Текст книги "Невеста без места"

Сцена шестая

Мария сидит на камне, там, где её оставил Иосиф.

Мария

Да… но откуда в нём сомненье? И началось оно с чего? Исток-то где? Где то мгновенье?..

(Задумывается.)

А вдруг от слова моего?

(Взволнованно.)

От взгляда, от неверной ноты?..

(Встаёт, вспоминает.)

Раз… он не выучил урок: «Я ж Бог!» – «А мне неважно, кто ты, – в ответ я. – Выискался… Бог!.. Ступай, учи…»

(Прохаживается.)

На днях за хлебом послала – он пришёл в слезах. «Тот словом сыт, кто послан небом!» – торговка крикнула в глаза.

Мимо них идут люди, среди них Елизавета с мужем и сыном. Елизавета замечает Марию, направляется к ней, делает знак своим, чтоб не ждали: она догонит. Подходит к Марии.

Елизавета

Сидишь одна?

Мария

Да сын и пёс куда-то делись, и Иосиф пошёл искать.

Елизавета (пристально смотрит на Марию)

Один вопрос?..

Мария кивает.

Елизавета

Скажи мне, ложный стыд отбросив…

Мария

Да нет и не было стыда!

Елизавета

И ты настаиваешь…

Мария

Да.

(Пауза.)

Ты почему сейчас спросила?

Елизавета

Да говоришь «пошёл искать». Мне интересно, что за сила им движет, ведь не свой…

Мария

Так что же?

Елизавета

Как что? Ну, ты, понятно, мать, а он?

Мария

Отец семейства. (Смотрит на Елизавету, вдруг – с ужасом.)

Боже!

Ты мне не веришь…

Елизавета

Я как все. Мария

А как все?

Елизавета

Видишь ли, Мария… скажи я, верю, мол, соври я…

Мария (перебивает)

Так значит, мне не верят все?

Елизавета

Да все как белки в колесе! – нам верить некогда: своя у каждого из нас житуха: заботы, хлопоты, семья… А чтоб поверить в сына Духа, наверно, нужно перемочь себя, свой быт, свою усталость. А время мчится – день да ночь: родиться не успел – уж старость…

(Пауза.)

Что до меня, то лично я давно дружу с тобой и ваша всегда мне нравилась семья: ваш дом – полупустая чаша, но в нём любовь и тишина, ни ссоры никогда, ни драки. А мы? Хоть сатана одна муж и жена – все как собаки.

(Пауза.) Скажи, он упрекал тебя?

Мария

Иосиф? В чём? А-а… Нет. Ни разу.

Елизавета (иронично)

Ну да, он всё простил любя, как я не догадалась сразу.

Мария

Ты что… несчастлива?

Елизавета

Я? Нет!

А если в семьях мира нету, то так живёт весь белый свет.

Мария

Как это страшно…

Елизавета

По секрету скажу тебе, что – все не все, но над Иосифом смеются и об заклад мужчины бьются, что вообще он…

Мария

(резко)

Быть грозе! Елизавета

Что?

Мария Туча, говорю. Елизавета

Ах, туча…

(Пауза.)

Пойду я… дел по дому куча.

Мария не отвечает. Ты что… обиделась?

Мария

Да нет,

ведь за тобой весь белый свет.

Сцена седьмая

Храм. На полу возле мёртвой Собаки сидит Иисус.

Иисус

(медленно поднимается, вытирает кровь)

И у собаки кровь на вкус солёная…

(Идёт к выходу, посреди храма останавливается, смотрит наверх.) Эх, ты!..

На пороге появляется Иосиф.

Иосиф

Иисус!

Иисус вздрагивает.

Иосиф

Куда ты делся?

Иисус

Здравствуй, отчим.

Я здесь…

(Усмехается.) как видишь, в доме отчем.

Иосиф

А мы… А мать…

Иисус (резко)

Да ладно, будет! Пускай поплачет: не убудет.

Иосиф

Ты это, собственно… о ком?

Иисус

Сам знаешь.

