Текст книги "Преферанс на Москалевке"

– Я его выменял! – похвастался старик. – На теплое белье себе к зиме. – Он выудил из своего сундука аккуратный сверток. – Особенное, тонкой шерсти подштанники и – видишь что! – практически тельняшка… Никто такое не найдет, а я – нашел. Смекалка потому что и глаз наметанный. Не зря я столько лет магазином заведовал… Держи! – он протянул сверток Светлане. – Будешь нашему парню передачу нести, обязательно от меня это белье приложи. Если в лагерь отправят, это самые нужные вещи. Тепло – главные ресурсы организма.

– Откуда… – начала было Света, но потом бессильно кивнула. – Спасибо! – сказала тихо и поплелась, поддерживаемая девочками, наверх.

– Только это! Если не пригодится, ты ж верни! – прокашлял вслед старик. – Мы с Сенькой и его семейством все вместе верим, что не пригодится!

Едва делегация дошла до коридора на втором этаже, как резко распахнулась дверь соседей Найманов.

– Вот, возьмить, – сказала Клара строго и протянула Свете какую-то бумагу. – Мы обошлись по всем соседям, будет толк.

Света непонимающе уставилась на отпечатанный на машинке текст. Лариса вспомнила, что Клара работает машинисткой, что было куда как странно при ее не очень чистой речи. «Компетентным органам» – было написано в шапке листа «Характеристика от соседей на Горленко Н., проживающего по адресу…»

За спиной Клары появился товарищ Найман.

– Мы все его знаем. Как у вас говорят? Хороший человек, ответственный семьянин, добрый сосед. Он и в субботниках участвовал. Я помню! И фонарь во дворе чинил. Из соседних домов мужики тоже бумагу подписями завизировали. И бабы. Когда хлопотать за Николая будете, обязательно эту характеристику приложите. У нас на заводе парня из комсомола выпереть хотели, он характеристику от соседей принес, и все обошлось.

– Угу, – растерянно кивнула Света.

– Спасибо, – прошептали Лара с Галочкой, хотя их никто и не спрашивал.

– Не надо бояться, – подмигнула вдруг Клара. – Мы всем сказать, что по месту службы Коле характеристика нужна. Для повышения, – тут она улыбнулась. – Пусть боятся!

Благодарности и заверения, что, конечно, передаст бумагу куда нужно, Света бормотала уже в закрытую соседскую дверь.

Девочки зашли в комнату к Горленко лишь на секунду, чтобы удостовериться, что Света добралась до постели, однако, разумеется, тут же были усажены Колиной мамой за стол.

– Володенька уснул, а я чаевничаю. Что ж я вас отпущу теперь без чая? Морской? Да подождет, мы с вами быстро…

– Откуда? – пересказывая свекрови последние события, допытывалась Света, которой от чая, кажется, стало немного лучше. – Откуда они все знают? И почему я раньше не догадывалась, что у нас такой дружный дом? Теперь так неудобно… Я про них гадости думала, а они вон какие все… И, главное, откуда?

– Не знаю, деточка, – пожимала плечами Колина мама. Одной рукой она гладила все же расплакавшуюся Светлану по волосам, другой показывала девочкам, где можно взять сахар. – Мы ведь и сами про них все знаем. И про беды, и про радости. Такой уж у нас дом, такой уж у нас город – все про всех всё знают, все всех ругают, но все всем помогают, когда беда…

Глава 6. На дне

Николай Горленко – то ли действующий, то ли уже бывший старший помощник уполномоченного Харьковского УГРО – тяжело опираясь о стену, стоял у заколоченного окна камеры спецкорпуса Холодногорской тюрьмы и сквозь небольшие щели между досками, щурясь, вглядывался вдаль. Обзор получался, в общем, даже ничего. Вон, слева, Основа. А к югу видна насыпь, по острию которой мчится поезд. Быть может, это дачный. И, может, именно в нем трясется сейчас встревоженная Света, решив, пока все не прояснится, забросить Вовку к деду, в поселок Высокий. Хотя зачем? Дома в Харькове есть бабушка, которая, пока Светик будет хлопотать о муже, присмотрит за мальком. Если, конечно, та сама не сляжет от нервного потрясения. Чай не каждый день у нее сына арестовывают…

