Текст книги "Собор. Роман о петербургском зодчем"

V

– И-и-и – раз! И-и-и – раз! Еще-е-е – р-раз!

Сорванный голос, захлебываясь на высоких нотах, отдавал команду, и сотни рук вновь и вновь с методичностью машины напрягались, натягивали канаты, и громадные деревянные распорки глухо трещали, казалось, готовые переломиться. Затем снова та же команда, узловатые черные пальцы, тысячи пальцев, разом перехватывали канаты чуть-чуть вперед и вновь натягивали, в полном смысле слова сдвигая с места гору…

Это был последний этап «отлома», отделения гигантского прямоугольного монолита весом чуть не в двести тонн от гранитного кряжа. Начиналось все с того, что по кряжу, наверху и внизу его, вычерчивался контур заготовки для будущей колонны, потом по контуру толстыми сверлами высверливали отверстия, по три рядом, вставляя в них клинья, и могучие мужики здоровенными кувалдами долбили по ним до тех пор, покуда вдоль всего контура не проламывалась тонкая змееподобная трещина. В нее вводили железные клинья и с их помощью расширяли трещину. Потом подвозили березовые брусья-распорки, громадные, вытесанные из цельных стволов, концы их вставляли в трещины, привязывали к ним корабельные канаты, и начиналась война людей с гранитом – преодоление массы камня массой мускулов, и пот человеческий лился рекою, и, не выдерживая напряжения, иные рабочие падали замертво, кровь выступала из ноздрей, и не все из них после этого поднимались… Но наступала минута, и после очередного «и-и-и – раз!» раздавался глухой грохот, как будто лопалось каменное сердце, и чудовищный монолит, дрогнув, отделялся от темно-красной массы скалы. Тогда уже предстояло оттащить его чуть подальше, чтобы освободить место для дальнейшей работы, а над самим монолитом начинали трудиться тесальщики – придавали ему округлую форму, размеры и пропорции колонны, после чего его оставалось осторожно дотащить, докатить до берега, где уже строился причал для громадных барж, на которых предстояло перевозить колонны в Петербург.

Огюст далеко не в первый раз видел весь этот процесс, но у него вновь замерло сердце при виде колоссальной массы людей, сражающихся со слепой тысячелетней силой гранита.

В стороне от работающих, на выступе берегового излома, стоял человек, к которому сразу же направился архитектор. То был высокий мужчина лет пятидесяти, из тех людей, которых зовут крупными. Но он был не то что крупный, а большой, именно большой, с массивной головою, с мощными, развившимися от тяжелой работы плечами, с крепким телом и упругими ногами, что ступали на землю прочно и тотчас будто врастали в нее, стоило ему остановиться. Мощь, сила и уверенность чувствовались во всей его осанке, в наклоне головы, а спина его, чуть сутуловатая, как у всех людей, много работавших внаклонку, даже под толстым суконным казакином так и играла мускулами. Это был каменотес-подрядчик Самсон Суханов. Уловив и сквозь знакомый шум работы легкие шаги Монферрана, он обернулся. Его непокрытую, несмотря на ветер и мелко моросивший дождь, голову окружали густые, спутавшиеся от ветра, уже сильно поседевшие волосы, подстриженные по-крестьянски, в кружок. Аккуратная, тоже седоватая борода прятала волевой упрямый подбородок, а под рано заморщинившимся высоким и выпуклым лбом, под пушистыми бровями сияли глаза, такие спокойные, уверенные и умные, что, ровно ничего не зная об этом человеке, можно было почувствовать к нему уважение.

– Добрый день, Август Августович! – первым приветствовал он архитектора. – Думал, нынче вы не приедете. Ишь, бушует Финский залив!

– Здравствуйте, Самсон Семенович! – ответил Огюст, протягивая руку мастеру Суханову. – Да, едва доплыли. Капитан нас пугал, что приставать не станет…

– Ловчил лишнее сорвать, шельма! – весело воскликнул подошедший следом за архитектором Алексей. – Ну да кукиш и получил! Наше вам уважение, Самсон Семенович!

– Привет и тебе, Алексей, друг любезный! – Мастер снисходительно и добродушно поглядел на молодого спутника Монферрана, к которому давно уже привык и питал симпатию. – Ну что, переводить будешь али как?

