Текст книги "Киноантропология XX/20"

Этот чуть остраняющий юмор, эта умная ирония окрашивала и самые серьезные сцены. Роом умел видеть драматическое в обыденном, а Шкловский в драматическом – комическое. Вот почему их сценарный дуэт был плодотворным – жизненные ситуации, человеческие характеры получались неоднозначными, неодноцветными. Рядом с драматической парой главных героев проживает комическая – председатель женотдела завода и её муж. Она – с портфелем подмышкой и «козьей ножкой» в зубах – сама мужественность. Он при ней, мягкий, безвольный, везде таскающий с собой огромную, не по росту, трубу-геликон. Пока его жена заботится о чужих детях, он нянчит их собственного. Вот прямо в женотдел в корзине принёс младенца на кормление и, расстегнув комиссарскую кожинку, продолжая деловой разговор, мать дает грудь ребёнку. Это не просто смешно. Это комическое снижение темы о новых правах и вечных обязанностях женщины. Любимый актёр Роома на роли второго плана Леонид Юренев и мхатовка, знаменитая Ниловна (из фильма «Мать») Вера Барановская умно и слаженно ведут свои роли.

В центре истории – трое: две женщины и мужчина. Между ними как будто традиционный любовный треугольник. Но авторов интересуют не столько переливы чувств, сколько сами их носители – люди как социальные и психологические типы. Молодой рабочий, беспартийный, избегающий общественные работы, что называлось «несознательный». Но в данном случае важнее другое: сильный, мужественный внешне, он не обладает настоящим мужским характером – слабоволен, безответственен, может предать, не может защитить. Увлечённая им женщина, принимающая его, бросившего жену, ребёнка, избалованная дочка, поселковая «принцесса», легкомысленная, эгоистичная, капризная. Главная героиня тоже работница стекольного завода, но во всём чувствуется, не так давно из деревни. Вот рядом её мать, совсем тёмная крестьянка, для которой главное, чтобы «не бил», а всё остальное женщина обязана вытерпеть. Дочь её думает и живёт по-другому, вступила в комсомол. Авторы вводят эту политическую характеристику исключительно для того, чтобы показать, как формальны и бездушны отношения в этой организации. В самые трудные дни её жизни (уволена в связи с модернизацией производства, родила, муж ушёл) Таню исключают из комсомола, за глаза, в два счёта, зато потом долго спорят о политической ситуации в Китае. Таня явно не набралась нового: лёгкости любовных отношений, женской безответственности за новую жизнь. Авторы и не скрывают своего расположения и уважения к героине. В этой роли дебютировала актриса Евлалия Ольгина – юная, хрупкая, со строгой красотой иконописного лица, сама из «духовного сословия». Момент нравственного торжества героини наступает тогда, когда она, играя в спектакле «Покинутая», вдруг выходит из роли и заново проживает уже на сцене разрыв с мужем, его уход. Спектакль заводской самодеятельности превращается в своеобразный «суд чести»: монолог звучит как обвинительная речь, Павел как подсудимый инстинктивно поднимается и слушает стоя. Овация рабочих в зале, выкрики «Правильно. Правильно» – приговор окончательный, обжалованию не подлежащий. И во время показов фильма в зрительном зале возникала такая же реакция – аплодисменты, одобрительные реплики. Подобный восклицательный знак прямого обращения к аудитории нередко ставился в финале фильмов 20-х годов. Но для Роома и Шкловского с их пристрастием к мягкому повествованию и подтекстовым ходам, подобный публицистический удар левой не был «родным». Как и все в 20-е годы, они хотели и умели снимать «по живому», но вынуждены были в качестве уступки идеологии снимать и «по тезису». «Кино должно помочь селекционировать человеческий быт»,– признавался Шкловский. Давать зрителю импульс на переделку быта. И вот прямо в тексте сценария появляется такой тезис: «Все сцены в яслях дать в коренной разработке. Материал должен быть обыгран с точки зрения советской современной постановки дела в яслях». Зритель откликнулся: Шкловский вспоминал, что рабочие Гусь-Хрустального после просмотра требовали организовать такие же показательные ясли, как на экране. Давать зрителю положительный пример! И вот уже есть надежда на исправление Лизы и Павла: её слёзы на спектакле «Покинутая», его первое движение к ребёнку, поцелуй на перроне перед его отъездом в деревню в «исправительную» командировку. И вот на одном из обсуждений фильма режиссёр честно признаётся, что если бы не воспитательный прицел фильма на десятки тысяч рабочих, финал был бы другим – герой не возвратился бы в семью. Это было бы «по жизни».

