Текст книги "Королевы Привоза"

Погромщики уже успели побывать в их квартале. Большинство грошовых лавок были разбиты, буквально раздроблены, а на земле вповалку лежали трупы. Не щадили никого. Дети, старики, женщины, мужчины – все они были забиты насмерть, никто не мог оказать сопротивления, и большинство трупов были превращены в кровавое месиво. Погромщики никогда не ограничивались одним ударом.

Было жутко идти посреди этого леденящего моря смерти, навевающего нечеловеческий ужас. И Таня едва держала себя в руках. Ей было страшно так же, как и Циле, которая едва не потеряла рассудок от ужаса, превратившись в потерявшееся, ничего не соображающее существо, которое не могло понять, что происходит.

Возле дома была пустота и тишина. Таня вдруг почувствовала, как у нее кольнуло сердце. Циля же очнулась, даже крикнула:

– Мама!..

Двор был усеян трупами. Таня решительно бросилась вперед – и остановилась. Квартира на первом этаже в глубине двора, где она вот уже несколько месяцев жила с Софой и Цилей, была разгромлена полностью. Окна выбили, мебель вытащили во двор. Таня все поняла и решительно остановила плачущую Цилю:

– Не входи… Я сама…

Софа лежала в прихожей. На ней был ее вечный халат, который она не снимала месяцами. Старая, толстая, она лежала бесформенной грудой избитого, уничтоженного человеческого мяса, ее чулки спустились на щиколотки, завернувшись вокруг больных, отечных ног.

Лица у нее не было. Вместо него зияла одна сплошная, синюшно-багровая рана. Было видно, что Софа пыталась сопротивляться: рядом с ней лежала сковородка, массивная, литая сковородка из тяжелого чугуна, которую она, очевидно, прихватила из кухни, услышав в квартире шум. И в этом зрелище было столько трагедии и печали, что Тане захотелось упасть в землю и завыть в голос… Но сделать этого она не могла.

– Они убили ее? – послышался сзади голос Цили. – Они убили мою маму?

Таня попыталась помешать, но было поздно: Циля уже вырвалась из-за ее спины и бежала вперед.

– Мамочка!.. Мама!.. – Голос Цили на самой истерической ноте сорвался, и, как подкошенная, она рухнула на пол, до смерти перепугав Таню…

Когда Таня побрызгала ее лицо принесенной с кухни холодной водой, Циля открыла глаза. Лежала она просто на полу – в квартире не осталось ни одной целой вещи, и положить ее было некуда.

– Мама… – застонала Циля, и Таня поспешила ее перебить, боясь, что она от горя потеряет рассудок: – Послушай, нам надо идти. Надо уходить отсюда. Они могут вернуться в любой момент. И они нас убьют…

– Никуда я не пойду, – Циля кое-как села, прислонившись к стене, – я один раз ее оставила – больше не оставлю. Пусть, пусть и меня убьют, как ее.

– Ты думаешь, она бы хотела, чтобы тебя убили? Что за чушь ты несешь! – прикрикнула на нее Таня. – Софа сделала бы все, чтобы тебя спасти! Ты хочешь так ее подвести? Думаешь, она умерла за это?

И Циля заплакала. Таня не стала ей мешать. Слезы были лучше, чем этот застывший, безумный, неподвижный взгляд, который так страшно напугал ее. Лучше уж слезы – нормальная, живая реакция.

– Я не могу ее оставить лежать так… – всхлипывала Циля, поднимаясь на ноги.

Таня обняла ее за плечи:

– Мы вернемся. Я тебе обещаю.

Поначалу растерявшись, Таня даже не представляла, куда идти, но потом вдруг вспомнила, что поблизости, на Запорожской, живет Шмаровоз. Он-то точно не пострадал в еврейском погроме. Она решила отвезти туда Цилю и обдумать, как быть дальше.

