Текст книги "Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету"

Речь на церемонии вручения Государственной премии по литературе 1995 г

Уважаемый господин Президент!

Уважаемые дамы и господа!

Давно было кем-то замечено, что граждане наши, как бы не очень-то дорожа вообще наградами, весьма между тем обижаются, когда их не получают.

Я принадлежу к тем, кто не получал, но и не обижался.

Как известно, лучшие наши поэты, если им посчастливилось и их не убила Система, ушли из жизни, наград в своем Отечестве не удостоившись. Остаться в живых, да еще время от времени издаваться – это уже и было для них настоящей наградой.

Многое, конечно, с той поры изменилось.

Я благодарен судьбе за то, что выжил на той войне и после нее, что дожил до этих дней и до дня сегодняшнего.

Я сердечно признателен моим коллегам и всем тем, кто счел меня достойным этой сегодняшней награды и отдал свои голоса за меня, за мою работу.

Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно все то, что связано с войною в Чечне, – мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и еще маленькая война с японцами, и еще многое другое – думаю, что я имею право сказать об этом. Я понимаю, что несколько испортил нынешний праздник, но если бы я этого не сказал, не сказал того, что думаю и чувствую, я не был бы достоин высокой литературной премии России.

Литература России – одна из самых нетленных, непреходящих ценностей ее и богатств. Быть к ней причастным, а тем паче отмеченным столь высокой наградой – честь для меня большая.

Спасибо.

«Все, что я делал в своей жизни, – это искренне» (Анкета Достоевского)

Осенью 1993 года журналист Владимир Перевозчиков предложил поэту ответить на вопросы «анкеты Достоевского». Документ оказался в распоряжении газеты «Комсомольская правда», которая опубликовала его 27 января 1997 года.

– Ваше любимое изречение, афоризм?

– Мне нравится формула – не помню сейчас, кем она изобретена, – «все настоящие книги стоят на одной полке». Это я к тому, что есть любители определять, чья книга стоит выше, а чья – ниже.

Если говорить об идеях и мыслях общего порядка – не специфически литературного, – то со временем, с возрастом все больше соглашаешься с тем, что «все проходит».

– Что вы цените в людях?

– В разное время своей жизни – разное. На сегодняшний день, например, – интеллигентность. Но сейчас наличие интеллигентности встречается реже, чем ее отсутствие. По-моему, самая главная причина наших нынешних бед – это отсутствие интеллигентности в самой интеллигенции.

– Человеческие недостатки, которые вы склонны прощать?

– Вы знаете, я незаметно для себя достиг довольно солидного возраста… И теперь в принципе я склонен прощать людям все. Я просто понимаю необходимость и неизбежность этого… Причем для меня – это не вычитанное откуда-то, а суть моего существа.

А еще помните вечное – «не судите, да не судимы будете». Я, например, какие-то вещи не принимаю, но судить остерегаюсь.

– Что вы цените в мужчинах?

– В последнее время все это так перемешалось – все наши прежние критерии: мужественность, твердость, умение быть опорой, – все это ценилось раньше. И я привержен именно этим нормам, но наша реальная жизнь все меньше дает таких примеров… Ибо женщины сейчас все чаще подставляют плечо, что должны делать мужчины.

– А в женщинах?

– Мои оценки женщин – они имеют начало тоже где-то там – позади. Далеко позади. Но эти черты мне и сейчас хотелось бы видеть в женщинах: доброта, нежность, мягкость…

– Ваше отношение к браку.

– Это институт, который себя – в какой-то мере – изжил. Он трансформируется в различные формы, и думаю, что и дальше брак будет трансформироваться. Хотя в основных своих чертах брак должен сохраниться, если жизнь в нашей стране будет налаживаться. Даст бог!

– Что такое счастье?

– Счастье – это, вероятно, гармония… Гармония личности с идеалами, которые разделяет общество… Гармония с близкими и родными… Во всяком случае, это гармония во всех видах.

