Текст книги "Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету"

У меня много лежит тут разных наработок…

Но за последние года полтора у меня были всякие личные сложности, какие бывают у всех людей… Ну а потом, в самом деле, приходилось больше читать… Такой был период, когда надо читать. Я за это время прочитал огромное количество периодики… У нас, в самом деле, появились блистательные публицисты и экономисты – даже непонятно, откуда они взялись… Все это надо было прочитать, продумать, понять, разобраться в этом. Этим и занимался…

Впрочем, как человек профессиональный, я все равно и днем, и ночью что-то по привычке записывал… Я могу честно сказать, что книгу, которая пока лежит вчерне, если позволит время и разные обстоятельства, я, может быть, месяца за два, за три привел бы в порядок, и она была бы в основном готова… Это в смысле работы за столом, а чтобы издать… Я даже не знаю, как это теперь делается: старые государственные издательства как бы умерли, а новые занимаются больше другой литературой… Ну вы видите, какая продукция продается в подземных переходах! Надо быть человеком пробивным, иметь какие-то связи: я и в прежние времена не умел и не делал этого, а сейчас тем более…

Поэтому об издании книг я просто ничего не могу сказать… Я знаю, что в Питере сейчас должна выйти книжка – это они сами там придумали… Они придумали переиздать «Кинематограф» с оформлением моего покойного друга Вадима Сидура. Мысль неплохая: они хотели бы воспроизвести всё, как было в первом издании. Сидура теперь знает весь мир, а тогда он был почти что подпольный художник, когда оформлял мою книгу. Вот они и хотят переиздать ее в том виде, в каком она была… Мысль действительно неплохая – я согласился. Где-то к концу года они хотели ее выпустить.

Вот из Сибири ко мне приезжали, поскольку я когда-то там работал… Как мне объяснили, у них там юбилей – появились какие-то спонсоры… Они говорят, что хотели бы издать мою большую книгу. Я отдал значительную по объему рукопись под названием «Сон об уходящем поезде». Что-то они опять замолчали, так что пока не знаю, чем это завершится.

В такие времена можно говорить лишь о тех книгах, которые я, может быть, смогу написать, а чтобы издать – так этого я совсем не знаю…

Если вы скажете человеку «нужно» или, наоборот, «не нужно» – ничего от этого не изменится. Каждый действует в силу своего темперамента, в силу своих индивидуальных особенностей. Один бежит на улицу Воровского (ныне – Поварская, где находится Правление Союза писателей. – Л. Г.) и заседает и суетится, а другой туда не пойдет и заниматься этим не станет…

Участие в жизни своего народа, своего общества – интеллигента вообще и литератора в частности – может ведь проявляться по-разному: в издании некоей книги, которой будет когда-нибудь гордиться эта страна, или он совершит нечто иное… Поэтому сказать, «как нужно», я не могу – каждый все равно поступает по-своему. Я уже как-то приводил на этот счет мысль Алексея Николаевича Толстого, который в ранние 20-е годы рассуждал о задачах литературы и искусства. Он говорил, что у литературы и искусства нет задачи, что задача живет внутри художника. Художник может об этой задаче даже не догадываться, он может не уметь ее сформулировать, но может и знать, и уметь – случается по-разному… Но все равно она есть в каждом человеке, и в художнике в особенности. И все, что он делает, пишет, говорит, подчинено его внутренней задаче. Ему бессмысленно говорить: «нужно» – «не нужно».