Иосиф

Святость с молоком не впитывается, как видно…

Иисус

Ещё добавь: «До слёз обидно…»

Иосиф молчит, исподлобья глядя на Иисуса, замечает кровь на его лице.

Иосиф

Откуда кровь?

Иисус

Да так… ушибся.

Иосиф (смотрит в глаза Иисусу)

Ну, стало быть, я не ошибся… Что поспешил.

(Смотрит по сторонам, замечает покосившиеся светильники, разбросанные свитки.)

Здесь что же, драка была?

Иисус

Почти.

Иосиф

А где собака?

Иисус кивает по направлению к лежащей в углу собаке. Иосиф идёт, опускается на корточки, несколько мгновений сидит неподвижно, потом поднимается, подходит к Иисусу.

Иосиф

Пойдём отсюда.

Иисус прижимается к его плечу, всхлипывает.

Ну, не надо…

(Обнимает Иисуса, выходит с ним на ступеньки храма.)

Иисус (сквозь слёзы)

Её из-за меня ведь!..

Иосиф

Гады.

Иисус отходит, смотрит в небо. Иосиф садится на ступеньку.

(Иисусу.)

Садись. В ногах ведь правды нет.

Иисус (не оглядываясь)

А выше?

Иосиф

В голове-то? Тоже. Молчат. А где, как думаешь?

Иисус

Похоже, нигде.

Иосиф

Ну, это ты загнул…

Иисус (невпопад)

…Я б лёг сейчас да и заснул навек.

(Пауза.)

Иисус подходит к Иосифу, садится на ступеньку рядом с ним. Ты знаешь?

Иосиф кивает.

Как мне быть?

(Пауза.)

Иосиф

Во-первых, мать свою любить… Любимым, знаешь, легче верить.

А тут такое, что проверить нельзя, а нужно ж как-то жить.

(Пауза.)

Тут надо самому решить чего и как – и верить в это. Решить: ты Бог из Назарета иль мамкин грех.

Иисус

Мне самому решать такое?

Иосиф А кому?

(Пауза.)

Да, кстати… Если ты не Бог, то я дурак, а мать… короче, семейство наше…

(Смотрит в темноту.)

Дело к ночи…

Иисус

(пристально смотрит на Иосифа)

Ты думаешь, что я бы мог…

Иосиф кивает. Сидят молча.

Иисус

И будет всё, как я решу?

Иосиф

Ну да.

(Прислушивается.) Ишь, ветки: шу-шу-шу…

Молчат.

…И если ты никто, то мы не выкарабкаемся из тьмы. Из зверства.

(Пауза.)

Впрочем, что с того? Решает всяк за одного себя… Ты хочешь есть?

Иисус

Смотри!

Показывает на небо: там горит яркая звезда. Молчат. Ты. веришь ей?

Иосиф

Мне тридцать три, и я, брат, точно знаю: вера есть сверх-усилье, экстра-мера, когда, покуда не решишь, нельзя ни есть, ни пить…

Иисус

…ни в школу ходить.

Иосиф

Во-во! Глаза-то долу.

Иисус

Но с верой ведь родятся!

Иосиф

Шиш!

И я Марии не на раз поверил: самолюбье, ревность… Потом я понял… Что? Сейчас скажу: безверье – это леность души, ума и… даже рук. И мать уже прошла свой круг.

(Встаёт.)

А нам самим себя лепить, божественнее иль убоже… Ты знаешь, главное: любить – и всё приложится.

(Пауза.)

Слышь?

Иосиф оборачивается: Иисус спит, прислонившись к стене храма.

Боже!

Иосиф подходит к Иисусу, садится рядом. Тихо.

…И кем проснётся он: Христом или ничем?.. Вопрос не в том, дух иль сосед, а в том, поверишь иль нет… А всяк с рожденья зверь лишь.

(Пауза. Смотрит на Иисуса. У того бледное, измученное лицо, с кровоподтёком.)

Твоя дорога без конца, а я сегодня… за отца.