– Были ли вы счастливы?

– Если верить этим старинным словам – «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» – то можно было бы сказать «да». Таких роковых минут в моей жизни было, увы, достаточно. Более чем достаточно!

В одной из последних книг у меня есть «Послание юным друзьям», и там такая мысль: даже если жизнь почти невозможна – все равно жизнь прекрасна. Ибо по прошлой войне я знаю, какова альтернатива.

– Верите ли вы в судьбу?

– Да, безусловно. Это нечто, что было предназначено только мне, только вам – любому человеку… Остерегаюсь сказать кем и как, но я в это верю.

– В какой исторической эпохе вы хотели бы жить?

– Наверное, это прозвучит грустно и банально, но ни для какой другой эпохи я не гожусь.

– Чем одним вы хотели бы облагодетельствовать все человечество?

– Вы знаете, в мои годы это несколько нереальная идея… Но если бы я вдруг стал кудесником, то постарался бы всем людям даровать счастье… Конечно, такое счастье, которого они пожелают…

– Был ли у вас соблазн другой жизни?

– В одной из моих книг у меня есть такие строки:

 
Если бы я мог начать сначала
бренное свое существованье,
Я бы прожил жизнь свою не так —
прожил бы я жизнь мою иначе.
 

Конечно, я об этом думал… Но ведь проблема не только в возможности другой жизни, но и в том, как ее прожить! А заканчивалось это стихотворение так: допустим, прожил я другую жизнь иначе, но потом-то было бы снова желание начать сначала! Господи, дай мне возможность прожить еще одну жизнь!

 
Да и сколько жизни ни живи,
как бы эту лодку ни ломало —
сколько в этом море ни плыви,
все равно покажется, что мало.
 

– Какова главная черта вашего характера?

– Вот как бы так ответить, чтобы не очень уж похвалить себя, но и не обругать?! Я очень люблю в людях мягкость – и смею надеяться, что сам достиг этого. Чтобы было понятнее, я вам скажу, что для меня эталоном и в литературе, и в жизни был и остается Антон Павлович Чехов.

– Что бы вы хотели в себе изменить?

– Теперь уже нет. Поздно. Вот если бы начать сначала?!

– Кем бы вы хотели стать, если бы не были поэтом?

– В школьные годы я мечтал быть астрономом, очень любил все связанное со звездным небом.

– Останется ли то, что вы сделали?

– Я никогда не только не переоценивал своей работы, но старался не давать ей вообще никакой оценки. Поэтому я робко надеюсь, что, может быть, хоть что-то останется.

– Ваше отношение к смерти?

– Стыдно, наверное, в этом признаться, но всю жизнь я смерти боялся. Хотя прошел четыре года войны – героем не был, но и трусом тоже не считался. Но смерти я боялся до войны, во время войны – и сегодня так же боюсь.

– Ваше отношение к Богу?

– Я был воспитан, как и большинство людей этого поколения, в духе атеизма. И воспитанием этого рода у нас занимались довольно серьезно. А потом, с годами, приходилось в себе это преодолевать. Если я достиг хотя бы того, что перестал быть атеистом, думаю, что завоевание это уже немалое. Сегодня я ближе к тем, кто верует, хотя считать самого себя верующим не смею.

– Ваше любимое воспоминание.

– Я не могу выделить одно – самое любимое воспоминание. Потому что жизнь прожита достаточно долгая и разнообразная… Мотало меня по всему свету – исколесил почти всю страну… Потом – война, после войны – поездки за рубеж. Огромное количество воспоминаний – последнее годы они просто не дают мне покоя…

– С вами случались чудеса?

– Наверное, самое большое чудо, что я прошел четыре года этой войны – и в самом деле, реально мог погибнуть каждую минуту, как погибли миллионы, – и я вернулся. Разве это не чудо?!

– Круг вашего общения.

