Текст книги "Нас называли ночными ведьмами"

– Ну, летчик, молодец! A-а… так это девушка… – удивился подбежавший капитан.

– Привезла вам подарки! Выгружайте! – сказала Зоя и добавила: – За леском – немцы, совсем близко… Меня слегка подстрелили…

Пока артиллеристы разгружали самолет, она, не вылезая из кабины, расстегнула комбинезон и как можно туже забинтовала ногу поверх брюк выше колена.

– Спасибо, дорогая! – сказал капитан. – Да как же ты с ногой-то?

– Долечу! Хорошо, что попали в ногу, а не в мотор…

* * *

После боевой ночи мы идем в столовую завтракать и по дороге узнаем, что в газетах – Указ от 23 февраля 1945 года о присвоении звания Героя Советского Союза девяти летчикам и штурманам нашего полка.

Пока у нас в полку было пять Героев: Дуся Носаль, Женя Руднева (обеим это звание присвоено посмертно), Маша Смирнова, Дина Никулина и Дуся Пасько. Теперь – еще девять.

…Большой зал местного театра в городе Тухоля, куда мы недавно перелетели. Здесь у нас торжество. Для вручения наград приехал командующий Вторым Белорусским фронтом маршал Рокоссовский. Когда он, высокий, худощавый, вошел в зал, Бершанская громко и четко отрапортовала ему. Маршал, немного растерявшись, тихо поздоровался с нами и, услышав общий громовой ответ, смутился, – видно, он представлял себе иначе «девичий» полк, о котором ему рассказывали. Затем он произнес небольшую речь и начал вручать «Золотые Звезды» и ордена.

Высокую награду получили Ира Себрова, Женя Жигуленко, Надя Попова, Руфа Гашева, Катя Рябова и Наташа Меклин. Трем девушкам это звание было присвоено посмертно: Оле Санфировой, Тане Макаровой и Вере Белик.

Посмертно… Сколько могильных холмов осталось на нашем пути! На Кубани, в Белоруссии, в Польше… Многие девушки погибли, сгорели вместе с самолетом. И когда мы почтили их память вставанием, каждая подумала, что высокое звание Героя принадлежит и тем, кто не вернулся.

После войны звания Героя Советского Союза были удостоены еще девять летчиков и штурманов: Рая Аронова, Марина Чечнева, Нина Худякова, Полина Гельман, Нина Ульяненко, Лариса Розанова, Нина Распопова, Магуба Сыртланова и Зоя Парфенова.

Два штурмана получили звание «Герой России» уже в 1995 году: Саша Акимова и Таня Сумарокова.

* * *

В польском городе Слупе нас застала распутица. Февраль, но снега почти нет. Днем на нашем аэродроме непролазная грязь, и только к середине ночи немного подмораживает. Задача – бомбить крепость Грауденц, что на Висле. Крепость упорно держится. Летать с раскисшего аэродрома невозможно. А надо! И мы летаем. Нам соорудили деревянную площадку из обыкновенных досок. С нее самолеты вылетают, на нее садятся. Правда, иногда приходится летать с боковым ветром – деревянную полосу не повернешь в нужном направлении. Но не это самое сложное. А вот подрулить к старту со стоянки – проблема. Колеса увязают в густой грязи по самую ось. Даже на полном газу самолет нельзя сдвинуть с места. Единственный выход – подкладывать под колеса доски…

– Р-раз – взяли! Еще – раз!

Самолет медленно, по-черепашьи, двигается вперед. Мотор работает на полной мощности. Техники тянут самолет, поднимая его на собственных спинах, утопая в черном месиве грязи. Девушки забрызганы грязью, лица красные, еле дышат.

Когда самолет уже установлен на краю деревянной площадки, вооруженцы на руках подносят «сотки». Подвесить стокилограммовую бомбу нелегко: две-три девушки на корточках, на коленях, поднимают «сотку», подводят ее к замку и подвешивают под крыло, закрепляя винтами. Бывают ночи, когда каждая из них поднимает в общей сложности больше двух тонн бомб.

До утра мы бомбим крепость. А утром, пошатываясь от усталости, плетемся с аэродрома. На шоссе нас ждет машина. Трудно, ох как трудно поднять ногу, чтобы влезть в нее…

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«Однажды полк получил задание бомбить дороги, по которым из Данцига отступал противник. Было облачно и туманно. Широкая Висла, вдоль которой пролегал наш маршрут, служила нам ориентиром. Да и сам город был виден издалека как тлеющий уголек. Дым над городом смешивался с низко нависшими тучами. Мы с Надей Студилиной летели, прижимаясь к нижней кромке облаков, как вдруг нас обстреляли. Вспыхнули и захлопали вокруг разрывы зенитных снарядов. Не раздумывая, мы нырнули в сырое холодное облако.