– Зачем? – пожал плечами Алеша. – Август Августович без меня все понимает ныне-то… Так, на всякий случай. Эк у вас тут холодно! Холоднее, чем в Петербурге будет…

– Так оно ж Финляндия! – объяснил мастер и обернулся к Монферрану. – Ну, так пойдемте глядеть заготовки, сударь?

– Да, – кивнул Огюст. – Я хочу посмотреть заготовки и причал. Скоро ли будет готов, а?

– Да вот-вот, – спускаясь следом за ним по уступам гранитного кряжа, Суханов быстро переводил дыхание и говорил скорее, чем обычно. – Ну вот только укрепят там бревнами берег… Доски-то уж подвезены. Вы вот что мне скажите, Август Августович, как везти-то такие громады? Тут гребных барж не менее трех надобно, а ежели по ветру…

– Извините, если перебью. – Огюст обернулся, легко соскакивая с камня на камень. – На ветер нельзя рассчитывать, он дует, когда и куда ему захочется. Не собираюсь я применять и гребные суда. Нет, наши баржи повезет в Петербург машина.

– Пароход? – догадался мастер.

– Вот именно. Пароходный буксир! – И архитектор, спрыгнув с последнего уступа, вежливо подал руку мастеру, но тот солидно отказался от помощи и сам неторопливо закончил спуск.

В это время раздался могучий треск ломающегося гранита, и очередной монолит, вздрагивая, отделился от кряжа, уступая упрямому натиску рабочих.

Руки тянувших еще не ослабили хватки на канатах, продолжая их натягивать, и движение монолита незаметно для глаза продолжалось. И в этот самый миг послышался новый звук – тоже треск, однако совсем иной, короткий, какой-то болезненный.

– Берегись!

Крик смотрителя запоздал. Толстый корабельный канат, лопнув возле самой скалы, длинной плетью полоснул по рядам рабочих, толпившихся внизу… Несколько испуганных возгласов, кто-то упал, сшибленный резким ударом. И все.

Высокий голос где-то рядом, с краю длинной шеренги, ахнул:

– Семка! Ты что?..

Алексей, раньше хозяина и каменотеса спустившийся в карьер, тихо вскрикнул и, стянув шапку, перекрестился.

– Что?! – подскочив к нему, кривясь от волнения, но заранее зная, что предстоит ему увидеть, спросил Огюст.

– Не смотрите, Август Августович, – проговорил Алеша. – Вон там… Не надо смотреть…

– Что не надо?! – взревел архитектор, кидаясь к сгрудившимся в кучку рабочим. – Что я тебе, баба, а? Убило?!

Спрашивая, он уже знал, что да, убило. Без того, без крайности, работу не прекращали. А крайностью здесь считалась только смерть.

Лопнувший канат концом своим ударил по голове молодого рабочего и разбил ему висок. В центре небольшого круга людей архитектор увидел неловко повисшее поперек низкого каменного валуна тело. Кровь заливала лоб покойника, но широко раскрытые светлые глаза смотрели вверх весело и упрямо: он, казалось, еще радовался завершению своих усилий, видя, как отломился от кряжа гигантский монолит.

Монферран, не говоря ни слова, отступая от кучки людей, тихо осенил себя крестным знамением.

– Что, ребята, встали? – послышался за его спиной голос Самсона Семеновича. – Первый раз, что ли? Двое берись, да унесите парня к баракам – вечером попа позовем, а остальные – принимайся за работу. Вон, архитектор приехал, а у нас тут непорядки. Давай, давай, тяни! Царствие небесное малому этому, а у нас, живых, дел хватает…

Два часа спустя, обойдя карьер, посмотрев, как прямо на берегу залива каменотесы придают нужную форму громадным заготовкам, взглянув на широкий настил причала, белеющий свежими сосновыми досками, Огюст вместе с Самсоном Семеновичем и Алешей снова поднялся на гранитный кряж и зашагал к баракам, которые лепились позади карьера.

– Думаете, что там что-то изменилось? – догоняя Монферрана, с усмешкой спросил Суханов. – Думаете, отчет написали, так уж там и новые бараки построили? Нет там ни черта, ваша милость. Те же гнилые крыши да окна без стекол.