Света, мама, малек-Вовка… Как они там? Что знают, что думают, как действуют? Смешно сказать, но все эти странные годы, когда у каждого мало-мальски грамотного человека был припасен «тревожный чемоданчик» на случай ареста, Света с Колей ни о чем таком даже и не думали и никакого плана на подобный случай не имели. Куда стучаться родственникам арестованного? Что нужно делать? Бедная Света, наверное, уже голову сломала. Но вдруг так повезло, что семейство знать ничего не знает? Думают, поди, что Коля в секретной командировке, ждут возвращения… Было бы здорово!

Коля представил, как все сложится, если обстоятельства дела прояснятся еще до того, как дома узнают, где он. Вот его отпустят (с извинениями или нет, не суть важно), вот он заявится домой (предварительно, конечно, нагрянет на работу, чтоб привести себя в порядок и не пугать домашних видом побитой собаки), вот обнимет всех сразу… А потом, уже ночью, после всех слез и объятий, тихонько и обстоятельно расскажет Свете обо всем случившемся. Хотя нет… Не обо всем… Есть вещи, которые и самым близким не расскажешь. Ради их, близких, собственного спокойствия.

Неподалеку за окном раздался звук граммофона. В стоящем прямо во дворе тюрьмы жилом доме сотрудников кто-то крутил «Синий платочек» в исполнении Юрьевой. Света тоже мечтала о такой пластинке! Кто б мог подумать, что модный лирический шлягер, который Коля и покупать-то не хотел, считая глупым собирать пластинки, покажется сейчас таким трогательным и милым. Очень хотелось домой.

«Вот выйду, не побрезгую, пойду в кассу взаимопомощи и куплю Светику граммофон!» – сказал себе Николай и даже солнце глазами поискал, чтобы понять, который нынче час и не закрылись ли еще все необходимые для осуществления этого безумного плана инстанции. Но тут же вспомнил вчерашний разговор с Игнат-Павловичем и осадил себя: заветное «когда выйду» могло затянуться очень надолго. Чуть больше, чем навсегда.

«Врешь, не возьмешь!» – сквозь зубы прошипел Коля знаменитую фразу из фильма про Чапаева и, проглотив скопившийся в горле комок кровавой слизи, превозмогая дикую головную боль, попытался сосредоточиться. Думать не выходило. Получалось только вспоминать. С диким упорством память, словно нарочно, чтобы Коле становилось еще хуже, прокручивала отвратительные подробности всего происшедшего с момента позавчерашнего визита троицы НКВДшников к адвокату Воскресенскому:

У Воскресенского был взрыв. Это точно. Его Коля помнил как в тумане, но все же достаточно хорошо. В отличие от всего, что происходило дальше. Кажется, Николай потерял сознание, накрыв собой находящегося в опасности старика. Пришел в себя, наверное, не скоро. Первым ощущением было облегчение – ребята стащили с Коли какую-то тяжеленную штуку (крыша, что ли, обвалилась в доме от взрыва?), и дышать сразу стало легче. Подняться сам Николай не смог. Парни (ага, значит, к тому времени кто-то уже сообщил в угрозыск о случившемся и выручать Колю прибыли именно знакомые ребята с Короленко!) буквально дотянули Николая до «воронка». На миг сознание прояснилось, и Коля буркнул что-то вроде снисходительного начальского замечания: «Как за стариком заехать, так машины нет, а как здорового мужика, меня то есть, – из-под обломков дома вызволять, так сразу и транспорт нашелся, и вон сколько сотрудников!» Волокущие Колю в «воронок» коллеги покосились, как на сумасшедшего. Усадили сзади, сами сели по бокам. Мотор завелся, и вокруг все снова расплылось – похоже, от тряски голове делалось хуже.