Некрасов говорит: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…» Но ведь это, как вам сказать, теоретическая формула, а отнюдь не какое-то буквальное предписание, которое должно быть неукоснительно принято писателем, ибо если довести ее до абсурда, если поэтом можешь ты не быть, зачем тогда нужны все эти разговоры об искусстве…

Или эта строчка Евтушенко, которую обычно цитируют: «Поэт в России больше, чем поэт!» В былое время поднимались стадионы… Но это не было расцветом русской поэзии – нет! Были там талантливые поэты: они всегда были – один или два, или три, или сколько-то еще… Поскольку у нас с вами не было тогда свободной прессы, не было ничего свободного, то эти выступления становились компенсацией отсутствия каких-то форм общественной жизни. Люди приходили в Лужники совсем не для того, чтобы услышать какое-то стихотворение, – в то время работали прекрасные поэты, которые бы там не прозвучали, – приходили главным образом для того, чтобы найти ответы на какие-то свои вопросы, которые больше нигде найти было невозможно… Теперь в этом нет нужды: теперь вместо этого есть пресса, есть публицистика – и ответы там…

А поэзия во все большей мере будет заниматься своим непосредственным делом… Какие-то ответы поэзия вообще едва ли может дать. Я выработал себе такую формулу: литература, и поэзия в частности, должна быть свободной – в идеале она всегда свободна – от политики, от идеологии. Но поэзия не может быть свободной – от чего? – от самой себя… От поэзии она свободной быть не может… Поэтому я не верю всяким там модным течениям – этим занимаются юные неискушенные люди, а порой просто шарлатаны… Поэзия не может быть свободной от мира человеческой души – наших страданий, горестей, страстей, любви… От этого поэзия свободной быть не может – для меня это уже не поэзия…

А что касается интеллигенции… Сейчас стало модой, по-моему неприличной, – укорять интеллигенцию и в том, и в этом… Это неверно, потому что многие вещи интеллигенция поняла давно… Я считаю, что в любой нации, в любом обществе лучшее, что в нем есть, – это интеллигенция… Не рабочий класс, как нас когда-то учили… Почему там какой-нибудь пьянчуга-слесарь может быть выше, чем Сахаров – в чем бы то ни было! Нет! Интеллигенция!.. Но уж так сложилось, что слой за слоем ее уничтожали, уничтожали…

Вот тут по телевизору показали какой-то фильм – я забыл название – о декабристах («Звезда пленительного счастья». – Л. Г.)… Сегодня все это воспринимается, конечно, иначе… И я все-таки еще раз подумал: «Пестель – тоже не сахар; если бы он пришел к власти, что бы там еще было, бог его знает…» И все-таки это было лучшее в России – эти благородные люди, офицеры…

Все это уничтожалось постепенно, слой за слоем – офицерство, дворянство, подлинная интеллигенция; позже – интеллигентная часть военных, лучшая часть крестьянства… (Назвать ее интеллигентной – не знаю, можно ли, но в каком-то смысле – конечно да: это люди, преданные труду, лучшая часть крестьянства.) Все лучшее уничтожалось… Это удивительно, что мы сегодня еще живем: есть цифры, есть данные, есть статистика, что генофонд… почти, почти разбавлен… Явилось целое поколение людей, которых грех называть интеллигенцией: учителя, которые не умеют учить, врачи, которые не умеют лечить, писатели, которые не умеют писать… Интеллигенция тут ни при чем. Да, были у нее какие-то ошибки, но лучшие представители русской интеллигенции – это люди, на которых можно только молиться… Для меня Чехов – это символ… Короленко тоже… Короленко не самый крупный писатель, но это был полусвятой человек. Мало кому известно, но предполагалось, что в какой-то исторический миг Короленко станет президентом России. Свое согласие он дал, но поставил первым условием отмену смертной казни в Российском государстве – навсегда! Но – увы! У России никогда не получалось, чтоб такой человек мог руководить страной… А Черненко мог… А Брежнев мог… Вы подумайте об этом – почему же так происходит? Можете представить себе Англию, возглавляемую Черненко?.. Почему-то – нет!

Значит, нам просто еще рано… Мы, как говорил когда-то Тютчев, «народ-младенец»… Просто исторически – «народ-младенец»! Сегодня он, несчастный, обманут – трижды, четырежды, сто раз! Можно только надеяться и ждать, что будут подрастать новые поколения – новые люди, свободные от всей этой чепухи, которая засела в нас… А потом, знаете ли, если Чехов полагал, что он должен выдавливать из себя кровь раба (он! Чехов!), то сколько же осталось в нас этой крови, сколько нам надо еще выдавить!..

