Текст книги "Изнанка снега"

Вокзал. Перрон. И люди, стоя в ряд…

 
Вокзал. Перрон. И люди, стоя в ряд,
Чего-то ждут, о чём-то говорят,
Но невозможно разобрать ни слова:
 
 
Как будто бы не наш – земной – язык,
И смех чужой, и непонятный крик.
И я стою, к прощанию готова:
 
 
В руках держу билет в один конец,
А рядом курит, кашляя, отец —
Билет его, я только провожаю.
 
 
Вот слышен приглушённый стук колёс.
Я говорю отцу: «Не надо слёз.
Доедешь – дай мне знать». И образ тает.
 
 
На чётный день я вижу яркий сон:
Опять вокзал, но пуст ещё перрон,
И стук глухой – вот прибывает поезд.
 
 
Выходят пассажиры налегке,
И среди них, держа билет в руке,
Растерянный отец. Я слышу голос
 
 
Знакомый, только слов не разобрать.
Вдруг кто-то начинает всё стирать,
Как ластиком неправильный рисунок.
 
 
Исчезли все, и я стою одна.
Вокзал. Перрон. Щербатая луна.
Скрипит фонарь, раскачивая сумрак.
 

На чёрно-белой фотографии…

 
На чёрно-белой фотографии
Улыбается маленькая девочка,
Смотрит на тебя, щурясь от солнца,
Наклонив голову набок.
Платье в горошек, а светлые бантики
Сливаются с волосами,
Белыми, как мартовский снег.
 
 
Этот снег теперь никогда не растает —
Будет лежать пластом, напоминая о.
Белый, как лист бумаги,
На котором неровным почерком
Выведены слова.
Они проявляются в памяти,
Как чёрно-белая фотоплёнка,
На которой мы – дети – ещё не знаем,
Что нам предстоит расстаться
Скоро и навсегда.
 

Мы говорили, иногда молчали…

 
Мы говорили, иногда молчали
И выбегали, не надев пальто,
На улицу осенними ночами,
Стихи читали громко. И никто
 
 
Не мог понять, откуда вообще мы —
С усталыми глазами и душой,
Хмельные от вина ли, от общения.
Неважно всё – нам было хорошо,
 
 
Пока мы вместе. А потом, вернувшись
Туда, где ненавистны даже сны,
Мы знали точно, что не стало лучше,
И надо продержаться до весны.
 
 
Весной вода, бегущая ручьями,
Смывает слой за слоем, и уже
Не страшно ожидание ночами,
Не надо быть, как вор, настороже,
 
 
Не надо прятать выцветшего взгляда —
Смотри на всё, как будто в первый раз.
Нам это в наказание ли, в награду —
Безвременье, не выдавшее нас.
 

Сегодня снег белей и молчаливей…

«и беззвучны очертанья слов,

но беззвучнее всего – сам человек»

Андрей Тавров

 
Сегодня снег белей и молчаливей,
И тягостнее под ноги ложится,
Совсем не тает – странно и тревожно,
И всё трудней становится идти.
 
 
Но я иду, пока меня не вывел
Почти неразличимый след к границе.
За ней, я знаю, станет невозможным
Прощать себе все тяготы пути:
 
 
За ней снега совсем другие – чище,
Белее солнце и холмы овальней,
И небо, переполненное светом,
Просторней, и плотнее тишина.
 
 
Там буду и душой, и телом нищий,
Но мне не страшно это изначально:
Беззвучным словом стану без ответа,
Беззвучьем зим переболев сполна.
 

Привыкли совсем не знать о таких вещах…

 
Привыкли совсем не знать о таких вещах.
Или, напротив, молчали об этом долго.
И потому в повседневных, сухих речах
Скрывается что-то чуждое.
Холод колкий,
Проникнув сквозь щели старых оконных рам,
Тепло забирает, как смерть забирает лучших.
Не говори, пока не увидишь сам,
Как исчезает солнца последний луч, и
Тает стремительно слов прошлогодних лёд —
Всё оголяется, всё происходит снова.
Если однажды кто-то опять уйдёт,
Ты не молчи – я к этому не готова.
 