К зданию НКВД на Чернышевской – тому самому, откуда выходили несколько часов назад ведомые Николаем на задание два бравых служаки, – прибыли довольно быстро, но Коля был уже как будто в полусне. Опираясь на преданно подставившего плечо товарища, он, не вполне осознавая, что происходит, послушно шел, куда ведут. Вели в комендатуру. Когда дошло до процедуры обрезания пуговиц, вытягивания шнурков и снятия оттисков с пальцев, Коля понял, что совершается какая-то несправедливость. Хотел объясниться, но не смог вымолвить ни слова, лишился последних сил и снова повалился на товарища. На товарища ли? Глянув в лицо сопровождающего, Коля шарахнулся, осознав, что теперь его ведут вовсе не знакомые ребята из родного отдела, а посторонние опера.

«Когда одни успели смениться другими? Что происходит? Почему меня ведут в подвал? Я арестован? Я брежу?» – Раскалывающаяся от боли Колина голова переполнялась мыслями, которые никак не хотели складываться в хоть сколько-то ясную картину.

Та первая камера была темной, сырой и почему-то вытянутой вглубь. Вдоль стен сидели люди. Мрачные, отчаявшиеся, настороженные… В дореволюционные времена эта камера была рассчитана на трех арестантов, а сейчас здесь было пятнадцать. Считалась она одной из лучших, предназначалась для избранных: не тех, кто из текучки, а тех, с кем можно с толком провести работу и получить новый орден. Все это Коля узнал позже. Пока же, едва его втолкнули в камеру, Горленко вжался спиной в стену и постарался унять боль. Приступ тошноты заставил согнуться и одной рукой закрыть рот, второй Коля придерживал норовившие упасть из-за отсутствия ремня и пуговиц штаны. Через миг, кажется, стало легче. Отдышавшись, он опустился на пол.

– Это следователь тебя так? – участливо склонился какой-то старик с воспаленным костлявым лицом и безумными глазами. Коля понял, что дело плохо. Ощупал свои скулы. Ну да, гематома слева и рана с запекшейся кровью в районе виска. Видок, должно быть, ужасный, но в целом зря старик пугает, страшного нет. Еще бы голова так не трещала, и не было бы этой тошноты…

– Следователь, да? – не унимался сочувствующий.

– Нет, конечно! – нашел в себе силы на ответ Николай. – Это я сам. Упал. Вернее, на меня упало…

– Сам он, как же! – хмыкнул собеседник обиженно. – Мне лоб, вот, тоже, просто комары искусали, – он шмыгнул носом и отрешенно уставился в глубь камеры. Со лбом у старика и впрямь было что-то не так, словно стая злобных мелких птиц изодрала клювами кожу.

– Не обращай внимания, – хорошо поставленным басом хохотнул кто-то рядом. – Старик у нас ранимый. Никак не может привыкнуть, что следователь на допросах тычет его острым карандашом в лоб. Кого-то сапогами по печени обрабатывают, кому-то пальцы ломают, а тут – просто в лоб. Но нет, он считает это превышением полномочий.

Хохотун Коле не понравился. Большой, чернявый, относительно свежий, явно издевающийся.

– А ты? – Коля постарался глянуть как можно суровее, имея в виду, мол, «неужели ты сам не считаешь такое самоуправство превышением полномочий?», но хохотун воспринял вопрос наперекосяк:

– А что я? Я все подписал, со всеми обвинениями согласился. Что здоровье зря тратить… – ответил он, и тут же спохватился, то ли искренне, то ли рисуясь перед окружающими: – Мне повезло. В списке сообщников были лишь те, кто уже арестован. Топить никого не пришлось. Иначе, конечно, пободался бы…

– Пободался бы он, как же! – фыркнул старик, погладив воспаленный лоб. – Тут, знаешь, или подписывай, или рога обломают и бодаться нечем будет. – И вдруг, сжав кулаки, с отчаянным видом упрямо затараторил: – Но я не подпишу! Не враг я ни себе, ни людям… Найдется и на наших мучителей управа! Товарищ Берия и до них доберется! Половину этих гадов, обвинения по ночам клепающих, уже почистили, доберутся и в наши харьковские задворки… Я не подпишу!

