Текст книги "Спокойной ночи, Братислава"

Она с любопытством склонила голову набок, спрятав за уши короткую темную прядь волос, и посмотрела на Рому; он смутился и стал коситься на Риту в поисках спасения. Та фыркнула и выхватила у него последнюю сигарету из пачки.

– Я обещала показать ему, – она почти презрительно кивнула на Рому, – что здесь за место. Пропускает все самое «студенческое».

– Ну и? Напоминает преисподнюю?

– Бывал в местах похуже, – он равнодушно отвернулся, но, когда Ева потащила их к автобусной остановке, смеясь и болтая без умолку, понял, что пропал.

Ева в августе переехала в общежитие, как только оказалась зачисленной на факультет управления, расписанный на годы вперед ужасно скучными предметами с невыносимо сложными названиями. Ева морщила нос, беспрестанно заправляла волосы, а Роме почему-то чудилось, что в ее глазах отражается необъятный вид на Землю из открытого космоса.

Через неделю ежедневных теплых вечеров вместе они сидели на цветном ковре в чьей–то комнате, и Рома с каждой секундой все отчетливее понимал, что влип – определенно, по самые уши влип! Ему казалось, что весь мир вокруг проглотила тишина и этот ковер замер в звездном небе, потому как – что тут скажешь – как вообще это еще можно описать?

– Ну-ка, признавайся: о чем ты мечтаешь? Хочу узнать тебя получше, – Ева придвинулась ближе и с любопытством заглянула ему в глаза.

– Я… – Рома смутился. Кажется, веснушки проступили еще ярче и выдали его всего целиком вместе с красными щеками. – Не знаю, я как-то не могу так сразу сказать…

– Ну, давай! Я тоже расскажу.

– Ладно, – Рома пожал плечами и опустился еще ниже, так что они уже почти лежали на ковре. – На самом деле, о многом.

Шум голосов превратился в тихую ночную серенаду, а комнату переполнил золотистый свет крохотных настенных ламп.

– Наверное, было бы классно стать настоящим художником, – Рома улыбнулся и неожиданно для самого себя посмотрел Еве прямо в глаза. – Я с детства рисую комиксы. На школьных досках, в тетрадках на полях. В интернате я чертил для девчонок классики и в каждом квадратике рисовал маленькую историю, которая приходила в голову. Другие парни, конечно, посмеивались, но почему–то не издевались. Нам вообще в этом смысле повезло, что уж там… Даже дрались не очень часто. И у нас преподавала Анна. Она занималась со мной в дополнительные часы. А на Рождество подарила краски.

Рома улыбнулся самым добрым своим воспоминаниям и чуть приподнялся на локтях.

– Когда мне было одиннадцать, она забрала меня к себе. Это было непросто, но получилось. Она мою жизнь изменила. По–настоящему. Записала в академию и вообще делала все, чтобы я рисовал постоянно. И только благодаря ей я оказался в своем университете. Поэтому… Я всегда очень мечтал, чтобы она мной гордилась. И даже сейчас… Ничего важнее, получается, нет.

Он неловко усмехнулся и тихо спросил:

– А твоя мечта?

Ева обхватила руками колени и положила на них голову.

– Так. Я мечтаю уехать в Париж… – кончики ее губ невольно приподнялись, и она посмотрела перед собой. – Ты не думай, это не потому, что в Париж хочется всем. Я не такая глупая, чтобы мечтать обежать все магазины или рассмотреть пресловутую Джоконду за головами китайских туристов.

Ева фыркнула и запрокинула голову назад.

– Там теперь живет мой папа. Где-то через два месяца после того, как я поступила здесь в университет, папе предложили в Париже какую-то невероятно хорошую работу. Ну, это я так думаю, потому что иначе он бы не уехал. Он был со мной от роддома до экзаменов, все мое детство – это только папа, папа… Он, мне кажется, сам не представляет, как мы можем друг без друга. Но все же он уехал, – в глазах Евы на секунду вспыхнуло беспокойство, но она снова внимательно посмотрела на Рому и, наверное, убедилась: ему можно. – Я с первого дня просила: давай я буду учиться во Франции. Но понимала, что это безумно сложно. И вот! Представляешь, как раз несколько недель назад папа сказал, что все можно устроить. Нужно подать какое–то заявление, как обычно, переоформить все. Но он нашел кого-то, кто сможет мне помочь, а главное – взять меня к себе жить. Кажется, он там один в Париже. И ждет меня. Это было бы просто… представляешь? Я думала, это невозможно, а тут… Кажется, и правда получится.