– У меня были такие – уже давние – стихи, они так и начинались… «Все уже круг друзей…» И еще одна из четких формул, которые понимаешь с годами, только с годами… Это название известной книги: «Каждый умирает в одиночку».

Конечно, это не значит, что человек не может умереть в окружении своих близких, но в каком-то высоком смысле он все равно остается один на один со смертью… А сейчас… и того очень узкого круга друзей у меня нет. Почти нет. И из другого давнего стиха на эту тему:

 
Остается напоследок
три-четыре телефона —
три-четыре телефона,
куда можно позвонить.
 

Но это было очень давно – и в этом я вижу оптимизм молодости, сейчас я бы так не написал… Это очень много – три-четыре телефона…

– Какой вопрос вы хотели бы задать самому себе?

– Вообще, я бы не хотел задавать себе никаких вопросов… Боюсь. Хотя, например… «А зачем ты жил на этом свете?» И ведь, по существу, у меня нет ответа! Поэтому я бы предпочел себе вопросов не задавать.

– Насколько искренне вы отвечали?

– Я думаю, что имею право сказать, что ответил искренне. Потому что все, что я делал в своей жизни, делал преимущественно искренне.

– А я искренне благодарю вас.

Моя вторая Европа (Путевые заметки)

В 1994 году, в июне, мне удалось сделать так, что Юрий Давидович поехал на три недели в круиз вокруг Европы. Это был такой очень удачный маршрут: он охватывал почти все европейские страны. Левитанский в свое время объездил социалистический лагерь, но в капстранах он практически не был. Только в 1990 году ему делали операцию в Брюсселе. А так, не видел он этого. Конечно, любому человеку творческому побывать в Париже, в Риме, в Афинах – ему это нужно. Он ехал туда с большим скрипом – он всегда был человеком достаточно тяжелым на подъем, но когда потом уже мне звонил оттуда, это было абсолютное счастье. Он впервые совершал такой круиз, и ему очень понравился сам способ передвижения. Как он говорил, это потрясающе: вот самолет, дорога, собираешь чемоданы, летишь – все неудобно, потом приходишь, от дороги отдыхаешь. А здесь как будто ты живешь у себя дома – спишь в своей кровати. Вечером лег спать – утром выходишь уже в Лиссабоне. Вечером лег спать – утром, глядишь, Лондон. Ему безумно нравился такой вид передвижения. У него был приемничек в каюте, и его очень удивляло: сегодня, допустим, английская речь, потом выплываем из зоны Англии – тишина и тишина – и вдруг эфир взрывается французской речью. Ему, как человеку глубоко филологическому, очень нравилось узнавание слов каких-то. Обидно, но достаточно много оказалось на корабле таких, кому не успели выправить французскую визу, и их в Париж не выпустили. То есть он сидел в Гавре на корабле и в Париж так и не попал. Он звонил мне и не мог дозвониться, что-то было с телефоном – это такое лирическое отступление, чтобы понятнее было описание дня.

Левитанский, когда уже вернулся, говорил о том огромном впечатлении, которое на него произвела Европа, этот круиз, это лето в Европе, красота эта удивительная. Вот это ощущение Европы, свободы… Рим, Колизей, и он, Левитанский, как мальчик маленький – вот он стоит. Он видит Афины, Акрополь. Это его, как ребенка, удивляло. Он, когда уже вернулся, говорил: однажды, в конце жизни, я должен был это увидеть. Так и получилось, что он это увидел в конце жизни, один раз, на прощанье. Ничего он из этого не написал. Мечтал написать книгу, и вот эти заметочки были тем, из чего должна была вырасти эта книга.

Из беседы Ирины Машковской с Виктором Куллэ («Литературное обозрение», 1997, № 6)

8 июня. Порт Пирей (Греция)

Утром маленький мой приемничек наполнился другими совсем голосами, иными, нежели вчера, звуками, иной музыкальной речью… «О демократия, о демократия, о прагматика гармоника парамоника салоники».

