Текст книги "Королевы Привоза"

Глава 4

Конец дома Тани на Елисаветинской улице. Увольнение из Оперного театра. Кризис весны 1919 года

Бой начался внизу на Конной, на самом ее углу и Софиевской, и постепенно переместился вверх. Выстрелы, взрывы гранат, крики раненых и умирающих, отчаянные вопли нападавших, вся эта какофония ужаса, хаоса, уличной войны захватила спокойные районы города, разрывая тихие улицы звуками взрывов и выстрелов. И тем не менее в хаосе этих огненных вихрей люди все же ходили по улицам, где текла самая настоящая кровь.

Последние бои между остатками деникинской армии, отрядами, еще не покинувшими Одессу (несмотря на то что все уже знали: французы уходят), уличными бандами под руководством Мишки Япончика, большевиками, подбирающимися вплотную к центру, группами всевозможных политических и анархистских налетчиков и прочих вооруженных людей превратили некогда цветущий город в сплошную зону боевых действий, залили отчаянным пламенем жестокой уличной войны. Обострились схватки полиции и бандитов. Хорошо вооруженные отряды уличных банд теперь с оружием в руках оказывали сопротивление полиции и солдатам.

Несмотря на то что при помощи жестокого террора не удалось справиться с бандитами, власти не сделали никаких выводов из своего провалившегося плана и продолжали посылать вооруженные отряды солдат и полиции, которые вступали в перестрелку с бандитами и несли жестокие потери.

Так, на углу Софиевской и Конной в нелепейшую засаду угодил отряд одного из людей Японца – Изи Штыря. Напоровшись на солдат, бандиты открыли огонь и вступили в жестокую уличную схватку.

Сам Штырь жил в доме на Елисаветинской улице, квартиры в котором Японец снимал для своих людей. Кроме Изи, на втором этаже трехэтажного дома дверь в дверь с ним жила Алмазная, о которой в воровском мире уже начинали ходить легенды. Бандиты Японца заселили также и первый, и третий этаж. А потому рано или поздно дом на Елисаветинской должен был попасть под прицел полицейских отрядов.

Изя Штырь при помощи огня пытался пробиться вверх по Конной, даже не подозревая, что вторая часть полицейского отряда как раз и ждет его на Елисаветинской, устроив засаду в самом доме. А потому, когда Изя с легкостью пробился вверх, сам не понимая, как произошло, что путь немного очистился, он принял решение подняться в квартиру, забрать деньги и ценности и как можно скорей покинуть этот дом и ставший опасным район города.

Но вместо припрятанных богатств за дверью квартиры Изю ждала пуля в грудь. Получилось так, что неопытный шпик открыл огонь, заслышав поворот ключа в замке. Поскольку первым шел Изя, пуля и попала ему в грудь. Ранение оказалось смертельным – и это несмотря на то, что каждый полицейский получил приказ брать бандитов живыми и не стрелять на поражение! Штырь погиб сразу, и можно сказать глупо. Другие же его люди, поднявшиеся наверх, также почти сразу угодили в ловушку. В коридорах дома прозвучала стрельба.

На помощь людям Изи бросились бандиты из других квартир. Прямо на лестничной клетке завязался нешуточный бой – жестокий, несмотря на свои мелкие габариты.

Перевеса не было до тех пор, пока кто-то из людей Изи не догадался бросать гранаты в квартиру на втором этаже. Ряд взрывов прозвучал как бы единым залпом. Деревянные перекрытия старого дома были сделаны из камыша. Начался пожар. Прошло всего несколько минут, и дом на Елисаветинской, оплот людей Мишки Япончика, вспыхнул, как сухая щепка.

Пламя вызвало панику среди полицейских, засевших в засаде. Они пытались выбираться, выпрыгивали из окон, но попадали прямиком в руки к бандитам, окружившим дом. И те их добивали без всякой жалости – выстрелами, ножами, камнями и палками.