Ева просияла. Она видела это так ясно, как будто все это уже произошло. Роме стало тоскливо – он даже нахмурился, но быстро опомнился, встряхнулся и осторожно спросил:

– Значит, ты скоро уедешь?

– Я надеюсь… – Ева засмеялась и придвинулась чуть ближе. От ее волос пахло сладкой дыней, и они щекотали Роме щеку.

– Вот влип, – быстро понял он. – Кошмар…

3

На следующий день они по ночной договоренности отправились на самый запад Словакии в Малацки, чтобы забраться на крышу жилого дома в паре километров от синагоги, а потом – удирать от истеричной бабушки с последнего этажа, клянущейся всеми богами, что она уже вызвала полицию. Они утешились фисташковым мороженым и улеглись на еще теплую траву.

Ева считала веснушки на Роминых ладонях, а он – на сколько недель можно отложить ее мечту. На две? На пять? А если папа передумает? Заявление не примут? Может случиться что угодно, верно? Что угодно.

Он рисовал в отдельном блокноте комиксы с Евой, как будто надеялся обмануть Парижское будущее. Комиксы самым бессовестным образом выдавали Ромину безнадежную влюбленность. На самом крупном комиксе он нарисовал Еву и маминого кота – смешного неуклюжего уродца с рыжей полосой через всю мордочку и недостающей половинкой уха. Еще на одном – Еву в «Красном кардинале», украшенном к Рождеству.

Рома вздрагивает. Кажется, он слишком долго молчал с тех пор, как поднял трубку. Ева повторила:

– Так ты можешь сейчас встретиться? Ром?

Он почувствовал, что она расстроена – голос был каким–то низким, почти незнакомым.

– Да, конечно! Давай в «Красном кардинале» минут через сорок?

«Красный кардинал» – на повороте с Обходной на Высокую – был Евиным любимым местом; они неизменно занимали столик между переполненными книгами стеллажами: здесь их укрывали полки, они всегда могли поговорить.

– Что?

– Отменяется моя мечта. Вот что.

Рома со стыдом почувствовал, как в самой глубине сердца кольнула радостная надежда: не уезжает! Останется!

– Я все расскажу, ты… Сейчас, я на минуту отойду, – она быстро встала и исчезла в другом конце кофейни. Рома не успел задуматься, как телефон начал отчаянно вибрировать в заднем кармане.

– Оскар, ты не совсем вовремя… – он опустил голову и провел ладонью по глазам.

– Ой, прости! Я сам на секунду, просто ты не поверишь! – Рома как будто увидел его счастливую безумную улыбку. Интересно – еще пару часов назад готов был плакать. – Это все слухи, друг! Это все были слухи, представь, а? Я не выдержал и позвонил Рите – чтобы с помолвкой поздравить, а помолвки–то и не было, ага! Твой идиот Лелик просто жалкий алкоголик и не менее жалкий выдумщик, запомни это, Рома!

– Ничего не понимаю. Они не женятся?

– Да они даже не общаются! Глупые сплетни «Наблюдателя». А я вот… – Оскар сделал паузу, а потом добавил тише. – А я вот, кажется, женюсь!

– Чего? – Рома поднял голову и попытался сосредоточиться. Слова Оскара перебил пронзительный лай.

– О, кто пришел! – голос Оскара запыхтел, как будто он наклонился. – Извини, это Риткина собака поговорить спокойно не дает. Ну, я подумал, раз уж такое дело… И сделал предложение. Вот. Класс?

– Дружище, ты большой молодец, я тебя от всей души… Но у меня тут разговор важный. Я перезвоню, ладно?

Рома спрятал телефон, придвинулся поближе к Еве и осторожно положил руку ей на плечо.

– Папа вчера звонил, – она сглотнула и выдохнула. – Я толком не поняла, знаешь… Но он все объяснял, почему с Парижем ничего не выйдет. По крайней мере, в этом году – ничего. Может, с ним теперь кто-нибудь живет? Не знаю. Просто… Сказал, что мне стоит доучиться здесь хотя бы этот год. Вот.