9 июня

Так в чем же величие России? В том, что, придумав и создав себе строй самодержавно рабский, распространила его еще и на многие страны другие?..

… И это уже не совсем я, не тот, не вчерашний – это я, вот этими вот глазами глядевший на Акрополь – да, Акрополь, да, Афины в моих глазах…

10 июня. Мессинский пролив

И опять наполняется в приемнике густо-густо, совсем другие голоса, все гуще и гуще звуки, музыка, а потом уже и битком набит – речь иная, но и ближе, и как бы понятнее…

«Кончерато, грация, аморе, компрендере, инкортрарэ, маджоре, бон джорно». Странно, чем ближе к Риму, тем холоднее. Ночь такой черноты, какой я еще не видел – не видел такой черноты, такой ночи, такой черной. И непонятно как – на таком черном, вверху, над головой – крупная звезда, одна-единственная. А за бортом чернота – ничего там нет, ничего не видно.

11 июня. (Рим)

Ночью и утром прохладно, почти холодно, обещают 10°, но похоже, и этого нету.

Чивитавеккья – почти пригород Рима, окраина, часть его. Если Афины издалека – словно стелы из земли вырастают, каменные прямоугольники (лишь потом уже видишь зелень, натыканную между домами), то Рим – уже более европейский, постепенно образуется Европа, хотя сперва похоже на наш грузинский (кавказский) юг, и природа южно пышная: и пальмы, и оранжевые плоды на деревьях, и цветы, цветы… А на холме Джаниколо, с площади Гарибальди открывается Рим – это немыслимо, это конец, – только задохнуться…

После Рима – соседка за столом:

– Мне что-то Рим не очень, я ожидала большего.

Другой соседке по столу:

– Нет, золото надо покупать не здесь. И вообще – очень все дорого. (В Афинах она купила шубу – все меряет ее теперь, наслаждается.)

Вечером – ливень, гром, молния – гроза над нашим судном и над Римом, который мы оставляем. На палубе мокро и холодно. А за столиком гуляют «новые русские». Хохот, мат. – Ну что, вечный город, видал ты наших? Еще, даст бог, и вернемся!..

12 июня

Утро холодное, мрачноватое, низкие облака. А приемник – «…де ля сера, ченто миля, уна проблема католиче, эскузо рикорланте, идеоложие начионалисто, ситуационе, инфор-мационэ», и вдруг уже взрывается – быстро-быстро: «атансьон, эколожик, прононс, шапо нуар, боку дэ пасьянс»…

Слева – долго тянутся скалистые берега. Температура 15°, море – 2 балла. Днем всё тучи, холодно, волны огромные, и качает изрядно. И впервые так близко и так реально ощущаешь мощь и враждебность этой стихии, и мысль о Солярисе приходит сама собою.

13 июня. (Барселона)

Вечером накануне приемник мой смолк, совсем замолчал, будто все-все выговорил, все спел – и опустел. Тихо в нем, ни звука. А сегодня почти с рассветом – как посыпалось из него, как затарахтело, как защелкало кастаньетами – все это со скоростью невероятной – «парламенте импертанто, ин партиа сочиалиста, Пабло Пикассо; савемос эспаньолес, политика популяр репрозентате, фундаменталес популярес партиа сочиалиста…»

В Барселоне полдня не выпускают с судна – списки туристов изучаются при помощи компьютеров (в последние дни опять сбежали несколько туристов из СНГ). Томимся с 7 утра – сейчас уже 14 – пока ничего не ясно.

Народ невысокий, пожалуй низкорослый, тип Санчо встречался мне не раз. Да, это он, Санчо!

Холм Монжуик – ботанический парк, обзор Барселоны, панорама города – и почти в центре – Собор Гауди (Святого Семейства).