Но в целом считаю, что все в порядке… Вы понимаете, я ведь не могу сказать, что мне стало жить лучше, чем когда бы то ни было, скорее – хуже! И все-таки я счастлив, что дожил до этого дня, я верю в Россию, которая будет через тридцать, через шестьдесят, через сто лет!

Обычно мне говорят: «Ну какое нам дело, что будет через пятьдесят лет!» А мне вот есть дело! Для меня это очень важно, несмотря на то, что я понимаю: лично мне ничего хорошего ждать уже не приходится, но страна будет жить…

А наши так называемые бывшие диссиденты за рубежом… Там есть разные люди: многие из них мои друзья, мои коллеги и друзья. С некоторыми у нас давняя полемика, потому что я эту позицию не люблю, считаю ее неинтеллигентной и даже антиинтеллигентной: как же так – всякий раз объяснять нам, допустим, из Парижа, как нам надо поступать здесь?.. Кстати, в последнем номере «Московских новостей» Олеся Николаева, которую я смею считать своей ученицей, высказалась по поводу выступления наших зарубежных коллег, бывших диссидентов, осуждающих Ельцина за этот шаг (речь идет об октябрьских событиях 1993 года. – Л. Г.). Мне очень неприятно читать и слушать их выступления… Я считаю, что это безнравственно, неэтично и очень неинтеллигентно.

Даже Солженицын, человек, несомненно, грандиозный (все, что он сделал в совокупности, – грандиозно, почти уникально), но даже у него, я считаю, не совсем этично выходит. Понимаете? Скажем, Чехов, я думаю, так не поступил бы: живя там, не стал бы писать мне, как надо обустроить эту страну… Это неэтично, конечно…

Моя позиция такова – не дело поэзии заниматься политикой. Просто в России так складывалось: в силу определенного хода ее исторического развития наша литература еще в XIX веке, даже самая лучшая ее часть, была в большей мере идеологизирована и политизирована, чем, скажем, европейская. Так распорядилась история…

Я очень люблю этот пример… Вот Некрасов пишет:

 
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную:
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую…
 

Если на улице бьют женщину – кнутом – и это не частный случай, а видимо, и на другой улице тоже били, то, конечно, порядочный человек не может пройти мимо этого, будто бы ничего не видел, и писать только о том, «как хороши, как свежи были розы»… Хотя в принципе призвание поэзии не в этом, и поскольку, скажем, во Франции в ту пору женщин кнутом уже не били, то французские поэты об этом не писали.

И пусть пока что новая эпоха в России еще не наступила – она где-то еще впереди, далеко-далеко, но все-таки появился шанс, что наша жизнь наконец станет более цивилизованной, а тогда и литература будет такой, какой и должна быть.

Когда Блок писал поэму «Двенадцать», он на какое-то мгновение поддался обаянию революции, что было свойственно части интеллигенции, впоследствии сплошь уничтоженной. Но гениальный Блок за год до смерти уже все понял и отрекся от поэмы. У нас много лет это, естественно, скрывали… Он написал «Мое отречение от “Двенадцати”», где говорил о «маркизовой луже политики», к которой стыдно прикасаться поэту… Это – гениальный Блок, он быстро успел понять – в 20-м году, а в 21-м его уже не было…

Впрочем, с другой стороны, дело это и сугубо индивидуальное: Некрасов много сил отдал этому, Пушкин – иначе, Лермонтов – опять по-другому… Но наступает момент, когда любой человек вдруг отчего-то заводится, и он кричит: «Вы, жалкою толпой стоящие у трона…» А потом опять пишет: «Белеет парус одинокий…» Или что-то еще в этом роде…

Настоящая, подлинная поэзия, если измерять, так сказать, по вершинам, очень мало зависит от того, что происходит в политике. Можете сами проделать такой опыт: возьмите любое десятилетие истории – самое тяжелое, самое скверное, самое темное – и вы увидите, что в любом из них в нашей стране всегда были прекрасные поэты… Другое дело, что мы приучены к масштабному мышлению, мы привыкли измерять сотнями, тысячами… Это неправда, не бывает тысяч или даже сотен поэтов в одной стране в одно время, в один день.