– Ева, я… Мне жаль. Правда.

– Да уж… Не судьба нам с мечтой. А вот с чашечкой какао, за которой я тебя сейчас отправлю, очень даже судьба! – она тихо, почти беззвучно засмеялась.

Комната быстро проглотила этот грустный смех.

4

Рома вернулся домой около восьми. Кухня терпеливо прислушивалась к его шагам.

Рома думал. Во–первых, про Париж. Точнее, о том, что никакого Парижа, стало быть, не предвидится, а Рома–то и рад, бессовестный такой. А во–вторых… Что–то его беспокоило. Как будто он что–то упустил, чего–то не заметил. Он уселся на низкий диван напротив стены, снизу доверху обклеенной рисунками.

Стена эта стала похожа на огромный коллаж, потому что была единственной в квартире, на которую обоев почему–то не хватило – загадка природы или бывших хозяев. Сначала на стене появился один комикс, за ним – целая серия. Так и получилось. Рома привык к ним – своим историям, своему утешению. Прекрасная стенка.

Вот этот комикс он нарисовал, когда прошло полтора года после смерти Анны; тогда боль можно было уже пережить, чтобы вспомнить, почему они так друг друга любили: удивительная учительница-мама и рыжий мальчик с комиксами. А вот этот – недавно, когда они с Евой провели особенно хороший вечер: он нарисовал, как они гуляют в парке, и за ними гонятся утки, для которых они совершенно зря раскрошили крендель с голубикой. А вот один сегодняшний, после быстрого визита Оскара…

Рома вздрогнул. Отвернулся, а потом снова посмотрел на стену. Надо же, какое совпадение. Стоило ему нарисовать Оскара с этой визгливой собакой рядом с Ритой, как у ребят все сложилось замечательно.

Рома улыбнулся, как будто почувствовал себя капельку причастным к их будущему «долго и счастливо» и улегся спать.

Четверг оказался днем бесконечных лекций, а в пятницу выдалось свободное утро. Рома проспал до победного, а потом решил, что физкультура все равно никогда не была его коньком, так что едва ли стоит портить такой прекрасный день на «еще пять, сынок, тут нет мамочки».

Рома поставил чайник. Уперся лбом в холодное стекло, вытащил мобильник и бегло просмотрел уведомления: пара сообщений банка, фотографии от тети Яны, напоминание о… «Точно! День рождения Марты. Заодно узнаю, как прошел второй день в новом офисе, а то вчера вконец забегался».

Марту было ужасно плохо слышно, но Роме все–таки удалось пожелать ей всякой банальной ерунды.

– А что у тебя так шумно? Рабочий день же.

– А, это! Ты был так прав, Ромка! Все гораздо лучше, чем я думала! Меня тут как раз поздравляют, ты представляешь, не забыли, даже шаров накупили. И откуда они знают, что я сумасшедшая фанатка фиолетового? Тут, наверное, целая палитра оттенков!

Она засмеялась.

– Короче, все путем, Роман! Не переживайте за меня, я готова лопаться от радости. Спасибо, что позвонил, скоро увидимся!

Рома закинул телефон в рюкзак и, представляя в голове все знакомые ему названия оттенков фиолетового, поехал завтракать к Мареку.

Автобус с невеселым номером 13 должен был прийти только через пятнадцать минут, и Рома отправился длинным маршрутом через Нижний Рынок к западу от набережной. От тепла нагревалась макушка, и от нее солнце разливалось струйками по всему телу.

На рынке воздух стал плотнее и насыщеннее от непрестанного, почти оркестрового гула выкриков и шуршания. Рома остановился у длинной лавки с клубникой, когда почувствовал, что кто–то тянет его за штанину.

– Дядя! А у меня котята.

Над огромным деревянным ящиком сидел толстощекий мальчишка. Прищурившись, он наклонил голову и прибавил:

– По двадцать евро.

Рома посмотрел на забившийся в угол комочек нагретой весной шерсти.

– А вон тот?

– Этот… – мальчик лениво ткнул в него кончиками пальцев. – Этот вроде бы бракованный. Уступлю за четырнадцать!