Резко встаёт, распахивает дверь, входит в храм. Рвёт свитки, складывает в кучу, потом разбивает светильник и поджигает. В центре храма горит костёр. Огонь переходит на пол, стену. Иосиф выходит.

От Бога ты иль не от Бога, теперь тебе одна дорога.

Слышны раскаты грома.

Не знаю точно, мальчик мой, чей сын ты, но Господь с тобой…

Иосиф берёт Иисуса на руки и уходит. За его спиной горит храм. Со стороны дороги, ведущей в Назарет, идёт Мария. Она всматривается в зарево пожара, молча подходит к Иосифу.

Иосиф

Вот веришь: молния… И прямо в храм.

Мария

(смотрит на спящего сына, потом на Иосифа) Что ж… теперь не будет храма?..

Иисус спит.

Митька-космонавт

Автобус карабкался в гору.

– А чего его сажать, оно всё одно не растёт: картошка не растёт, моркошка не растёт…

«Митька не растёт», – подумала я, спускаясь с подножки автобуса и глядя на Митьку, стоящего на крыльце дома, дома у дороги, – такой же, что и год назад: вытянутые на коленях колготки, будёновка на рыжей голове.

Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой…

– Ничего я не убил – он сам удавился. Вот тута… – Митька влезает на табурет и показывает большой гвоздь, вбитый насмерть: на смерть, – всё, как год тому, когда здесь жили мы.

Мы уехали из деревни поздней осенью, вдруг, оставив кучу вещей, и только через год я выбралась за ними.

…Трёхколёсный велосипед, игрушечный телефон, набор «Сделай сам», часы с кукушкой.

На часах было пять.

А молока у вашей соседки купить можно? – спрашиваю я у Митькиной бабушки.

– Не… У ней корова утонула.

– Господи! Где это она, у вас же и речки нет?

– А в грязи.

– В грязи?!

– Ну. За домом.

– ???

– А где ваш Яша?

– Зарезали. Поминки по деду зимой делали – и зарезали… Хороший был. Да ты попробуй!

Митькина бабушка режет сало, наливает в чашку самогонки, ещё тёплой…

– Я всё хотела спросить, почему вы его Яшей назвали?

– А как? У нас и дед, Царствие ему Небесное, был Яша… Митькина бабушка пьёт, закусывает Яшей.

Митька – левой рукой – ест привезённый мною йогурт.

– Левша он у нас. И папка его был левшой.

– Мой папка был танкистом! – Митька тянет меня в комнату.

Я знаю: там, над вечно-не-работающим телевизором, висит фотография: жених и невеста с цветами возле танка на постаменте.

– …Папка приехал с войны на танке.

Подъехал к забору, а танк в калитку не проходит, тогда он вылез из люка и свистнул. А мамка дома была, полы мыла: платье подоткнула и моет.

Услышала она свист, выглянула в окно да как закричит: «Живой!»

Платье выткнула, фату перед зеркалом прицепила – и бегом к папке.

А он ей цветами из танка машет.

Залезла она к нему в кабину, и поехали они жениться… »

– Да ты не смейся, – говорит мне Митькина бабушка. – Мой сын, Митькин отец, правда был в Чечне…

– Поехали они с его матерью, – она кивает на Митьку, – после свадьбы на море.

Через месяц возвращаются.

Я спрашиваю: «Ну как там на море, сынок?»

А он улыбнулся и говорит: «Как в танке…»

…Они сбежали с собственной свадьбы.

Сели в танк, потому что на поезде было слишком дорого, и поехали на море.

Но до моря не доехали: остановились за деревней, у леса, и так, не выходя из танка, провели медовый месяц.

А меньше чем через год родился Митька.

Митька спит: наелся и уснул.

– Иди спать на печку, – говорит ему бабушка. Митька встаёт и с закрытыми глазами-спя-лезет на печку.

Печку не топят: в доме газ, – но и не ломают: газ – вещь государственная, а стало быть, ненадёжная: сегодня есть, а завтра отключат за долги, а лес – куда он денется…

К тому же – в любом случае – на печке можно спать.