Несколько секунд слепого полета – и над нами раскрылось высокое небо во всей своей первозданной чистоте. Освещенные полной луной, внизу тихо колебались призрачные облака. Ах, как неуместны здесь наш самолет и бомбы, которые несет он под крыльями! Как надсадно гудит мотор, везя тяжелый смертоносный груз…

А над целью – столпотворение вавилонское. Девочки густо развесили САБы, и они заливают все вокруг своим мертвенным светом. На дороге горит машина, образовался затор, по которому мы бомбим. Освободившись от груза, наш самолет радостно, как живой, встряхнулся.

Мы были уже над своей территорией, когда вдруг стал сдавать мотор. Никакие „домашние“ средства не помогали, и мы, планируя на барахлящем моторе, со стесненным сердцем глядели на землю. Неожиданно мотор заработал без перебоев, наша машина полезла вверх, и перед самым носом мы увидели толстые, обросшие инеем провода электропередачи. Еле-еле перевалили через них.

Молча летели мы над темным лесом. Я старалась набрать побольше высоты…»

* * *

Мы бомбили порт Гдыню. Ночью полеты были прерваны: вдруг пошел снег. Сначала слабый – многие успели долететь до своего аэродрома. Потом повалил густой-густой. Четыре самолета не вернулись…

Снег идет уже много часов. Крупные хлопья падают на землю… Давно рассвело, а в небе все еще темно. Как будто рассвет только начинается. Если запрокинуть голову и смотреть вверх, то кажется, что ничего больше не существует на свете, только хлопья снега, несущиеся вниз. И – тишина. Та особенная зимняя тишина, какая бывает, когда неслышно падает снег. Когда нестерпимо хочется услышать, как он шумит…

Я жду, чтобы снег прекратился. Нужно лететь на поиски экипажей, которые ночью не вернулись. Жду терпеливо, погруженная в тишину. А он все падает, падает. Оседает на крыльях самолета, на брезентовых чехлах, которыми закрыты мотор и кабины. И нет ему конца. Как будто небо опрокинуло на землю весь свой снежный запас.

Иногда я подхожу к самолету и раздраженно смахиваю крагами слой снега с крыла. Но темная гладкая поверхность его сразу же светлеет, покрываясь сначала легким пушком прикоснувшихся первых снежинок, затем становится опять белой. Новый слой снега нарастает на крыле. Он такой нежный, пушистый, этот белый снег. Но я смотрю на него с ненавистью.

Раздражение быстро проходит, если постоять, глядя вверх на снежинки. Кружась в несложном танце, они несутся вниз легко и весело. Я смотрю на них, и тревожные мысли проходят на время.

Иры Себровой нет. И Клавы Серебряковой тоже. А прошло уже много времени. Где они?

Я мягко ступаю унтами по свежему снегу. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Иногда останавливаюсь, чтобы посмотреть вверх. И снова хожу. Где они? Может быть, сели в поле… А может быть… Нет, лучше смотреть на снег, запрокинув голову. Постепенно небо светлеет, – кажется, снег перестает…

Утром, когда снег наконец прекратился, несколько самолетов вылетели на поиски пропавших. Но сколько ни искали, внимательно просматривая землю в наиболее вероятных районах посадки, никого не нашли. А пропавшие самолеты сами вернулись. Все, кроме одного: летчик Клава Серебрякова и штурман Тоня Павлова потерпели аварию.

Девушек нашли местные жители под обломками самолета: при вынужденной посадке самолет задел за провода электропередачи. Сильно пострадала Клава – у нее было несколько переломов обеих ног. У Тони была сломана рука, и она скоро вернулась в полк. А Клава и после войны еще долго лечилась в московском госпитале. Кости срастались неправильно, их ломали и опять составляли…

О своем полете она вспоминала так: «На рассвете, когда горючее подходило к концу, попробовала посадить самолет. Видимость была очень плохая. Правда, на малой высоте темный лес все-таки просматривался. Несколько раз заходила на посадку вслепую. Каждый раз перед самолетом вырастало препятствие: столбы, деревья, постройки… На пятый раз, когда горючее кончилось, – заснеженные провода… Я долго лежала без сознания…»

* * *

Вспоминает штурман эскадрильи Татьяна Сумарокова:

«Летчик Клава Серебрякова и штурман Тоня Павлова летели к цели, прорываясь сквозь облачность и лучи прожекторов…

Утром 9 марта 1945 года на земле долго ждали их возвращения, но их все не было.