Рома сунул ему пятнадцать и осторожно поднял котенка обеими руками.

Сквозь ярко–рыжую диагональ на шерсти на Рому уставилась точная копия маминого котенка.

Рома не помнил, как вернулся домой. Котенок сидел на столе и молча наблюдал за странным новым хозяином.

– И как ты такой получился, а?

Котенок не отвечал, только чихал и щурился. Рома засмеялся, но как-то нервно, недоверчиво, потому что не привык еще к таким совпадениям. И вспомнил про маму.

Вечером они с котенком рисовали вместе. Рома лаконично назвал его простой кличкой «Бой» и хохотал, когда тот забирался в шуршащий пакет из «Икеи» и пытался запрыгнуть на низкий холодильник.

– Есть идеи по новому комиксу, Бой?

Рома нарисовал Еву на фоне Эйфелевой башни.

– Если что, Бой, нам с тобой этого совсем не хочется. Всех этих Парижей. Чем плохо здесь?

Котенок почти понимающе моргнул и начал самозабвенно играть с краешком Роминых брюк.

– Это Ева. Она нам с тобой очень нравится. Ну… Точнее, мне она уже нравится, а тебе – понравится. Вроде бы она все же не улетит… Надеюсь.

Рома прекратил рисовать и быстро спрятал бумагу. Как перестать надеяться на простое, человеческое чудо?

5

Потому что с Парижем все получилось. Теперь уже точно.

Кажется, все было как–то быстро. Вам знакомы такие сны, которые приходят под самое утро? Особенно после того, как просыпаешься и засыпаешь снова: сны-полубред, затуманенные, болезненные. Роме казалось, что следующий месяц был одним из таких снов.

С Парижем все было решено оперативно и отлично – Ева светилась, разговаривала, словно мурлыкала, даже подпрыгивала, когда рассказывала, как там все будет устроено, притащила университетские брошюры. Рома не стал придумывать причину, чтобы оттолкнуть Еву, он просто знал, что легче от этого не станет. Он тихо тонул в своей боли и боялся, что однажды сорвется. Но удавалось держаться.

Он содрал все комиксы со стен. И завел пустой блокнот.

Вечером накануне своего отъезда Ева приехала к нему.

– Тук–тук! Здесь живет самый очаровательный парень Братиславы? – она оперлась плечом на дверной косяк и наклонила голову. – Привет, Ром.

На ней было голубое платье с яркими ананасами.

– Здравствуй. Платье красивое.

– Правда? Это как в той книге, которую ты мне подарил – «Две встречи в Париже». Там героиня купила себе такое платье, и я подумала… Короче, – она опустилась на диван, – мама одной моей подруги владеет своей линией одежды. Жаль, я не успею вас познакомить…

Она осеклась и замолчала. Потом чуть тише и быстрее добавила:

– В общем, они мне сшили такое на заказ. Со скидкой. Я рада, что нравится.

Ева снова помолчала.

– А зачем ты убрал свои рисунки?

Перед ними была голая стена с ободранной местами штукатуркой. Рома устало ухмыльнулся.

– Да так. Надоели. Во сколько рейс?

– В два часа, завтра. Ром… Можно я останусь?

Утро было солнечным, тепло проходило сквозь окна и ложилось световыми пятнами на дощатый пол и ободранную стену. Ева уселась у Ромы в ногах и задумчиво смотрела, как он спал. Ей казалось, что его веснушки вздрогнут от его дыхания и станут сыпаться на наволочку с простыней.

«Не повезло мне с ними»

«Хватит глупости пороть. Это твой Млечный путь, Ромка»

Веснушки беспокойно дышали вместе со своим рыжим хозяином. Ева впервые почувствовала то, чего так боялась. Сглотнула. Поджала под себя ноги. Через несколько минут выскользнула наружу к такси.

6

Таксист – веселый и до ужаса болтливый чех – начал говорить еще до того, как она села в машину.

– Значит, в общежитии живете? Как прекрасно. Нет, честное слово, всегда мечтал жить в общежитии! Сам–то я не закончил ничего, не до того было. Только колледж недалеко от Праги, но это все была скука смертная, понимаете? А потом–то, чего, оно–то быстро вышло: женился, сын, дочка.

Они плавно свернули на следующую улицу.