Барселона – административный центр Каталонии. Лa Рамбла – центральная улица, 2 км до площади Каталонии. Дома великого Гауди, смесь восточного и западного стиля. Собор – неоконченный шедевр Гауди. Старый город. Зелень не южная, итальянская, а вроде нашей, деревья – похоже на клены. Цветы на балконах. Европа Юга с оттенками Востока. Черные такси с желтыми боками. Ла Рамбла – начинается от памятника Колумбу. Улица – центральная часть пешеходная, и столики, столики, цветы, деревья.

14 июня

«Радио националь дэ Испания, перманенто».

Море почти совсем гладкое, вечером – тоже, справа четкий контур скалистого берега, резной, как вырезанный из картона, туда, за него садится солнце, и контур этот еще четче, пока не стемнеет совсем. И опять одна эта звезда на небе, крупная-крупная – звезда ли это?

– и вообще, все это – может ли быть, так и хочется сказать, когда смотришь на это – нет-нет, быть не может…

Пиратский вечер – вырядились и разрисовались почти все, а потом на открытой палубе – обилие, или даже изобилие – нет – сверхизобилие – всякой еды, и все едят, едят, едят, и танцуют, и пляшут, пляшут.

Ложусь спать в половине двенадцатого, а надо мною – «ногами куют». Чужие они мне, что ли? И все же, наверное, нет. Или я им чужой? Плывет к Гибралтару «Шаляпин». Новые русские пляшут.

15 июня. (Порт Гибралтар)

Где-то слева проплыла Африка, и вот Гибралтар (здесь говорят Гибралтар). Небольшой (население около 30 тысяч). Территория по сути английская (так решило большинство на референдуме – Испании предпочли Англию).

Над городом господствует гора (названия у нее, мне сказали, нет, наверно, потому, что она одна, что же называть ее – гора, и все ясно), по ней вьется узенький серпантин дороги, и мы по ней взбираемся на маленьком же юрком автобусике – и ехать, и смотреть с горы – страшно.

Там, на горе, свободно живут обезьяны, весьма общительные и падкие на угощенья, а над горой парят и надрываются – стонут то ли чайки, то ли альбатросы. Вон, далеко внизу Гибралтар, с длинной взлетной полосой, проходящей прямо по городу.

Европа шумит и смеется, болтает и пляшет, пока мы уныло плетемся (шагаем в светлое наше завтра).

Пусть будущий вероятный биограф особо отметит и выделит это дату, делящую собою жизнь мою на до и после.

16 июня. (Порт Лиссабон)

«Минотауро лабиринт нумак катэ катэ малукурэ (куандо ду партишто). Ностальжия нормал принсипал орижинал ис кларо графикос гуманитаре…» Над городом – фигура Иисуса с распростертыми руками – поставлен не воевавшей Португалией в память о погибших во Второй мировой.

Лиссабон – произносится – Лишбоа, климат субтропический. Alto da Serafina – холм, с которого – весь Лиссабон…

Церковь XVI века, где захоронен Васко да Гама. Стиль – отсутствие прямых линий (море!).

На реке Тахо (португальское – Тэжу)…

17 июня

Сегодня ночью впервые увидел вполне спокойное темное море с лунной дорожкой, точнее, дорогой, достаточно широкой зыблющейся полосой – зрелище и красивое, и жутковатое одновременно.

Утро – Атлантический океан, вдоль берегов Португалии. Температура 18°, волна 2 балла.

Серое небо весь день, и серое море, и сыро, прохладно, холодно. А к 5 часам вечера туман навалил, и море видать лишь вблизи корабельного борта. Туман.

18 июня

Моя вторая Европа (первая – Будапешт, Прага). Атлантический океан, Бискайский залив. Температура 14°. Бискайский залив прошли совсем спокойно, ясное небо, море почти гладкое, солнце, жарко.

