Текст книги "Невеста без места"

Крысомор

…сегодня мне всю ночь снились

какие-то… необыкновенные крысы.

Гоголь. Ревизор

Всё, что вечно, – на том берегу!

Цветаева. Крысолов

 
– …ведь когда нет горячей,
можно нагреть холодной,
а если нет никакой,
то набрать дождевой
или натопить снега,
потому что в России такое короткое лето,
что у золотой рыбки нужно просить только корыто, —
закончила Марья Антоновна
и, помолчав, добавила,
что дело тут, разумеется, не в российском климате
и, кстати, Пушкин
первоначально назвал свою «Сказку о рыбаке и рыбке»
«18-й сербской песнью…»
И тут появилась уборщица
и закричала,
что кончайте вашу генеральную,
сейчас будут крыс морить, —
и в зал вошёл директор с незнакомым человеком,
бормоча, что сами увидите,
буквально море, —
и тот посмотрел на Марью Антоновну,
а потом перевёл глаза на декорацию
и усмехнулся,
что, действительно, море, —
а Марья Антоновна подумала,
что у него самые синие глаза на свете, —
а Петров сказал —
на весь зал:
«Крысомор…»
И Марья Антоновна прикрикнула,
что ты бы лучше оставил в покое корыто,
а то оно не доживёт до премьеры, —
а Крысомор заявил,
обращаясь к директору,
что у меня особый метод
и нужно предварительно осмотреть помещение, —
а когда директор с уборщицей ушли,
извинился перед Марьей Антоновной за вторжение
и, попросив её продолжать,
сел в заднем ряду.
Но едва девочка, читавшая от автора,
произнесла: «…у самого синего…» —
раздался страшный грохот,
потому что корыто,
и так уже треснутое,
выскользнуло у Петрова из рук
и совсем раскололось.
И Марья Антоновна охнула,
а Петров закричал со сцены,
что я Вам с первой получки восемнадцать корыт куплю, —
и Марья Антоновна возмутилась,
что это просто издевательство, —
а Петров объяснил,
что у нас осталось ещё восемнадцать занятий, —
и Марья Антоновна вдруг рассмеялась,
что зачем же бить столько корыт,
и, захлопнув сценарий, сказала,
что, во всяком случае, на сегодня хватит,
а послезавтра одно не помешает…
И дети пошли домой,
а она стала искать ключи от зала,
чтобы оставить Крысомору,
а тот встал
и, подойдя к роялю, заиграл Моцарта…
И Марья Антоновна забыла про ключи
и, когда музыка стихла,
спросила:
– Это и есть Ваш особый метод?
И Крысомор,
отнимая руки от клавиш,
ответил,
что время дворников,
занимавшихся чистым искусством,
прошло
и в нынешнем,
тонущем в собственных нечистотах, мире
художнику только и остаётся, что податься в…
крысоморы,
как выразился неравнодушный к вам член
вашей художественной самодеятельности, —
и Марья Антоновна вспыхнула,
что морить крыс на тонущем корабле —
занятие бесполезное…
– А Вы предпочитаете лепить печные горшки? —
спросил Крысомор,
кивнув на дверь, за которой скрылись дети.
– …Бить корыта, —
уточнила Марья Антоновна
и заметила,
что Вы ещё и пушкинист…
а Крысомор возразил,
что я с Пушкиным
в гораздо менее официальных отношениях, —
и добавил, подняв на Марью Антоновну глаза,
что, кстати, почему бы нам
не продолжить наш разговор
в менее официальной обстановке, —
и она подумала,
что всё равно глаза его как море,
и сказала,
что её дом совсем рядом со школой…
 
 
…Но когда она спросила,
не хочет ли он всё-таки чаю,
раздался взрыв —
и Марья Антоновна выскочила в соседнюю комнату,
где они забыли выключить телевизор,
и, когда туда,
застёгивая на ходу ремень,
вошёл Крысомор,
сказала,
не сводя глаз с экрана:
– Сербию бомбят…
И он подошёл к телевизору
и закурил…
А она подумала,
глядя на руины роддома:
«Хорошо, что я никогда никого не рожу…»
А Крысомор признался,
что на самом деле до сих пор
у меня не было никакого особого метода,
просто я хотел, чтоб ваш директор свалил,
потому что сразу положил на тебя глаз,
но теперь… —
и он резко повернулся
и направился к выходу.
И Марья Антоновна крикнула вслед,
что ведь совсем темно, —
а он усмехнулся,
что это конец света,
который, кстати, давно следовало отделить от искусства,
как государство от церкви… —
и ушёл,
захлопнув за собой дверь.
 