Огненный костер взметнулся к небу, словно пытаясь ухватиться за облака своими жуткими щупальцами. Гибли и бандиты, и полицейские – стон внезапной, мучительной смерти повис в воздухе. Страх так же, как черный дым, забивал горло любого, кто смотрел на страшную картину пожара, смерти и разрушения.

В малый репетиционный зал Оперного театра набилось достаточно много людей. Здесь был хор, все статисты, обслуживающий персонал – армия многочисленная, но непрофессиональному глазу зрителей совершенно не видная. Наблюдая прекрасный спектакль на сцене, публика редко задумывается о том, какое именно количество людей трудится, чтобы создать эту красоту. Важным является и другое: каждый крошечный, будто бы незначительный винтик является неотъемлемой частью этой машины. Стоит одному винтику выйти из строя – и никакого результата не будет, публика уже не увидит всей этой сияющей красоты.

Так вот: в малом репетиционном зале театра собрались как раз те не видимые зрителям «винтики», без которых невозможна целая картина прекрасного спектакля.

Директор театра страшно потел. Руки его тряслись, время от времени он доставал из кармана огромный платок, больше похожий на маленькую скатерть, и вытирал им лоб и залысины на висках, на которых выступали жирные, какие-то почти малиновые капли пота. Было видно, что для него мучительно находиться здесь, мучительно говорить, и все вокруг давным-давно стало вот таким жестоким мучением.

Вместе с неизменной Фирой Таня сидела в третьем ряду и так же, как и все в зале, знала, о чем будет говорить директор. В общем, об этом знали все в городе.

Французы уходят. Город будут эвакуировать. Одессу сдают красным. Театр закрывают до особого распоряжения новых властей. Все статисты и низший персонал разгоняются без сохранения жалованья.

Перед этим в Одессе точно так же позакрывались все кабаре. И о том, что закрывается кабаре «Ко всем чертям!», Таня узнала от Тучи.

– Японец забирает свою часть контроля и вынимает капитал, и мы уходим в тень, – рассказал тот, – кабаре будет закрыто. Держать его дольше смысла нет.

– А владелец? – Несмотря на шок от этого сообщения, Таня все-таки не могла удержаться от такого вопроса.

– Так владелец пролетел, как фанера над Парижем, – хмыкнул Туча. – Сам виноват, дурак. Нашел когда деньги в кабаре вкладывать! Сейчас такое время, шо ни охнуть, ни сдохнуть. Знай держи зубы за пазухой да финти ушами.

Несмотря на то что Туча был бандитом, характер у него был добрый. И, увидев расстроенное лицо Тани, он попытался ее утешить:

– Да не страдай ты! Сегодня одно закрылось, послезавтра – новое откроется. Нет такой власти, шо людям гульки да водку запрещать будет. А этот фраер ушами выгребет. В Париж наверняка уедет. Говорят, он князь.

– Князь, – машинально повторила Таня, опуская глаза в пол. Но Туча не понял, что значило для нее это слово.

– Ну да, князь. Наверняка он уже в Париже. В последние дни перед закрытием его никто и не видел. Так шо точно сделал финт ушами – и в Париж, – снова повторил он.

– Значит, уехал. – Эта мысль полоснула Таню болью по горлу, и она с тех пор больше не ходила на Екатерининскую и не пыталась увидеть Володю Сосновского. Что-то горькое запеклось в душе, и Таня вдруг неожиданно для себя самой поняла: он окончательно для нее потерян, они никогда больше не встретятся, потому что целая пропасть, не только море, разделяет ее и далекий Париж…

И вот теперь, сидя в Оперном театре, прекрасно понимая, что отныне и навсегда разрушен весь ее мир, Таня чувствовала себя невероятно спокойной, словно наблюдала картинку со стороны. И неожиданно для нее самой это странное спокойствие стало защитным щитом, способным укрыть за своими надежными краями все ее житейские потери и жизненные бури.

Толпа начала роптать, и директор, скомкав платок и сунув его в карман, откашлялся и поднялся с места.