Ну а телевизор?

Он же не показывает: ни Митька, ни Митькина бабушка не помнят, чтобы он когда-нибудь работал.

– Да выбросьте вы этот телевизор! Зачем он вам?

– А герань ставить?

…Все вещи здесь были навсегда, и потому я не могла найти себе места.

И начинала писать.

А Митькина бабушка, стоя у плиты, рассказывала: —Я за хлебом ходила. Возвращаюсь—дома запах, как в аптеке, сын лежит на полу, а рядом осколки: сердце лопнуло… Я – уже после похорон – спрашиваю деда…

– Это который удавился?

– Так это он через полгода, а тогда я его спрашиваю: «Как же это? С войны живой пришёл, а дома помер?»

А дед говорит: «На войне у него танк был…»

– Митька плакал?

– Да нет… Вышли мы с ним за калитку, уже темно было, хотя и не поздно, часов пять, он посмотрел на небо, прищурился и спрашивает: «Как ты думаешь, бабушка, прошёл папка в Ворота Вечности?» «Конечно, говорю, он же воин, танкист… » – а у самой ком в горле.

А Митька усмехнулся, грустно так, как, бывало, отец, и говорит:

«А если они не шире нашей калитки?.. »

…Когда я уезжала, Митька крепко спал.

– До свидания!

– Приезжай.

– Приеду… как-нибудь.

– Смотри, не застанешь…

Митькина бабушка вздыхает и указывает глазами на печку, откуда виднеется рыжая голова.

– Мать-то в город подалась. Не могу, – говорит, – здесь… Оно понятно:

Муж умер, свёкор повесился…

Только там-то кому она нужна? Мотается с горя по мужикам…

А тут приехала, напилась и давай:

«Продам я этот проклятый дом. Сейчас новые русские кругом участки под свои коттеджи скупают… »

«А нас куда?» – спрашиваю.

«А с вами вместе», – орёт.

А Митька ей:

«Ты тогда будешь невеста без места». А она вскочила: «Это ты у меня сейчас будешь без места!.. » – хвать веник и ну лупить ребенка. А он…

Я зажимаю уши.

Но уже в следующее мгновение решительно достаю из сумки набор «Сделай сам» и направляюсь к печке.

…Я верю, что левша Митька сам сделает то, что нужно: космический корабль. И улетит. Вместе с бабушкой. И в своём космическом корабле начнёт расти: не по дням, а по часам.

А когда корабль опустится на Марсе, откроет иллюминатор и выйдет вон, так что, включив телевизор с геранью, я увижу его на экране.

«Митька-а!.. – закричу я в трубку игрушечного телефона. – Ну как там на Марсе? Есть жизнь?»

Высокий, стройный, золотоволосый Митька улыбнётся грустной отцовской улыбкой и ответит: «Тоже нет… »

И тогда я скажу: «А можно, я возьму вас с бабушкой в литературу? Надо же вам где-нибудь жить… »

И Митька подумает и спросит: «А там – как?»

И я с лёгким сердцем отвечу: «Как в танке».

Дочки-матери

Вместо посвящения

Взрослые не помнят своих детских игр.

Играть учат детей не взрослые, а другие дети.

Они оставляют младшим свои коляски, лыжи и… игры.

Поэты – это и есть «другие дети»,

и книжку «Дочки-матери», об играх своего детства,

я —

за неимением дочки —

оставляю своему сыну Александру

* * *

Детство обитает не во времени, а в пространстве.

Я определяю его как место.

И от противного.

Детство – это не-город, или Детство – это Пригород.

Центр Детства – Дом.

Вокруг дома расположен весь остальной мир:

Двор, Огород, По-лес (поле, переходящее в лес).

Дом – столица детства.

Вернее, столицы две: Дом и Школа

(как Москва и Петербург),

но, конечно, Москва главнее,

потому что здесь мы играем.

«Мы» – это мы-с-Наташкой.

