Текст книги "Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории"

М.Н. Гернет отмечал, что «по группе преступлений против собственности разница процентов мужской и женской преступности сильно колеблется», в силу ограниченности социального статуса. Но все же на страницах Ньюгейтского календаря и материалах заседаний Олд-Бейли отразились истории незаурядных женщин, преуспевших в искусстве изъятия материальных ценностей с полного или частичного согласия жертв. Так, в восприятие женщин, как существ, в интеллектуальном отношении уступающих мужчинам, но одновременно склонных к изощрённому обману, укладывается преамбула, предваряющая историю Элизабет Грив. «Нет более справедливого утверждения, гласящего, что нет ничего хуже бесстыжей женщины, которая отбрасывает приличествующую ей скромность и демонстрирует вероломство, приписываемое древними сиренам и гарпиям…»[311]311
  Newgate Calendar Comprising Interesting Memoir… Vol. 2. Р. 400.


[Закрыть]. Изобретательная особа выдавала себя за родственницу знатных особ, например, кузину лорда Норта, и предлагала за солидное вознаграждение протекцию в вопросах трудоустройства. Так некий Уильям Кент из Беркшира отдал ей все свои сбережения за то, чтобы получить место служащего таможни, но когда он прибыл в Лондон, то не обнаружил даже следов своей «благодетельницы». В 1775 г. Элизабет осудили и приговорили к высылке в колонии на два года, и заключает составитель «Календаря» так как упоминаний о ней более не встречалось, то можно сделать вывод, что «общество навсегда было избавлено от опасного элемента»[312]312
  Ibid.


[Закрыть].

Удивительной, достойной пера Дефо, была биография Мэри Янг, преуспевшей в искусстве грабежа и мошенничества и соединившей мужскую храбрость и женскую хитрость. Любопытны параллели между перипетиями жизненного пути Мэри и приключениями самой известной из галереи женских персонажей Даниэля Дефо Молль Флендерс. «Как ни у кого не вызывало сомнений реальное существование тех, от имени кого велось повествование в этих и других книгах Дефо, так не сомневались лондонцы и в том, что Молль Флендерс лицо подлинное. Если же она и назвалась вымышленным именем, то это вовсе не значит, что ее не существовало. «Но кто в таком случае скрылся под этим именем?» – спрашивали любопытные. В охотниках разрешить эту загадку недостатка не было еще при жизни Дефо»[313]313
  Белоусов Р.С. Тайна Иппокрены. М., 1978. Режим доступа: http:// www.belousenko.com/books/litera/Belousov_Ippokrena.htm (дата обращения: 01.07.2016).


[Закрыть]. Данный вопрос лежит за пределами данного исследования, отметим лишь, что Молль – это собирательный образ, вобравший в себя элементы биографии и личностные характеристики знаменитых преступниц того времени, среди которых была вышеупомянутая Мэри Янг.

Мэри, урождённая ирландка, осиротела в раннем детстве и была взята на воспитание пожилой леди, научившей девочку читать, писать и в совершенстве владеть иглой. Молль же до четырнадцати лет воспитывалась у бедной, но благочестивой и образованной женщины, и к тому же пользовалась благосклонностью местных знатных дам, принимавших живое участие в ее судьбе. Но если героиня Дефо, перед тем подняться на вершину лондонского преступного мира, значительный отрезок жизни провела в тихой гавани респектабельных браков, а затем на положении содержанки, то Мэри вступила на скользкую дорожку в юном возрасте. В пятнадцать она влюбилась, но так как ее благодетельница запретила вступать в брак, юная авантюристка уговорила возлюбленного бежать с ней в Лондон, что он и сделал, предварительно ограбив магазин. Пара недолго наслаждалась «медовым» месяцем, так как сожителя Мэри арестовали и транспортировали в колонии. В Лондоне Мэри познакомилась с Анной Мерфи, введшей ее в банду карманников, которую та вскоре возглавила под псевдонимом Дженни Дайвер.

Всю жизнь Мэри следовала правилу Молль, гласящему, «что женщине никогда не следует быть содержанкой, если у нее достаточно денег, чтобы содержать себя»[314]314
  Дефо Д. Указ. соч. С. 80.