– Вот увидишь, нас всех выкишнут, – шепнула на ушко Тане Фира, – выгонят прямиком за улицу.

– Без сомнений, выгонят, – кивнула Таня, – потому он так и волнуется.

Это было правдой, и все поняли ситуацию, когда директор театра начал говорить. Цирковых увольняли без сохранения жалованья. Театр закрывался до особого распоряжения новых властей. Работа над спектаклями и новыми постановками будет свернута. Дирекция театра очень просит бывших сотрудников не оставлять свои личные вещи.

– Вот видишь! – Фира толкнула Таню острым локтем. Та в ответ пожала плечами – с удивительным безразличием.

Между тем среди артистов поднялся ропот. Раздались громкие крики:

– Это безобразие! Хоть бы половину жалованья сохранили! У меня дети! Чем я буду кормить детей! Кабаре позакрывались, где мы выступать будем!

– Тише, тише! – Директор умоляюще поднял руки вверх. – Театр больше не финансируется властями, спектакли нам давать запрещено – откуда взять вам половину жалованья? Кто вам платить будет эту половину? Мы тоже в таком же состоянии, как и вы! Поверьте, эта мера временная, все очень скоро образуется!

– Образуется, как же! – выкрикивали из рядов. – Можно подумать, красные придут к власти и сразу театр откроют! Гришин-Алмазов казну выгреб, чинуши его в Париж готовятся с деньгами бежать! А мы подыхай с голоду!

– Ситуация действительно тяжелая, но… – попытался что-то сказать директор, и в этот момент в него запустили бутафорским башмаком, а следом полетели разные вещи. Люди кричали, улюлюкали, свистели, поднимаясь с мест, били мебель, бросая в директора обломки и щепки. Вынужденный укрыться за большой декорацией в виде старинного замка, директор продолжал оттуда что-то вещать, но никто не желал его слушать.

Начался самый настоящий погром. Артисты громили мебель, остатки декораций, стены, зеркала, окна… Это действительно был приступ отчаяния, вдруг сплотивший толпу, – приступ отчаяния и обреченности, который порой бывает страшней и убедительней любых доводов рассудка.

На этом громком фоне Таня вместе с Фирой тихонько выскользнули из репетиционного зала. Им в спину прозвучал жуткий грохот и пронзительний жалкий визг: чем-то тяжелым били рояль, пытаясь выдернуть клавиши.

– Господи, как жаль, – в глазах Фиры стояли самые настоящие слезы, – неужели мы никогда больше не вернемся сюда?

– Не знаю, – честно ответила Таня. На самом деле прощание с Оперным театром не было для нее такой мучительной потерей. Она давно поняла, что совершенно не годится в артистки. И еще поняла, что тратить время на чужие дела больше не будет. Ведь театр был чужим делом, не ее.

– Что ты теперь будешь делать? – Фира наконец успокоилась. Девушки спускались по тяжелой винтовой лестнице.

– Не знаю, – снова пожала плечами Таня, – домой пойду. Надо отдохнуть.

– Да… тебе… конечно… – протянула Фира, – ты никогда выступать не любила. А я артистка! Я не могу без театра!

– Иди домой, артистка, – улыбнулась Таня.

Они вышли на улицу, где было по-весеннему прохладно, и небольшой мороз даже щипал нежную кожу.

– Как они могут закрыть театр? Это ужасно! – всё не могла успокоиться Фира.

– Поверь, могут. Сейчас смерть вокруг – какой театр? – Таня была более реалистична.

– Но без культуры, без искусства…

– Фира, разуй глаза! – Таня не смогла сдержать негодования. – Уличные бои в городе! Буржуи готовятся драпать на всех четырех конечностях! Со дня на день французы оставят город и в Одессу войдут красные! И на этом фоне тебе театр с культурой?

– Ты так говоришь, как будто… Как будто… – вспыхнула Фира. – Культура самоценна. Она всегда цель.