 
…И Марья Антоновна зажгла свет в зале,
потому что генеральная репетиция, по сути, сорвалась
и её решено было устроить сегодня вечером.
Но только рыбка пообещала Петрову,
что «будет у старухи корыто…» —
раздался страшный взрыв
и стена, противоположная сцене,
с грохотом рухнула в зал.
И дети с криком попадали на сцену,
а в проломе появился Крысомор
и Марья Антоновна крикнула:
– Ложись!..
И он вздрогнул от неожиданности
и заорал:
– Какого чёрта вы здесь делаете?!.
А Петров спросил громким шёпотом:
– Это что – НАТО?..
А в дверь вбежал охранник,
а за ним – милиционер,
а за милиционером – директор,
который крикнул Крысомору,
задыхаясь:
– Это что и есть Ваш особый метод?..
А Марья Антоновна ответила,
что никто из детей не пострадал,
потому что все были на сцене…
И директор,
только теперь заметивший детей,
вытер пот со лба
и сказал милиционеру,
что школа экспериментальная
и у нас буквально все ищут новые методы… —
и милиционер,
строго глянув на чёрный пролом в стене,
пробурчал,
что Вы, наверное, думаете,
что в милиции работают одни идиоты
и я уж как-нибудь отличу
авангардизм от постмодернизма, —
и, пожелав коллективу школы
дальнейших творческих успехов,
отправился на дежурство.
 
 
А у Марьи Антоновны началась истерика…
И директор велел охраннику проводить её в травмпункт,
детям – идти по домам,
а Крысомору – зайти в мой кабинет, —
и вышел из зала,
выключив свет…
И когда Крысомор закрыл за собой дверь кабинета,
сказал, еле сдерживаясь,
что скажите спасибо, что я не сдал Вас милиции,
потому что не хочу на тридцать третьем году своего
директорства
прогреметь на весь район… —
и Крысомор перебил,
что я устроил взрыв в вашей,
так сказать, отдельно взятой, школе,
применяя самый современный метод
экологической чистки,
ноу-хау,
согласно которому,
распространители заразы уничтожаются
вкупе с местами их обитания,
то есть радикально,
раз и навсегда…
И директор схватился за голову,
что мне, наверное, пора на пенсию,
раз я,
переживший на своём веку столько всяких
РОНО, ГУНО и КРУ,
авантюриста принял за специалиста…
И Крысомор пожал плечами,
что нужно идти в ногу со временем, —
и директор выпил воды
и, пройдясь по кабинету,
сказал,
что, может, я и впрямь отстал от жизни,
но могли пострадать дети…
А Крысомор заявил,
что я внимательно изучил расписание уроков
и занятий кружков, секций и творческих коллективов
вашей школы
и смею Вас заверить,
что сегодня вечером в зале
не должно было быть никаких детей…
И директор стукнул кулаком по столу,
что когда же, наконец, кончится эта самодеятельность,
и сел писать приказ об увольнении Марьи Антоновны
за нарушение внутреннего распорядка школы.
А Крысомор сказал,
что, кстати, я хотел предложить Вам
себя в качестве руководителя школьного театра,
ведь вообще-то я артист,
то есть, как Вы заметили, специалист,
и это будет не самодеятельность,
а искусство в чистом виде,
потому что с крысами покончено…
И директор поднял голову от приказа
и ответил,
что пусть лучше у меня не будет никакого искусства,
лишь бы дети были целы,
так что, извините,
никаких новых хау.
И Крысомор, поджав губы, бросил,
что вам действительно пора на пенсию, —
и вышел из кабинета,
хлопнув дверью.
 