Роом и Шкловский счастливо нашли друг друга – кинематографическое видение режиссёра и литературное мышление драматурга совпадали, взаимообогащались. Поэтому, читая сценарий «Ухабов», написанный в четыре руки, опубликованный в сборнике «Из истории кино» (выпуск 9), уже видишь фильм. К сожалению, пока его можно увидеть только так. Фильм не сохранился. Но надежда на то, что он найдётся в каком-нибудь зарубежном киноархиве, есть, ведь в разрешительном документе на его прокат значится: «Для всякой аудитории и для вывоза за границу».

Фильмы Бориса Барнета можно назвать его автопортретами, всмотревшись в которые, даже незнакомый с ним, уже знал о нём самое главное. «Это человек большого ума, со вкусом и добрым сердцем… по-видимому, застенчив … сквозь напускное бесстрастие вскоре проглядывает улыбка. Ему знакома требовательность чистоты, и он предусмотрительно хранит её… как самую верную защиту от мира…». Так много из его фильмов о нём самом узнал тонкий зритель, умный зритель, талантливый кинорежиссёр из Франции Жак Риветт. Как о человеке переходной реальности, русской культуры, московской почвы. «Тихий гений»,– так назвал его Жан-Люк Годар. Отец Барнета – потомок шотландских ремесленников – был совладельцем типографии. Мать – из русской провинции, из купеческого сословия. Дружная, счастливая семья, тёплый гостеприимный дом в переулке у Тверской. По-московски широкая, открытая, жизнелюбивая натура Бориса Барнета требовала полноты реализации – творческой, физической. Учился в Школе живописи, ваяния и зодчества у Абрама Архипова – из рязанских крестьян, обожавшего Москву, снискавшего славу «рабоче-крестьянского импрессиониста». Барнет потом всю жизнь рисовал, в том числе маленькие гривуазные картинки, которые сам называл «эротической чепухой». Увлекался боксом, занимался у прославленного Харлампиева и участвовал в боях, правда, под вымышленным французским именем. Смолоду любил природу, охоту, рыбалку. Был мастером на все руки. Ни изобразительное искусство, ни спорт, ни ремесла не стали делом жизни, профессией, но как актёру и режиссёру в кино очень пригодились. Юность Барнета была опалена Гражданской войной, когда в 1919 году он семнадцатилетним добровольно ушёл в Красную армию. По состоянию здоровья смог служить только санитаром в госпитальном поезде, где увидел не политическую, не героическую, а бесчеловечную и страдательную стороны братоубийственной войны.

Фильмы режиссёра Бориса Барнета, снятые в 20-е годы,– это московский цикл из трёх самостоятельных картин. Даже историко-революционная заказная (к 10-летию революции), наименее барнетовская по материалу и жанру лента «Москва в Октябре» исполнена любви к родному городу. Зато в лирических бытовых его комедиях «Девушка с коробкой» и «Дом на Трубной» это чувство питает барнетовский режиссёрский стиль – органичный, прозрачный, светлый, тёплый – особый, московский. В нём – совокупность природного положения города (на холмах, чистых водах, в окружении лесов), его архитектурного лица (не строгого, свободного), ментальности коренных его жителей (открытых, щедрых, добрых). В этих фильмах Москва предстаёт то зимой, заснеженной, чистой, светлой; то ранней весной, умытой талыми водами, освещенной не обжигающим, а ласковым солнцем. Даже если выбор времени съёмок диктовал студийный график, режиссёр использовал состояние природы, как поэтическую, лирическую стихию фильма.