– Фира, – Таня взяла себя в руки, – сейчас не надо ходить по улицам. Домой иди. И я тоже пойду. Потом встретимся.

Всхлипывая, Фира обняла подругу. Внезапно у Тани вдруг возникло какое-то странное предчувствие, что больше никогда в жизни она ее не увидит. Стремясь поскорее прогнать мрачные мысли, Таня распрощалась с Фирой.

В начале Елисаветинской, где находился ее дом, Таня вдруг увидела огромное количество людей. Они были повсюду: казалось, как тараканы, они повыползали из всех щелей. На земле лежало что-то, прикрытое рогожами. Их было много. И Таня вдруг поняла: так накрывают трупы.

Она ускорила шаг. Сердце ее вдруг заболело мучительно, стало выскакивать из груди… В середине квартала она увидела обгоревшие руины. Вместо дома, где она жила, стоял догорающий, жутко дымящий, почерневший остов. Сдерживая крик, она схватилась руками за горло. Земля поплыла из-под ее ног. Но чья-то сильная рука не дала ей упасть. Обернувшись, она увидела Федьку Тертого, «медвежатника» одной из банд Японца.

– Алмазная, ты тоже жила в этом доме? Ну, тебе повезло! – оскалился он.

– Повезло?! – Это слово быстро привело Таню в чувство. – Мне повезло?!

– А то! Шпики в доме засели, фараоны. Они Изю Штыря давно пасли, он за них в засаду залетелся. По дурости и открыл пальбу. В дом гранаты стали кидать. А он камышовый, вспыхнул, как спичка. А Изя Штырь совсем… того.

– Что – того? – Таня зло посмотрела на Федьку.

– Ну что – того? Убит значит. Замочили его фараоны. Это потом уже дом подожгли. Я к концу пожара прибежал. Там наших полегло много. Сгорели заживо.

– А вещи… Что-то из вещей удалось спасти?

– Какие вещи, ты шо, шуткуешь? Я ж тебе говорю – такая пальба была, шо ховайся кто может! А ты за вещи говоришь. Ну кто их будет под пулями на горбу таскать?

Все внутри Тани помертвело. За какой-то короткий промежуток времени она лишилась всего. Там, в доме, сгорели все ее вещи, все отложенные деньги на черный день. Все надежды на будущее, все воспоминания. Всё, абсолютно всё. Она закашлялась от подступившей к глазам гари, снова поплыла куда-то вниз…

– Эй, – Федька держал ее за плечи, – эй, Алмазная! У тебя там чего, тряпки сгорели? Ты жила там?

– Жила.

– Да не парься ты! И барахло, и деньги опять заработаешь. Сейчас такая гульба у наших пойдет – кто хочешь сможет заработать. Так что не страдай! Подумаешь, подожгли хибару! Так за шо, она одна на земле?

Тане было страшно. Горький ком, подступивший к горлу, никак не желал уходить.

– Ладно, Федька, – голос ее дрожал, – пойду я. Темно. Уже поздно.

– Да куда ты пойдешь? Хочешь, провожу? Опасно – вон скока швали по углам валандается. За жабры возьмут – хоть зашибись.

– Нет, провожать не надо. Не первый день гуляю в городе. Свою не возьмут.

– Наши-то да. А как фараоны? А прищепки эти партийные, шо за наши ряды цепятся?

– В любом случае, доберусь, – сказала Таня.

– Ты к Японцу пойди! Поможет Японец.

Последние слова Федьки буквально ударили ее в спину, рикошетом отскочив от всего, что оставалось в прошлой ее жизни и что там пугающе догорало. Куда не надо было поворачиваться.

Больно было дышать, больно было жить. Таня спотыкалась, подносила ладони ко лбу, останавливалась, словно задыхаясь в приступе мучительной астмы. Затем решительность возвращалась, и она снова шла.

Мысли путались, ноги отказывались держать, но шаг за шагом вырисовывалось что-то знакомое, хоть и смутное. Что-то, принимающее реальные очертания, способное хоть ненадолго успокоить, удержать.