[Закрыть]. Она отличалась неординарностью мышления и творчески подходила к процессу обирания карманов: так, она приходила в церковь с накладным животом и парой фальшивых рук на нем, и пока прихожане внимали проповеди, виртуозно освобождала их карманы от золотых часов, монет, табакерок, шелковых носовых платков, а затем по объявлению возвращала их за вознаграждение. Облаченная в дорогой наряд, она стучала в дверь респектабельных домов и, притворяясь больной, просила впустить ее, отвлекая внимание, в то время как ее сообщник, переодетый кучером, вытаскивал из шкафов деньги и столовое серебро, золотые часы, кольца, табакерки. Дефо, тонкий психолог, на примере Молль Флендерс блестяще показал, как тонка грань, за которой преступление, впервые совершенное под давлением обстоятельств, превращается в навязчивую патологию. Предметы роскоши превращаются в денежный капитал, каждый прирост которого тщательно фиксируется, при этом грань между необходимостью и излишеством стирается. Эта та самая пружина, которая превращает имущество в капитал, не знающий пределов роста. Богатство в узком смысле, как его трактовал апостол Павел, а за ним святые отцы церкви, направлено на разжигание плотских страстей, – чревоугодие, пьянство, праздность, блуд. Капиталистическое же богатство есть проявление самого страшного, и труднопреодолимого, с точки зрения христианской морали греха гордыни, как стремления возвыситься над другими людьми. В рамках капиталистического мышления прибыль мыслится не как средство, удовлетворяющее потребности человека, а как самоцель, подчиняющая себе все человеческое существование. «Если рассматривать капитализм в координатах социально-экономических понятий, то желание богатства и страсть его приращения выступает конечной целью человека. Однако если посмотреть на него с духовной точки зрения, то мы увидим, что богатство (капитал) лишь средство. Средство для удовлетворения греховных желаний – плотских страстей, страсти властвовать над другими людьми. А христиане хорошо знают, что источников всех этих страстей является тот, кто противостоит Богу и пытается бороться с Ним»[315]315
  Катасонов В.Ю. Капитализм. История и идеология «денежной» цивилизации. М., 2013. Режим доступа: https://books.google.ru/ books?id=ZS0qDwAAQBAJ&pg (дата обращения: 28.03.2018)


[Закрыть].

Артур Лавджой писал, что «одна и та же идея нередко проявляется, пусть и трудно узнаваемой, в самых разных областях интеллектуального мира»[316]316
  Лавджой А. Великая цепь бытия. История идеи. М., 2001. Режим доступа: http://www.psylib.org.ua/books/lovejoy/txt01.htm (дата обращения: 20.08.2016)


[Закрыть]. Карл Беккер в монографии «Небесный град философов восемнадцатого века», опровергая миф об «антирелигиозном» менталитете эпохи Просвещения, обосновывал тезис о движении и трансформации ключевых средневековых категорий в концепциях XVIII столетии: «По мере движения человеческие идеи и идеалы… встречают новые условия… Если эти новые условия велики по объему или протяженности, как это было… когда идеи средневекового христианства столкнулись с торговой и промышленной экспансией Нового времени, тогда они постепенно придают моральным и интеллектуальным идеям нации или века характерную модель со своим лицом, стилем и манерой, в которые соединяются их элементы и которые, в свою очередь оказывают воздействие, на сформировавшие их силы»[317]317
  Новиков М.В., Швецов В.В. Карл Беккер: «Каждый сам себе историк» // Ярославский педагогический вестник. 2001. № 1 (26). С. 103.


[Закрыть].

Если «невидимая рука» в теориях физиократов и Адама Смита «не что иное, как стыдливо секуляризованное иносказание христианского Провидения»[318]318
  Капустин Б. Критика политической философии. Избранные эссе. М., 2010. С. 272.


[Закрыть], то как же трансформировалась идея дьявола в эпоху первоначального накопления капитала? Капитализму как духовному явлению присущи такие качественные характеристики как прагматизм, железная логика, холодная расчетливость, методический подход к решению любых задач, с одной стороны, и иррациональность, авантюризм, алчность, бездумное потребительство, с другой. Дуалистичное человеческое мышление примиряется с этим парадоксом посредством противопоставления друг другу взаимоисключающих характеристик одного и того же объекта. Так, закономерно, что именно женщина, более тысячи лет воплощавшая в себе дьявольское начало, в Новое время «становится символом разрушительных сил капитализма. Страсть к материальным благам отныне разделяется на порочный консьюмеризм, ассоциирующийся с женственностью, и добродетельный меркантилизм, ее идеальную мужскую форму»[319]319
  Kitsi-Mitakou K. Whoring, incest, duplicity or the “self-polluting” erotics of Daniel Defoe’s Moll Flanders // Genealogies of identity. Interdisciplinary reading of sex and sexuality / ed. by M.S. Breen. Amsterdam-New York, 2005. P. 87.


[Закрыть].