Действие комедии «Дом на Трубной» разворачивается в характерном месте столицы. Трубная, или Труба, как любовно называли это место москвичи, в 20-е – своеобразный город в городе; с большим базаром, птичьим рынком, доходными домами вдоль бульваров, стекающих в озеро площади, с трамваями, бегущими к ней под опасный уклон. «Она похожа на грязный поднос, Трубная площадь, на чёрный трактирный поднос». Под одну из таких звонкоголосых «Аннушек» (трамвай маршрута «А») едва не попадает девушка, сразу видно, деревенская, впервые в большом городе. Никогда не видела трамваев, автомобилей. Режиссёр использует весь арсенал кинематографических средств, дабы показать город её глазами – ракурсы, стоп-кадры, различные скорости съёмки.

Девушка, на сей раз не со шляпной коробкой, а с уткой в корзине – крестьянская ипостась милого сердцу режиссёра русского женского типа: в гармонии с жизнью, в ладах с людьми, непосредственная, лукавая, сметливая, трудолюбивая, добродушная. Выбор рода занятий для положительной героини комедии снова достаточно экзотичен – придя в город, она становится домработницей. Горький писал: «Уже не рез ко мне обращались представители домашней прислуги с просьбой «похлопотать» о разрешении печатать в газетах объявления о спросе на их труд и предложения труда». Дело в том, что этот труд считался несовместимым с идеалами социализма как основанный на барстве, эксплуатации. Прислугу держали подпольно, прописав как дальнюю родственницу, старую подругу. Но в годы НЭП а прислуга стала пользоваться таким спросом, в том числе со стороны партийной номенклатуры, научной и творческой интеллигенции, что прятать её стало невозможно. Тогда этих женщин переименовали в «домашних работниц», организовали для них профсоюз, стали приглашать на съезды наряду с фабричными работницами и крестьянками.

Героиня фильма Барнета Параня Петунова, появившись на экране в лаптях, платке и зипуне, была похожа не на столичную актрису, выпускницу вахтанговской студии, а на деревенскую молодуху, идущую в Дом крестьянина, который в действительности находился тут же, на Трубной площади. Вера Марецкая, видимо, сохранила генетическую память о своих деревенских прабабушках, не случайно на экране ей особенно удавались образы простых, от земли, русских женщин. Она не обладала яркой, приметной внешностью. Вспоминала, что в детстве ее называли «замухрышкой». Но была в ней женская манкость, жизненная сила.

В 20-е годы актриса сумела создать положительный комический образ, с глубокой и очаровательной серьёзностью играя очень смешные, а то и нелепые сцены. «Прелесть с гусем»,– так называла Фаина Раневская Параню-Марецкую. Рядом с ней тонкая, капризная, «несоветская» красота горничной Марины (Аннель Судакевич) и женщина нового типа, яркая, боевитая домработница-общественница Феня (Ада Войцик). Барнету, режиссёру и мужчине, конечно, интересно было не разнообразие социального лица его героинь, а многообразие проявления женственности, сексапильности, так ярко и контрастно цветущих в выбранных им исполнительницах. Подстать его актрисам и его жёны: балерина Ада Городецкая, соученица по Мастерской Кулешова; Наталья Глан, снимавшаяся с ним в «Мисс Менд» и скоро умершая от скоротечной чахотки; из близких женщин главная его актриса Елена Кузьмина, дочь друга Валентина Гребнер; вахтанговка Алла Казанцева, которую он не успел снять. Кроме того, Барнет – сам актёр, впитавший опыт Первой студии МХТ (в юности служил там бутафором), прошедший «школу натурщиков» Кулешова, умел и чувствовать, и видеть исполнителя, и работать с ним играючи, вот почему у его фильмов 20-х годов такое лёгкое дыхание.