Но еще раз говорю: в любом десятилетии было два или шесть, или восемь замечательных поэтов! А сейчас – тем более…

Да, дело это, конечно, индивидуальное: есть поэты, которые привержены именно этому – политике; они пишут об этом, но я не думаю, что это лучшее в нашей поэзии… Какую-то дань отдали этому и Пастернак, и Ахматова – особенно в годы войны, – они становились тогда, условно говоря, более идеологизированными… Но это не главное в их поэзии.

Все, что происходит сегодня в политике, плодотворно только лишь в том смысле, что сегодня я могу сказать все, что я хочу, а вчера я не мог сказать всего, что я хотел… Поэтому и книги выходили с трудом… Сейчас, правда, они тоже выходят с трудом, но уже по другим причинам…

Писатель сам по себе, он – один… Он сам себе организация и сам себе массовость – конечно, если это писатель настоящий… Сейчас опять пошла мода объединяться, это бывает в такие эпохи… Пошли там авангардисты, постмодернисты, метафористы, концептуалисты – это чепуха, в это я абсолютно не верю. Уже сейчас видно, что все это скоро кончится… Это там нас учили – обобщать: фронтовое поколение, такое поколение, сякое поколение – это все чепуха, ибо самая главная цель литературоведения, наоборот, не обобщать, не объединять, а показать, чем А отличается от Б… Это самое трудное, но это и есть задача литературоведов и критиков – чем у нас не занимались почти никогда… И раньше, и в прежние времена лучшие писатели в руководстве Союза не были, каких-либо постов не занимали, наград не получали… В лучшем случае их не убивали…

…Мы живем в такое время, что и мне (людям моего поколения, может быть, больше, чем поколениям последующим) пришлось в эти годы переосмыслить многое – потому что все, чему нас учили, все это было замешано на лжи… Если какие-то общие концепции в отношении к этой системе мне были понятны весьма давно, то есть ведь еще кроме этого множество – сотни и тысячи – деталей, которые мне надо было за это время передумать, переосмыслить, потому что ложь – она ведь на каждом; все, чему нас учили, все наше литературоведение и искусствоведение – как вам ни странно будет от меня это слышать, но подумайте об этом! – практически все оно вышло из так называемой четвертой главы «Краткого курса», где товарищ Сталин объяснил нам, что такое диамат, истмат и так далее… И не более того… Развитие нескольких банальных идей…

Наше поколение прошло мимо лучших пластов философской и религиозной мысли – потом, в последующие годы, пришлось наверстывать. И я, и мои товарищи и коллеги делали это… И я, и мои друзья – мы понимаем, что многого просто уже не успеть наверстать, потому что так много прошло мимо нас и так много от нас скрыли, и так много неправды нам сказали…

Все это пройдет, все наладится – я убежден… Когда-нибудь мы придем к нормальному цивилизованному состоянию. Я в это верю… Просто многие, мне кажется, не понимают смысла процесса, который начался… Этот шанс у России бывал и прежде, но Россия до сих пор не выходила на этот путь – всякий раз что-то мешало. В этот раз, я думаю, она неизбежно пойдет цивилизованным путем, потому что современный мир просто не даст, не позволит опять вернуться к фашизму и коммунизму.