– Тихо, тихо, – успокаивающе похлопав старика по плечу, зашептал хохотун. – Даже если и подпишешь, не твоя вина. И, кстати, можно ведь слегка покуролесить. Вон, как Задохлик. Молодец ведь, а? – Он указал куда-то в сторону и принялся пояснять для Николая: – Задохлик – агроном. В поселке жил, никого не трогал. Одна вина – сдавал десять лет назад часть своей дачи для постоя немецкому консулу. Когда пришла пора сознаваться, что тот его завербовал, Задохлик не растерялся. «Конечно! – говорит. – Принудил разводить малярийных комаров, чтобы здоровье советской нации подрывать. Кого еще он привлекал к работе? Да что вы, никого! Он подозрительный был. Такое ответственное дело никому бы больше не доверил». И следствие зашло в тупик. С одной стороны, нельзя не принять показания, с другой – кто ж в такую ерунду поверит? Задохлик наш, считай, полгода уже без допроса сидит. Думаю, выпустят его от греха подальше, чтобы всю это чушь про малярийных комаров дальше не передавать и самим посмешищем не стать.

– Выпустят они, как же! – прокомментировал старик.

– Да! – вдохновенно продолжал хохотун. – Тут главное не переборщить. Знавал я одного прохфессора, так тот на своем «горе от ума» и прокололся. Взяли за то, что ездил на конференцию в Вену. Сначала противился, ясное дело, но не выдержал, согласился написать признание. Приписал себе деяния дипломата какой-то знаменитой французской повести наполеоновских времен и был уверен, что суд такие показания к рассмотрению не примет. Ведь даже имена всех действующих лиц он взял из книги! Но, увы. Суд книгу не читал…

От этих разговоров Коля почувствовал себя неловко. Ясен пень, ведь потом, когда все прояснится и его отпустят, то станут спрашивать, кто в камере что говорил. И вот, поди пойми, то ли рассказывать, как есть, в надежде, что и вправду разберутся, или молчать, чтоб никому не сделать хуже.

– Вы б это… – начал Коля, морщась и от боли, и от дурости ситуации. – Я из НКВД. Харьковский угрозыск. Я по ошибке здесь. Сами понимаете…

– Коллеги, значит! – широко улыбнулся хохотун. – Только я полтавский. Ну и не такой дурак, чтоб думать про ошибку. Раз взяли, значит, с кем-то был знаком, или донес кто, или нужно на кого-то донести… Уже не 39-й год, не лафа. Мода на ошибки прошла, пиши пропало. Раз взяли, значится, найдут, как приспособить к делу… Да ты и сам все это знаешь, раз из наших…

«Все это» Коля знать, конечно же, не знал, да и уже не слушал, если честно. Он неожиданно глянул на ситуацию с другой стороны и обалдел. Что, если он и правда виноват? В том, например, что не обеспечил подчиненным безопасность при задержании адвоката… Или нарушил какую-нибудь инструкцию о том, как себя вести при взрыве в помещении. Коля действовал инстинктивно, а черт его знает, как по правилам положено! В семье Горленко непоэтическим чтением вообще, а в том числе и чтением важных документов занималась Света. И пересказывала потом мужу все важное. Вдруг упустила что-нибудь про взрывы?

«А может быть, тот адвокат погиб? – От этой мысли Коле не стало хуже только потому, что хуже было уже некуда. – Ведь я, растяпа, навалился на него и так и отключился. Вдруг шею свернул по случайности? Выходит, я – убийца?»

– Вы б лучше не болтали, а дали человеку лечь! Ему же совсем худо! – внезапно подключился к разговору довольно молодой, кажется, младше Коли, но совершенно седой близоруко щурящийся парень. – Вы брюки не держите, вечно ж не удержишь, возьмите подвяжите вот таким узлом, – он показал на свои, скрученные в районе пояса узлом брюки. Коля вспомнил, что таким узлом поломойки подвязывают подол во время работы, мысленно посмеялся над тем, что вот, приходится по-бабьи изощряться, но с задачей справился. – Вот и славно! – прокомментировал парень. – А позже разберетесь. Может, от матраса кусок оторвать удастся и бечевку соорудить. Может, еще что. Жаль, у нас в камере портного нет. А в предыдущих я встречал. Иголки-то запрещены, но есть мастера, которые их делают из щепок. Такие и одежду залатают и тряпичные пуговицы соорудят, когда надо…

Этот бытовой треп действовал на Колю успокаивающе. Узел на его брюках быстро распался (Коля еще не настолько исхудал, чтобы излишков пояса хватило на крепкий узел), но удалось связать носовым платком две соседние шлевки.