– Весна в самом разгаре, мать честная. А сейчас–то, вон оно как жарит, хоть помирай в машине. Жена моя дочку с улицы все позвать не может, знай только пятки отмывать да новую партию веснушек подсчитывать. А сын вот, наоборот…

– Что вы сказали?

– Я? Сын, говорю…

– Да нет, – Ева повернулась к нему и серьезно сдвинула брови. – О веснушках.

– А, так я это… У дочки от весны. Вся, говорю, в веснушках.

Рома едва поднялся, когда уже было около двух часов. Пустую половину кровати напекло солнцем. Не вставая нащупал телефон под подушкой.

– Да, Рома?

– Тетя Яна… Можно я к вам приеду? Соскучился по всем.

Яичница не сгорела, а в холодильнике оказалась целая упаковка желтых помидоров. Рома попытался выдавить улыбку. Хотя… Его же никто не видит.

Набросал в сумку футболок, белья и несколько книг в мягкой обложке.

Котенок возмущенно завыл.

– Не плачь, Бой.

Рома спрятал дрожащего котенка за воротник летней рубашки и посмотрел на стену. Без комиксов она была пустая и чужая. Рома достал большую толстую папку, куда спрятал все рисунки. Уселся на диван. Разложил самые последние и любимые на подушках.

Котенок вырвался из-под рубашки и уселся в пространстве между листамиа. Рома улыбнулся и вздохнул, глядя на нарисованную Еву. Рита, Оскар. Марта. Кот…

Рома вздрогнул. Еще раз пересмотрел все комиксы.

Помолвка. Мамин кот. День рождения в офисе. Ева на фоне башни…

События последнего месяца одно за другим соединялись двусторонними стрелками с нарисованными комиксами.

– Окей. Это означает, что… Это… Я такой странный художник-предсказатель? Бред какой-то…

Его перебил дверной звонок.

– Что? Почему ты..?

– Тебя ущипнуть, красавчик? – Ева смущенно и до самых ушей улыбалась. – Я тут приволокла кое–что… Я сама не художник, но могу ассистировать. Приведем в порядок стену?

Она вскинула широкие деревянные кисти. Рома ошарашенно пустил ее в комнату.

Через три часа они закончили, измазались от пяток до затылка, устало опустились на пол – любоваться.

– Ева, а если серьезно… Как же… Мечта?

Ева прищурилась, подняла голову. Потом посмотрела на Рому.

– Кажется, у меня появилась новая. Важнее. А в Париж мы с тобой поедем вместе. Ведь правда?

Он кивнул и от ощущения какого–то ненормального счастья закрыл глаза.

Она оперлась ему на плечо и прижалась кончиком носа к его щеке.

– А теперь! – Ева вскочила, распрямила руками подол. – Фотографию на твой пленочный фотоаппарат. Срочно!

Рома улыбнулся и вытащил из комода полароид. Раздался щелчок.

На маленьком квадратном снимке проявилась красивая, смеющаяся Ева на фоне нарисованной во всю стену Эйфелевой башни.

В Рождество будет снег

1

Берте не нравилась эта квартира. Маленькие окна, душная кухня. В доме чересчур дружелюбные соседи – теперь они будут доставать ее ещё больше. Берта как назло постоянно встречает их в лифте – всех с таким бесконечно участливым взглядом, от которого хочется выть. В ванной комнате все время пахнет зубной пастой, словно кто-то нарочно выдавливает её из скрученного снизу тюбика и втирает в стену и кафель. Берта сидела на этом самом кафеле и думала, что теперь соседи ни за что не оставят её в покое. Будут ещё больше спрашивать, ахать, улыбаться. Если эта неуравновешенная с девятого этажа хоть раз попробует дотронуться до её живота, Берта точно завопит.

Берте всегда казалось, что она способна выдержать всё. Скучную работу, надоедливо-упрямую родительскую опеку. Отчисление из вуза, одну за другой неудачи со вступительными. Все твердили ей, какой простой этот словацкий язык, но Берте он никак не давался. Если бы они только переехали раньше… Никто никогда не думал о том, что нужно ей.

Берте также казалось, что будет легко выдержать расставание. Усталость, ежедневные сообщения, полные разочарования и родительских призывов купить билеты домой.