Эти три женских образа насквозь лирические, штриховые, без подробностей, без биографии. Они, правда, слишком живые, тёплые, чтобы их назвать масками, но и характерами не назовёшь. Подстать им мужчины: и персонажи, проходящие по второму плану, в исполнении заметных актёров (мхатовца П. Бакшеева, В. Уральского, кулешовцев Барнета и С. Комарова) и выдвинутые в центр действия шофер Бывалов, за внимание которого борются Параня и Марина, и парикмахер-частник Голиков, у которого Параня служит. По типажу, по манере игры Владимир Баталов и Владимир Фогель – полные антиподы. Ловко, умело, можно сказать, красиво, занимается своей машиной Бывалов – сбитый, крепкий, энергичный. Он любовно поливает её из шланга, раз-другой озорно пустив струю воды прямо в объектив снимающей камеры. Худосочный, вялый Голиков неумело и неловко, а потому особенно смешно, занимается домашним хозяйством. Он заменяет капризную бездельницу-жену и экономит на домработнице, пока за гроши не нанимает Параню. Точно стараясь в век разнузданного коллективизма реабилитировать межличностные отношения, Барнет виртуозно «запускал» на экраны исполнительские дуэты, трио, квартеты. Всякое житейское дело, любая бытовая подробность для режиссёра – провокация комической ситуации. Вот ежедневная уборка – мусор выметают на лестницу, а когда нужно встретить депутата Моссовета, заметают обратно в квартиры. Вот колют дрова, а комизм в том, что делают это на лестничной площадке. Вот во дворе дома две домработницы выбивают ковры, всё увеличивая силу и скорость ударов, и эта процедура превращается в дуэль двух соперниц, увлечённых одним мужчиной. Так складывается мозаика советского быта, который для режиссёра тот же старый быт, правда, испорченный коммунальными нравами, бесхозностью.

Дом на Трубной – дом в разрезе, выстроенный в павильоне многоопытным художником Сергеем Козловским, такой Ноев ковчег, где, выживая в новых социальных условиях, спасаются «чистые» и «нечистые», обычные люди, которых можно назвать обывателями, не вкладывая в это определение негативного смысла.

Лестничные пролёты, комнаты «работали» наподобие конструктивистской установки на сцене театра Мейерхольда. И на этих подмостках повседневной жизни не происходило ничего эпохального. Критики упрекали Барнета в том, что он пренебрег законами действенности драматургии фильма, превратив почти весь его в зарисовки среды, обстановки, человеческих типов. Ещё больше ему досталось за слабость социального и критического взгляда на эти «зарисовки». Тогда-то и появился в фильме сюжетный ход «общественного звучания». Шли выборы в Моссовет; Парашу принимали в профсоюз домашних работниц, двигалась демонстрация трудящихся (кинохроника). Правда, занял он во всей истории не больше места, чем заказная тема пропаганды государственного займа в фильме «Девушка с коробкой». В начале 30-х годов «Дом на Трубной», продолжавший собирать полные залы, был снят с экрана с формулировкой: «за неверную трактовку профсоюзного движения». Ведь на вопрос нанимателя: «В Союзе состоишь?» следовал ответ: «Нет, я девица». Героиня отвечала вполне серьёзно, понимая союз в единственном смысле, как брачный. А вот лукавство автора было совсем неуместно. Сатирического показа не удостоилась даже чета частников – Голиковы смешны, немного жалки, но не страшны и не противны. Все и каждый из персонажей заслуживали режиссёрского интереса, понимания, кто – симпатии, кто – сочувствия, и никто из них не заслужил осмеяния, разоблачения, осуждения. Он был очень терпим в эту эпоху тотальной нетерпимости. Из такого отношения к человеку вырастала барнетовская экранная пластика с преобладанием средних и общих планов, глубинных мизансцен. Для них и про них снимал он своё простое, лиричное, поэтичное кино, и что-то чеховское светило в этих картинках обыденной жизни обычных людей.