 
…А когда он поднимался по лестнице,
его нагнала Марья Антоновна
и почти крикнула, переводя дыхание:
– Где ты пропадал всё это время?..
Я чуть не умерла…
А Крысомор ответил,
что вполне могла бы,
потому что ты взрослый человек
и нельзя же не понимать,
что не сегодня завтра кораблик взлетит на воздух
и виноваты не сербы или албанцы,
а все взрослые,
и жаль только детей…
– А себя? – спросила Марья Антоновна в упор. —
Ведь если «кораблик взлетит»,
ты останешься безработным…
– Наоборот, —
возразил Крысомор, —
я же всегда мечтал быть режиссёром
и всё это время убеждал чиновников от искусства
в необходимости гуманитарной помощи Новому Свету
и оформления коллективной визы для детей,
потому что театр – вот мир
и люди только дети…
«Но дети вырастут», – подумала Марья Антоновна
и сказала:
– Я тебя не пущу…
И Крысомор рассмеялся,
что ты бесишься,
потому что я беру одних твоих детей, —
а Марья Антоновна спокойно ответила,
что чего мне беситься,
во мне твой ребёнок,
а при моём диагнозе
это просто чудо…
И Крысомор попятился и закричал,
что оно не входит в мои планы, —
а Марья Антоновна сказала,
что у меня есть свои…
И вдруг дверь со стороны зала
распахнулась —
и на пороге вырос Петров с корытом.
И Крысомор спросил в замешательстве:
– А… где остальные?
И Петров ответил,
что оно в магазине было одно, —
а Марья Антоновна подумала,
что теперь и одного слишком много…
И тут из-за спины Петрова появились остальные,
и Марья Антоновна сообщила,
что, пока восстанавливали школу,
а вы были на каникулах,
я пыталась спасти положение,
но, когда сегодня утром секретарша выдала мне
трудовую книжку,
стало ясно,
что спектакля не будет, —
и закончила,
повернувшись к Петрову:
так что отдай корыто господину Крысомору…
пусть плывёт…
Но Петров ответил,
что оно приобретено лично для Вас,
так что пусть плывёт пешком.
И все засмеялись —
и Крысомор повернулся
и побежал вниз по лестнице.
А Петров свистнул ему вслед
и стал бить в корыто.
И Марья Антоновна крикнула:
– Перестань!..
А Петров успокоил,
что оно совсем новое,
а Вы же сами говорили,
что нужно просить только корыто.
И Марья Антоновна усмехнулась,
что не буквально же,
а Петров,
глядя ей прямо в глаза,
сказал,
что именно буквально,
потому что в нём можно будет купать ребёнка…
И девочка, читавшая от автора,
хихикнула,
что это речь не мальчика, но мужа.
И все опять засмеялись.
А Марья Антоновна тихо спросила:
– Сколько тебе лет, Петров?
И Петров ответил,
что я уже месяц как устроился на работу.
 

Ново-Подрезково – Москва, июнь – сентябрь 1999

Безотцовщина

Родине

 
Не была я гонимой, травимой и ссыльной
(впрочем, всё может быть)…
Даже если ты станешь богатой и сильной,
я буду тебя любить.
 

«Курск»[4]4
  Подводная лодка, затонувшая 12 августа 2000 г.


[Закрыть]

 
А родина, как водится, одна,
а у неё нас много, слишком много…
И если на неё взглянуть со дна,
то до неё нам дальше, чем до Бога.
 
 
И нет нас там, где ищете вы нас:
в гробу железном нас искать нелепо,
последний в жизни выполнив приказ,
всем экипажем поднялись мы в небо.
 
 
…Такая смерть – что не собрать костей,
такая жизнь – где ничего не светит…
Россия, береги своих детей,
не то одна останешься на свете.
 
 
Не реки впадают в море —
в море впадает горе:
никогда его на карте не убавится…
Нынче самое большое море – Баренцево.
 

Песня о десантниках

 
Поскидали десантники,
словно формы, тела.
Улетели, касатики,
не дождавшись тепла.
 
 
То не ангелов пение,
не оркестр духовой —
это бабье терпение,
перешедшее в вой.
 
 
Кто-то скажет: «3а Родину…»
Кто-то всхлипнет: «3азря…»
И, подобная ордену,
загорится заря.
 
 
Богу, помнится, Богово
и царёво – царю,
а всем прочим немногое —
вот такую зарю.
 
 
Станут младшие старшими —
в небеса из грязи.
Не торгуются с павшими:
всё что хочешь проси.
 
 
Только мёртвым им по фигу:
что звезда им, что крест.
…В жизни есть место подвигу,
слишком много есть мест.
 

* * *

 
Снова в поле чистом кто-то стонет,
а над ним кружится вороньё…
Никакая родина не стоит
тех, кто умирает за неё.
 
 
В небесах высокая награда
будет всем,
кто до неё дорос.
Видит Бог, кому всё это надо —
женщина не видит из-за слёз.
 