Алиса любила притворяться двумя девочками сразу —

у меня в этом не было необходимости:

Наташка – моё второе «я»:

«дочка», если я «мать»,

«мать», если я «дочка»,

«кошка», если я «мышка»,

«разбойник», если я «казак»:

мы-с-Наташкой – это я в детстве.

* * *

…во-первых, мы играли в «Поезд».

«Поездом» был платяной шкаф, стоявший боком вплотную к столу: мы вставали на стул, потом на стол, а оттуда залезали на шкаф: это была «верхняя полка».

Наш паровоз летел вверх на четырёх ножках, хлопая дверцами.

На своей «верхней полке» мы болтали, пили чай, смотрели в окно…

Мы ехали очень быстро, хотя ещё не знали про «какой русский не любит быстрой езды», но никуда не приезжали,

Потому что Детство – это не только место, но и путь, и наоборот.

Зато, когда мы играли в «Кабы я была царица», наш поезд, как карета в тыкву, превращался обратно в гардероб.

Мы извлекали оттуда отрезы тканей, стираные гардины, запасы марли – всё, что там было «прямоугольного», и, не разрезая (за это бы нас примерно наказали), мастерили себе платья до пят.

«Царицы» была игрой сугубо домашней (в гардине не появишься на улице: Скарлетт О’Хара платье из неё всё-таки сшила), даже интимной: в ней выражалась наша тайная свобода от государства, где носили не так (это сейчас можно пройти по государству даже без гардин).

…Когда много лет спустя я оказалась в Оружейной палате перед витриной с гардеробом русских цариц, мне стало так, словно передо мной было не прошлое России, а моё личное.

Ком подкатил к горлу.

Длинными осенними вечерами, когда одни каникулы кончились, а другие ещё не наступили, мы играли в «Инженеров».

Теперь-то я понимаю, что мы просто играли во взрослых: все окружающие нас взрослые были инженерами (взрослость – это страна инженеров).

Мы-с-Наташкой усаживались за столы: я за письменный, она за обеденный – и писали друг другу «важные бумаги» (расстояние между столами было меньше метра) или звонили по телефону.

Главный инженер кричал в трубку:

– Когда привезёте кубометры?

Прораб огрызался:

– Да нет у нас кубометров!

– Как это нет кубометров? – надрывался первый.

– А так, – отрезал второй.

– А когда будут? – не отставал первый.

– Что? – якобы не слышал второй.

– Когда будут кубометры?

– Ах, кубометры…

Это была игра, напоминающая «Белого бычка».

Кстати, о бычке. Точнее, барашке.

Маленький Принц, появившись на астероиде № (не помню), где жил деловой человек, спросил:

– (Цифру не помню) миллиардов чего?

Он знал, что взрослые очень любят цифры.

Это знали и мы, поэтому так и изображали взрослых (эта игра, по сути, была пародией: мы безошибочно угадали жанр).

Но чего мы действительно не знали, так это кубометров чего.

* * *

И была игра, для которой не нужен был ни шкаф, ни стол, ни телефон – только кровать: в «Мужа и Жену».

В эту игру мы играли с Сашкой: мы-с-Сашкой.

Мы-с-Сашкой укладывались рядышком: по-пляжному на животы – и…

«Жена» включала свет и начинала читать книгу,

«Муж» выключал свет и отворачивался к стене:

«Жена» включала – и читала,

«Муж» выключал – и отворачивался:

«Жена» – свет – книга,

«Муж» – мрак – стена, потому что мы уже тогда знали, что для этой игры нужна кровать и что отношения мужчины и женщины складываются так: свет – мрак – свет – мрак.

А лично я уже тогда знала, что между мной и мужчиной как стена – то разделяя, то защищая, – всегда будет только книга,

Читаемая или пишимая, моя или его, – и больше никого.

* * *

И, конечно, мы играли в «Театр».

Артисты играют роли.

А мы играли, что мы играем роли.

Это был театр в квадрате, квадратный театр.

Вплотную к окну стоял письменный стол: я (если в этот раз я «артистка», а Наташка – «зритель») встаю на подоконник, раздвигаю занавес(ки) и выхожу на… стол.