– Я писал уже три отчета, – усталым голосом проговорил архитектор. – И ничего, да? Но сейчас – середина октября, скоро начнутся настоящие холода. За прошлую зиму только от простуды, из-за этих бараков, умерло больше двухсот рабочих. Если я напишу сегодня прошение в Комиссию построения, попрошу материалов для ремонта бараков, вы подпишете его, Самсон Семенович?

– Само собою, подпишу, – закивал головой подрядчик. – Мне для работы живые люди нужны, а не покойники. А эти господа чиновники из Комиссии вашей, язви ее… они-то что понимают? Ваши отчеты им – тьфу! Вы не обижайтесь, Август Августович, да я-то их знаю… Ну хотя добейтесь от них лесу да стекол, а уж починим мы сами…

От бараков, производивших самое жуткое и гнетущее впечатление и в разгар работы совершенно пустых, архитектор и его спутники пошли к конторским строениям, посреди которых возвышалась рубленая изба с толстой печной трубой, окутанной лохмотьями дыма. В этой избе обитали подрядчики и смотрители работ.

Дождь, не прекращавшийся ни на минуту, пошел еще сильнее, и Суханов, видя, что гость его сильно промок уже на шхуне, потянул его в избу, но Огюст двинулся сначала к знакомому длинному строению со множеством окон и одной-единственной дверью.

– В контору сначала, сударь! – решительно возразил он Суханову. – Покажите мне разметку – где дальше рубить будете.

– Я вам на берегу все показывал, – обиженно и почти сердито сказал каменотес. – Вы что, мне не доверяете?

Огюст сбоку глянул на потемневшее лицо Самсона Семеновича и терпеливо объяснил:

– Не то совсем, уважаемый, что вы подумали. Это вам все понятно, когда вы смотрите на каменный берег. А мне – нет. Я не привык еще к живому камню. Поэтому мне надо смотреть на бумагу, чтобы увидеть будущие заготовки, а я их видеть должен, на то сюда и езжу. Понимаете?

– Хм, понимаю! – В серых глазах мастера мелькнули острые лучики смеха, но он сумел спрятать усмешку в своей солидной бороде. – Эк, однако, вы сказали: «живой камень»!

– Неправильно? – быстро спросил Огюст. – Да, конечно, камень мертвый. Но мне было не сказать иначе: я слов мало знаю.

– А лучше и я бы не сказал. – Суханов вздохнул. – Ишь как вы чужой язык чуете, Август Августович! А вот так же почуйте работенку нашу, поймите, что тут у нас к чему, и враз легче станет управляться. У нас тут много чего сперва-наперво странно кажется иноземцам-то… Привычка требуется. А то вы иной раз командуете, а что, зачем, сами толком не видите. Делай все по-вашему! А может, мастер на месте-то лучше видит, как по-правильному сделать.

– Научить меня работать хотите? – спросил Огюст, к удивлению шагавшего за ним Алексея, безо всякого раздражения, почти с любопытством.

– А отчего бы и нет? – Суханов плечом открыл дверь конторского сарая и, пригнувшись, вошел внутрь, а затем двинулся к сосновому столу, закиданному бумагами. – Где, бишь, оно? Так вот я говорю, почему бы и не поучить-то? Думаете, я не знаю работы вашей? Э нет, я, милый человек, всякую знаю работу. По такой лесенке вылез, что вам и не снилось! И милостыню просил с малолетства, потому родители хворали, вовсе обессилели… потом в батраках мыкался, потом на барках по северным рекам ходил, поглядел на волюшку да простор. Потом семнадцати годов подрядился в Архангельске со зверобоями ходить, на самом краю земли побывал, там, куда далее и люди-то не заходили, где солнца нет по полгода, а полгода ночи не видать. И столяром был в своей жизни, и пахать-сеять научился. А потом вот подался в каменных дел мастера. Своим трудом все свое богатство сделал, и коли я теперь купец второй гильдии, так не от воровства и не от ловкачества какого… Вон руки у меня, гляди!