* * *

Юрию Полякову

 
Нет хуже месяца, чем ноябрь,
и нету места грустней России.
Собака воет, как волк. Но я бы,
если б, конечно, меня спросили,
сказала: «Чтобы бежать в Египет,
нужна причина не дай-то Боже!..
А у меня и стакан не выпит:
Что ж я всё так вот возьму и брошу?..»
 

* * *

 
Я родилась в большой стране:
пусть больше нет её снаружи,
она целёхонька во мне —
я никогда не буду уже.
 
 
Нет малой родины у тех,
кто в этих родился широтах.
И это просто смех и грех —
судить о нас как о сиротах.
 
 
…Когда закапывают мать,
земля становится роднее.
Земля с овчинку может стать.
А небо? Небо, что над нею?..
 

МолитвА Ермака

 
Конь о четырёх ногах —
спотыкается.
Было время жить в грехах,
стало – каяться.
 
 
Сколько ж я на этих двух
наразбойничал,
то-то слух мой, словно дух,
неразборчив стал.
 
 
Я таскать меха-шелка
стар теперича:
был – и нету казака
Тимофеича.
 
 
Или мне Сибирь нужна,
чукчи, катанки —
чай, у нас и так страна —
всюду каторга.
 
 
И не царская броня,
золотой запас,
потянула вдаль меня,
как на дно, сейчас.
 
 
Потянул меня обет
дела трудного,
как в родном окошке свет
сына блудного.
 
 
Я же, делая царю,
делал Богово…
А выходит, днесь узрю
Судью строгого.
 
 
Ведь в России все дела
кровью справлены,
и не вёрсты, а тела
мной раздавлены.
 
 
…Как на Суд, на дно иду:
будет спрос, поди.
Не давай мне по труду,
Гос-по-ди!..
 

Пётр Первый

 
Не в Кремле, юродивом и женском,
а среди мальчишеских потех
ты нашёл себя:
в Преображенском
старый бот увидев как на грех.
Ох, тебе б в сарае том родиться,
плотничье освоить ремесло,
а не в царском тереме в столице.
Да уж что теперь: не повезло…
А не то оставил бы Россию,
ширь степей сменял на моря ширь
и ушёл бы по морю по синю…
Да страну не сбагришь в монастырь!
Бедный царь,
не знаю что, но было,
раз тебе Россия не мила:
то ли тебя мать недолюбила,
то ль жена тебе недодала,
то ли, ласки бабьей избегая,
школяром остался ты до дна:
бабы – что: не эта, так другая,
а Россия у тебя одна.
Никуда царю тебе не деться
и судьбы-злодейки не избыть.
Или, может, это не злодейство,
словно мачты, головы рубить?
Уж кто-кто, а ты имеешь право:
скипетры оправданы судьбой.
 
 
…И лежит великая держава —
женщина, убитая тобой.
 

Николай Второй

 
Потерявший навеки Россию свою,
не просил он ни Санкт-Петербурга, ни Третьего Рима,
но одну лишь Ливадию, толику Крыма,
ибо мёртвому нужно лишь место в раю.
 

На Мойке, 12

 
Я думала, что от поэта
здесь остаются лишь стихи.
Но в комнатах так мало света
и разговоры так тихи…
 
 
Осталось Пушкину немного,
но всё написано сполна.
Так почему же у порога
в слезах замёрзших вся страна?
 
 
Что нужно ей в его квартире?
Но потому она и здесь,
что не душа в заветной лире —
России Пушкин нужен весь.
 

* * *

 
Взять —
и Мартынову, мартышке,
под револьвер подставить грудь!
И таковы-то все мальчишки,
что славный избирают путь.
 
 
Пускай не пожалел России
(она ведь не жалеет нас:
хоть об одном всплакнула б сыне,
давно б оставила Кавказ!).
 
 
Пусть ни стихов своих, ни прозы,
пусть ни Москвы своей родной
не пожалел.
Пусть женщин слёзы
всегда считал водой одной.
 
 
Пускай звала его могила,
чтоб стал звездою равных средь.
Но ту, что больше всех любила,
но бабку мог бы пожалеть!..
 

Евгений Урбанский[5]5
  Один из кинокумиров 1960-х, исполнитель главной роли в фильме «Коммунист».


[Закрыть]

 
Вот за кем на край света пойти —
в коммунизм или в Царство Небесное —
босиком по морозу,
в пути
встретив поезд,
застывший над бездною.
 