Берта подтянула под себя коричневый коврик для ног. Он свернулся гармошкой. Берта закатила глаза и медленно поднялась. Она не всё может выдержать.

Опустилась в большое кресло, стала наблюдать, как скачет по клетке жёлто– зелёный попугай. Берта протянула ему белую пластиковую полоску.

– Заберёшь его?

2

Кафе, в котором они познакомились, так и называлось – «Кафе». Красная табличка с неоновыми буквами. Берта отмечала сдачу проклятой матуриты⁵, которая далась ей только с третьей попытки. Потерялась в толпе и уже не могла ловко выскальзывать из рук чересчур настойчивого парня с зализанной челкой. Два друга вывели её на улицу и отослали незнакомца танцевать в соседний зал.

– Зря вы так, – парень осторожно усадил её на скамейку. – Я могу вызвать вам такси?

Берта кивнула.

– Но я хочу ещё немного побыть здесь.

Друзья молча сели рядом.

– Я Пабло, а этот, – он усмехнулся и кивнул в сторону друга, – Томаш. Он редко болтает. Писатель, сами понимаете. Мы друг друга дополняем. Я жуткий болтун.

В подтверждение своих слов он за полтора часа рассказал ей целый миллион историй: про Старый Город, про сестёр, про квартиру с попугаем, медицинский факультет Каменского, про летнюю поездку в Будапешт и про Томаша. Слова Пабло добирались до сознания Берты ползком, она то почти засыпала, то улыбалась смешным случаям в рассказах Пабло, то вдруг отвлекалась и смотрела, как подмигивает им красная вывеска «Кафе».

Они сходили на одиннадцать свиданий за три недели. Пабло, воодушевленный и счастливый, приходил за пятнадцать минут до назначенного времени, таскал дешевые, но аккуратно и просто завёрнутые в крафт букеты, провожал её до самых дверей, и пока Берта сама не предложила ему остаться, он и не думал шагать дальше общего коридора. Утром он уезжал на практику и оставлял ей теплый завтрак. После шестого свидания Берта сама встала раньше и испекла яблочные панкейки – как мама. Пабло в благодарном восторге стал кружить её по комнате и напевать:

– Мне кажется, я нравлюсь одной красотке. Ты её случайно не знаешь?

3

– И что мы будем делать?

Берта проводит кончиком пальца по прозрачному краю пластикового меню. Подносит вторую руку ко рту и осторожно касается нижней губы. – М?

– В смысле «что»? – Пабло наклоняется к ней и улыбается так широко, что Берте становится не по себе. – Белить!

И они белили: превратили старый кабинет в детскую комнату.

– Замечательно, что здесь большое окно! Мой папа работал в этом кабинете до самого последнего дня и отдыхал только у этого окна в своем кресле. Я кресло, кстати, оставлю, если ты не против. Оно немного выбивается из основных цветов в гостиной, но так жаль его выбрасывать… Здесь потрясающий воздух, не надышишься. И на машине до Братиславы быстро, я, конечно, возьму пару дополнительных смен, но постараюсь приезжать как можно раньше…

Пабло исчез за дверью, чтобы занести светло-зеленые рулоны.

– И обязательно познакомишься с мамой!

Мама Пабло было ничем особенно не примечательной: маленькая, неболтливая, похожая на состарившуюся телом, но не выражением лица девочку. Берта знала о ней немного – после смерти мужа мама Пабло переехала в квартиру и оставила дом, у нее было достаточно средств, чтобы спокойно встречать старость. Она была рада еще не рожденному внуку, ей даже, казалось, нравилась неразговорчивая Берта – она разглядела в этом мудрое спокойствие будущей мамы и в конце концов решила для себя, что у Пабло все будет в порядке.

Пабло пообещал Берте, что мама будет помогать, пока он сам будет на работе в больнице.

В самом начале беременности Берта стала ужасно сентиментальной, и это бесило ее сильнее всего остального. Когда она в очередной раз заплакала на рекламе ИКЕА, мама Пабло тихонько выключила телевизор и больше его не включала. Ее присутствие не тяготило Берту – скорее отвлекало: они, не сговариваясь, обе дали себе обещания не беспокоить слишком одна другую, и то время, которое они проводили вместе, стало спокойным, тихим, словно на вдохе. Они готовили, иногда обсуждали погоду и книги. Берта постоянно уговаривала себя, что маме Пабло она нравится, но все же ее преследовало какое-то неприятное, тяжелое ощущение, что это не так.