Он вытянул обе руки ладонями вверх. Пальцы его были сплошь покрыты желтоватой коркой несходящих мозолей, а ладони как будто слегка вдавлены, словно навеки приняли форму рукояти каменотесного молота и тесла. Но в этих, казалось бы, грубых руках ощущалась неуловимая тонкость, точность, как в скрипичном смычке. То были руки не просто мастерового, но скульптора и художника.

– Работал я и с вашим братом, архитекторами, знаю их, вас то бишь… И чиновников знаю, и с князьями дел поимел, и с купцами, что меня побогаче. Разбираюсь, что тут к чему.

– Я знаю, я вижу это, – серьезно сказал Монферран, сгибаясь над столом и рассматривая бумаги, которые ему во время разговора небрежно подсовывал мастер. – Но только я тоже не ворую и работаю честно, к чему же вы так со мной говорите? Да, я еще чего-то не умею, но я научусь. И вы же не сразу научились отламывать от скалы куски в двести тонн, так чтобы они не раскалывались, не давали трещин. Это многим кажется чудом, но это чудо и есть – чудо работы.

Мастер тяжелым своим кулаком сильно треснул по крышке стола, в восхищении прищелкнул языком:

– Опять хорошо сказал, сударь ты мой! Да нет, что ни говори, из тебя толк будет, я ж вижу. Ну и что вы, бумажки смотреть кончили али как? Чай-то пить пойдете? Право, пошли. Я сам самовар распалю, да и назад, в карьер. Без меня у них не пойдет.

Самовар в избе подрядчиков стоял большущий, ведра на четыре, и у Огюста невольно захватило дух, когда Алексей спокойно, будто и без напряжения, схватил его за деревянные ручки и, подняв с пола, увесисто водрузил на стол, где красовались в миске крупные желтые сухари и розовели на блюдце ломтики нарезанного мелко сала.

– Сколько в тебе силы, Алеша! – улыбаясь, проговорил архитектор. – И где только твоя сила помещается?

– Ну, я что! – Алексей не спеша раскрыл принесенный с собою саквояж и начал доставать оттуда заранее прихваченную хозяйскую одежду. – Я что? Вот мой отец, помню, шестипудовое бревно на плече один нести мог, и не шатало его. И дед такой был. Говорят – прадед тоже. А я в голодные годы рос, мне силы поменьше досталось. Сейчас вот, правда, чувствую, сильнее делаюсь. Ну, так это вы меня откормили, Август Августович. Вы погодите за чай садиться – пока нет никого, переоделись бы, на вас нитки нет сухой.

– А на тебе? – рассердился Огюст. – Ведь притащил, не поленился. Ну что я, умру, если в мокром похожу, а? Ты тоже весь мокрый!

– Я мужик, мне Бог велел. – Алеша плечом подпер дверь, чтобы в нее никто не вошел, скрестил на груди руки. – Ну, живо, переодевайтесь, пока самовар не простыл.

Архитектор нехотя подчинился настоянию своего слуги. Он действительно ощущал легкую лихорадку после перенесенной морской болезни и из-за липнущего к телу мокрого платья. После всех страданий переодеться в сухое было наслаждением.

Потом они оба уселись за стол. В первый, да и во второй год своей службы у Монферрана Алексей никак не мог привыкнуть, что, заходя с ним в какой-нибудь трактир, хозяин всегда сажает его вместе с собою за один стол, но Огюст не принимал никаких его возражений.

– Слушай, Алеша, – проговорил Огюст, дуя на дымящийся чай и не решаясь еще отпить его. – А ты мне про родителей своих никогда не говорил. Они рано умерли, да?

– Мамка очень рано, – тихо, но спокойно, будто даже без печали в голосе, ответил Алексей. – Мне шести годов не было. В голодную зиму заболела и померла. И брат мой с сестрой померли тогда же. Нас трое было детей. А батька сильно любил ее, матушку мою, молодой был еще, ему все жениться советовали, а он не стал. Так с дедом да с бабкой жить и остался, ну и со мной… Только бабка тоже вскорости померла.

– А отец? – Огюсту вдруг показалось, что Алеша сознательно чего-то недоговаривает. – Если он такой сильный был и здоровый, то отчего же?..