Очевидно, что Мэри, как и ее «коллега» Молль настолько «вошла во вкус» нелегального накопления капитала, что объявления о подобных инцидентах стали регулярно появляться в газетах. Тогда предприимчивая особа решила разнообразить тактику. Однажды в театре она познакомилась с джентльменом из Йоркшира и договорилась о встрече. В разгар свидания Анна Мерфи, изображавшая служанку, сообщила о внезапном приезде мужа, и джентльмен оказался запертым в комнате, откуда его освободили стражи порядка, а его имущество (бриллиантовым кольцо, золотая трость и шпага с золотой рукояткой) пополнило список незаконных приобретений банды. Когда Мэри все же оказалась в Ньюгейте, она, по словам составителя Календаря, наслаждалась пребыванием там, а когда она взошла на корабль, который должен был отвезти ее в Америку, «ее добра хватило бы и для того, чтобы нагрузить целую телегу»[320]320
  Newgate Calendar Comprising Interesting Memoirs… Vol.1. P. 413.


[Закрыть]. Обстоятельства, не просто созвучные, а буквально совпадающие с историей Молль, которая «никогда не падает до самого дна, и даже оказавшись в Ньюгейтской тюрьме, сохраняет свой статус буржуа»[321]321
  Watt I. The rise of the novel. California, 1957. P. 114.


[Закрыть]. В то время заключенные сами должны были оплачивать свое содержание, попадая в зависимость от произвола смотрителей тюрьмы, которые практиковали вымогательство, так что многие не покинуть тюрьму даже после вынесения оправдательного приговора. Нажитые неправедным путем деньги помогают Молль обзавестись не только удобной камерой в Ньюгейте и личной каютой на корабле, везущем ее в ссылку, которая заменила смертную казнь.

Практика ссылки преступников в колонии в конце XVIIXVIII вв. приобретает широкое распространение[322]322
  Подробнее об этом в главах 6–7.


[Закрыть]. Трудно согласиться с Р. Андреященко, что данное направление реформирования пенитенциарной системы было «определенным шагом назад»[323]323
  Андреященко Р.А. Пенитенциарная система Англии и Уэльса в XVI–XX вв.: историко-юридическое исследование: автореферат дис… канд. юр. наук. Екатеринбург, 2006.


[Закрыть], на наш взгляд, оно напротив, укрепляло колониальное могущество Великобритании, и в некоторых случаях способствовало ресоциализации бывших преступников Многие колонисты, начавшие свою жизнь в Америке с кабального положения, отнюдь не запятнали тем самым свою репутацию и впоследствии стали респектабельными членами общества. Так, например, по другую сторону океана организационные таланты Молль раскрываются с необычайной полнотой: она приобретает плантацию и управляет ей с неженской деловой хваткой, благодаря чему земля приносит солидный годовой доход в триста фунтов.

Но исторические реалии контрастировали с художественной беллетристикой: в случае Мэри высылка за океан никоим образом не содействовала ее нравственному перерождению, а скорее, наоборот. В Америке она познакомилась с молодым джентльменом, который отвез ее обратно в Англию, и в благодарность она обчистила его до нитки. В Лондоне наша героиня опять стала промышлять воровством под новым именем Джейн Уэбб, была арестована, транспортирована в колонии и вновь вернулась в Лондон, где продолжила практиковать разнообразные формы воровства. Последний арест стал для нее роковым: суд приговорил ее к повешению. Перед смертью она раскаялась, послала за женщиной, которая присматривала за ее трехлетним ребенком, оставив ей сумму на его дальнейшее содержание. В мае 1740 г. ее повесили в Тайберне. Перед казнью она много молилась и в последней речи выразила преданность основам протестантской веры.

Итак, аналитический обзор криминальных биографий позволяет сделать следующие выводы. Разумеется, тема преступления и наказания была представлена в английской литературной традиции задолго до появления «Ньюгейтского календаря». В.Н. Карначук связывает популярность криминальной тематики с социально-экономическими, религиозными и политическими трансформациями в европейских странах раннего Нового времени. «Так, наряду с плутовскими романами, огромный читательский интерес привлекали “воровские памфлеты”, повествующие о судьбе и похождениях известных воров и грабителей, кони-кэтчинги, приоткрывающие тайну мошеннических трюков, площадные листки с новостями – прозаические и стихотворные, – информирующие о громких преступлениях и казнях и выполняющие в XVI – начале XVII в., среди прочего функции газеты»[324]324
  Карначук Н.В. Темы преступления и правосудия в английской популярной литературе конца XVI – начала XVII вв. // Средние века. Т. 71. 2010. № 3–4. С. 332.