К Ельцину сегодня разное отношение. Сейчас модно его порицать за это (за подавление октябрьского мятежа 1993 г. – Л. Г.), но не случайно многие крупнейшие мировые деятели выступали в его поддержку… Я не за то, чтобы кого-то убивать или расстреливать (хотя я прошел всю войну и мне самому в какой-то мере пришлось этим заниматься: четыре года в меня стреляли, и я стрелял сам), но, видимо, у Ельцина не было другого выхода – он долго терпел все эти безобразия – хулиганство и надругательство в свой адрес… Ну и он поступил так…

Я думаю, что все-таки в итоге главное, главное в моем понимании: банда людей, которая тянула страну обратно, иной раз просто к откровенному фашизму, так или иначе удалена с политической арены России… Для меня, например, это счастье, и эта победа – залог возможного движения вперед.

Другое дело, мало кто понимает, что движение это – кто бы там ни стоял во главе – все равно потребует очень долгого времени. Таков закон природы, закон биологии, закон истории… Нам потому так трудно все это понять, что мы привыкли все измерять масштабами нашей крохотной жизни, а история меряет столетиями, и ей в итоге-то плевать, буду ли я или вы, или кто-то другой жить в то время. Это все равно будет…

Для начала надо, чтобы сменились одно-два поколения. Скажем, поколение, к которому я имею честь принадлежать, военное поколение, на 95 %, если не больше, этого уже не поймет и не примет.

Еще раз подчеркиваю, исключить возврата назад никак нельзя, потому что сторонников у них, к сожалению, не так уж и мало… И хотя та эпоха уже завершилась, я это твердо знаю, но новая наступит еще очень нескоро. В истории любого общества любой нации некогда имел место тот самый переходный период, который мы переживаем сегодня. Всегда это был очень мучительный период; в силу наших особенностей у нас он будет, наверное, еще мучительнее… А то, что он будет долго-долго, так это просто неизбежно…

Что будет завтра? Несомненно, может быть какая-то попытка реставрации. На какой-то исторический миг они могут выиграть… Но опять-таки для истории это не существенно. Это важно для нас с вами. Вот завтра к власти придет… какой-нибудь там Макашов… И меня убьют… Конечно, это плохо, что меня убьют – мне и моим близким, – а истории плевать: будут другие! Все равно у всех один и тот же путь, другого пути у человечества нет, и у России тоже… «Русский путь» – это выдумка, я в это абсолютно не верю: нет «русского пути», нет «английского пути», нет «итальянского», и так далее. Все человечество идет одним путем, просто одни проходят его раньше, а другие позже. Не более того…

Что будет через три дня? Вновь они (реваншисты. – Л. Г.) могут добиться каких-то своих целей – этого я не знаю совершенно… Что будет через тридцать лет – мне гораздо яснее… Все равно тенденция одна и та же, иного не дано… Нет иного хода истории – нет!

Как и раньше, я стараюсь вам объяснить, что ничего ни оптимистичного, ни пессимистичного тут нет – насколько это возможно, я пытаюсь реально смотреть на вещи. По моему реальному, как я это вижу, пониманию вещей, ситуация такова… И я счастлив (я уже говорил об этом), что дожил до этого времени…

Нас когда-то учили, скажем на примере Монголии, что, дескать, можно минуя чего-то…. перейти куда-то там… Все это чепуха, потому что биологический закон переступить нельзя: моей дочери семнадцать лет – нельзя сделать, чтобы ей вдруг стало двадцать семь, понимаете? Можно немножко ускорить ее развитие, можно замедлить, но перескочить через какой-то этап нельзя! Иного не дано…

Так вот, та эпоха кончилась, это абсолютно ясно. Другое дело, что страна еще долго будет оставаться полубольшевистской, полу советской – почти в каждом из нас сидит, извиняюсь, эта зараза. Только какая-то горсточка людей хорошо понимала это и прежде, понимает и теперь – такие, как Сахаров… А их всегда немного…

Я родился в 22-м, таком уже далеком году, на Украине.

Родителей моего отца я не помню: когда я родился, их уже не было… Насколько я знаю по рассказам, у деда моего, папиного отца, была большая семья – человек четырнадцать братьев и сестер моего папы.