Таня с Цилей повернули на Сербскую. До дома Шмаровоза оставалось квартала три. Странно было видеть пустую, словно вымершую Молдаванку, жизнь в которой всегда била ключом. Выбитые стекла в домах, развороченная дешевая мебель, выброшенная посреди дороги, чернеющие трупы людей в чудовищно неестественных позах… На Молдаванке не было богачей. И евреи, живущие в этом районе города, были такими же бедняками, как и все остальные. Почему же погромщики пришли сюда? Какой была сила их злости, заставляющая проливать кровь таких же людей, как они сами? Таня не могла это понять.

Взявшись за руки, они почти бежали по пустой, словно умершей Молдаванке, и казалось, что эти жестокие погромы вынули у нее душу и сердце.

И тут у них за спиной раздались голоса – как страшный занавес уже виденной катастрофы. Крики нарастали. Таня замерла от ужаса. Наивно было полагать, что они спасутся от толпы во второй раз. Она оглянулась. По Сербской, догоняя их, уже двигались пьяные погромщики.

А потом… Залп выстрелов прорезал воздух страшной пугающей дробью, и впервые в жизни Таня почувствовала, как свистят, обжигая кожу, пули возле самого ее лица. Закричав, она бросилась на землю, потянув за собой Цилю. На земле они откатились к стенке ближайшего дома и так застыли, закрывая голову руками.

Пули попали в погромщиков. Таня видела, как в первых рядах многие попадали. Но выстрелы только разожгли их ярость. Толпа, потрясая кровавыми дубинами, бросилась вперед. Но залпы усилились, а вскоре из-за домов показались и те, кто стреляли.

– Надо бежать… выбираться отсюда… – Таня поднялась на ноги, с силой таща за собой Цилю. Отупев от горя, та совершенно отказывалась соображать. Она ничего не понимала, из ее глаз постоянно текли слезы.

Прижимаясь к стенке дома, они стали продвигаться вперед, по направлению к тем, кто стрелял в погромщиков, инстинктивно чувствуя в них защиту. Так они поравнялись с углом одного из переулков, который пересекал Сербскую.

И в тот самый момент, когда девушки уже достигли угла, прямо на них вывалился еще один отряд погромщиков, среди которых (краем ускользающего от ужаса сознания Таня успела это рассмотреть) было много людей в военной форме – солдат из отрядов Григорьева.

– А, суки! Бежите! – Какой-то мужик с длиннющей рыжей бородой бросился на них с дубиной, успел схватить Цилю, стащить с нее платок. Ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по плечам.

– Жидовка! – завопил мужик. – Робяты, глядика, жидовка! Бей ее!

Циля страшно закричала. Таня бросилась на мужика, пытаясь вцепиться ему в лицо. Но ударом в грудь мужик толкнул ее на землю. В этот самый момент он взмахнул дубиной, но вдруг упал навзничь, на спину, с невероятно изумленным лицом. На его лбу появилась расплывающаяся красная точка. Еще несколько выстрелов разогнали остальных нападавших из отряда, пытавшихся броситься на Цилю. Вскочив на ноги, Таня бросилась к подруге, схватила ее за руку. Они забежали в переулок.

Кто-то с силой толкнул ее в спину, так, что Таня с трудом удержала равновесие.

– В подворотню, дура!

Затем чьи-то сильные руки куда-то ее поволокли. Выстрелов становилось все больше. Судя по звукам, на углу начался настоящий уличный бой. Вцепившись в руку Цили, Таня прислонилась к стене какой-то вонючей парадной, где отвратительно пахло кошачьей мочой. Грудь болела, дыхание жгло, ноги отказывались ее держать, вдобавок ко всему предательски дрожали руки – мелкой противной дрожью.

– Что ты здесь делаешь, дура? – Кто-то с силой больно встряхнул ее за плечи. – Почему ты лезешь в самое пекло? Почему ты всегда и везде лезешь? Дура сумасшедшая, что ты делаешь здесь?!

Слов не было, и ничего не было, когда Таня подняла глаза. Перед ней стоял… Володя Сосновский. В руке его был наган. Володя дышал тяжело, с присвистом, и был белый как мел. Это было слишком для сегодняшнего дня, слишком для нервов Тани. Охнув, она вдруг стала оседать вниз, чувствуя, что ее оставляют последние силы. Потом пришла темнота.