[Закрыть].

Криминальная проза в XVIII столетии продуцировалась посредством слияния двух форм идеологий: идеология преступления и общественного осознания того, что приводит людей к нарушению закона, а затем к заслуженному наказанию и чисто эстетическая идеология, направленная на конструирование интересной истории для читательской аудитории. «Криминальная биография – один из самых популярных жанров в августианской Англии, с развитием которого связывают зарождение романа. Причины популярности подобных историй можно объяснить тем, что эти персонажи воплощали тайные фантазии об абсолютной свободе, морально-нравственной, экономической, сексуальной»[325]325
  Richter D. Jonathan Wilde and the crime fiction // Richter D. Ideology and form in Eighteenth-century literature. Texas, 1999. P.106.


[Закрыть]. Тайбернские журналисты запечатлевали и увековечивали канонический образ знаменитого преступника – вора и бандита с большой дороги, рожденного в бедности, неоднократно уходившего от закона, чья «блестящая» карьера неизбежно прерывалась бенефисом на тайбернских «подмостках» под ликование алчущей кровавого зрелища толпы.

Нарративность как способ фиксации жизненных реалий в слове, по мнению Лиотара, предполагает рационального субъекта, познающего и обрабатывающего языковую информацию. «В общей системе культуры тексты выполняют, по крайней мере, две основные функции: адекватную передачу значений и порождение новых смыслов…. Следовательно, текст во второй своей функции является не пассивным вместилищем, носителем извне вложенного в него содержания, а генератором»[326]326
  Лотман Ю.М. Текст в тексте // Образовательные технологии. 2014. № 1. С. 33, 35.


[Закрыть].

С помощью нарративных практик сохранялась память о тех, кто с точки зрения традиционной морали был недостойным для увековечения в архиве большой культуры: все богатство социальных типов преступников от мелких мошенников до жестоких убийц с психопатическими наклонностями. Можно без преувеличения сказать, что «Ньюгейтский календарь» сделал частью публичного дискурса отношение к природе насилия в человеческой натуре. Это уникальный коммерческий проект по тиражированию образцов антисоциального поведения: насилие, мошенничество, супружеские измены, сексуальные извращения были смело включены в сферу публичной репрезентации. Он стал возможным, потому что в описываемую эпоху границы вторжения публичного интереса в приватную сферу начали постепенно расширяться. Читатели, погружаясь в текстовую реальность, получали возможность ощутить свои подсознательные влечения, заочно пережить экзистенциальные моменты, в которых проигрывались ситуации жизни и смерти, по выражению Ю.М. Лотмана, этой вечной и внесоциальной сущности. Р. Лэтам обозначил данное явление «потребительским вампиризмом». По мнению ученого, капиталистический строй с идеологией потребительского стремления формирует у человека вампирические наклонности, в том числе, вуайеризм[327]327
  Latham R. Consuming youth. Vampires, cyborgs and the culture of consumption. Chicago, 2002. Р.100.


[Закрыть]. Феномен популярности «ньюгейтских историй» отчасти родственен ажиотажу вокруг современных реалити-шоу: «Внимание зрителей приковано к безобразному, анормальному – параллельному миру, в котором происходит разрушение человеческих связей и человеческого достоинства. Общественный интерес к «частным драмам», как правило, отталкивающим и постыдным, свидетельствует о том, что медиа выполняют коллективную психотерапевтическую функцию, от противного формируют нежелание жить так, как живут персонажи, конструируют способы повседневного взаимодействия, отчасти изживают комплексы, фобии, позволяя сопоставить свой опыт с опытом, пережитым другими»[328]328
  Дроздова А.В. Указ. соч. С. 171.


[Закрыть]. В свете классификации «поклонников преступности», предложенной вышеупомянутым Дж. Ормсби, «Календарь» предназначался тем, для которых преступник обладал порочной притягательностью: «Они испытывают глубокий интерес к тому, что он говорит и делает, что он сказал и сделал, – они испытывают неутолимую жажду знать, каково состояние его здоровья, что он ел на завтрак, как он относится к инвалидам, каков цвет его волос и глаз, его рост, его привычки, его образ мыслей… они не желают смягчить ни на йоту приговор преступников или улучшить их положение. Чем строже наказание, тем более они довольны – только сообщите им все мельчайшие подробности»[329]329
  Уилсон Дж. Указ. соч. С. 234–235.


[Закрыть].