Ее почти не тошнило, она только очень уставала и много спала – так их общение сводилось к минимальному, и это стало залогом мягких, не тревожащих отношений. Обе знали, что Пабло хочется большего, но ничего не могли с собой поделать – старались только чуть веселее улыбаться друг другу на общих ужинах.

Через пару недель Берту стала преследовать идея, что Пабло ей изменяет – она принялась искать этому подтверждение: прислушивалась к его редким звонкам, наблюдала за его движениями и вещами, но так ничего и не разглядела. Потом эта мысль ушла, и Берта стала думать о том, что обязательно растолстеет и никогда не вернется к своему весу. Потом ей вдруг взбрело в голову в два раза чаще ходить к врачам.

4

– Анэмбриональная беременность.

Врачом Берты была вечно усталая, крашенная в рыжий женщина, которая постоянно шмыгала носом и в каждой фразе к месту или наугад вставляла «так». У нее было миллион интонаций «так» – задумчивая, подводящая итоги, неуверенная и утвердительная, успокаивающая и предупреждающая.

– Какая беременность? – Берта зажала в кулаке край голубой одноразовой простыни.

– Неразвивающаяся. Так… Плотное яйцо есть, так? А эмбриона нет.

Берта непонимающе посмотрела куда-то между глаз врача.

– Ребенка не будет?

Врач сжала губы и что-то записала в бланке.

– Так, надо делать чистку. Приходите через неделю с полотенцем и тапочками, так?

Берта потом часто вспоминала тот день. Чувство, за которое она возненавидела себя. За которое не переставала корить себя – по крайней мере, пыталась это делать. В момент, когда она вышла из кабинета врача, Берта подумала: «Слава Богу».

Но врач ошиблась. Пабло с мамой приехали сразу и увезли Берту к другому специалисту в Вену – он не говорил «так» и не шмыгал носом, у него были холодные руки и ласковый прищур глаз.

– Мне очень стыдно, что вас так напугали в другой клинике. Эмбрион есть, просто срок еще маленький. Вы молодцы, что привезли ее. Может быть, вам стоит приходить ко мне? Оформитесь сейчас в регистратуре. С эмбрионом все в порядке.

5

– Матей будет делать резиновую змею для буквы «S», Вероника сырную «С». А я простой рисунок принесу? Нет! – шестилетняя Ева изо всех сил толкнула коробку с карандашами. – Так нечестно!

Пабло расстроенно посмотрел на свою разрисованную полосками картонную букву «L».

– Ладно, родная, – он поднял коробку и сложил назад выпавшие карандаши. – Не кричи. Мы что-нибудь придумаем.

Пабло нашел старую лампочку от какой-то игрушки.

– Ева, смотри, – он положил ее на стол рядом с выключателем и батарейками. – У нас будет маяк.

Они склеили из плотного картона каркас, спрятали внутрь весь незамысловатый механизм. Из кальки Пабло вырезал окошко, через которое лампочка светила, как будто прожектор настоящего маяка.

– Так, слово хоть запомнила?

Ева сморщилась и уверенно произнесла по слогам:

– Light house. Маяк!

– Умница. А теперь… Давай раскрасим вместе каркас?

Перед сном на потолке зажигались белые звезды-ночники. Пабло укладывал Еву, брал с нее слово не приходить посреди ночи и не ложиться спать в дедушкино кресло.

– Я попробую заснуть здесь, – Ева кивнула и подвинула фотографию на комоде поближе к себе. – Меня мама охраняет.

Пабло улыбнулся, но не посмотрел на фотографию. Он выключил в себе Берту, чтобы не умереть от тоски. Надо было заботиться о дочери, надо было сделать для нее все, что в его силах. Ему мешало только то, что маленькая Ева была точной копией своей мамы – большие глаза, темные мягкие волосы. Она упорно не хотела носить стрижку длиннее каре.

– Мама всегда смотрит на меня?

Пабло наклонился ближе.

– Что, милая?