Представление начинается.

За моей спиной (под окном) – декорация: белая берёза, – которая, что бы ни происходило на сцене, всегда одна.

* * *

Детские выступления на сцене-столе были моими первыми стихами: свои первые стихи я писала ногами.

Впрочем, нет: ногами я писала уже «вторые», а первые… чем-то другим, потому что в свои пять просто не умела писать

(теперь-то я точно знаю, что стихи дело нерукотворное):

 
Небо голубое,
а под небом лёд,
солнышко родное
светит и поёт.
 

«Как это “солнышко поёт”? – строго спросил отец.

(Отец, как все взрослые, был инженером.)

Я виновато молчала.

«Солнышко поёт! – не унимался отец и вдруг, сморщив лоб, изрёк: – Светит на народ. Так гораздо реалистичнее».

И с чувством глубокого удовлетворения продекламировал:

 
Небо голубое,
а под небом лёд,
солнышко родное
светит на народ.
 

Моим первым (и последним) цензором был отец: всему гражданственному в моих стихах я обязана ему.

* * *

Когда отца хоронили, мне было шесть и стоял декабрь.

Снежинки падали на его лицо и не таяли.

Мама беспомощно оглядывалась вокруг, как бы чего-то ища, и не переставая плакала.

И тогда я подошла к ней и сказала:

«Не плачь, мама, я вырасту, рожу мальчика и назову его Александром…»

И мама подняла на меня глаза и перестала плакать.

Зачем человеку искусство?

Будучи шестилетней, я поняла, что если нельзя вернуть человека, можно повторить ИМЯ.

Слово заполняет образовавшуюся брешь.

Я потому и стихи стала писать: всё время сквозило из мироздания.

Homo sapiens, рисующий на стене бизона, ребёнок, рисующий карту придуманной им страны, поэт, пишущий слова в столбик, – удваивают мир, затем, что мир, данный нам изначально, слишком тонкий, а где тонко, там и рвётся.

Когда хоронили маму, мне было тридцать один, как отцу, когда его хоронили, и стоял июнь: бабочки садились на мамино лицо и тут же улетали.

Теперь я знаю, что смерть – это когда снежинки не тают, а бабочки улетают.

А искусство – это когда смерть теряет своё жало.

* * *

Берёзовая Страна создавалась нами по образу и подобию Швамбрании, но всё-таки была она наша, местного разлива (фантазии).

Сравнительно недавно я откопала её, как Шлиман Трою, в старом чемодане на антресолях.

Все другие игры сохранились лишь на чердаке моей памяти – эта ещё и в памяти дома.

Это самая материальная из наших игр.

А вот и пресловутая карта.

По форме Берёзовая Страна – груша, по содержанию – слойка: слои фантазии чередуются с прослойками жизни, в общем, слоёная груша.

В Берёзовой Стране был Город Тюльпанов, Остров Счастливый, Море Голубое.

Правила ею королева Элеонора (ну, разумеется, потому что так звали ведущую телепередачи «Музыкальный киоск» Беляеву, а для нас, тех, не было женщины королевственнее).

Жил в Берёзовой Стране циркач Кувыркало-Клоунов, писатель Жан Жак Лесной (слышали звон, да не знали, кто он), певица Ирен Голсуорси (именно тогда по телевизору показывали «Сагу»: как же нам было не взять оттуда?), учитель танцев Раз-два-трис (это мы читали Олешу), рыцарь Сильвио (это – «Скупой рыцарь» и «Выстрел»), укротительница тигров Инна Кабыш (это мы смотрели фильм с Касаткиной и примеряли на себя её трико).

В детстве мы были бесстрашны: мы творили свой мир и брали в него всё, что нам было нужно, не задумываясь, можно ли: нужно = можно – формула всякого творчества, когда «налево беру и направо и даже без чувства вины (курсив мой) немного у жизни лукавой…» – мы лишь у «ночной тишины» не брали: ночью мы спали как убитые.

