
И нет ему ни конца ни края.
Ни дна ни покрышки.
Ни пуха ни пера.
И не сосулька он, не тряпка,
а капля,
и в нём – вся Россия.
С её просторами и буераками,
Петербургом и городом N,
бароном Брамбеусом и Пушкиным.
Хлестаков – это всё наше:
кочка, ямка,
степь да снег —
получится человек.
 
 
И в три года его не объедешь.
 

* * *

Надежде С.

 
1
В лице народа наживу врага,
когда не восхищусь тобою, Волга.
Тебе не повезло на берега,
как тем ногам, в чьей голове нет толка.
 
 
Здесь причаститься хочется с утра,
а в полдень утопиться. Иль напиться.
У сатаны обличье комара,
и просто счастье, что комар не птица.
 
 
Здесь в небеса возносится попса
и падает на головы, увеча,
здесь в горле ком, а в церкви – голоса,
здесь русский дух, утративший дар речи.
 
 
Здесь мат как ад…
Кому я здесь нужна?
Не в первый раз нас кинула Россия,
но только здесь, как Стенькина княжна,
я поняла, что значит ностальгия.
 
 
Я поняла, что значит глубина,
когда ни дна,
ни берега,
ни Бога —
одна вода… Но разве я одна,
когда мы вместе и её так много?
 
 
2
Умрёт и этот вечер летний,
и мы, как все, что были прежде.
Но ты из всех умри последней,
как полагается надежде.
 

* * *

 
Было всё, одной лишь смерти кроме.
На полях сраженья моего
столько слёз я пролила и крови,
что теперь хочу лишь одного:
пусть ничто не повторится снова.
И, не накопивши в сердце зла,
говорю спокойно и сурово:
Слава Богу, молодость прошла…
 

* * *

 
Не за каждый хватайся гуж,
если дюж…
Отпусти, довольно:
я боюсь, будет бить меня муж,
и ему будет больно.
 

* * *

 
Благословляю твой уход:
крещу тебя, машу рукою.
Благословляю новый год,
в котором будешь ты с другою.
Благословляю всё, что есть
и было, —
этого немало.
…Ну а значенья слова «месть»
я никогда не понимала.
 

* * *

 
Из двух пришедших к Соломону женщин
одна была мужчиной, —
только мужчина мог сказать:
«Рубите!» —
ибо он не рожал
и принцип для него важнее жизни.
Мужчина всегда делит:
на гибелинов и гвельфов,
на гвельфов белых и гвельфов чёрных,
на чёрных и белых,
на белых и краснокожих,
на красных и белых.
Мужчина делит —
женщина умножает.
Мужчина видит в Чечне, завоёванной Лермонтовым,
часть России,
женщина – целого Лермонтова.
И женщина говорит царю:
«Отдай ты им эту Чечню,
пусть только он будет живой!» —
потому что единица измерения для неё —
жизнь, а не километр,
и она,
которая всегда отдаётся —
и остаётся с животом,
знает,
что у тебя остаётся только то,
что ты отдал.
Но царь отвечает:
«Собаке собачья смерть!» —
и начинает бомбить,
потому что он
мужчина, а не Соломон.
 

1994

* * *

Н. С.

 
И как ребёнок темноты,
боюсь я света неземного:
а вдруг,
во тьме любивший,
ты
уйдёшь,
когда увидишь снова
при беспощадном свете дня
там, где ночей уже не будет,
где не
смотрящий на меня,
но самый свет осудит…