Мысль – куда пойти, возникла из подсознания. И, обдумав все тщательно, Таня сказала самой себе, что это не такой уж и плохой выход. От четкости уже принятого решения стало даже легче дышать.

Дом догорал за ее спиной. Распрямив плечи, Таня медленно, но уверенно шла по улицам Одессы. Была холодная весна 1919 года. Весна, ставшая бедой не только для Тани, но и для всех жителей города.

Эта весна 1919 года принесла в Одессу страшный экономический и продовольственный кризис – город был переполнен людьми, и никогда еще обстановка здесь не была настолько тяжелой.

Одесса была преисполнена самых невероятных контрастов. С одной стороны – элитные высшие классы российского общества, бежавшие на юг в течение всего 1918 года от большевиков, захвативших Петербург и Москву. К ним присоединились жители Киева, спасавшиеся от петлюровцев. А с другой стороны – в город хлынуло огромное количество бывших представителей так называемого среднего класса: безработных чиновников, младших офицерских чинов, лишившихся своей армии, бывших офицеров без должностей, званий, заработка, каких-либо навыков и профессиональных умений, спекулянтов и аферистов всех видов, сортов и мастей, стремящихся сделать в этом пестром людском море быстрые и легкие деньги.

А с третьей стороны, был криминал – огромное количество членов уличных банд под общим руководством Японца. Криминал этот постоянно обновлялся вливанием «свежей крови» в виде дезертиров из многочисленных армий, безработных, крестьян, разорившихся фермеров, жуликов, матросов и портовых босяков, ставших безработными рабочих, которые являли собой очень большую прослойку населения.

Если раньше рабочие на заводах имели хоть небольшую, но постоянную зарплату и при этом стабильность и – ну хоть ожидаемую – уверенность в будущем дне, то с приходом политического хаоса заводы и фабрики были закрыты, и огромное количество рабочих оказалось на улице вообще без куска хлеба. Если раньше, опять-таки, учитывая имущественную стабильность, рабочие отрицательно относились к криминальным кругам, то теперь их симпатии резко переместились в сторону красных и одесского криминала, поскольку большинство одесских бандитов были на стороне красных.

По данным пятнадцати профсоюзов Одессы, на 1 января 1919 года безработица составляла около 70 процентов! Безработные пополняли лагерь революционеров и мечтали о воцарении в городе красных – ведь именно они представляли собой самую благодатную почву для большевистской агитации и пропаганды. И опытные пропагандисты, умеющие работать с людьми, большевики, не могли этим не воспользоваться.

В Одессе тогда действовали самые серьезные революционные организации, которые постоянно пополнялись опытными кадрами из центра. Среди них были следующие общественные группы и большевистские, партийные объединения: Национальный центр, Совет земств и городов юга России, СГОР, Союз Возрождения, Революционная сила, Совет большевистского объединения и другие. Даже Городская дума, действующая в городе, была социалистической по своему составу: из ее 120 гласных представителей около 70 человек были членами различных социалистических и большевистских партий.

Так же обстояло дело и в одесском профсоюзе – Центрпрофе, который полностью находился под контролем эсеров. Социалисты в городской власти делали всё, чтобы ослабить Добровольческую армию, находящуюся в городе, ослабить ее позиции, ликвидировать поддержку среди местного населения и дискредитировать действия добровольческих генералов (в частности, Гришина-Алмазова). Надо сказать, что с идеей дискредитации Гришин-Алмазов, заслуживший лютую ненависть в городе, отлично справлялся и сам.

Французы разобраться в тонкостях русских политических смешений никак не могли. У них огромный шок вызывал тот факт, что большинство русских членов городского правительства не поддерживают свою русскую Добровольческую армию и мечтают поскорее убрать ее из города. Кроме того, идеи большевиков, которые так жадно впитывали представители самых низов общества, для французов были абсолютно чужды. Они не понимали, почему странные, неестественные и даже преступные идеи способны вызывать такую горячую поддержку в местном обществе.