Так сложилась жизнь, моих родителей и соответственно моя, – все почти годы, сколько я себя помню, мы переезжали с места на место. Родился я на Черниговщине. Какие-то смутные детские воспоминания у меня остались; из очень давней ранней-ранней поры я помню – ну как это бывает всегда – что-то очень отрывочное, непонятное: веранда какая-то невероятная, дерево какое-то… Но уже первые детские годы мои проходили в Киеве, куда мы переехали… Так жили мои родители большую часть жизни, и я так прожил почти всю жизнь – снимая какие-то чужие углы, квартиры, комнаты…

Лет примерно с трех, если не раньше, я жил в Киеве. Там прошли мои первые детские годы… Смутно помню комнату, которую мы снимали вдвоем с мамой: началась безработица, и папа ездил где-то искать работу.

Жили мы более чем скромно, это естественно. Случилось так, что после того, как мои родители поженились и я родился, буквально в первые месяцы, их обворовали и вынесли все какое-то там жалкое их имущество… Они много раз начинали жить сначала, как впоследствии и я.

Помнится мне смутно наш дом на углу улиц Рогнединской и Новой Васильковской… В недавние годы, когда я побывал в Киеве, меня безумно тянуло туда. Я безошибочно нашел это место, хотя нашего дома там теперь нет.

Наш дом находился рядом с синагогой. Я хорошо помню – мне тогда было лет пять, наверно, – когда мальчишки позвали меня в синагогу, пацаны примерно моего возраста… (Я тогда ничего этого не понимал – действительно, мы росли в такое время. Я позднее узнал, что я еврей – даже слово это было мне тогда непонятно…) Но, как выяснилось, чтобы туда войти, надо иметь головной убор, и я прибежал домой к маме с просьбой дать мне шапку. А дело было летом! Мама пришла в недоумение – зачем? А сказать зачем я стеснялся или боялся. Как-то я все-таки взял, не помню как… Неясно… Это смутное мое воспоминание… Очень смутное, неясное…

А потом – мне было около семи, вероятно, – папа нашел какую-то работу в Донбассе, где в ту пору начиналось восстановление и строительство шахт… И мы поехали к нему.

У папы не было определенной специальности – он окончил всего четыре класса гимназии. Но человеком был сметливым и неглупым; он устраивался то туда, то сюда – на всякие работы.

Мы перекочевали в Донбасс и жили поначалу в шахтерском поселке на руднике, где папа работал. Это в степи… несколько домов. А потом мы переехали в столицу Донбасса город Сталино – так тогда назывался нынешний Донецк… Жили там тоже в какой-то халупе, потом немного обустроились.

Как жили в этом городе? Глинобитные домики, естественно, без всяких удобств, с общим туалетом на шесть-семь домов во дворе… Воду таскали квартала за три. Время такое было… Мои родители были достаточно бедны…

Там прошли мои школьные годы… вплоть до десятого класса. А окончив десятилетку, я уехал в Москву поступать в ИФЛИ. Это было весьма трудно – большой конкурс…

Я поступил в ИФЛИ в 39-м году. Проучился два года… В 41-м году началась война, и почти все ифлийцы ушли добровольцами на фронт. Вот и всё… Мое детство на этом кончилось.

Начинали мы под Москвой… В октябре нашу часть привели в Москву, в октябре 41-го года, когда немцы были рядом и предполагалось, что они могут вот-вот войти в город. И в нашу задачу входило держать оборону Москвы… уже в Москве – участок от Белорусского вокзала до Пушкинской площади… Наша часть была расквартирована в Литературном институте, в фойе соседнего кинотеатра и в школе на Бронной. Мы патрулировали улицы – ходили вместе с моим другом Гудзенко… Мы, юные патриоты, готовились защищать грудью Москву: у нас была задача не пропустить немцев через Садовое кольцо. То, что немцы не вошли в Москву, было просто чудом: они не знали, им не могло прийти в голову, что можно было входить беспрепятственно – Москва была открытым городом два дня примерно… Такая вот любопытная деталь, которую я недавно узнал.