– Э! Целый платок на такое пустяшное дело! Вы, товарищ, не в меру расточительны, – вмешался парень. – Рвите платок на части! Единственное, что не забирают из карманов при аресте, это платок, и, уверяю вас, вы поразитесь, сколько ему можно найти всевозможных важных применений…

Приговаривая все это, парень помог Коле дойти до дальнего конца камеры.

– У нас камера имеет массу преимуществ, – не замолкал он. – Например, дальние нары в глазок не видно. Там можно лежать и до того, как дали отбой. Не под нарами, заслонившись ногами сокамерников, как везде, а прямо на, – со значением сообщил он, а потом прибавил для товарищей так просто, словно говорил о само самой разумеющихся вещах: – Раз нквдшник, да в таком состоянии, то, может, и не жилец вовсе. Пусть хоть перед судом отлежится. Как – почему так думаю? Ясно ведь почему! Своих не бьют обычно, ведь понимают, что есть кому пожаловаться. А раз бьют, значит знают, что расстрел. Иначе отчего бы его к нам поместили? У нас у всех тут истории с заковыкой. Вот и он…

– Чушь порешь, товарищ интеллигент! – вступился за Колю коллега-полтавчанин. – Ничего не с заковыкой. Ты в одиночке пересидел, потому страхи теперь во всем видишь.

Несмотря на споры, Колю все же уложили на нары. Он не сопротивлялся, чувствуя, что сознание вновь начинает отказывать, и отдых не помешает. Сквозь накатывающую пелену небытия к нему пробивались рассказы сокамерников. Так он узнал многое о том, где находится. В том числе, что где-то тут, в самом глубоком подвале внутренней тюрьмы, расположены расстрельные камеры. Соседство с ними, разумеется, навевало на людей самые мрачные предчувствия и рождало множество легенд. Например, сказку о том, как Васька-акробат – «живучий-гад-как кошка» сумел расстрела избежать.

– Да байки это все! – перебивал хохотун-полтавчанин своим басом.

– Я лично это слышал! Причем от первого лица, – возражал тот самый «товарищ интеллигент». – Меня сначала ведь к Ваське в камеру подселили. Тоже тут в подвале, неподалеку. Потом уже, когда его увели, я оказался в одиночестве. А до меня три месяца в этой одиночке Васька сидел. После суда его забросили туда, чтобы срослись кости. Думали, быстрее дело пойдет, да как тут срастись – на нашей-то баланде и с ложкой каши в день. Ему, конечно, обидно было до ужаса – от расстрела спасся, чтобы теперь от ран в камере умереть? Эта обида ему сил и придавала. Выжил-таки. А после, когда товарищ Берия с Ежовым разобрался, дело закрыли. Вернулся Васька на волю.

Коля приоткрыл один глаз и попытался приподняться. Ваську-акробата – если, конечно, это был тот самый Василек – он прекрасно знал: полжизни жили на одной лестничной площадке. Василек был на десять лет старше, успел и повоевать за советскую власть в гражданскую войну, и поактивничать на субботниках, да еще и работал когда-то в государственном цирке самым настоящим акробатом. Короче, Коля, пока не женился и не получил новую жилплощадь, чуть ли не каждый день Василька встречал и очень гордился знакомством. Недавно, кстати, тоже встретил – случайно, в центре. Тот рассказал, что пал жертвой волны ежовских арестов, но справедливость восторжествовала вовремя. Разобрались, выпустили. О сраставшихся в камере-одиночке ребрах при этом ничего не говорил, но выглядел, конечно, ужасно.