И уж никак они не понимали (и не могли понять) тот факт, что вор считался вроде как и не вор, а уважаемый член общества, что большевики набирали свои кадры из воров, а воры были за красных горой, и что самый главный вор, которому подчинялись все остальные, почему-то считался уважаемым человеком в городе и даже именовал себя королем. И почему полиция, с одной стороны, расстреливала мелких сошек, всяких босяков и бродяг, а с другой – категорически отказывалась вести серьезную охоту за этим самым королем, люди которого все более открыто примыкали к красным.

Рассчитывая на Добровольческую армию и делая ставку на то, что эту армию поддержат в Одессе, французы потерпели сокрушительное поражение.

Глава 5

Поражение французов. 2 апреля – эвакуация Одессы. Решение Володи Сосновского. Рассвет в порту – живая история. Отряды атамана Григорьева

Новое французское командование решило изменить систему гражданского управления на юге, и в частности в Одессе, и совершенно отмежеваться от лиц, назначенных в Одессу руководителем Добровольческой армии.

Французами специально была создана искусственная должность: «Главнокомандующий Одесским регионом», на нее был назначен генерал-лейтенант А. Шварц, проживающий в Одессе. Он принял приглашение французов и занял должность, но не поставил об этом в известность генерала Деникина. Приказ о назначении Шварца лично подписал генерал Д’Эспере. Он же отдал следующий очень серьезный приказ: генералы Гришин-Алмазов и Санников, которые были назначены в Одессу генералом Деникиным, должны были немедленно, в течение 24 часов, покинуть Одесский регион. Это было серьезное изгнание, которое практически уничтожило прочные позиции деникинцев на юге. Опальные генералы выехали первым же попутным пароходом в Новороссийск.

При Главнокомандующем был организован орган гражданского управления регионом – Совет обороны и продовольствия с несколькими комитетами, которые имели совещательные права и были составлены исключительно из левых кадетов. В Совет обороны вошли: Андро, Рутенберг, Ильяшенко, одесский городской голова Брайкевич и еще несколько членов городской управы. Доминирующую роль в Совете играл ярый большевик и революционер Рутенберг, который открыто требовал сдать город красным.

Все же остальные члены Совета обороны не имели столь ярко выраженной политической окраски. Это были ловкие, энергичные личности с налетом авантюризма, умеющие приспосабливаться к существующим обстоятельствам.

13 марта 1919 года, после упорных и кровопролитных боев, союзники сдали войскам атамана Григорьева Херсон и Николаев. Одесса была объявлена на осадном положении. В руки генерала Д’Ансельма перешла вся полнота власти в городе и всем регионе.

18 марта 1919 года, после торжественного молебна, совершенного митрополитом Платоном в центральном соборе города на Соборной площади, Одесская стрелковая бригада, сформированная из подразделений Добровольческой армии, выступила на фронт. Она должна была оборонять участок черноморского побережья в районе Очакова до железнодорожной линии Одесса – Николаев. Дальше к северу позиции занимали французские, польские и греческие войска.

Но очень скоро эта линия обороны была прорвана. Французское военное командование, готовя этап операции, не имело ни четкой идеологической программы помощи, ни плана дальнейших действий, ни элементарной военной стратегии. А потому провал военной операции французов под Очаковом стал настоящим позором для всех войск союзников.

Неудача политики союзников и, как следствие, эвакуация войск Антанты из Одессы произошли по многим причинам, но одной из основных называют непоследовательность, половинчатость французской политики по отношению к Белому движению. А также полная неспособность разобраться в качествах, целях и стратегиях русских политических и общественных групп, которые вечной войной между собой способствовали укреплению позиций большевиков в городе.