– Она на небе? Так все учителя говорят. Если человек умер, значит, теперь он смотрит на нас с неба, – Ева помолчала и задумчиво наклонила голову. – Думаю, это глупо. У нее наверняка очень много других дел. Не будет же она целый день сидеть на облаке и смотреть, как мы завтракаем или едем в школу.

– Она здесь, – Пабло слегка коснулся пальцами груди дочери. – В сердце. Будешь ее беречь?

Ева кивнула и накрылась одеялом.

– Тогда мы спать!

На потолке загорелись белые звезды. Пабло закрыл за собой дверь, вышел из детской и снова подумал, что он, наверное, очень плохой врач, если не смог спасти Берту от того, что случилось. Ничего не смог разглядеть. Ничего не почувствовал. Разве он не должен замечать это в людях?

Пабло спустился по лестнице, с каждой ступенькой все отчетливее внушая себе, что теперь самое главное в его дурацкой жизни – это уберечь маленькую Еву. Уберечь от всего – от больного пространства, которое осталось после Берты. От всего, что может ей навредить. И, самое главное, – от правды.

6

– Я боюсь, что умру.

– Все будет в порядке. И с тобой, и с ребенком, – Клара сделала особый акцент на последнем слове и погладила Берту по плечу. – Я в прошлый раз в роддоме не могла спать ночами. Плакала все время и чувствовала себя ужасно одинокой, хотя это было не так. Такое случается. Но…

Соседка Берты по палате села к ней ближе и попыталась поймать ее взгляд.

– Когда возьмешь ребенка на руки…

– Да, мне все это говорят.

– А знаешь, что мне говорят? – Клара еще веселее заулыбалась и сморщила нос. – Все удивляются, как мы с тобой похожи. Думают, мы беременные сестры!

Да, Берта это заметила с самого начала: обе темноволосые, прическа чуть ниже плеч. У Берты был аккуратный нос, серо-зеленые глаза и круглые, внимательные брови – в паре с пухлыми губами они всегда придавали ей робкий, такой книжно-печальный вид – хотелось завязать ей волосы лентой, затянуть ее в плотный корсет и одеть в голубое платье; она сразу стала бы героем классической картины реалистов – грустный взгляд, ровные черты лица, которые в общей сложности не выражают ничего особенного, но в них все же есть что-то, из-за чего на картину хочется смотреть снова и снова. Ее нельзя было однозначно назвать канонически красивой, но в ней был какой-то янтарный, золотистый блеск от глаз и кожи, какая-то потрясающая задумчивость. Берта прекрасно знала: в нее влюблялись романтики и хорошие парни.

А Клара была красивой – не загадочной, не трепетной, а сильной, уверенной. Они правда были до безумного похожи, только в Кларе было что-то солнечное – в карих глазах, в манере улыбаться, в яркости и искреннем участии любого ее взгляда. Берта улыбнулась про себя: должно быть, так выглядят принцессы в испанских сказках.

– Соседки наверняка не выносят нас, – Клара засмеялась. – Мы слишком красивые для глубоко беременных. И все же… Просто попробуй рассказать мне все. Я вижу, какая ты грустная и тихая. Поделись.

Она вдруг стала серьезной, поправила подушку за спиной и коснулась кончиками пальцев кистей рук Берты.

– Я… – Берта наклонила голову вбок и посмотрела куда-то за спину Клары. Это ее движение заставило Клару улыбнуться: «Боже, она такая еще малышка».

– Я так старалась все суметь, – Берта выдохнула и стала говорить – медленно, словно заставляя каждое слово появляться в этом больничном воздухе. – Я так хотела все успеть, всем доказать… Этот ребенок. Он как будто инопланетянин, как будто что-то чужое, инородное. Я сначала постоянно думала: это все какой-то сон, это чья-то шутка, это не беременность. Пабло – мой парень – он окружил меня такой заботой, что я не успевала опомниться. Я все время не чувствовала ничего кроме какой-то глупой растерянности. Читала истории тех, кто делал аборт. И форумы мам, которые делились своими страшными рассказами о родах… Не знаю, зачем. Это был какой-то странный мазохизм, я сама внушала себе страхи, сама запугивала себя до чертиков. Может быть, это помогало мне отвлечься от мысли, что я совершенно не хочу быть чьей-то мамой.