Очнулась Таня полулежа на ступеньках парадной. Рядом с ней сидел Сосновский. Он подложил ей под голову свое пальто. Циля привалилась к стене двумя ступеньками выше, как бы за их спинами. Она дрожала и все время плакала, но увидев, что Таня открыла глаза, радостно вскрикнула.

– Это ты выстрелил? – спросила Таня.

– Какого черта ты лезешь в еврейский погром? Ты же не еврейка! Почему ты вечно ищешь беду на свою голову? – В голосе Володи звучал гнев, но, бросив взгляд на Цилю, он осекся. – Ты ее спасала?

– Спасала, – Таня с трудом села на ступеньках, чувствуя, как у нее кружится голова, – а ты что тут делаешь?

– Я репортер. Опасность теперь моя работа, – усмехнулся Сосновский.

– Репортер? Снова?

– В газете Городской думы. Бывшей Городской думы, – поправился Сосновский, – теперь Комитета обороны города.

– Я думала, что ты уехал в Париж, когда эвакуировали город.

– Мое место здесь, – он бросил на Таню странный взгляд, словно хотел что-то сказать, но промолчал. – Слушай, почему она все время плачет?

– В погроме убили ее мать, – объяснила Таня, – потому-то мы и оказались на Молдаванке. Мы бежали спасти ее, но не успели… Эти твари пришли раньше.

– Мне жаль, – Володя опустил глаза. – Какая трагедия, что такое происходит в Одессе. Когда я жил в Петербурге, я слышал о еврейских погромах, но никогда не видел своими глазами, не понимал, насколько это ужасно.

– Откуда во дворцах знать про погромы, – усмехнулась Таня.

– А теперь, когда я увидел своими глазами… – Володя как бы ее не слышал. – Я буду об этом писать.

– Что толку писать? – Таня махнула головой. – Стрелять надо! Ты ведь стрелял?

– Стрелял, – Володя тяжело вздохнул. – Я ненавижу оружие. Хотел бы никогда не брать его в руки. Но теперь такое время: или ты – или тебя.

– А кто стреляет в погромщиков? Кто эти люди? – Таня села совсем прямо. – Кто решился дать им отпор?

– Это люди Японца.

– Быть того не может! Ты серьезно?

– Вполне. Когда Японец узнал о том, что начались погромы, он вооружил своих людей и повел на Молдаванку. Теперь он перебьет солдат атамана Григорьева. Будет конфликт.

– Что ты сказал? Солдат Григорьева? – удивилась Таня.

– Григорьевцы поддерживают погромщиков. Разве ты не видела, что они идут в первых рядах?

– Я видела людей в военной форме, – сказала Таня, – но не думала, что это григорьевцы. Они ведь только вошли в город.

– Это они. Все эти атаманы, поддерживающие красных, всего лишь шваль, бандиты с большой дороги и бывшие босяки. Они всегда были в первых рядах погромщиков. Чего им изменять своим привычкам, если они стали красными? Вот и влились в толпу! И это вместо того, чтобы защищать город!

– Судя по всему, его защитит Японец, – усмехнулась Таня, – все-таки он король.

– Ты можешь идти? Оставаться здесь опасно.

– Куда мы пойдем?

– Есть тут поблизости одна квартира – знакомого сотрудника из газеты. На Госпитальной. Я отведу вас к нему, он вас спрячет. А потом, когда все закончится, доберетесь домой. Где ты сейчас живешь? Я знаю, что твой дом сгорел.

– Откуда знаешь? – удивилась Таня.

– Я ходил туда. Хотел тебя увидеть, – просто сказал Володя, – но пришел на руины.

Машинально, не соображая, зачем это делает, Таня сказала адрес. И добавила:

– Но там все разбито. Мы переедем. И надо заняться похоронами Софы. Она лежит там.