– Какого года этот хлопец? – Коля решил уточнить. Да, все сошлось. Возраст Василька и Васьки-акробата тоже совпадал.

– Так ты тогда расскажи все сначала! – пихнул интеллигента в бок полтавчанин. – Раз товарищ Ваську знал, ему интересно. Да?

– И так интересно было бы, – Коля никак не мог побороть внутренний протест, отчего-то вызываемый в нем коллегой-хохотуном, потому, даже соглашаясь, все равно спорил. – Рассказывайте!

– Арестовали акробата году в 38-м или даже раньше. Били так, что переломанные ребра прорвали кожу. Натурально торчали из человека наружу обломки костей. Вправлял он их себе сам. Раны гноились, не заживали. Дело шло к развязке. – Чувствовалось, что интеллигент рассказывает эту историю не в первый раз, но народ все равно затих и прислушивался. – Однажды ночью акробата из подвала забрали и повели куда-то в здание НКВД. Сопровождали двое конвоиров. Вдоль лестниц на коротком расстоянии друг от друга стояли вооруженные часовые. Почуял Васька: что-то не то, на обычный допрос непохоже. Оказалось, выездная сессия московского суда взялась по-быстрому разобраться с судьбами слишком долго засидевшихся подследственных. Провели в небольшой темный зал. Там только конвоиры и три судьи. Все грустные, усталые. Смотрят на Ваську чуть ли не умоляюще, мол, «давай, товарищ, быстрее все формальности решим, поскорее на расстрел тебя отправим, и к следующему такому же товарищу перейдем. Шутка ли! Ночь на дворе, а нам еще приговоры выносить и выносить…»

Кто-то из присутствующих рассмеялся, другие зашикали, мол, не смешно это, а правда, и вообще, мол, не перебивай.

– В общем, как водится, глава «тройки» поинтересовался именем подсудимого, возрастом и, не сообщая, в чем суть обвинения, сразу спросил, признает ли акробат себя виновным. Тот говорит: «Не признаю!» Судьи невозмутимо поставили какие-то галочки в протоколах и объявили, что «тройка» удаляется на совещание. Делали они это все явно сотый раз за день и не факт даже, что услышали, что именно Васька им ответил. Тут акробата осенило. Когда московские гости уже вставали со стульев, он закричал, что обвинения все ложные, а показания у него выбили силой. И разорвал рубаху на груди, показывая страшные гноящиеся раны. Похоже, это спасло ему жизнь. То ли и впрямь прониклись представители «тройки» ранами, то ли все равно кого-нибудь в процент нерасстрелянных должны были внести, и решили поощрить Ваську за активность. Короче, суд отправил дело на доследование, а Ваську бросили в камеру отлеживаться и долго не трогали, а потом и вовсе отпустили.

– Не-а, – не унимался полтавчанин, явно даже не потому, что не верил истории про Ваську, а просто чтобы был повод для продолжения разговора. – Не сходится твоя история! С акробатом-то ладно, но сам-то ты, что, выходит, с 37-го так под следствием тут и сидишь?

– Отчего же? – удивился интеллигент. – Мое дело тоже закрывали. Сейчас я тут с повторным визитом, так сказать, – его лицо болезненно передернулось. – Это, знаете ли, сплошь и рядом ныне…

Сейчас, уже в новой тюрьме и новой камере, вспоминая события вчерашнего дня, Коля понимал, что надо было, конечно, строго вмешаться и на правах представителя власти на корню пресечь эти антисоветские «сплошь и рядом», но тогда сил не было. Да и слушать было интересно. Коля прокрутил бы в голове и дальнейший разговор, но окружающая реальность помешала:

– Эй! Чего развалился на все окно? Дай и другим на свет божий посмотреть! – рявкнул кто-то рядом.