Вместо того, чтобы объединить белые группы и заставить их договориться между собой, французы поддерживали группы откровенной красной направленности, заставляя белые группы противостоять друг другу. Эта неспособность разобрать «красный оттенок» многих политических групп стоила французам не только полного провала политики в Одесском регионе, но и настоящего позора в военных операциях, которые были бесславно проиграны.

Введя войска в Одессу, французы так и не смогли разобраться в тонкостях местной политической обстановки, определиться с правильным выбором местных лидеров, создать общественную основу из организаций, на которые могли опереться, провести эффективную информационную и агитационную кампанию, которая в доступной, простой, понятной форме объяснила бы местному населению цель присутствия в регионе иностранных войск.

Вместо этого произошло насаждение политики, абсолютно чуждой местному колориту и противоречащей менталитету южного региона. А вместо поддержки войска союзников стали вызывать у местного населения откровенную ненависть и злость.

Французов стали воспринимать не как освободителей, а как оккупантов. В результате с ними начали бороться жесткими партизанскими методами, против которых методы властей и полиции были бессильны.

Различные политические группы, находящиеся на разных платформах, но одинаково ненавидящие французских оккупантов, смогли объединить красные. Если до появления войск Антанты в городе поддержка большевиков не была высокой, население не выступало за них так откровенно, то присутствие французов и союзников сделало регион большевистским. Если первое красное восстание в городе потерпело поражение потому, что у красных не было достаточно людей, чтобы захватить город, то с приходом французов количество симпатизирующих большевикам выросло настолько, что, случись второе красное восстание, живым из него не выбрался бы ни один француз. И французы поняли это очень быстро.

Соперничество, местная вражда политических групп, неспособность объединиться для борьбы с общим врагом – красными создали у французов впечатление полной обреченности абсолютно всех их усилий. Стало ясно, что французам не удастся выстроить крепкую местную власть. А значит, само их присутствие в регионе оказывалось полностью бессмысленным.

В своих воспоминаниях генерал Д’Эспере писал о том, что причиной неудачи кампании стали начальники, сделавшие ставку в регионе на устаревшие, реакционные элементы, связанные со старыми порядками, которые никто больше не желал поддерживать.

Утром 2 апреля 1919 года французский штаб официально объявил, что Одесса срочно эвакуируется в течение 48 часов.

В ночь на 2 апреля в кабинете городского головы Брайкевича раздался телефонный звонок. Звонил Рутенберг из Совета обороны. Он сообщил о решении французов начать эвакуацию, о том, что официально об этом будет объявлено утром. И еще о том, что эвакуация союзников Антанты фактически означает сдачу города большевикам.

На следующие сутки ночью французское командование провело встречу с представителями Одесского Совета рабочих депутатов, на которой были обговорены все условия перехода города от союзников к большевикам.

Утром 3 апреля 1919 года было срочно созвано совместное заседание старейшин Городской думы, делегатов Советов профсоюзов и членов городской управы, на котором Рутенберг от имени Совета обороны Одессы объявил об эвакуации союзников из Одессы.

Как уже упоминалось, эвакуация должна была произойти за 48 часов. В результате этого Одесса, город с населением в 600 тысяч человек, в котором находилось 25 тысяч бойцов воинского контингента Антанты и их союзников, сдавалась войскам стоявшего на подступах к городу атамана Григорьева, чья общая численность достигала 6 тысяч человек. Престижу Франции в регионе, равно как и идее прямого вооруженного вмешательства Антанты в военные конфликты на территории бывшей Российской империи, был нанесен существенный и непоправимый урон.

А победителям – большевикам, которым путем политических интриг и ценой малой крови досталась Одесса, – выпал очень крупный трофей.

Эвакуация же ввергла город в состояние хаоса. Одесса напоминала растревоженный муравейник, над которым реяло страшное пламя войны.