До Госпитальной добрались без приключений. Сотрудник газеты и его жена встретили девушек как родных. Цилю напоили чаем, дали успокоительного и уложили в постель. Как и все здравомыслящие люди, супруги были возмущены погромом и очень хотели помочь. Таня с Володей остались в гостиной. Они пили чай, разговаривали. Таня рассказывала обо всем, что видела на Привозе, о том, как начался погром. Володя не отрывал от нее глаз, и они не замечали, что для них словно остановилось время.

Глава 9

Обескровленная Молдаванка. Спасение Иды – знакомство с Гоби Имерцаки. Контрибуция атаману Григорьеву. Военный комендант Привоза Авдотья Марушина

Сутки уличных боев развалили, обескровили Молдаванку, превратив в полигон кровавой войны. Город словно застыл в изумленном молчании перед жестоким, отвратительным лицом новой власти, проявившей свой звериный оскал. И действительно: не успели григорьевцы утвердиться во взятой Одессе, как начались жестокие еврейские погромы. Это было слишком даже для тех, кто большевикам симпатизировал.

В городе испокон веков мирно уживались люди разных национальностей, на одном только Привозе кого только не было! И преследование по национальному признаку для одесситов стало неожиданным ударом. Город, можно сказать, был к этому не готов. И не готов вдвойне, ведь новые власти вместо того, чтобы воспрепятствовать еврейским погромам и пресечь в зародыше страшные проявления межнациональной розни, не только не приняли мер, но и сами участвовали в них. Единственные, кто осмелился дать отпор с оружием в руках, были люди Мишки Япончика. Хорошо вооруженные, опытные в схватках, отлично умеющие стрелять, они остановили отряды погромщиков, шастающие по Молдаванке. И среди убитых было немало тех, кто еще совсем недавно носил форму солдат атамана Григорьева, сражаясь под его знаменами.

Впрочем, несмотря на то что Григорьев выступал от имени большевиков, в его отрядах не было ни суровой дисциплины красных, ни их жестокой идеологии. И распоясавшееся атаманское воинство было не чем иным, как еще одной разновидностью бандитов, в смутное время возникших на огромных просторах бывшей страны.

До утра Таня с Володей, сидя в гостиной тесной квартирки на Госпитальной, прислушивались к отголоскам ружейной канонады и взрывам гранат, доносившимся поблизости. Оба не сомкнули глаз. Они понимали: город входит в новую эпоху, и какой она будет, свидетельствует именно этот еврейский погром.

На рассвете Таня тихонько направилась к дверям. Володя перехватил ее в коридоре, выходя из тесной, узенькой кухни.

– Куда это ты собралась? Ты с ума сошла?

На улицах продолжали стрелять. Вопли поутихли, и гранаты взрывались все реже и реже, но стрельба – то отдаленная, одиночная, то частыми залпами, став единственным символом этой страшной ночи, – все продолжала звучать.

– Мне надо уйти, это важно, – Таня вскинула на Володю испуганные глаза, – да, мне страшно. Но у меня нет другого выхода.

– Куда ты хочешь пойти? – нахмурился Володя. – Пойми: на улицах разъяренная толпа… Они не станут разбираться, еврейка ты или не еврейка. Они опьянели от крови. Единственное, чего они хотят, – это проливать кровь.

– Я знаю. Я видела, – кивнула Таня, – но это важно. Ида… И ее ребенок. Я не могу оставить ее так.

Ей пришлось все рассказать о судьбе Иды.

– Муж наверняка ее спас, – сказал Володя, выслушав сбивчивый рассказ Тани, – наверняка запер дом и отпугнул погромщиков. Она с ним, там.

– У меня на душе неспокойно, – Таня покачала головой, – мы ведь тоже думали, что до Молдаванки они не дойдут. А они не только дошли, но и убили Софу. Я должна убедиться в том, что Ида жива.

– Ладно, – не долго думая, Володя натянул свою кожаную тужурку, достал пистолет, – пойду с тобой. Черт бы тебя побрал! Вечно лезешь во все неприятности, но без тебя, наверное, было бы скучно жить!

Она не поверила своим ушам. Договорившись с хозяевами квартиры, что они ни за что не выпустят Цилю на улицу, Таня с Володей вышли в притихший город и быстро пошли по разбитым улицам, которые словно стонали от нарушавших тишину шагов.