«В чём сила Барнета? В том, что он очень точно, как никто другой в нашем кино, передаёт честно настоящую жизнь обыкновенного человека»,– очень точно эту барнетовскую киноантропологию отметил кинокритик X. Херсонский. Следует уточнить: режиссёра привлекал маленький человек, которому было так легко потеряться в жизни, считающей сотнями тысяч, миллионами. Когда в фильме «Дом на Трубной» понадобилась народная сцена, Барнет не стал собирать массовку, а воспользовался кинохроникой. Вот многолюдная демонстрация течёт на выборы депутатов Моссовета – это документальные кадры. А сцена по окончании торжества – постановочная. Сворачивают флаги, музыканты оркестра убирают ноты, тревожно озирается Параня, не знающая, что делать, куда идти. Камера смотрит на неё свысока, и она такая одинокая на опустевшей площади, такая маленькая. Нежная чувствительность в отношении к своим героям, светлый юмор, быт, написанный не маслом, а акварелью, составляли неповторимый, что называется, отдельный почерк Барнета-комедиографа. «Смех – это человеколюбие»,– сказал Лев Толстой. Именно таким был барнетовский смех. В темплане киностудии «Межра-бпомфильм» на 1928—1929 годы упомянуты замыслы режиссёра: «Бег в мешках» (по роману Л. Перуцци) и «Привозная жена» (жизнь посёлка рыбаков-камчедалов). Рядом – два музыкальных фильма по собственному сценарию: «Пианино» и «Музыкальные инструменты (мандалина, гитара, балалайка)». Жаль, что они не стали фильмами, насыщенными той человечностью, в которой так нуждалась эпоха.

«Художником души и настроения» называл Барнета Эйзенштейн. И действительно, Барнет всегда был душой компании. После триумфа фильма «Окраина» в Европе режиссёр получил щедрый подарок от киноначальства – двухмесячный отпуск в Париже, куда к нему сразу слетелись друзья по студии, любимые актёры Коваль-Сомборский, Оцеп, Инкижинов. Сколько потом было разговоров в московской его компании, куда на постоянной основе входили писатели Олеша и Бабель, режиссёры Пудовкин и Савченко, драматурги Ржешевский, Шкловский, Эрдман, актёр Хмелёв! Когда в начале 30-х официальный художник Борис Иогансон попросил Бориса Васильевича позировать для картины «Допрос коммунистов», он не смог отказаться, чтобы не показать свою некоммунистическую сущность. Позировал и постоянно чертыхался, отдавая полотну не душу, а только свой типаж, свою действительно героическую физическую оболочку.

Портретная

Лариса Рейснер Лили Брик

Анна и Мария Заржицкие

Ольга Жизнева

Галина Кравченко

Вера Малиновская

Анна Стэн

Эмма Цесарская

София Яковлева

Евлалия Ольгина

Вера Марецкая

Татьяна Турецкая

Ольга Третьякова

Людмила Семёнова

Александра Хохлова

Вероника Полонская

Аннель Судакевич

Ра Мессерер

Юлия Солнцева

Марфа Лапкина

и Сергей Эйзенштейн

Были сильные, яркие женщины Серебряного века, которые обрели в революции небывалую свободу творчества своей судьбы. Например, Лариса Рейснер – потомственная дворянка из старинного немецкого рода, дочь известного правоведа, революционного деятеля, при этом подозреваемого в связях с охранкой, профессора Петербургского университета. Ещё до 1917 года она сделала себе имя острого критика, темпераментного публициста и посредственной поэтессы. Ей посвящали стихи Николай Гумелёв, Борис Пастернак, Георгий Иванов, часто рисовали художники. Так, В. И. Шухаев написал Рейснер как новую Джоконду, загадочную и андрогинную – внешность очаровательной женщины, характерность и темперамент мужские. В РКП(б) её привёл муж, большевик со стажем Фёдор Фёдорович Ильин (партийная кличка Раскольников). Именно при нём в 1918—1920 годах на Каспийском и Балтийском флотах, которыми он командовал, Рейснер занимала отнюдь не женские должности – комиссара разведки, флаг-секретаря при командующем, заместителя комиссара Главного морского штаба Республики. Бывая в Петрограде, не стеснялась в самые тяжёлые времена одеваться роскошно: меха, лайковые перчатки, бальные платья (из костюмерной Мариинского театра), и всё это – в облаке французских духов. Правда, на митинги она приходила то в крестьянской одежде, то в кожанке и алой косынке. Казалось, этот маскарад доставлял ей удовольствие, как и смена ролей – политработника, разведчицы, журналистки, дипломата. На яхте, раньше принадлежавшей государю императору, в интимной обстановке Рейснер принимала гостей, среди них был и Л. Д. Троицкий, непосредственный начальник её мужа. Она называла себя Комарси – командующая морскими силами.