Двое долговязых оборвышей лет по 14, надрываясь, тащили огромный, оббитый медными полосками сундук по лестнице «Международной» гостиницы. Сундук был таким тяжелым, что мальчишки аж покраснели от натуги, а один из них совсем по-детски даже высунул язык. По пустынным коридорам гостиницы гулял ветер. Двери, не запертые на ключ, хлопали с каким-то особым надрывом, воскрешая в памяти страшные готические легенды о средневековых замках с призраками. Под хлопанье дверей, напоминающее разрывы выстрелов, по длинным коридорам летал всякий мусор, оставленный в спешке людьми: веревки, сухие цветы, какие-то ленты, вырванные книжные страницы, обрывки газет…

Войдя в гостиницу, Володя Сосновский сразу увидел, что она пуста. Это страшное ощущение безжизненности, брошенности нельзя было спутать ни с чем, оно давило сильней, чем чувство самой острой тревоги.

Остановившись в большом пустом вестибюле, он стал осматриваться по сторонам. Электрические лампы на стенах мигали, а когда не мигали, светили совсем тускло. В городе были перебои с напряжением, и вот-вот центральная часть города должна была остаться без электрического света. Где-то в отдалении, в нескольких кварталах от гостиницы, были слышны беспрерывные выстрелы. Но глухая канонада воспринималась теперь привычно. И Володя Сосновский, давным-давно привыкший к звукам выстрелов, больше не вздрагивал от их холодной, металлической бездушности – предвестника смерти.

Под ноги ему попался яркий иллюстрированный литературный журнал. Раскрытый ровно посередине, он трепетал на сквозняке затоптанными страницами – жалкими свидетельствами прошлого, ушедшего навсегда в вечность, где никто не станет больше его читать. Нагнувшись, Володя поднял журнал и сразу же попал на небольшой рассказ Ивана Бунина – драгоценное, тонкое кружево слов, настоящих слов прекрасной литературной изысканности, столь неуместной здесь, в хаосе и разрухе.

В этот момент у лестницы и появились двое шкетов, тащивших сундук. От неожиданности Володя выронил журнал, и он упал вниз, в вечность, чтобы как-то сверхъестественным образом просто раствориться в воздухе.

– Вы чего, пацаны? – Голос Володи предательски дрогнул – он никогда не умел командовать. – Чей сундук?

– Отвали, фраер долбаный, – грубо, по-взрослому, отозвался старший шкет. Он сплюнул сквозь зубы и добавил несколько крепких ругательств, страшно звучащих из его еще детских губ.

Несмотря на свою приобретенную профессию, ругаться Володя Сосновский так до конца и не научился – настолько, чтобы это озвучивать. До сих пор все внутри него обрывалось, с болью переворачивалось при звуках вульгарной, грубой, простонародной речи.

А потому, вынув из-за пояса револьвер, Володя просто молча быстро, показушно щелкнул курком.

Глаза шкетов округлились.

– Так бы, фраер, и сказал, гы… – издав губами неприличный звук, старший мальчишка что-то шепнул своему товарищу, и, бросив сундук, оба кинулись врассыпную, сверкнув босыми пятками в сгустившейся темноте. Скоро их и след простыл.

Неудачно упав на ребро, набок, сундук охнул медными полосками и неожиданно раскрылся с громким треском. В крышке был сломан замок. Из тяжелого нутра тут же посыпались толстые пачки газет… Это было петербургское «Новое русское слово», которое с 1918 года с успехом издавалось в Одессе. Газет было так много, что они всё продолжали сыпаться, погребая под собой две пестрые шелковые шали, которые невесть как оказались в сундуке.

Когда, довершая картину нелепости и разрухи, этот поток иссяк, Володя, запрокинув голову, вдруг расхохотался громко, в голос, словно это стало последней каплей действа, выдержать которое он был не в силах. А может, так и было на самом деле, и эти свидетельства светлого литературного прошлого эпохи, навсегда канувшей в Лету, вызвали у него такую горючую, острую смесь чувств, которые вполне логично закончились истерикой – столь же нелепой, как и старые газеты, как и мальчишки, тащившие сундук в надежде, что он набит ценными вещами, – в гостинице, которую уже успели ограбить до них…