Напиши письмо и брось его в долгий ящик…

 
Напиши письмо и брось его в долгий ящик.
А пока летит оно медленно в никуда,
Ты пиши другое – о прошлом, и настоящем,
И о том, что будет. Ярко горит звезда
Над пологой крышей старой многоэтажки,
И в окне дрожит жёлто-зелёный лист.
Напиши письмо о том, что бывает с каждым,
Кто уходит в ночь и не выходит из.
Ожидание больно – память ещё больнее.
Ты пиши, пиши, пока есть на то слова.
Над постылым городом ярко закат алеет,
И дрожит на старом карагаче листва.
Как пойдёт вода с неба сплошным потоком,
Исписав листок, смело бросай в неё.
Здесь уже давно времени вышли сроки,
Но пока ты пишешь, значит, ещё живём.
 

Времена

 
Давай каждому дереву в саду дадим имя,
Которое будет известно только нам.
И каждый раз с наступлением весны
Будем приходить сюда, говорить со всеми
Ушедшими и неслучившимися,
А они будут отвечать нам,
Покачивая голыми ветками.
Мы будем просить прощения
За всё, чего не сделали.
Это так важно – проститься вовремя,
Не винить себя за каждое несозревшее слово.
А когда услышим шелест листьев —
Это значит они прощают нас,
Таких непутёвых, несчастных, несмелых.
Но приходит время собирать плоды
Наших усилий изменить хоть что-то,
И не остаётся ни сил, ни желания.
Деревья сбрасывают листву, а мы остаёмся
Наедине со своим существительным,
Подбираем глаголы, чтобы не было больно.
Дождевая вода стоит уже тридцать восемь дней —
Осталось совсем немного.
Всё пройдёт с первым нетающим снегом,
Станет слепым пятном,
Нетронутым ни словом, ни памятью.
И можно уже не бояться
Темноты опустевших комнат,
Холодной постели,
Пантомимы застывшего сада.
Снег поглощает звуки – становится тихо,
Как в первый раз,
Когда мы ещё не случились.
 

Дождь то стихает, то снова стеною льётся…

 
Дождь то стихает, то снова стеною льётся.
Вымоет окна снаружи – мир станет ярче.
Ма говорит, что мне не хватает солнца,
Красного цвета в теле моём горячем.
И с каждым днём я становлюсь белее
Первого снега, тоньше листка тетради.
В ней я рисую вымокшую аллею,
Синие ели, скамейки, а если хватит
Красок и сил, то радугу в небе чистом
И голубей взъерошенных на асфальте.
 
 
Ма, улыбаясь, в молчании долгом виснет,
Когда достаёт из шкафа большое платье,
Снова и снова бережно гладит, после
В шкаф убирает и говорит, что рано
Мне надевать его: мол, как станешь взрослой.
 
 
Глухо за стенкой льётся вода из крана.
Дождь за окном стихает – почти не слышно.
Я в белом платье молча лежу в кровати.
В чистое небо солнце из мрака вышло —
Ему не хватило места в моей тетради.
 

Наверное, уже не стоит ждать…

 
Наверное, уже не стоит ждать:
Все сроки вышли, мутная вода —
В ней не видать ни дна, не отражения.
 
 
Набухли грозовые облака —
Вот-вот и лопнут громко. А пока
Меня тревожит только наваждение:
 
 
В дверном проёме чей-то силуэт,
И льётся сквозь него лимонный свет,
И мне тепло от этого свечения,
 
 
Но страшно, словно это не со мной.
Дождь за окном – безумный – льёт стеной.
И кажется, что нет теперь спасения.
 

Я к тебе вернусь. Обещаю. Ты только жди…

 
Я к тебе вернусь. Обещаю. Ты только жди.
И когда твоё небо будет опять дождить,
И когда твоё солнце погаснет на дне реки,
Ты услышишь мои шаги.
 
 
Я пойду по храмам, буду искать слова,
От которых душно и кружится голова;
От которых голос будет дрожать слегка,
Как твоя река,
 
 
Небеса качая – спи, мой уставший бог,
Долго-долго будет гладить гранитный бок.
Серебром прольётся в воду фонарный свет,
Значит, смерти нет,
 
 
Значит, больше нет ни страха, ни темноты.
И пускай беда разводит свои мосты —
Оживает словом и прорастает в нас
Безъязыкий Спас.
 

Я всегда измеряю патриотизм на глаз…

 
Я всегда измеряю патриотизм на глаз,
Как ингредиенты для выпечки пирога:
Если написано «насыпьте двести грамм сахара»,
Я знаю, что хватит гранёного стакана.
Сколько пирогов было испорчено из-за него,
Сохранившего вкус этих двести граммов за каждого,
По ком звонил колокол
На сгоревшей в прошлом году церкви
По вине пьяного пономаря.
 