В боевых условиях проявляла завидную смелость, а после боя… Вот строки из письма родителям с приглашением приехать на два-три дня «погостить» на фронт»: «… в свободные часы на роскошной царской яхте «Межени», где ванны, души, обеды, чистое белье и стрельба звучит как сквозь сон». Так почему бы не оправдывать ужасы и колоссальные жертвы Гражданской войны пафосом мировой революции, как это сделано в книге её очерков «Фронт». Рейснер увлекала и увлекалась – любовные отношения были существенной составляющей её жизни. Весёлая и циничная, при виде разостланной постели она с улыбкой приговаривала: «Кушать подано». Она умерла в 1926 от брюшного тифа, осложнённого полученной на фронте малярией и было ей всего тридцать. Но кто знает, как бы лет десять спустя закончилась жизнь женщины, которая была близка с Троцким, состояла в гражданском браке с Радеком, бывший муж которой – Раскольников – стал невозвращенцем и автором обвинительного открытого «Письма Сталину». Отечественная культура и, конечно, кинематограф, должны быть благодарны Ларисе Рейснер за спасение Виктора Шкловского – она просила у самого Троцкого его реабилитации как эсера-боевика. Да и наш театр не забудет, что именно она стала прообразом комиссара в знаменитой «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского.

ЛЮБ – эти три заглавных буквы знают многие, благодаря тому, кто их сложил в без труда прочитываемое – Лили Юрьевна Брик. Обитатели подмосковного Пушкино, где летом на даче жили Брики и Маяковский, были свидетелями, мягко говоря, смелой сцены: четверо мужчин на простыне несли ЛЮБ в «костюме Евы», а шагающий рядом Маяковский, автор любовной аббревиатуры, поливал её из лейки. Муж Анны Андреевны Ахматовой искусствовед Николай Лунин точно подметил: «Есть наглое и сладкое в её лице… много знает о человеческой любви и любви чувственной». Такую женщину не мог смутить подарок одного из поклонников по имени Лев: гипсовый лев, на спине которого лежит нагая женщина, и надпись: «Верь закрученной молве, зверь приручен, ты на Льве». Только улыбку вызывала у неё игривая и безвкусная рифма Анатолия Кручёных: «Ваш лифчик – счастливчик». Письма ЛЮБ Маяковскому за рубеж полны просьб бытового характера. В желании женщины носить хорошую обувь, шёлковые чулки, одежду не от «Москвошвея», употреблять французскую косметику, ездить на собственном дорогом автомобиле нет ничего предосудительного. Вот только на всё это поэт зарабатывал стихами, гневно бичующими подобные «буржуазные» потребности. Высокие стандарты жизни тогда оборачивались двойными стандартами.

Любовь Владимира Маяковского и Лили Юрьевны Брик «оценил» Сталин, положив на очередной расстрельный список, в котором стояла её фамилия, резолюцию: «Не будем трогать жену Маяковского». Она себя так не называла, навсегда сохранив фамилию мужа, с которым венчалась по иудейскому обряду, и дорожа особым типом семьи, где она была свободной и независимой между такими же независимыми и свободными Бриком и Маяковским. Виктор Шкловский писал о ней: «… умела быть очень разной … и какой угодно».

Родители Лили Юрьевны как люди образованные не могли не знать, что достаточно к её имени прибавить одну согласную и … Лилит в христианской традиции – женщина-вампир, Демон похоти, коварная соблазнительница, враг деторождения. Детей у Лили Брик не было, она их не хотела. Не обременённая ни угрызениями совести, ни верховенством христианских заповедей, увела любимого у младшей сестры, мужей – из дома ближайших подруг.