– Здесь никогда не было так страшно, – кутаясь в платок, Таня с ужасом рассматривала разбитые витрины грошовых лавчонок и разлетевшиеся окна квартир, – а запах… Ты чувствуешь этот запах?

Володя молчал. Его била дрожь. За годы смуты он прекрасно узнал этот запах – солоноватый, металлический, холодный, бьющий в ноздри и выворачивающий всю душу. Это был запах свежепролитой крови.

На углу, на перекрестке возле Еврейской больницы Таня чуть не споткнулась о два тела, распростертые на мостовой. Молодая женщина в черном платье телом прикрывала маленького мальчика лет шести, словно пытаясь вобрать его в себя. Но мальчик был мертв. Он пытался ухватить мать в предсмертной агонии, и крошечные ручки крепко сжимали ее платье – последнюю опору и защиту на этой земле.

Оба были мертвы. Слитые воедино в этом порыве любви, они были выше смерти. Их любовь горькой, трагической нитью словно поднялась над всем городом. Из глаз Тани потекли слезы. Она плакала, и слезы ее, капая вниз, исчезали без следа.

– Пойдем. Не надо смотреть, – Володя обнял ее за плечи, попытался увести, но она все оглядывалась назад.

Они завернули за угол. Стрельба послышалась совсем близко. Раздался рокот мотора. Из-за поворота показался черный автомобиль.

Быстро задвинув Таню за свою спину, Володя выставил пистолет. Резко заскрипев шинами, автомобиль затормозил рядом с ними, и из него показался Японец в сопровождении двух своих неизменных адъютантов: Майорчика и Мони Шора.

– Спасибо тебе, – не разглядев за его спиной Таню, обратился Японец к Сосновскому.

– Рад был помочь, – Володя пожал плечами. Из-за его спины появилась Таня, и Японец удивился:

– Алмазная? Что ты здесь делаешь?

– Пыталась спасти друзей.

– Ну и как? Удалось?

– Не всех.

– В городе опасно. Шухер будет только крепчать, – лицо Японца было бледным, напряженным, уставшим, и Таня поняла, что он в эту ночь не сомкнул глаз, – тварь эта… что устроила погромы… завтра получит от меня бомбу в глотку… Сколько людей положить ни за что…

– Красный комитет бесится, – вступил в разговор Володя, – в редакцию звонила Соколовская и какая-то ее страшная заместительница… Новая… Имени не запомнил… Они не хотели погромов… Комитет обороны будет пытаться выслать Григорьева из города. Так сказал Рутенберг.

– Ага, вышлют, как же! – зло хмыкнул Японец. – Они все заодно! Дали ему карты в руки, суке подзаборной, он со своими на телегах и распоясался! Хорошо хоть я погром остановил. Алмазная, все твои люди со мной были. Молодцы. Все сражались как лёвы. Не ожидал даже. Главное сохранить спокойствие. А не то… Вы куда шастаете?

Таня назвала адрес.

– Не, не по дороге, – нахмурился Японец, – я должен посты сменить. Мои ребята уже сутки стоят. Оружие дать?

– У меня есть, – ответил Володя.

– Вы там поосторожнее, что ли… Хотя мы их успокоили, но кто знает. А вообще спасибо тебе, князь-аристократ!

– Что это было? – спросила Таня, когда автомобиль Японца скрылся за поворотом.

– Я предупредил его, что будет еврейский погром. Нам в редакции сказали. Один из григорьевских тайно позвонил. Я и сообщил Японцу в «Монте-Карло», чтобы он остановил.

– Просто невероятно! Ты – и предупредил бандитов? Не верю своим ушам!

– Только они могли защитить город. Я не люблю, когда просто так убивают людей. На войне, в бою – это совсем другое. А вот так, ни за что, толпа стариков, женщин, детей…

С огромным удивлением Таня изучала лицо Володи, в котором вдруг появилось что-то новое. И это безумно понравилось ей.