– На войне, – просто, не опуская глаз, сказал Алеша. – И дед на войне. Оба они в двенадцатом воевать-то у барина отпросились. Дед под Бородином остался. Ядром его… А отец там ранен был, крест получил Георгиевский. Ну а после, на Березине, и он сгинул. Так вот и не знаю, где могилки, если и есть они. Жалко! Отцу только-только к сорока шло.

Монферран поставил недопитую чашку на стол и долго разглядывал ее щербатый краешек. Потом, подняв глаза, спросил:

– А как же ты теперь служишь у меня, а? И говоришь по-французски?

Удивительные Алешины глаза расширились, начисто пропала их еле заметная раскосость.

– А язык при чем, Август Августович? Не оттого же вас погнали с русскими воевать, что вы французы, а оттого, что Наполеону этому Франции мало показалось. Вон сколько народу сгубил ни для чего… А вы… вы Бородино видели?

– Нет, нет! – Огюст взмахнул руками, и по его лицу разлилась краска. – Нет, Алеша, я не был тогда в России, я не воевал в двенадцатом году. Я не видел ни Бородина, ни Березины. Я воевал раньше, в седьмом году. И позже – в тринадцатом и четырнадцатом…

Чуть заметно улыбнувшись, юноша спросил:

– А воевать оно как, страшно?

– Да, – просто ответил Огюст. – Страшно, что убьют, но еще страшнее, когда убиваешь сам. Вот этот молодой рабочий в карьере… Может, это я его убил, а?

– И вовсе не вы! – возмутился слуга. – Работа такая. Не умеют так работать, чтоб не убивались люди.

– Но надо уметь! – горячо воскликнул архитектор. – Надо учиться! Придумывать машины… Однако, пока их придумывают, пройдет еще лет сто. А я свой собор строю сейчас. Я буду строить его лет двадцать пять. Сколько людей умрет за это время?

– Немало, – вздохнул Алексей. – Вы вот бумажку напишите, чтоб бараки наладили, глядишь, уже лучше будет. Не то и правда зима скоро.

VI

Около восьми вечера, с наступлением полупрозрачных осенних сумерек, слуги опустили шторы в салоне и зажгли свечи в высоких золоченых торшерах. Венецианская люстра и хрустальные бра на стенах уже горели, и теплые красные блики играли в малиновых штофах, падали на мозаичный паркет.

Из зала долетали звуки котильона, и слышно было, как около сорока танцующих пар одновременно делают легкий прыжок под сильный всплеск музыки, а затем тихо шуршат в плавном движении пируэта.

В салоне находилось всего несколько человек – четверо из них устраивались за мраморным столиком, собираясь составить партию в карты, две дамы беседовали, устроившись на софе в нише, у ног маленькой Венеры, созданной неизвестным итальянским скульптором.

Двое мужчин стояли возле окна, один – с бокалом шампанского, в котором не было уже ни одного пузырька, другой – с длинной трубкой на манер турецкой.

– Напрасно вы ушли, князь, – обратился господин с бокалом к господину с трубкой. – Мне, право, жаль, что мое появление помешало вам танцевать. Вы, я знаю, любите…

– Полноте, Василий Петрович! – возразил на это господин с трубкой. – Бал только начался. И потом, котильон я танцую дурно, куда хуже мазурки. А вас я так давно не видел, что, признаться, ради вашего общества готов не танцевать весь вечер!

– Ну, ну! – Темные выразительные глаза Василия Петровича на живом и умном лице заблестели лукавством. – Вам просто не терпится выслушать мои восторги по поводу вашего восхитительного дворца, Николай Владимирович.

– Сознаюсь, вы правы! – улыбнулся князь, поднося ко рту свою трубку, но не затягиваясь, а лишь слегка посасывая ее кончик. – Быть может, это и громко называть дворцом, но мало найдется и дворцов в Санкт-Петербурге, а кстати и в Европе, которые привлекли бы к себе сразу такой же интерес. Вы видите, я вынужден давать третий бал за месяц, потому что едва отделка особняка завершилась, все захотели его увидеть…

– И немудрено! – воскликнул Василий Петрович. – Красота этих помещений просто несравненна. Вкус, тонкость, изящество, разнообразие… А эти великолепные фасады! А само расположение дома – треугольником! Он – гений, этот ваш маленький француз! И я бесконечно вам благодарен, мой милый князь, что вы мне его представили, и теперь он принялся и за мой особняк.