пойди туда и принеси нам то…

 
пойди туда и принеси нам то
чего никто не приносил вовеки
висит в прихожей старое пальто
храня в подкладке запах человека
тот человек совсем забыл о нём
и что ночами замерзают лужи
ушёл однажды стылым ноябрём
ни холод ни себя не обнаружив
иди теперь ищи его следы
как ветер в опустевшей подворотне
когда со смертью перейдёшь на ты
ей расскажи как мы живём сегодня
когда вокруг всё замерзает в лёд
и старое пальто без человека
висит в прихожей терпеливо ждёт
как мы чудес каких-то век за веком
 

Взгляни наверх: измученный Господь…

 
Взгляни наверх: измученный Господь
На облаке лежит, как дед Арсений
В тот день, когда его бледнела плоть,
И замер календарь на воскресенье.
А бабка так наказывала нам:
Смотреть, но ни на шаг не приближаться.
Мы были восприимчивы к словам
И за спиною скрещивали пальцы.
Мы во дворе сгребали рыхлый снег
И строили всё выше – в небо – башню,
Чтоб нам, когда погаснет в окнах свет,
Одним остаться не было так страшно;
Чтоб посмотреть с обратной стороны
На белый свет и на изнанку снега —
Щербатую, как полукруг луны,
И чёрную, как отпечаток следа.
 

А под утро выпал снег. Город замело…

 
А под утро выпал снег. Город замело.
Бился птицей белый свет в чёрное стекло
И настойчиво просил в дом его впустить.
Глухо щёлкнули часы, встав на полпути.
 
 
В спальне с жёлтым потолком плакала Мария.
Пахли груди молоком, и звенело имя
Незнакомой тишиной. Никуда не деться —
Накрывали с головой мёртвого младенца.
 

Такое небо – хочется смотреть…

 
Такое небо – хочется смотреть,
Задрав башку, стоять, не шевелиться.
Тускнеет раскрасневшаяся медь,
И медленно сползает за границу
Воздушный шар.
Ты помнишь, как его
Мы берегли от острого и злого?
А он дрожал, как лёгкий поплавок,
От ветра и дыхания.
Ни слова
Не говори теперь – смотри, смотри,
Какое небо: хочется молиться
И всё, что есть тревожного внутри,
Наружу выпустить, как из неволи птицу.
Не возвращаясь, пусть летит туда,
Где шар воздушный, облака из глины,
И синий свет сочится, как вода,
Которая всегда уходит мимо.
 

Засыпая, проваливаешься в невидимую дыру…

 
Засыпая, проваливаешься в невидимую дыру,
Не понимая, что всё это только снится,
Летишь сквозь темень и думаешь: «Я умру».
Перед глазами ярко мелькают лица
Всех, кого ты любишь/любила или наоборот,
С кем уже давно не списывалась в «Фейсбуке».
Чувствуешь, как темнота лезет настырно в рот,
Сочится сквозь онемевшие пальцы рук, и
Уцепиться не за что: вокруг пустота, хоть сгинь.
Ты летишь так долго, что уже наплевать на это.
Но внезапно тьма расходится, как на воде круги,
И ты видишь источник света.
И вот ты уже мотыльком летишь на свет
Лампы настольной к читающему человеку.
У него не видать лица, но в своей голове
Ты примеряешь лица – и то, и это.
Ни одно не подходит, но чувствуешь, что знаком,
Роешься в выцветшей памяти снова, снова,
Что-то находишь, но в горле солёный ком
Не позволяет выдавить из себя ни слова.
Человек убирает книгу, глядит на тебя в упор,
Словно запоминая. И вот когда ты
Просыпаешься – вспоминаешь последний ваш разговор,
И какая сегодня дата.
 

Всё хорошо, поверь мне, всё прошло…

 
Всё хорошо, поверь мне, всё прошло,
Проехало, исчезло, растворилось,
Как соль в воде, как кислый порошок
От гриппа и простуды.
Сделай милость:
Молчи теперь, не заводи опять
Звенящий нудно в пять утра будильник.
Тебе вставать, но я хочу поспать.
Всё хорошо, я просто очень сильно
Устала, измоталась, извелась,
Растратилась на мелочи без сдачи.
Ещё зима – то мокрый снег и грязь,
То холод отвратительно собачий.
Но всё пройдёт. Случалось так не раз —
И проходило, проезжало мимо.
Не говори, не надо – мне сейчас
Молчание твоё необходимо.
 