Часам к 17 входим взалив Ла-Манш… […]

Из Бискайского залива, из пролива Ла-Манш – через спутник – пытаюсь связаться с тобою, услышать твой голос – через все эти пространства космические и земные – где ты там? […]

Так подплываю к Парижу (к Гавру), куда меня, видимо, не пустят, и придется сидеть почти полтора суток – перед Францией, перед Парижем, и не дыхнуть тем неведомым, но ведомым с детства воздухом. Je t’aime, Paris, не сказать ему, не произнести ни здравствуй и ни до свиданья – а, наверное, прощай?

19 июня. (Порт Гавр)

Накануне вечером – робко прорывается французское, и чуть – португальское, и чуть испанское. А сегодня с утра посыпалось, затарахтело, апрэ мэт, апрэ тут…

И вот прохладное утро в Гавре (13°—15°), в 7.00 по-здешнему звоню тебе – глухо, в Париж я, конечно, не пущен, остаюсь на корабле, без тебя и без Парижа, хотя где Париж я все-таки знаю, а где ты – неизвестно.

Ситуация с Парижем совершенно нелепая – впервые выбраться, поехать, приехать и не ступить на землю Франции, и стоять полтора суток как бы за дверью, не смея войти. Здесь, конечно, нет чьей-то злой воли, направленной против меня лично, и все же и в этом отраженье всего того, что было многие годы между Западом, между Европой и незадачливым, неразумным моим Отечеством.

А Москва все молчит. Что же ты, Москва моя? Ты явилась однажды, одарив меня молодостью, чтобы потом однажды отнять у меня все, затолкать меня в старость, запихать в эту бездну, из которой мне уж, видно, не вырваться…

20 июня. (Порт Гавр)

«Парти социалист, консэй насиональ, боку дэ кэсть-он…»

Пасмурная погода, 15°. Так и просидел под дверью у Франции, у Парижа. Обидно, но чувство, по сути, привычное (вечно куда-нибудь не пускали) – ощущенье замкнутого пространства.

В Гавре – много американских войск – отмечается годовщина освобождения Гавра, высадки союзников и т. д.

Дирекция нашего круиза предложила их войсковому оркестру поиграть на набережной у самого борта нашего «Шаляпина» – они охотно согласились и до самого отправления играли нам с явным доброжелательством, и шумно, и весело.

21 июня. (Порт Тильбери)

Сегодня дозвонился наконец до Карася-Карасика. «Монынг, фоннынг, экспэнс, америка, футбол корпорейнш, лайф стори, тудэй, гуд монынг, плиз».

Чем ближе к Англии – тем оживленнее в море – корабли грузовые, пассажирские, военные плывут неподалеку, догоняют, обгоняют. Ночью еще пробивается сквозь тучи едкожелтая крупная луна, а утро прохладное, серое, ни голубого, ни зеленого – свинцовое небо и море.

22 июня. (Порт Тильбери)

Английская столица – стареющая аристократка со следами былой невиданной красоты.

«Бигбен мюзик…»

Весь день в Лондоне дождь, холодно. Но город бесподобен и в такую погоду, и дышится в нем легко, несмотря на замкнутость и ограниченность пространства, но зелени – море, а королевские парки (их, кажется, шесть) – чудо.

А сегодня ясное небо, солнечно, тепло – переправляемся на пароме (это небольшой вместительный катер) на правый берег Темзы, в Грэйвсэнд (Gravesand) – небольшой волшебный английский городок…

А вечером отчаливаем от Тильбери, слева за кормой ярко-красное солнце движется к закату, а справа по борту большая круглая луна – как смена старинного караула, пахнет рекой, полями, сеном, а потом еще долго тянется уже в темноте бесконечная цепочка огней по невидимому уже берегу.

Лондонцы одеты куда строже – почти все в костюмах, при галстуках. Ни джинсов, ни штанов. Площадь перед Парламентом. Памятники. Напротив Парламента – массивная сутуловатая черная фигура Черчилля (он сам хотел – здесь). Трафальгарская площадь – самая большая в Лондоне. Здесь – Национальная галерея. Букингемский дворец – флаг поднят – значит, Королева дома (4 гвардейца охраны у ворот, а когда ее нету – 2 гвардейца). В Лондоне 40–50 театральных трупп.