Ида со своим грузчиком жила в небольшом переулке за Привозом. И очень скоро Таня с Володей углубились в переплетение разрушенных хибар и каких-то хлипких глинобитных хижин, словно в насмешку носящих название домов. Трущобы здесь были пострашней, чем на Молдаванке. И заселены были всяким отребьем.

Таня была у Иды только один раз, и едва не заблудилась среди этой ветхой, убогой нищеты. Трупов здесь не было. Таня вдруг подумала, что эти дома больше подходят для места обитания погромщиков – тупых, жестоких, вечно пьяных, никчемных, а потому страшно обиженных на жизнь и ненавидящих всех и вся.

Ида жила на первом этаже. И, едва подойдя к ее квартире, они увидели широко распахнутую, покосившуюся дверь, выходящую в чахлый палисадник. Веревка с бельем была оборвана, и детские пеленки валялись прямо на земле.

Из-за двери доносился храп. Таня с Володей вошли внутрь. Пьяный грузчик храпел, растянувшись поперек старой кровати в комнате, носившей следы страшной нищеты. Все здесь было покосившимся, старым, убогим, разломанным. Создавалось впечатление, что мебель собирали по помойкам.

В углу возле окна стояла детская кроватка, но ребенка в ней не было. Не было в комнате и Иды.

Грузчик лежал на кровати прямо в сапогах, к подошвам которых прилипла засохшая грязь. Рубаха на его груди была расхристана, и на светлой ткани виднелись бурые, порыжелые пятна. Возле кровати валялась массивная деревянная дубина, на которой были такие же пятна.

– Он был среди погромщиков, – с отвращением произнес Володя. Таня задрожала от ужаса.

– Ида! – Она пошла по комнате, заглядывая во все углы. – Ида!.. Ида!.. Неужели он ее убил? А ребенка?

– Зачем сразу думать плохое? – Однако в голосе Володи звучала неуверенность. Окровавленная дубина внушала мало оптимизма.

Таня попыталась потрясти грузчика, но это было бесполезно. Он только перевернулся на бок и еще громче захрапел. Таня была в полном отчаянии. Перед глазами стояло мертвое лицо Софы. Представить, что потеряла подругу, она не могла. Таня без устали продолжала метаться и кричать:

– Ида!.. Ида!..

– Нету ее здеся, – в дверях раздался хриплый голос, и на пороге возникла толстая, неопрятного вида старуха, от которой шел сильный запах алкоголя.

– А где она? Вы знаете? – Таня обернулась к ней.

– Выгнал он ее на улицу, как на Привозе всё это началось, – старуха икнула, – пошла, говорит, вон, жидовская морда. Может, тебе по голове дадут, ты и сдохнешь. За порог прямо вытолкал. С дочкой. А сам чуть позже с погромщиками ушел.

У Тани потемнело в глазах.

– И куда она пошла?

– Ну, сначала по улице… Шла и плакала… Сюда пока не доходили с Привоза… А потом ее в лавку забрали.

– В какую лавку?

– Да грузина одного, на углу. Он мебель чинит, старую и новую мебель продает. Так он всех евреев с улицы собрал и быстро в своем подвале спрятал. Когда сюда пришли, все евреи в его лавке спрятались. Так шо не вой, жива твоя Ида!

– Где лавка? – Таня была готова затрясти старуху, как грушу. – Куда идти?

– А на углу. Пойдешь прямо и найдешь.

Таня бежала, не чувствуя под собой ног. Володя едва поспевал за ней.

Солидный, высокий, все еще красивый мужчина лет пятидесяти с благородными седыми волосами стоял в раскрытых дверях лавки по продаже и ремонту мебели.

– Что творится, вах! – причитал он, заламывая руки. – Какой город погубили, какой город!

– Ида у вас? – Таня налетела на него с разбегу.

– Вах, какой дэвушка! Огонь! Чистый огонь! Здесь, здесь твоя Ида! Какой город погубили… Всегда жили мирно под боком – русские жили, грузины жили, армяне, никто ни о ком плохо не думал, а теперь… Как зовут-то тебя, огонь?