Научи не бояться ничего, никого вокруг…

 
Научи не бояться ничего, никого вокруг,
Полагая, что мир сеет одно добро.
Будто камень катаю слово «люблю» во рту,
А оно так горчит, что сводит моё нутро.
Говорят, это точка.
Но я бы сказала – знак,
Вопросительный больше. Значит, итога нет.
Не спеши ликовать, поднимая победный флаг, —
Без финала не может быть никаких побед.
 
 
Научи не молчать, не просить ничего взамен,
Даже если неслышно – не раскрывая рта,
Словно весь этот мир не знает границ и стен,
Потому что за ними – полная глухота.
Говорят, это всё. А дальше ни слов, ни чувств,
Ни вопросов, ни точек – пора подводить итог.
 
 
Научи это делать. Ты тоже до капли пуст,
Но умеешь прощать – значит, поверить смог.
 

Всё когда-то впервые случается и с тобой…

 
Всё когда-то впервые случается и с тобой,
Даже то, что, казалось, бывает всегда с другими.
Стынут чай и постель. И всенощный собачий вой
Извещает о том, что скоро всё это сгинет
В непроглядную тьму – то, что грело тебя и жгло,
От чего просыпалась ночью и сквозь потёмки
Подходила к нему, целовала тихонько в лоб.
 
 
Обрывается там, где истёрлось и стало тонко.
И уже не связать – укорочена жизнь на миг,
Тщетно память скрепить пытаешься узелками
И не веришь. Да только внутри всё сильней болит
Оттого, что уходят те, кто хотел быть с нами.
 

Мы выходим из материнских коконов…

 
Мы выходим из материнских коконов
Нелюбимыми да одинокими,
Словно бабочки однодневные,
К солнцу тянемся и не ведаем,
Что летать высоко не можем мы.
 
 
Так рождаются безнадёжными —
С животами уже бездетными.
А когда за окном безветрие,
Пишут письма в пустоты ящиков.
Только нужного не обрящем мы:
Счастье наше – на подоконниках,
О котором не пишут в сонниках,
В гороскопах журналов глянцевых.
 
 
Эта жизнь – маета да странствие
От порога к порогу сбитому.
Тишина за дверьми закрытыми
Так звенит, что оглохнешь, ежели
Не отступишься.
 
 
Где же, где же вы,
Золотые да сердцу милые,
Кто над нашими над могилами
Ни о чём не захочет спрашивать?
 
 
Нам бы света, да будем скрашивать
Однотонные дни белёсые.
Нам бы веры. Да мы с вопросами.
 

Знаешь, ведь это страшно на самом деле…

 
Знаешь, ведь это страшно на самом деле —
Так, чтоб глаза в глаза.
И лежать в постели
Молча, не смея даже пошевелиться.
Это безумно страшно, когда он близко
И в унисон с тобою так тяжко дышит.
 
 
Смотришь на потолок – он всё ниже, ближе:
Над головой навис, как в апреле небо.
 
 
Знаешь, быть может, гиблое это дело —
Ждать от него то ли жалости, то ли выстрела.
 
 
Память моя слиняла, местами выцвела,
Словно платок, подаренный в детстве бабушкой:
Там, где цветы цвели, – то пятно, то пятнышко,
Не разглядеть ни красок, ни лиц, ни надписей.
Кто там кого любил – да какая разница?
Мне всё равно не вырваться: двери заперты.
 
 
Я застилаю стол белоснежной скатертью:
Будет у нас сегодня прощальный ужин.
 
 
В комнате стены становятся у́же, у́же,
Пара минут – и лопну, как шарик мыльный.
 
 
Знаешь, а я ведь так и не стала сильной:
Что-то всегда ломало. Теперь бы – кстати.
Только на всех у Бога чудес не хватит.
 