Второй по высоте дом в Европе (50 этажей), с крыши и в хорошую погоду видна Франция.

Ландонна – римляне основали Лондон.

Кристофер Рен – выдающийся английский архитектор. Собор святого Павла (напоминает собор св. Петра в Риме – тот – первый, этот – второй по размерам).

 
Освободи мою голову от мыслей моих о тебе.
Освободи мое сердце и душу от присутствия твоего.
Освободи мое тело от памяти о тебе.
Это не наше дело – быть стариками.
 

23 июня. (Порт Амстердам)

В Амстердаме по радио корабельному – «Туристы, желающие приобрести автомобиль…»

Часа полтора плывем по каналу… По берегам – Голландия, городок Заандам, где жил и плотничал Петр I. Амстердам рядом, вблизи он изящно игрушечный, напоминающий уголок Диснейленда.

Амстер – дам – амстерская дамба, 1 200 мостов. Баржи вдоль канала – жилые, со всеми удобствами – домики по сути и по виду.

Все дома на сваях – раньше здесь были болота.

Кто-то сказал, что голландский язык – это немецкий язык под водой. Каналов – 102, протяженность – 120 км. Национальный музей, напоминающий церковь…. Рембрандт – «Ночной дозор», 18 персонажей.

Гулял по улице Дамрак (до центрального вокзала).

У Петра, повидавшего этот удивительный город с каналами, построенный на болотах – он стал, конечно, прообразом будущего города, который он построит.

24 июня. (Порт Амстердам)

И по тому же каналу обратно – вновь по обоим берегам Голландия, маленькая, уютная, какая-то детская. И солнечный, жаркий день, солнце прямо-таки жарит, а потом снова открытое море, море Северное, и к вечеру в мой приемничек, в поющий этот ящичек, совсем опустевший и умолкший, начинают пробиваться знакомые звуки, слова, интонации немецкие «абер я, я…»

 
«И сильно забилось сердце мое,
Когда показалась граница…»
 

25 июня. (Порт Гамбург)

(В Венгрии, в 1944 году – пластинка – «однозвучно гремит, звенит колокольчик…»)

«…Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше “чести мундира”…»

А. П. Чехов.

Пахло засушенными розовыми лепестками…

Германия. Из порта – направо. Слева грохочет по мосту надземная дорога. Указатели – стрелки…

Сегодня суббота, все закрыто, улочки пустынны – и все равно редкие прохожие стоят перед красным светофором, ждут зеленого, хотя вокруг ни души, и машины проносятся редко-редко.

Площадь Ратуши вся заставлена длинными столами, здесь сидят, пьют, отдыхают. (Я сел.)

Стили архитектуры – готика, экспрессионизм, новый ренессанс. Население 1 700 000 (наименьшая плотность в Европе). Протяженность города – 50 км. Морской и речной порт (Эльба). Город пересечен каналами.

В университете – 19 факультетов, 40 тыс. студентов. Крупный культурный центр. Жилые районы – сплошная зелень.

Здесь никогда не жили короли (князья) – потому пышной старинной архитектуры – нет.

Церковь Святого Михаила (рядом – базар) – вечером органная музыка.

27 июня

Накануне в каюте Копыловых – Валера (группа «Ариэль» из Челябинска), как бы подводя итог поездки, произносит тост: – А все-таки мы лучше их, и женщины наши лучше, мы, мы…

Вечером солнце садится огненно-красное, червонное, горящее, там позади и чуть левее. До свиданья, Европа, маленькая, впереди – Россия, большая, огромная (и потому – великая?), горемычная, бедная и почти нищая со своими пушками да танками….

29 июня. (Порт Санкт-Петербург)

Радио: «Европа плюс… вы можете… реклама… телефоны ваших конкурентов…»