Я узнал из последних публикаций, что в эти же дни, буквально когда мы готовили огневые точки, где должны быть укрыты пулеметы, [власти] готовились к возможному выводу населения, как если бы вдруг здесь начались бои. В эти же дни происходила такая вот операция: было дано распоряжение, видимо на самом высоком уровне, срочно уничтожить тех, кто сидел в это время на Лубянке и в городских тюрьмах… На случай, если немцы займут город… День и ночь их везли в район Бутово и там расстреливали, наспех закапывали и везли следующих, везли и везли… Всех тех, кто сидел тогда. Даже еще не получивших срок, с незаконченным следствием…

Шенталинский опубликовал эти материалы в «Новом мире»… «Папки с расстрельными списками». Это ошеломило: четыреста томов списков людей, которых расстреляли в эти октябрьские дни. Солженицын об этом писал: их увозили в машинах «Хлеб» и «Мясо» днем и ночью, расстреливали, везли следующих, следующих, следующих.

Вот такая картина…

Ну вот… А как мы начали воевать?

Немецкие части, как известно, в Москву не вошли. Нас забросили потом, позже, в ноябре примерно, в район Волоколамска… В декабре началось наше наступление, в декабре 41-го года… Мы отошли от Москвы…

Это было начало… для меня – подмосковный снег холодной зимы, очень холодной зимы 41-го года…

Ну а конец…

Кто-то свыше специально придумал такой сценарий, чтобы война окончилась именно 9 мая: расцвела сирень в Праге, начиналась весна… Как писал Семен Гудзенко: «Окончилась Вторая мировая, нам жить и жить… Гони, шофер, гони!..» В самом деле казалось, вся жизнь впереди…

Отсюда, кстати, у большинства ветеранов идет это ощущение, что все было прекрасно тогда… Потому что это была юность. А юность только так и вспоминается. У большинства этих людей ничего более яркого в жизни не было. Тем более что война – это отнюдь не бесконечная стрельба все четыре года подряд день за днем. Были и передышки – и дни, и ночи, и недели… Все равно шла жизнь во всех ее проявлениях – с любовью, с какими-то беглыми романами, с попойками… Поэтому сейчас все это вспоминается – это мало кто может понять – в ореоле, в сиянии этих дней весны, этой сирени… Для большинства людей прежде всего предстает сияние вот этих праздничных дней, и все, что тогда было в их жизни – даже не только то, что не было светлым, но и то, что было просто черным и тяжелым, – сегодня им представляется как нечто праздничное и прекрасное.

Это было удивительно, можете себе представить… Мы стояли недалеко от Праги. Фактически с мая война-то закончилась… А мы были на том участке фронта, где бои продолжались вплоть до 8 мая, когда командующий 2-м Украинским фронтом Малиновский передал немцам ультиматум: если к утру немцы не капитулируют, то он всеми имеющимися в его распоряжении средствами… Под утро немцы капитулировали. Вокруг была безумная стрельба: стреляли все, кто мог, как бы салютуя Победе.

Чехи в каждой деревне, в каждом городе действительно встречали нас как никто и нигде, даже… даже, ну не знаю, как на нашей собственной земле… Они еще тогда не знали, что у нас на уме… Они-то думали, что мы их освободим от немцев и уйдем, а они останутся счастливые и благодарные. Им и в голову не приходило, что мы там останемся… Поэтому было всеобщее ликование – в цветах и в солнце…

А по шоссе шли колонны немцев, шли без конвоя, по указателям. Они шли в плен – немецкий порядок… Это было зрелище, которое забыть трудно.