Умная, смелая, энергичная, деловая, умевшая пользоваться своей женской соблазнительностью, циничная, ЛЮБ стала одной из самых знаменитых и весьма редких женщин советской эпохи, проживших жизнь по своим собственным законам. Она увлекалась кинематографом. Сначала как актриса в фильмах и кинопроектах Маяковского, позднее как постановщик фильмов. Среди тех, кто постоянно бывал в доме,– В. Шкловский, С. Эйзенштейн, Л. Кулешов, С. Третьяков, Э. Шуб, А. Родченко, В. Жемчужный – было от кого подхватить «киноболезнь». Поработав ассистентом у Абрама Роома на съемках документального фильма «Евреи на земле», Брик решила, что вполне созрела для постановочной работы. Она смело и уверенно бралась за оригинальные и непростые замыслы, тем более что могла спокойно рассчитывать на помощь друзей-профессионалов. Для киностудии «Межрабпомфильм» взялась за сценарий по рассказу Н. А. Некрасова, одного из немногих авторитетных для Маяковского поэтов, но постановка не состоялась. Зато получился – и, видимо, неплохо – фильм «Стеклянный глаз» (1928). Сценарий и режиссура – Лили Брик и Виталия Жемчужного.

Осип Брик особо отмечал, что фильм «элегантно сделан и замечательно смонтирован». Возможно, что руку к монтажу приложил такой мастер, как Всеволод Пудовкин. Не случайно в письме к Осипу Максимовичу Лили Юрьевна писала не без кокетства: «Пудовкин страшно помогает. Я просто не знаю, что мне от благодарности делать!»

Название фильма отсылало к «Кино-глазу» Вертова. Верная идеям своего (лефовского) окружения Брик утверждала приоритет документального кино над игровым, сталкивая их в фильме между собой. Игровой эпизод представлял пародию на западную авантюрно-психологическую драму, с обязательным любовным треугольником, злодеем, героем-любовником, роскошной женщиной. На эту роль была выбрана действительно красивая, породистая, западного типажа актриса Вероника Полонская. Она родилась в актёрской, можно сказать, звёздной семье: отец – Витольд Полонский – один из королей русского экрана Серебряного века и премьер Малого театра, мать – Ольга Полонская (в девичестве Гладкова) тоже была актрисой. В 17 лет, ещё студенткой театральной студии, Вероника Полонская стала женой мхатовпа Михаила Михайловича Яншина, и сама около десяти лет проработала в Художественном театре. Здесь её любили за весёлый, добрый нрав, как позднее и в театре имени M. Н. Ермоловой, где она тихо и верно прослужила ещё сорок лет. Изредка снималась в кино. И затерялась бы её судьба красивой женщины, но ничем не примечательной актрисы, если бы не пересеклась с судьбой Маяковского.

Это был последний год жизни поэта, особенно мучительный, отмеченный личностным и творческим кризисом, обострением конфликтов в писательской среде. «Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!»,– повторял он в те дни. Отношения с женщиной, ставшей его последней любовью, были мучительными. Всё ещё более осложняли для неё приятельские отношения Яншина с Маяковским, их постоянные встречи за карточным и бильярдным столом, в театре, в ресторане. Полонская не захотела или не смогла сохранить ребёнка от Маяковского. После не совсем удачной операции, интимные отношения надолго стали для 22-летней женщины – болезненными и нежелательными. Многие обо всём этом знали, говорили, что, несомненно, подогревало интерес к фильму «Стеклянный глаз». Он долго не сходил с экрана и стал одним из самых коммерчески успешных отечественных фильмов 1928—1930 годов. Брик писала Маяковскому, что на киностудии «Межрабпом» его оценили очень высоко и тут же ей предложили снять следующий. Она задумала и в 1929 году начала писать сценарий «Кармен» («Любовь и долг»), в котором хотела обязательно вывести на экран Маяковского, Брика, Асеева, Кирсанова и его жену, Кручёных – в общем, всех «своих». При этом она рассчитывала на помощь режиссёров из своей «свиты» – Льва Кулешова и Игоря Терентьева. Фильм предполагался звуковым с использованием мультипликации.