Николай Владимирович развел руками, при этом чубук его трубки запутался в складках золотистой шторы, и князю пришлось долго, старательно его освобождать.

– Я не мог поступить иначе! – проговорил он, возясь со шторой. – Все равно бы вы, любезный Кочубей, сами до него добрались. Кроме того, я продал вам мой бывший дом, и все это знают, кроме того, Монферран входит в моду, и было бы странно, если бы, выстроив дом для меня, он не перестроил бы дом для моего доброго знакомого князя Кочубея, в обществе этому весьма бы удивились… И потом… О Боже мой, как приятно видеть! Добрый вечер, уважаемый и долгожданный Николай Михайлович!

С этими словами князь Николай Владимирович кинулся к двери салона, куда входил в это время, миновав танцевальный зал, господин лет пятидесяти, строго, но изысканно одетый, подтянутый, сухощавый, с красивым резким лицом, исполненным ума и, казалось, нечаянной грусти, которая могла быть, впрочем, просто меланхолией, навеянной какими-то воспоминаниями.

Князь Кочубей, увидев этого гостя, поспешно поставил свой недопитый бокал на поднос лакею и тоже поспешил к двери.

– Николай Михайлович, сердечно рад вас видеть!

– Здравствуйте, здравствуйте! – Вошедший пожал руки обоим и изящно поклонился дамам на софе, при его появлении прекратившим свою беседу. – Князь Николай Владимирович, мое почтение. Рад вас видеть, князь Василий Петрович! Ну, Николай Владимирович, знаете, я чего угодно ожидал, собираясь взглянуть на ваш новый дом, однако же это… Примите мои восторги! И знайте, что из моих знакомых ваш дом никто домом не величает. Все говорят: «Дворец князя Лобанова-Ростовского!»

Вошедший был человеком знаменитым, и не только в Петербурге. Это был не кто иной, как Николай Михайлович Карамзин, историк и писатель, автор не так давно потрясшей общество «Бедной Лизы», составитель «Истории государства Российского».

Обмен любезными словами продолжался несколько минут и был прерван одной из дам, сидевших за карточным столом. Она, заметив Карамзина, привстала в кресле и воскликнула:

– Сударь мой, Николай Михайлович, что же вы в сторонке от нас встали, да с одним князем Василием и князем Николаем Владимировичем беседу ведете? Извольте-ка сюда, я вас давненько не видала, а глаза мои слабоваты становятся, чтобы на вас смотреть издали!

Некоторая бесцеремонность в обращении, допущенная дамой, никого не смутила и не обидела. Карамзин улыбнулся и, легко шагая, приблизился к мраморному столику. За ним, кроме дамы, окликнувшей писателя, расположились еще трое мужчин, двое – пожилые солидные гренадеры, один в полковничьем, другой – в генеральском мундире, третий – молодой человек лет тридцати или чуть поменьше, с полным свежим лицом, темными курчавыми волосами и в маленьких круглых очках. Все трое привстали, раскланиваясь с Карамзиным, и тот ответил им таким же поклоном, одновременно поднося к своим губам руку дамы, обтянутую лиловой шелковой перчаткой.

– Рад вас видеть, дорогая Наталья Кирилловна! – произнес он очень просто, без ложной любезности. – Мое почтение, господа. А, Петр Андреевич, и вы здесь! Что так? Вы не любитель были княжеских салонов.

Молодой человек, к которому обращены были последние слова, немного покраснел, потупился и пробормотал:

– Ну, мог ли я не прийти полюбоваться на сие чудо – дом князя Лобанова-Ростовского…

– Это я Петра Андреевича привела с собою! – заявила Наталья Кирилловна. – Он, сударь мой, нынче в моей свите, я никуда его от себя не отпускаю. И вас теперь не отпущу, Николай Михайлович. Садитесь-ка да составьте нам с господами партию. И вы, князюшки, пожалуйте! Будет вам курить да тянуть шампанское! Николай Владимирович! Прошу! Князь Василий, будь любезен…

Это приглашение, а вернее сказать, приказание все трое мужчин восприняли весело и, не заставляя даму его повторять, уселись к ней за столик. Они знали, что возражать бессмысленно.