 
Одному —
было столько дано,
что за век бы другие не нажили.
Слава Богу, уже есть кино,
хоть и жалко, что нет Микеланджело.
 
 
…Как он яростно рубит дрова
посреди сосняка онемевшего:
так Христос произносит слова,
что из гроба поднимут умершего.
 
 
Как одну он умеет любить
и как все на земле ему ближние.
Разве можно такого убить?
То-то пули летят еле слышные.
 
 
Он убит – а ему ничего:
неохотно,
как нищий из рубища,
дух выходит из тела его.
Но в такого и в мёртвого влюбишься!
 
 
Небосвод необъятен и чист,
только слёзы у племени бабского.
…Был, конечно, Христос коммунист.
Коммунист в исполненье Урбанского.
 

Эпитафия Ермолову

 
…Так же ли вы, как когда-то немирных чеченцев,
в пламени адском мордуете ныне чертей?
Вечный ваш сон не тревожат ли крики младенцев?
От боевых сотоварищей нет ли вестей?
Кстати, коль вдруг с Грибоедовым свидитесь снова,
уж не сочтите за труд, передайте: «Кавказ» —
это любимое русской поэзией слово —
ныне рифмуется – в память о вас – со «спецназ».
 

* * *

 
Время бьёт без промашки,
отключается свет…
Я пошла бы в монашки,
будь семнадцать мне лет.
 
 
О, какое блаженство —
не любить никого:
ни как мать, ни по-женски, —
Бога лишь одного.
 
 
Ну а это не в счёт,
ибо Он не умрёт.
 

* * *

 
Мне снова приснятся летящие дети,
и, зная наверно, что я им не мать,
в холодном поту я проснусь на рассвете
и сына начну сквозь рыдания звать.
 
 
Оставь меня, Господи, лучше в покое!..
Когда подымаешь над миром пращу,
подумай о том, что мы знаем лишь двое:
чего я тебе никогда не прощу…
 

* * *

 
И нет во мне смирения Иова,
пускай Господь от века всеблагой,
пускай, любя, карает так сурово
и, забирая, отдаёт с лихвой.
Пускай излечит он мою проказу,
пускай здоровья даст мне за двоих,
пусть всех рожу я по второму разу, —
кто возвратит мне первенцев моих?
 

* * *

 
Люби меня, Господь, такой как есть, —
какою стала,
вышла,
уродилась:
перед Тобой нельзя ни встать, ни сесть —
лишь пасть,
а к падшим призывают милость.
И раз, и два, и много-много раз,
пока могила сердце не остудит…
Пока я здесь,
прости меня сейчас
вперёд на вечность…
Если вечность будет.
 

Полёт шмеля

 
Мой маленький сын нашел мёртвого шмеля
и, рыдая, прибежал ко мне.
Я, не моргнув глазом, сказала,
что, если шмеля положить на веранде на солнце,
он оживёт…
Рано утром сын первым делом побежал на веранду.
Обогнав его в три прыжка,
я спихнула шмеля на землю
и ткнула пальцем в небо:
«Вон он!.. Видишь?..»
Сын задрал голову
и, щурясь от солнца, сказал:
«Здорово летит!..»
А я опустилась в кресло
и подумала,
что осушить слезинку ребёнка
может только высшая гармония,
то есть сказка,
потому что она самая большая правда,
которая принимает форму маленькой лжи,
чтобы ребёнок мог её вместить,
и что Евангелие – это, конечно,
сказка,
но ведь нас предупредили:
«Будьте как дети», —
только тогда вы сможете увидеть
полёт шмеля в пустом небе.
 

* * *

А. В.

 
1
Ты был настолько не со мной
в сплетенье наших тел,
что мне открылся вдруг предел
любви земной.
И у заветной той черты
шагнула я за край:
не чтобы обрести там рай —
чтобы быть, где ты.
 
 
2
Разве ты от меня ушёл?
Ты и не был моим ни разу.
…Мне мой крест теперь не тяжёл,
просто не поняла я сразу,
что не надо рубить узла,
где страданье как милость.
Это я от себя ушла,
а к другим не прибилась…
 
 
3
А ты унёс себя с собою…
Я и сама бы отдала
всё – без остатка и без боя.
Ведь расстаются лишь тела.
 
 
Душе моей – зачем твой голос,
когда душа твоя в ней вся?
…Так с лёгкостью отдал бы колос
нашедший поле – с небеса.
 