Для официальных инстанций Брик лукаво позиционировала фильм как «сатиру на заграничную коммерческую кинохалтуру». Либретто, впервые опубликованное в журнале «Искусство кино» в 1996 году, читается как пародия на советские идеологические манипуляции с зарубежными фильмами, когда с помощью купюр, монтажа и соответствующих надписей могли изменить их смысл на противоположный. Четыре варианта одного сюжета были озаглавлены: «Основная постановка», «Переделки для юношества», «Переделки для революционного Востока», «Переделки для Америки». Персонажи – красавица Кармен, апаш-контрабандист, прокурор – троекратно меняли своё социальное лицо, «гримировались и переодевались». Кармен была то контрабандисткой, то революционеркой, но всегда женщиной-вамп. Эту роль Брик, естественно, отвела себе. Прокурор превращался то в провокатора, то в апаша, но всегда был героем-любовником. Эту роль захотел играть Маяковский. Брик задумала такую свободную игру творческих сил, кино о себе, для себя, для своих. Но уже шло наступление на «левое искусство», на остатки творческих свобод, и этот парад ЛЕФа был не ко времени. Чиновники ГРК пустили в ход тяжёлую идеологическую артиллерию, оценив суть проекта «Любовь и долг» «как упорное сопротивление советской тематике», «как маскировку для обыгрывания буржуазного сюжета», «как борьбу литработников с Совкино». Решение было безоговорочным: «Сценарий запретить и создать комиссию для проверки деятельности «Межрабпома». «Кармен» – этот недорисованный экранный автопортрет ЛЮБ – стал её последним кинематографическим проектом. Её полностью поглотили другие заботы и дела обладательницы авторских прав (вместе с родными Маяковского) и распорядительницы творческим наследием поэта.

Наблюдательный и злоязычный Шкловский, постоянно бывавший в этом доме и отлично знавший его обитателей, так оценил душеприказческую активность Бриков: «Варят клей из покойника». Как подтверждение этому строки из письма Осипа Максимовича другу: «Можно здорово использовать смерть Володи. Давайте создадим Литературный театр имени Владимира Маяковского. Чтобы было весело». Лили Юрьевна завела огромную переписку с инстанциями, бегала по кабинетам, обратилась с письмом к самому Сталину. Она точно знала, что делать, и уже летом 1930 года записала в дневнике: «Я абсолютно согласна с политикой Сталина – во-первых, интуитивно, во-вторых, соображаю кое-что, пожалуй, даже всё соображаю, хотя и не очень подробно». Справедливости ради нужно сказать, что благодаря усилиям Бриков, через пять лет после гибели поэта, в 1935 году, вышло полное собрание сочинений, специальное издание для школьников и детей младшего возраста, можно сказать, «весь Маяковский». Оформление томов небольшого формата, в матерчатом, цвета кофе с молоком переплёте, с изящной выдавленной монограммой WM выдаёт женщину со вкусом. 12 томов, составленных в хронологической последовательности, творчества-жизни Владимира Маяковского, организация справочного аппарата представляют редактора и издателя незаурядной культуры. Первое полное собрание сочинений поэта, несомненно, стало своеобразным памятником главной его музе, ответственному редактору издания Лили Юрьевне Брик, женщине Серебряного века, прожившей в нём первые 25 лет жизни, сформированной его пороками, его творческим духом. Её, видимо, увлекала сама возможность играть с абсолютно чуждой социальной реальностью послереволюционной России и победить её, прожив жизнь так, как хотела она. Елена Юльевна Каган, её мать, жила в Англии, Эльза Юльевна Триоле, её младшая сестра,– во Франции, и Брик, неоднократно выезжая в Европу, могла остаться там. Но она не обладала литературным талантом сестры, не могла бы довольствоваться скромным положением сотрудницы торгпредства, как её мать. В СССР жили мужчины её жизни, включая главных – Брика и Маяковского, отражением света которых сияло это блуждающее, несамосветящееся небесное тело, эта планета ЛЮБ.