Во снах ко мне приходит странный страх…

 
Во снах ко мне приходит странный страх,
Охватывает, сковывая, тело.
Пытаюсь хоть малейший сделать шаг —
И вот уже я птицей полетела
На дно реки и в сердцевину глыб
Из льда белёсого, как соль морская.
В реке – большие стаи красных рыб,
Они ко мне плывут и окружают
В такое плотное и скользкое кольцо,
Что не хватает лёгким кислорода.
Течение нас медленно несёт
Туда, где море сшито с небосводом.
Я чувствую, как чешуя растёт
Во мне, на мне, – и, превращаясь в рыбу,
Плыву с другими вместе на восток.
И больше нет ни страха, ни обиды.
 

Вопросов нет ни к Богу, ни к себе…

 
Вопросов нет ни к Богу, ни к себе,
Ни к чёрному оконному проёму,
Что манит совершить побег,
Упасть в объятья вязкой вечной комы,
Увидеть снов невидимое дно,
Где в стаи собираются кошмары.
Их кормят светом, вознося огонь,
Большие птицы.
 
 
Очертанья рамы
Всё чётче прорисовывает мгла.
Внутри темно и холодно снаружи.
И птицы бьются в тонкий лёд стекла,
Ломая тишину, хрипят натужно.
Когда уйдём – они вернутся к нам
В глубоких снах, чтоб рассказать о чём-то
На языке неведомом, к словам
Цепляя запятые.
 
 
Время стёрто,
Как на бумаге карандашный след.
И всё забылось, что случалось ночью.
Вопросов нет ни к Богу, ни к себе,
Ни к чёрному на белом многоточию.
 

Расскажи мне о том, как пахнет в ночи слеза…

 
Расскажи мне о том, как пахнет в ночи слеза,
Как хрустит тишина под тяжестью этих стен.
Мы вчера ещё были за, и когда гроза
Затихала, то было видно, кто пепел-тлен,
Кто упал, догорел, превратился в сплошную пыль,
А кому проходить за двоих этот долгий путь.
Расскажи мне о том, как пахнет в ночи ковыль,
Как свежо и прохладно становится после бурь.
Я забыла о том, я не помню, не знаю, как
В этой мёртвой тиши расслышать шаги и глас.
Он придёт и расскажет, что вся наша жизнь – пустяк,
Пожалев, приголубит таких беззащитных нас.
 

Оплетают слова, словно вьюн, язык…

 
Оплетают слова, словно вьюн, язык,
Заглушая боль, приглушая крик.
Вырываю их, но они растут,
Прорастают вглубь, а во рту – цветут.
 
 
Стебли их упруги. Проходит дождь —
Колосятся густо, как в поле рожь.
Грудь моя – земля, а язык – трава.
И болит от этого голова.
 
 
Но пока цветут те слова во мне,
Их сорвать становится всё трудней.
Только страх за скорые холода:
Отцветут до срока, и вот тогда
 
 
Будет долго-долго болеть внутри.
Но сказать нельзя. Потому смотри,
Как сплетенье слов образует ряд,
Что цветёт, как дивный весенний сад.
 

Мне снятся метели и снег…

 
Мне снятся метели и снег,
Белый, как саван,
В котором больной человек —
За небесами.
Он разжимает ладони —
И снег улетает.
Мне кажется, я его помню,
Я его знаю.
«Прошу, назови своё имя», —
Шепчу человеку.
Но слово его застынет,
Как стынут реки,
Но слово его превратится
В снег, что не тает,
В тот снег, который мне снится, —
Светлая память.
 

Перемелется всё. Превратится в труху и муку…

 
Перемелется всё. Превратится в труху и муку,
Из которой на пресной воде я кулич испеку,
 
 
Накормлю голубей и нахальных ворон большеротых.
Пусть не знают они, что за нас умирает хоть кто-то
 
 
Каждый год или день, но не все возвращаются снова.
Что им, птицам, до нас, ни к чему никогда не готовым?
 
 
Даже к этой весне и крадущему время апрелю.
Неизвестность страшит. Но её в жерновах перемелют,
 
 
Превращая в муку́ или му́ку – что выпадет свыше,
Оставляя нам горечь и гнёзда пустые под крышей.
 

Мне подарили двадцать четвёртую букву…

 
Мне подарили двадцать четвёртую букву.
Сказали: «Возьми и называй слова,
с которой они начинаются,
и говори их, пока не прогонишь душевную муку,
пока не почувствуешь,
как эта буква в тебе растворяется,
становится частью тебя, сливаясь в единое целое».
 
 
Двадцать четыре – число моего дня рождения.
 