Наталья Кирилловна Загряжская, родственница Кочубея, была женщина примечательная. Ей было семьдесят лет, но даже те, кто это знал, с трудом этому верили. При самом ярком освещении ей нельзя было дать больше пятидесяти, а ее туалеты, умение держаться, легкость походки, свободная смелая речь совершенно сбивали с толку человека постороннего.

В этот вечер на ней было черное с сиреневым платье, совершенно закрытое, но столь изящно сшитое, что выглядело легким бальным туалетом. Голову ее, породистую, красивую, обрамленную пепельными буклями (никто так и не мог догадаться, чем же она моет волосы, чтобы придать им такой оттенок и скрыть седину), украшала наколка: пышный черный бант с лиловыми кружевами, пеной рассыпанными по затылку. С левого плеча небрежно скользила, обвивая руку, шелковая сиреневая шаль. Словом, Наталья Кирилловна была одета смело, но ни одна напыщенная ханжа не посмела бы шепнуть своей приятельнице в порыве самой неистовой зависти, что туалет Загряжской вульгарен или «не по возрасту». В этом наряде все было «очень» и все «в меру».

– Так вам, любезный Николай Михайлович, понравился дворец сей? – раскладывая карты, без предисловий спросила Загряжская.

– Дворец этот – чудо! – совершенно серьезно сказал Карамзин. – Вы знаете, я много нахожу чудесного среди строений Санкт-Петербурга, но надобно заметить, что в этом доме есть много особенного. Он весьма нынешний, в духе лучших веяний моды и построен и украшен, однако если вдуматься, то в этих прекрасных залах есть что-то доселе нам неведомое. Совершенно, я бы сказал, новое. Тут все дышит ампиром, однако же и в рамки его не вмещается.

– И я, и я заметил это же! – воскликнул молодой человек, названный Петром Андреевичем. – Тут ничто не сковано традицией, канон скорее намечен, чем соблюден. Архитектура сия свободна!

– Любимое словцо ваше, Вяземский, – «свободно», – без всякого раздражения, с небольшой улыбкой заметил князь Кочубей. – Вам бы только о свободе поговорить.

– А господину Карамзину о романтизме! – парировал Петр Андреевич, разворачивая карты веером и утыкаясь в них носом, потому что был близорук и плохо видел знаки на них. – И то правда, тем и хорош дом, в нем любой найдет то, что ему мило: богач – роскошь, прелестная дама – изысканность, романтик – загадку…

– А старая картежница вроде меня – удобный мраморный столик! – подхватила Загряжская. – Князь Николай Владимирович, я бы, право, хотела от вас самого услышать то, что мне князь Василий рассказывал. Правда ли, что вы чуть ли не первый в Петербурге познакомились с господином Монферраном?

– Это правда, – подтвердил Лобанов-Ростовский, который не играл, а, сидя возле стола, продолжал посасывать свою трубку и только наблюдал за игрой. – Случилось это четыре с лишним года назад, господа. Я куда-то или откуда-то ехал, не помню, право… Лето было, дожди… И вдруг экипаж мой на одном повороте едва не сшибает с ног какого-то прохожего. Он вслед мне: «Невежа!» Я кучеру тотчас велел остановиться да после его отчитал как следует. Говорю: «Ты ж, мерзавец, мог зашибить человека!» А он мне: «Нет, ваша светлость, я его за сажень целую объехал, да вот, видать, чуток обрызгал…» Это я потом уже узнал. Ну, я тут извинился, тот, прохожий-то, любезно ответил, что сам, мол, виноват. Я было подумал, что он совсем юн, вид у него был… Да он и сейчас ненамного старше выглядит, потом: ростом невелик, блондин такой, что даже лицо в веснушках… Вижу – приезжий, наверное, только-только из Парижа. Я из одной любезности предложил ему помощь в поисках службы, ежели трудно придется. Ну, вот тут он и показал характер: глаза засверкали, лицо побледнело, и говорит: «Если вы хотите предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит, я имею счастье быть архитектором!» Я подумал – бахвалится, какой он там архитектор… Ну, назвал ему себя, на всякий случай, что-то в нем меня весьма расположило. А он мне тоже себя называет: «Огюст Рикар де Монферран!» И говорит, что если я в свою очередь буду нуждаться в его услугах, то, мол, он милости просит!