Запомнить кого-то в этой новой холодногорской камере Коля даже не пытался. Находилось тут одновременно человек двести. Спали впритык друг к другу на боку, переворачивались по команде (иначе можно было сломать общий строй, и кто-то бы тогда не поместился). Ели по-разному: некоторые стоя, а самые отчаявшиеся сидя, ставя миски прямо на заплеванный пол, несмотря на зловонную грязь вполне конкретного происхождения, занесенную обувью заключенных после выхода к яме на оправку. Туда, кстати, ходили (а вернее бежали) под конвоем, в строго определенное время, группами по двадцать человек. Упустишь свою группу – все пропало. Отпустишь свою миску – тоже. Времени и сил на заведение знакомств совсем не оставалось.

Вообще-то Коля уже имел опыт жизни в камере – в юности угораздило попасть на пару часов в переполненную внутреннюю тюрьму, – но то были лишь несколько часов, особого знания о происходящем, как выяснилось, не придавшие. К ощущению дикой духоты, антисанитарии и всеобщей озлобленности добавилось теперь осознание того, что все это надолго, и что условия такие сложились вовсе не по недосмотру, а нарочно, прицельно, чтобы уничтожить остатки человеческого достоинства у всех, кто сюда попадает.

– Кому говорю, подвинься! – не унимался стремящийся к окну сокамерник.

Коля сделал шаг в сторону. Просивший – бритый затылок в складку, разодранная на плече рубаха – жадно прилип к щелке между досок, но тут же разочарованно отстранился.

– Тю! Ничего такого там и нет. А так смотрел, как в баню в женский день. Молчу-молчу! Не надо так кривиться!

Кривился Коля не от слов сокамерника, а от все еще временами дергающей боли в голове. За вчерашний день ему, конечно, немного полегчало, но окончательно сознание так и не прояснилось.

«Вместо того чтобы цепляться за последние события, переливая из пустое в порожнее, лучше бы о конструктиве думал! Что делать-то теперь?» – выругал сам себя Коля, но сразу отмахнулся и снова принялся вспоминать.

Что было дальше в первой камере? Да! Точно! Был допрос. Уже глубокой ночью надзиратель после нелепого «С вещами на выход!» (у Коли не было вещей, и этот штамп смотрелся глупо) вел заключенного Горленко по темным коридорам и, издавая предупреждающее «Пссс! Пссс!», оповещал о присутствии подсудимого возможную встречную делегацию. Если в ответ раздавалось такое же «Пссс!», он ставил Колю лицом к стене и ожидал, пока минует опасность встречи. Один раз Коля скосил глаза и увидел старика с окровавленным лбом. «Что за садист там среди следователей? Хорошо бы сейчас к нему попасть и потолковать по душам. Уж я бы ему устроил!» – разозлился Коля. Увы, никакого «сейчас» не получилось. Прежде чем арестованного Горленко требовательно пригласили в кабинет, пришлось несколько часов провести внутри ужасно тесной и неудобной конструкции, снаружи похожей на фанерный шкаф, а внутри больше всего напоминавшей стоящий вертикально гроб с закрытой крышкой.

– Что, прям туда? – поначалу даже не поверил приказу зайти внутрь «гроба» Коля.

Надзиратель молча кивнул, подтолкнул Колю локтем в спину и захлопнул дверцу.

– Ждать! Ждать тихо! – командовал он время от времени, когда Горленко, сходя с ума от тесноты, удушья и невозможности пошевелиться, начинал биться головой о крышку «гроба».

Попав к следователю, Коля уже слабо понимал, где находится и что происходит. Небольшой, пропахший табаком и по́том кабинет. Заваленный бумагами стол. В углу за машинкой – какой-то канцелярский работник. Сам следователь – Коля пытался запомнить фамилию или звание, но так и не смог – молча ходил туда-сюда по пятачку перед столом. А потом вдруг развернулся к Коле и неожиданно осыпал его самой нелепой бранью:

– Ну ты, б…! Долго ты еще будешь мне нервы портить! Давай, б…, говори, что ты задумал против советской власти!

Собравшись с силами, Коля попытался четко ответить что-то вроде «Это ошибка, никакой провинности за собой не вижу!», но уже на первых словах следователь подскочил к нему и, почему-то линейкой, попытался хлестануть Колю по лицу. Тот увернулся.