 
4
…Уведите меня,
спрячьте,
привяжите меня к мачте
по рукам и по ногам,
привяжите к берегам,
привяжите меня к стулу,
дому, родине, Катуллу,
печке, лавочке, столу,
месту лобному, столбу,
четырём ветрам, трём соснам,
церкви, крестникам
и крёстным, к тем, кого на свете нет,
а не то я брошусь вслед —
всё забуду, всех покину…
 
 
Привяжите меня к сыну!..
 
 
5
Ты ведь и был как не был,
ты и уйдя – со мной,
это как если б небо
плотью объять земной.
 
 
…Не по Москве шагаю,
не по другой звезде,
а по такому краю,
что меня нет нигде.
 
 
6
Огней так много золотых
на улицах Саратова…
 
 
Я городом шла наугад,
Где много огней золотых.
И он был не рай и не ад,
а просто заснежен и тих.
 
 
В его запредельном снегу,
в его гробовой тишине
ты мог бы на каждом шагу.
Но так и не встретился мне…
 
 
И вдруг охватил меня страх,
страшнее которого нет:
а что если этот —
в огнях —
 
 
не город уже, а тот свет.
 
 
7
Разве я стихи пишу? —
это я тебя ищу:
не чтоб ты меня любил,
а чтоб просто снова был —
на листе хотя б
строфой
с непокрытой головой.
 
 
8
А если б небо раскололось,
то, ни секунды не скорбя,
я б отдала назад свой голос,
который дан взамен тебя,
и начала бы всё сначала,
вольна, как рыба в глубине.
…Но оттого, что всё б молчала,
ты б снова не ответил мне.
 
 
9
Но уйдя навсегда в тот раз,
ты уже не уйдёшь сейчас,
ибо дважды нельзя уйти,
так что нет у тебя пути.
Никаких у меня потерь:
не со мной – ты во мне теперь.
И поверь, то, как ты во мне, —
это глубже, чем муж в жене,
это глубже души в душе, —
это больше, чем ты уже.
 
 
10
Не зря нам счастья не дал Бог:
в миг, когда стали б мы друг другом,
из нас бы ни один не смог
назад вернуться. Круг за кругом
мы поднялись бы в небеса —
а там бы нас не принимали,
ведь мы б не ангелами стали,
а тем, что и назвать нельзя.
 
 
11
Если здесь нету места нам,
нету места нашей любви.
Значит, есть непременно там,
как его ты ни назови:
берег дальний,
тот свет ли,
рай, —
там не может быть пустоты:
должен быть хоть кровати край,
где сидели бы я и ты.
 
 
12
А когда ты ушёл, то не то чтобы в небе тучи —
неба вовсе не стало.
Зато на земле путей! —
можно в хосписе быть сиделкою. Или круче:
в монастырь пойти. Или в школу – учить детей.
 
 
…И когда ты вернёшься, чтоб снять с меня эту ношу,
и коснётся моей ключицы твоя рука,
не затем, что я стала лучше, её не брошу,
а затем, что стала ноша моя легка.
 
 
13
Если браки свершаются на небесах,
то у нас ещё всё впереди:
будут руки мои у тебя в волосах,
а твои у меня на груди.
 
 
И не будет у нас слишком много гостей —
твои жёны, мои мужья, —
а ещё мы попросим пустить детей,
тех, что ты родил и что я.
 
 
И других – тех, что каждый из нас убил,
не позволив явиться в мир, —
ведь кто должен был быть,
и не бывши – был:
пусть их всех приведут на пир.
 
 
И мы будем гулять… не сказать «дотемна»,
ибо там только свет один.
И из взрослых лишь я не коснусь вин,
потому что во мне наш сын.
 
 
14
А возлюбивший много
будет судим нестрого,
чуть возлюби поменьше —
это вменится в грех.
Ибо на этом свете
«много» есть мера Бога.
…После тебя, мой милый,
я буду любить всех.
 

* * *

 
Я музыку не то чтоб не любила, —
всегда её боялась как огня:
любви подобно, музыка есть сила,
что отнимает у меня меня.
 

* * *

 
Бог – писатель, я только чтец,
и не то чтобы мне обидно,
что известен Ему конец
и что мне ничего не видно,
но видна Ему красота
там, где всё не имеет смысла.
…И смотрю я за край листа,
как матросская жёнка с мыса.