 
Мне сказали: «Представь,
что букву тебе подарил сам Бог,
если бы мог.
И что бы ты в жизни ни делала,
в моменты падения,
когда тебе кажется, что всё вокруг разбивается,
ты вспомни о двадцать четвёртой букве внутри себя
и повторяй слова,
с которой они начинаются.
Целое.
Ценное.
Цель.
И так далее.
И думай, что эту букву тебе посвятили
Бог и я».
 

Невидимый кто-то мне посылает сны…

 
Невидимый кто-то мне посылает сны,
в которых я вижу маки.
Они красны,
как спелая кровь на бледных устах Христа.
И снится река – вода, как слеза, чиста.
Я маки срываю, плету из цветов венки,
а после бросаю в объятия той реки.
Меняет вода прозрачный на красный цвет.
И я просыпаюсь.
Невидимый кто-то мне
рисует картины на стенах из прошлых снов,
где лишь пустота, а люди не знают слов,
где первое слово сказанное – «свети»,
второе – «надейся», а после – «не упади».
Я вижу, как в небе ярко зажглась звезда,
и этот невидимый мне отвечает «да»
на постоянно мучающий вопрос.
И явь расплывается в радуге горьких слёз.
 

Вольному – воля, сильному – шаг вперёд…

 
Вольному – воля, сильному – шаг вперёд
и журавля с синицей да крепко в руки.
Только где тонко – ломается хрупкий лёд,
нить обрывается и затихают звуки:
жизнь замирает, как сломанные часы.
Вольному – воля. Сильному – боль да слёзы.
Кажется, не о чем больше Его просить,
кажется, больше нет никаких вопросов.
Сильному – смелость да не сорваться вниз,
стоя у края пропасти в одиночку.
Вольному – воля. Сильному – белый лист:
выписать слабость, после – поставить точку.
 

Ничего не просить, не требовать и не ждать…

 
Ничего не просить, не требовать и не ждать —
Нам никто не поможет, никто не придёт спасать.
Научись не дышать едкой гарью – горят мосты.
По периметру в городе выставили посты —
Не пройти незамеченным мимо, не улизнуть.
Нас оставили здесь, чтобы мы отыскали суть —
Почему за бедой приходит всегда беда,
И узнали, какая на вкус эта боль-вода,
Что сквозь тонкие пальцы капает в пепел-снег,
И кому человек – пустота, кому – человек.
 

У белой воды – следы…

1.

 
У белой воды – следы.
Здесь недавно прошёл Элах.
Глаза – из чистой слюды,
Молчание на губах.
В левой его руке
Жизнь, а в правой – смерть.
Плещется свет в реке,
Но нельзя на него смотреть.
 

2.

 
Горе волнуется раз.
Внутренний свет погас.
Горе волнуется два.
Может, ещё жива?
Горе волнуется три.
Вместе со мной смотри.
 

3.

 
Я прокричу Элаху:
«Лама савахфани!»
Это сильнее страха,
Вытащи, сохрани,
Как артефакт, ракушку
С речью твоей внутри, —
Стану тебе послушной.
 

4.

 
Горе моё – замри.
 

Посмотри на оранжевый шар апельсина…

 
Посмотри на оранжевый шар апельсина:
Как красив он.
И как эта скатерть красива,
По которой скользит, движимый некой силой,
И падает он за край.
 
 
Но падение беззвучно.
И даже почти трагично:
Там, внизу, его поджигает спичкой
Тот, кто ловит в ладони
И говорит привычно:
«Гори, да не умирай».
 
 
И горит апельсин пламенем апельсиньим,
Отражаясь в зрачках, как в море бездонном синем.
А ты смотришь в глаза и думаешь:
«Как красиво.
Только не закрывай».
 

Ничего не обещая, просто будь…

 
Ничего не обещая, просто будь.
Будь моей и радостью, и болью.
Голову склоню тебе на грудь —
и отступит тошнота агоний,
станет тихо, словно мир оглох,
онемел иль только что родился,
и его в ладонях держит Бог,
как неоперившуюся птицу.
Разопьём мускатное вино
прямо из горла большой бутылки.
Льётся дождь за матовым окном,
как мелодия Бетховена с пластинки.
Слушая его, ты станешь пьян,
опьянишь меня, чтоб было честно.
Покачнётся старенький диван —
мы летим в невидимую бездну.