– Таня.

– Значит, Тано, – хозяин лавки открыл небольшую дверь в стене, за которой были ступеньки, – в подвале они. Все сидят там.

Подвал был полон людей. В основном там были женщины с детьми. Но, несмотря на скученность, все старались сидеть очень тихо. Молчали даже дети. Ужас погрузил людей в страшное состояние скованности, и это чувствовали все.

Ида бросилась на шею подруге и разрыдалась. Маленькая Маринка мирно спала в какой-то корзине, заменяющей колыбель. Ида понимала, что спаслась чудом. И Таня не решилась ей сказать о смерти Софы.

– Он выгнал меня… Выгнал с ребенком на улицу… Подонок… Шоб он сдох… В жизни к этой мрази больше не вернусь! – плакала Ида. – Это вот Гоби всех спас… если бы не Гоби, мы…

– Гоби? – переспросила Таня.

– Гоби Имерцаки, это его лавка, – пояснила Ида, – он совсем недавно в наш квартал переехал, второй месяц всего живет. А какой человек оказался! Всех спас! Если бы не он… Даже думать страшно. Золотой души человек!

Узнав, что погром закончился, узники стали постепенно выходить из подвала. На улице Ида расцеловала хозяина лавки.

– Спасибо тебе! Не забуду никогда!

– Вах, расти хороший дэвочка! И не думай. Русские жили, грузины жили, евреи, молдаване, греки, все вместе жили, дружно, хорошо. Давно такого позора в Одессе не было! Позор! Позор! – Гоби Имерцаки, причитая, качал головой, и в темных его глазах время от времени вспыхивали яркие непонятные искры.

Темный автомобиль остановился посреди Привозной площади, вызвав глухое роптание у всех собравшихся торговок. Автомобиль в привозных рядах был зрелищем непонятным и странным, но вызывал скорее не удивление, а тревогу.

За час до его прибытия солдатский патруль ходил по всем лавкам и в приказном порядке велел их все закрыть, а всем торговцам собраться на Привозной площади за Фруктовым пассажем. Тот же солдатский патруль выгнал с рынка немногочисленных покупателей, повесив на ворота массивный железный замок.

Солдаты хоть и были в драной форме, явно с чужого плеча, и выглядели кое-как (кто в буйных папахах, кто вообще в старой студенческой фуражке с поломанным козырьком, а кто в ушанке, явно содранной с какого-то крестьянина в пригороде Одессы), но вооружены были настоящими, серьезными винтовками с длинными штыками, и на этих отполированных до блеска штыках неприятно, тревожно плясал дневной свет.

Сталь оружия вообще завораживающе действует на людей, и торговки с Привоза, острое на язык, бойкое и никем не покоренное племя, вдруг прикусили свои знаменитые язычки и покорно пошли за солдатами на Привозную площадь, недоумевая, зачем их там собирают. Под дулами винтовок и нацеленными штыками бойкие торговки вдруг превратились в толпу перепуганных женщин. Они боялись новой власти. Если и были у кого-то надежды на хорошую жизнь, то рассеялись они очень быстро после еврейского погрома, когда проявилось лицо этой новой власти. Более того: стало понятно, что она может быть пострашнее банд самого Мишки Япончика. По крайней мере, пустить оружие в ход не задержится. А потому торговки с Привоза, в памяти которых был еще жив весь ужас погрома, стояли тихо, молча и мирно, не понимая, как себя вести.

Правду сказать, в тихих беседах с подружками они не стеснялись в выражениях.

– Вот суки зацацанные! – качала головой знаменитая на весь рынок торговка медом из Усатово. – Как въехали за Одессу, так на шею налезли. Ножки свесили и сидят, как фраера на заборе, шо им зубы за рот заложить, как на два пальца заплюнуть. И вот теперь фасон за тут развели – права качать!