Притягивая читателей интимными подробностями жизни преступников, ньюгейтские истории также выполняли назидательную функцию, напоминая о неизбежности наказания и обязательном раскаянии преступника. Морализаторская составляющая создала «Календарю» репутацию чтения, возвышающего дух, и он нередко занимал почетное место на книжных полках рядом с Библией. Биографии преступников были шаблонно-ходульными, в содержательном плане представляя последовательно изложенный набор структурных элементов: жизнь, детали преступлений, признание, раскаяние и приведение приговора в исполнение. Здесь явно прослеживается преемственность с воровским памфлетом, который по справедливому замечанию

В.Н. Карначук, «не только не дидактичен, но и не психологичен, мотивировки выбора преступного жизненного пути вполне стандартны (юность, смелость и дерзость, забвение слова Господня) и в целом не вызывают особого интереса у автора»[330]330
  Карначук Н.В. Указ. соч. С. 346.


[Закрыть]. Сочетание дидактических рассуждений и нарративных отрывков собственно и составляют композиционную структуру каждой биографии в пропорции, отвечающей таким критериям как провокационность материала, неординарность личности преступника и степень его несоответствия общепринятым социальным нормам. Для усиления эффекта биографическое повествование в отдельных случаях сопровождалось банальными философско-моральными «эссе» о природе любви, дружбы, верности, довольно неуклюжими стихотворными опытами, а иногда визуальными изображениями фигурантов преступления. Здесь прослеживается попытка учесть вкусы разных слоев населения. С одной стороны, позиционируется адресация к рациональному субъекту: «Идеи – это нити, из которых соткан человеческий интеллект, без которой удовольствие и боль были бы слабыми и мимолетными ощущениями. Люди, у которых нет общих идей или универсальных принципов и которые действуют под влиянием примитивных аффектов, приобретают привычку быстро и небрежно сравнивать ряд объектов и формировать ложные умозаключения; в результате следствия их поступков воспринимаются ими менее разрушительными и неизбежными»[331]331
  Preface to Knapp and Baldwin’s edition // The Newgate Calendar / ed. by D. 6 Danachair… Vol. 1. P.20


[Закрыть]. С другой стороны, форма подачи информации, направленная на синтез в коллективном сознании идей преступления и наказания в их причинно-следственной связи, осуществлялась путем апелляции скорее к чувственному восприятию, чем к логическому мышлению: «… первичная функция – воздействие, захват внимания, впечатление и очарование. При этом визуальные образы фокусируют внимание на изменчивых желаниях человека, утоляют его воображаемое отношение с тем, что ему недостает, или с тем, что ему недоступно»[332]332
  Дроздова А.Н. Указ. соч. С. 91–92.


[Закрыть]. Этим можно объяснить кажущийся парадокс: назидательный урок, который должен быть вынесен читателем после знакомства с пагубными примерами асоциального поведения, порой меркнет на фоне романтического флера вокруг персонажей, нарисованных не без авторской симпатии.

В таком контексте «Календарь» представляется эффективным и тонким инструментом идеологического контроля, способом воспитывать массы, намеренно упрощая и схематизируя содержание, дабы интегрировать в их сознание идею о незыблемости основ правосудия и социальных норм. «Мы представляем наш скромный труд на суд общественности, нимало не сомневаясь, что после внимательного прочтения его сочтут пригодным для ограждения юных умов от порочных соблазнов и поддержания общего блага, – так декларировал неизвестный автор предисловия к изданию 1780 г.[333]333
  Preface To Knapp and Baldwin’s edition… P. 17.


[Закрыть] Тон Э. Нэппа и У. Балдвина более сух и прагматичен: «Усилению идеи наказания способствует запись историй правонарушителей: в этом свете следующая криминальная хронология окажется полезной для представителей всех сословий, ибо на ее страницах запечатлены самые разные примеры, в том числе и тех, кто оказались недостойными своего происхождения, богатства и образования»[334]334
  Ibid. P. 20.


[Закрыть].

Издатели «Ньюгейсткого календаря» уловили новые тенденции общественной психологии и положили ее в основу выверенной и успешной коммерческой стратегии, исходя вполне рациональной мотивации получения прибыли. У «Ньюгейтского календаря» был огромный рынок сбыта, еще начиная с того времени, когда дешевые листки продавались на ярмарках и во время публичных казней в Лондоне. Когда же предприимчивые издатели решили объединить преступные биографии в альманах, то тома в роскошном переплете нашли свое место в библиотеках благородных аристократов и респектабельных буржуа. Литературная мода на криминальные истории оказалась долговременной и устойчивой: «Календарь» переиздавался в течение всего XIX в., породив особый жанр детективной литературы под названием «Ньюгейтский роман».