* * *

«Жители Берёзовой Страны!

На нас без объявления войны, вероломно, напали квакинцы», – на этой левитановско-гайдаровской фене королева Элеонора обращалась к своим подданным и, суровая как Родина-мать, призывала их на фронт «сражаться до последней капли крови», а в тылу «выпускать снарядов больше с меньшими затратами».

Подпись.

Печать (ластик с вырезанными не нём буквами: БП: большая печать, плагиат от Марка Твена)

Ластик обмакивался в чернила и прикладывался к листу – получалось ПБ.

Берёзовая Страна была нашем Зазеркальем: там всё было отсюда, но в перевёрнутом нашим воображением виде.

Например, герб нашей страны представлял собой две перекрещивающиеся берёзовые ветви (перифраз серпа и молота), слева-справа – цветы. снизу – море, сверху – солнце, то самое, которое «светит и поёт», точнее, «светит на народ», потому что народ в Берёзовой Стране тоже был.

«Список трудящихся Берёзовой Страны, награждённых орденами Золотого Льва (Ленина?) Вышитого Полотенца (Красного Знамени?) Улыбки (Славы?).

Среди них:

учитель Деточкин («Берегись Автомобиля»), птичница Жанна Курочкина, врач Мекстурин (всё-таки мы были дети!)».

Так что с народом в Берёзовой Стране всё было в порядке и на него вполне могло светить солнце.

…Не знаю, почему мы назвали свою страну Берёзовой, ведь мы ещё не «прошли» есенинскую «страну бёрезового ситца», впрочем, во-первых, про неё могла прочитать мама, а во-вторых, если поэты – это «другие дети», то верно и обратное: дети – другие поэты.

Факт остается фактом: мы превратили родину в игру.

В современной песенке есть фальшивое слово:

 
Я тебя слепила
из того, что было,
а потом, что БЫЛО (надо: СТАЛО),
то и полюбила.
 

Любить значит творить.

* * *

А ещё у нас был Кукольный театр.

Первой его особенностью было отсутствие «профессиональных артистов», кукол, надевающихся на руку, – они стоили дорого, аж 10 руб. штука.

Куклы были самые обычные: Кот, Плюшевый Медведь, Слон, Пупс, Красавица.

При таком раскладе Зайца мог играть Кот, а Бабу Ягу – Красавица: это никого не смущало.

Мы играли куклами, которые играли в артистов, которые играли свои роли – это был «дом, который построил Джек», игра в кубе.

Второй особенностью нашего театра было отсутствие ширмы: куклы играли всё на том же столе.

И это понятно: мы не могли примириться с ширмой, где все ходят по струнке, нам нужно было жизненное пространство, поверхность (прообраз листа).

И ещё.

Будь ширма, не было бы нас.

То есть мы были бы ЗА.

Стол же отодвигался от окна, мы залезали в образовавшийся закут и, не прячась, играли себе в куклы.

Мы были РЯДОМ с героями, нас было ВИДНО.

…Меня и сейчас видно за каждым моим героем (лист не ширма: спрятаться по-прежнему некуда): все они – я, и никакого плюрализма.

* * *

Говорить о детстве, не говоря о матери, всё равно что писать младенца без Мадонны. И если Дом – центр Детства, то мать – центр центра, сердце сердца, Красная площадь – самая красивая и самая главная.

Мама разрешала всех: Наташку и Сашку, Ленку и Генку.

Мама разрешала заводить хомяков и птиц, кошек и собак.

Мама завела мне Волка Джека.

…Жила-была девочка, и у неё был волк по имени Джек. Когда она была совсем маленькой, Волк сторожил коляску, в которой она спала. А когда девочка подросла, стал носить в зубах её портфель. А когда девочка выросла, она переехала жить в Город. Она села в автобус, и автобус тронулся. Девочка повернулась к окну, чтобы в последний раз посмотреть на своё Детство, и увидела, что вдоль шоссе бежит Волк Джек…

…Мама, когда уже всякой твари было по паре, разрешила ещё кролика.