– Дерзкий малый! – заметил гренадерский генерал, крутя седоватый ус и вытаскивая из колоды червового туза так, что всем это было видно.

– Помилуйте, где ж тут дерзость! – удивился Кочубей. – Человек знает себе цену, а что она не мала, так это мы знаем теперь…

– О да! – усмехнулся князь Лобанов-Ростовский. – Ну так вот, представьте, через год я ведь и явился к нему сам! Дом этот заказывать. Как раз вот рядом с его будущим великим творением – собором, если только он умудрится построить его, пока мы будем еще живы, господа. Четыре архитектора отказались строить на треугольном участке, а он ведь взялся, Монферран этот. И вот что выстроил! А теперь Василию Петровичу особняк на Фонтанке перестраивает. И когда только его на все хватает?

– Одного не могу понять… – задумчиво произнес Вяземский. – Как это такому молодому и неизвестному архитектору, приезжему, да без связей, такой заказ доверили? Как он сумел понравиться Бетанкуру? Ведь генерал суров, его улыбками да лестью не проймешь!..

– Пф, пф! – вскричал, едва не выронив карты, гренадерский полковник, подвижный, краснолицый толстяк. – Да вы что же, господа, не слыхали, что ли, что этот господин весьма ловкий пройдоха? Он во Франции еще государю нашему альбомчик своих проектов преподнес, да своей лестью сумел ему, видно, запомниться… И здесь он сразу же стал при дворе себе поддержку искать, и сыскал…

– Простите меня, граф Аркадий Андреевич, – сухо возразил полковник Кочубей. – Но слова ваши лишены смысла. Разве ж только пройдохи делают подарки императорам, и разве такой подарок, да еще Бог весть когда сделанный, мог обеспечить господину Монферрану любовь и даже внимание императора, ежели он и подарков получает немало, и лести слышит предостаточно ежедневно? Ну а связей у господина Монферрана при дворе не было, да и нет, я уж знаю это хорошо, я ведь сам при дворе, да не первый год. Нет, что хотите, а мне он нравится. Он гениален, оттого-то его Бетанкур и выделил, он видит это.

– Согласна с вами, князь Василий! – поддержала родственника Наталья Кирилловна. – Я вот приобрела альбом, изданный сим архитектором, с описанием и рисунками будущего собора. Диво, да и только! Это в тридцать лет такое придумать! Боже мой! Говорят, он альбом этот издал в долг, разорился на нем, в долги вошел. Ты бы, князюшка Васильюшка, ему побыстрее за особняк-то расчет выдал…

– Ну, прежде, чем закончит, как я могу?.. – поднял брови Кочубей.

– А я тут встретил вчера господина Оленина, президента Академии художеств, – подавая взятку Загряжской, заметил Карамзин. – Мы как раз много говорили о проекте Исаакиевского собора, о господине Монферране… Ох Алексей Николаевич и не любит его… Ох и не любит… Такого наговорил мне… Я, признаться, удивился…

– И что он вам сказал? – поинтересовался Лобанов-Ростовский.

Писатель усмехнулся. Его выразительное лицо на миг сделалось жестким, но тут же смягчилось.

– Да ведь он все по обществу измеряет, – проговорил Николай Михайлович. – У него, хоть он и умница, и учен, и способностями обладает немалыми, свое мнение всегда как-то исподволь от общественного проистекает, да не от того общественного, которое мы вот с Петром Андреевичем каждый на свой лад сделать стараемся, а от того, что из салонов течет, из самых изысканных… Он свое мнение высказывает обыкновенно тогда, когда оно ему безопасно кажется. А тут, видите ли, больно уж неожиданный и яркий случай попался – новый гений на голову упал! Да еще какой-то своевольный, да еще иностранец, а у нас сделалось модно иностранцев ругать… Впрочем, президент Академии не удаляется от мнения своих академиков, а большинство из них, как я слышал, сомневаются в талантах господина Монферрана.