Вот это – конец войны…

А потом наша 53-я армия должна была выехать в Одесский военный округ. Но знаете, как это бывает – судьба…

Нашим командиром был командующий 53-й армией генерал-лейтенант Манагаров. Его любил командующий фронтом Малиновский. И когда Малиновский был назначен на Восток, он решил взять с собой нашего генерала Манагарова. А Манагаров, естественно, взял с собой нас – свою армию. Так мы вместо Одессы попали в Монголию, а затем в Китай… В этой маленькой войне я тоже участвовал. После этого я уже оказался в составе Восточно-Сибирского округа. Два года еще служил в Иркутске… С большим трудом в 47-м году демобилизовался.

Значит, четыре года войны и два года после еще… Так что у меня большой военный стаж: если учесть, что на войне стаж считается год за три, то у меня выходит за войну двенадцать лет, да еще два года; четырнадцать лет военной моей выслуги…

Это, конечно, грех, что у меня нет стройно записанных воспоминаний обо всем этом… Если уж писать, тогда шаг за шагом что-то припоминалось бы. А так… Я вот думал, что смогу наговаривать на диктофон, да что-то не очень у меня это получилось. Все-таки надо, наверное, писать, а писать мне сейчас трудно: курить нужно… Я все надеюсь – авось-авось… Так вот…

Антисемитизм… Не было этого абсолютно, по крайней мере, я даже понятия об этом не имел… В юные годы… ну просто слов этих мы даже не знали. Да и семья моя – как бы это сказать? – легко поддалась ассимиляции: мой папа знал всего несколько слов на идиш, мама – почти ничего, а я – тем более.

В 29-м году, когда пришло время записывать меня в первый класс, произошел (как потом это официально называлось) «взрыв национализма на Украине», хотя, как мне думается, на самом-то деле все это было вполне нормально… Тем не менее вокруг шла агитация, чтобы дети шли в украинские школы, поэтому в такую школу записали и меня.

В украинской школе я проучился вплоть до десятого класса, и русский язык нам преподавали как иностранный. Украинский стал моим вторым родным языком – я знал его в той же мере, что и русский… Так что в школьные годы все эти проявления исключаются.

В институтские годы, в ИФЛИ, где, кстати, был очень значительный процент евреев, – исключается тоже… Ничем этим даже не пахло: все мои товарищи, и те, конечно, кто были русскими людьми, являлись яростными сторонниками интернационализма.

В начале войны, вообще-то, этого не было, хотя, может быть, уже и зарождалось в верхах… Но государственной политикой антисемитизм пока еще не стал. Антисемиты были всегда, но мне сталкиваться с этим не приходилось ни разу, и государственной политики такой не было: за подобные проявления могли еще и наказать…

Когда это началось? Примерно году в 43-м, даже не в 42-м… На Украине немцы сумели сильно-сильно поработать в этом направлении. Мне приходилось читать всякие печатные издания – то, что выходило на Украине при немцах. Все это было пронизано антисемитизмом… А потом подхвачено нашей могучей державой, когда мы уже перешли границу… И тогда началось…

Членом Военного совета нашего 2-го Украинского фронта был известный Мехлис, который сам принадлежал к еврейской нации, но одновременно был достаточно активным антисемитом – такого рода политику он проводил… Видимо, Сталин и держал его для этих целей…

Ну вот, и с той поры пошло, пошло, пошло… Как снежный ком растет. И после войны доросло до известных цветов, а затем и плодов – космополитизм, «дело врачей»…

Я бы никогда этого не понял, но нас заставили это понять, заставили понять и почувствовать… В годы «борьбы с космополитизмом», в эти времена, я еще жил в Иркутске… Ну почти пацан был, что там говорить… Я тогда еще всего не понимал, а когда понял, мне стало ужасно обидно и неприятно, и противно…

Иркутск – город сравнительно маленький. И антисемитизма там не было… Но по улице идти было неловко, казалось, что все на тебя смотрят, хотя на самом деле этого не было… Как не было (в Сибири. – Л. Г.) крепостного права, так никогда не было и антисемитизма.