– Молчи, замолчи зубами, – растревоженно шептала подруга, торговка мидиями и контрабандным шелком. Кому-то это сочетание могло показаться странным, но в Одессе оно было весьма понятным и логичным, ведь и то, и то шло с моря. Улов и шелка торговка получала от контрабандистов-моряков. – За шею открутят, шо без головы своей будешь делать? Ша! Надо молчать! Шоб они были нам здоровы, аспиды, и в тряпочку не чихали!

– Суки зацацанные… – вздохнула подруга, – я и говорю…

Солдаты были неместные. Один из них услышал конец разговора подруг-торговок. Он находился в городе всего несколько дней и не имел никакого понятия об одесском языке. Поэтому, предупрежденный начальством, что торговки начнут ругаться, он страшно удивился и переспросил:

– Что ты сказала?

– Шоб вы были нам здоровы и не чихали в тряпочку! – бойко нашлась торговка мидиями и шелком. – Здоровья тебе желаю… адик!

– Ну спасибо! Только я не Адик. Я Вася.

Подавившись от смеха, торговка медом отвернулась к своим бочонкам, чтоб солдат не увидел ее лица. Так, переговариваясь, товарки собрали свой незамысловатый скарб и пошли за солдатами, совершенно притихнув, подойдя к конечной точке.

Ждать пришлось около получаса, но никто не роптал. Если б не было солдат с оружием, никто не удержал бы фонтан эмоций одесских торговок. Но оружие… Оно меняло все. И буйный нрав отступал там, где речь шла о жизни и смерти. Оставался только юмор, но и он звучал сквозь слезы.

Пыхтя черными выхлопными газами, автомобиль остановился посередине площади, и кто-то в толпе тут же прокомментировал:

– Та прям исчадие ада!

Раздался смех. Таня стояла совсем близко к комментатору – веселому старичку-инвалиду, который торговал детскими свистульками, и ей вдруг стало страшно. Но на слова старика солдаты не обратили внимания. Им было не до того.

Из «исчадия ада» вышли четверо: трое мужчин и женщина в кожанке, кирзовых сапогах и с наганом у пояса. Из-под кожаной фуражки пробивались белокурые волосы. Она могла бы быть очень красивой, если бы была одета по-другому. Но всю ее женственность и обаяние убивали кожанка и заткнутый за пояс по-мужски здоровенный наган.

Один из мужчин выступил вперед:

– Товарищи революционной торговли! Зачитываю вам требование власти по отношению к населению, осуществляющему торговую деятельность. Распоряжение издано командующим Одессой генералом Григорьевым.

Мужчина развернул бумагу и, откашлявшись, начал очень быстро читать.

– Приказ. По распоряжению генерала Григорьева на одесскую буржуазию накладывается контрибуция. 7 апреля 1919 года одесская буржуазия должна заплатить генералу Григорьеву 500 миллионов бумажных рублей, которые следует внести не позже 12 часов дня 12 апреля 1919 года. Если контрибуция не поступит, начнутся репрессии, и частная торговля будет ликвидирована.

Все замерли. Было слышно только тяжелое дыхание шокированных людей. В голове плохо переваривалось услышанное – 500 миллионов бумажных рублей были просто невероятной суммой.

Вперед выступила женщина в кожанке, и зычный ее голос оглушил притихшую толпу.

– Товарищи! Я член ЦК Партии и член Совета по управлению большевиков Одессы. Меня зовут Авдотья Марушина. По распоряжению революционного командования Одессы я назначена комендантом Привоза. Крупный торговый рынок города обязан внести часть денежной контрибуции, наложенной на весь город. Поэтому с каждой лавки, с каждого магазина мы ожидаем сумму от 1 тысячи до 10 тысяч рублей. Эти деньги пойдут на восстановление рынка и города. Мною принято решение арестовывать тех, кто не заплатит указанную сумму, и поступать с ними по законам военного времени. Поэтому проявляйте сознательность, товарищи, и помните, что ваше неповиновение заставит нас принять самые крайние меры. Это будет вынуждено, так как всем вам известно тяжелое положение в стране. Размер контрибуции с каждого магазина будет решаться в индивидуальном порядке. У меня все, товарищи.

Отступила назад. На площади по-прежнему стояла гробовая тишина.