– Что? Сопротивление! – Следователь открыл дверь и что-то гаркнул в коридор. Влетевшая группка пацанов лет по шестнадцать остервенело кинулась на изрядно удивленного Николая. Успели лишь повалить на пол. И то кому-то Коля разбил нос, а двоих прихватил в падении с собой, держа в захвате.

– Разойдись, стреляю! – крикнул следователь, и пацанва, кто мог, пустились врассыпную. Коля не без удивления уставился в дуло наставленного на него револьвера. Прервал «веселье» телефонный звонок.

– Слушаю вас очень внимательно! – неожиданно спокойно, голосом утомленного научного сотрудника, отвлекаемого ненужными бюрократическими формальностями от великих открытий и тяжких трудов, ответил в трубку следователь. – Горленко? Да, на обработке. Что?

Через миг пацанов словно сдуло ветром, а следователь уселся листать папку с Колиным делом. Канцелярский работник суетливо подставил Коле стул, налил воды и даже заявил, что сейчас сбегает в буфет и раздобудет чего-нибудь съестного…

– Значит так! – сказал хозяин кабинета, оставшись с Колей наедине. – Свидетели сопротивления у меня имеются. Одно подозрительное движение – и пристрелю. Другому бы голову рукояткой разбил, а на тебя даже пулю не пожалею. Цени!

Коля не двигался.

– Бери бумагу и чернила. Пиши все, как есть. А я понаблюдаю…

– Что писать? – заставил себя спокойно спросить Коля.

– Все! Как дело было, с чего все началось. Я смотрю, – следователь листал Колину папку даже с некоторым уважением. – Дела твои плохи. Попался на горячем. Молодец. Так и напиши. Только вот что, – тут он многозначительно сощурился и улыбнулся с плохо скрываемым презрением. – Помни, голубчик, что если все по уголовке пустить, то к уголовникам на отсидку ты потом и попадешь. А они с вашим братом, сам знаешь, церемониться не привыкли. Жить будешь до первого встреченного клиента из тех, кого лично за решетку отправил.

– Я разберусь! – осадил наглеца Коля. И принялся писать. Про то, как оказался на дежурстве вместо дяди Доци, про то, как шел с ребятами по Чернышевской…

– Ишь! – хмыкнул следователь. – Грамотный какой! Послушал бы, когда знающие люди советуют. Я, лично, вижу так: ты ведь не просто грабил, ты ведь мстил! Да? Сотрудникам советской власти, своим коллегам, которых ненавидишь. А значит, дело политическое. Нашего ведомства то есть. Ты не смотри на этот цирк, – он кивнул на место возле двери, где у Коли была стычка с нападающими. На полу еще остались следы крови. – Не повторится, если будешь сотрудничать. Я вижу, ты погряз по уши, и объяснять тебе, что надо признаваться, не требуется. Вот только напиши все так, чтоб ясно было видно, что действовал ты по политическим мотивам. Ну и добавь, что все понял и раскаиваешься. А мы тебе за скорое добровольное признание заменим высшую меру наказания на что-то более обнадеживающее. В любом другом случае твое дело – дрянь. Жену вдовой сделаешь, сына – сиротой оставишь… Зачем это надо?

Коля теперь вообще ничего не понимал. Сосредоточился на одной задаче – дать показания про вчерашний вечер, – и бред, который нес следователь, попросту не слушал. И честно все писал. Естественно, ни про какую месть и ненависть к коллегам упоминать не приходилось. Как и про грабеж или раскаяние. Всему этому в картине происшедшего, которую помнил Коля, попросту не было места…

Даже теперь, немного придя в себя после вчерашнего взрыва и омерзительного допроса, даже поговорив уже с Игнатом Павловичем и осознав некоторые факты случившегося, Николай все равно никак не мог понять, что происходит. А надо было понимать!

«Стоп! Игнат Павлович! Он ведь сказал придумать, как можно оправдаться и к следующей встрече быть готовым. Кто знает, когда эта встреча будет. Может, сейчас уже… А я, дубина, вовсе не то сейчас в голове ворошу… Итак, предположим, я действительно убийца…»