…На кровати у Клавы одиноко лежала мандолина. Хозяйка бережно возила ее с собой всю войну. Девушки с удовольствием слушали в свободные минуты Клавины импровизации. Она даже пыталась наигрывать отрывки из классических произведений. А если что-то не получалось, она упрямо твердила: «Все равно буду играть Чайковского!»

С таким же упрямством она играла в шахматы. «Наш Ботвинник опять гоняется за королевой», – шутили девушки. Шутили и понимали, что в полку нет шахматистки, равной Серебряковой.

И небрежно брошенная мандолина, и недоигранная шахматная партия Клавы как будто дожидались ее. Никто из подруг не решался сложить Клавину постель, никто не прикасался к ее вещам.

Клаву Серебрякову, начавшую боевую деятельность с Кавказа, успели полюбить все. Всегда веселая, она заражала своим смехом всех окружающих. Ее любили на земле, ее ценили в воздухе. С первых же боевых вылетов о ней стали говорить как о смелом, решительном летчике. У Клавы было уже 550 боевых вылетов…

Наконец из штаба армии сообщили, что обеих девушек живыми нашли на восточном берегу Вислы под обломками самолета…»

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«В ночь с 4 на 5 мая полку было приказано бомбить скопление войск противника в районе Свинемюнде, на берегу Балтийского моря. Погода была неустойчивая, видимость плохая – „муть“, как говорили летчицы. До цели было добрых восемьдесят километров.

Пролетев несколько минут, я услышала подозрительный шум в моторе. Вскоре подбавился еще и скрежет.

– Что с мотором? – спросила мой штурман Полина Гельман.

– Я уже давно прислушиваюсь. Что-то случилось.

А до цели еще далеко… Куда деваться, если сейчас откажет мотор? Под крыльями бомбы. Ночь. Садиться с бомбами ночью вне аэродрома – почти самоубийство. Сбросить бомбы на территорию, занятую нашими войсками, – преступление. Решили возвратиться.

Разворачиваюсь, беру обратный курс. Мотор гремит, свистит, шипит… За эти долгие минуты, когда мы летели на тарахтящем, как разбитая телега, моторе, у нас прибавилось, наверное, седых волос. При подходе к аэродрому в моторе вдруг что-то хрустнуло, и он сразу умолк. Наступила тревожная тишина. Дотянем ли? Высота катастрофически падает: самолет тяжелый, с бомбами. Я включила огни АНО, штурман дала красную ракету: приближается опасность! Прямо с ходу идем на посадку… Только бы не плюхнуться перед аэродромом, где ямы и кустарники. Мобилизую все свое умение, „щупаю“ землю глазами и колесами… Наконец еле ощутимый толчок, и машина покатилась по посадочной полосе.

Как только самолет остановился, мы выскочили из кабин и подбежали к мотору. От пяти цилиндров осталось только три, из двух отверстий торчали поршни. Это был наш последний полет. А уже 8 мая мы узнали, что война окончена…»

* * *

За последнюю неделю наш Второй Белорусский фронт под командованием маршала Рокоссовского продвинулся на сотни километров. Он наступал так стремительно, что немцы были застигнуты врасплох, уверенные в том, что река Одер – надежная преграда для советских войск.

Наш аэродром – зеленое поле на окраине городка Брунн, севернее Берлина. Но летаем мы с «подскока» – площадки, которая расположена значительно ближе к фронту.

Близится конец войны – противник всюду капитулирует. Летать почти некуда. Осталась только группировка в районе порта Свинемюнде, откуда немецкие войска спешно удирают пароходами через Балтийское море. Мы бомбим порт.

Ночи туманные, большая влажность, ведь море рядом. Свинемюнде – к северо-востоку от нашей точки. Так что в самом конце войны на наших компасах стоит не западный, а почти восточный курс.

…Взят Берлин. Это значит – конец войне. В это трудно поверить. Так долго, бесконечно долго она тянется.

На новом месте мы, как обычно, должны знакомиться с районом боевых действий. Задание – полет по треугольнику днем. И конечно, каждая старается отклониться от маршрута в сторону Берлина. Какой он, Берлин, столица поверженной Германии, «логово фашистского зверя», как его называют в газетах?

И вот нам открывается огромный серый полуразрушенный город. Он весь дымится, кое-где догорают пожары. Небо почти сплошь затянуто дымом, и солнце светит слабым желтоватым светом, как при солнечном затмении. В воздухе пахнет гарью.

Рейхстаг, Бранденбургские ворота… Еще раз – большой круг, и, выбравшись из дыма, летим домой, где ярко светит майское солнце…

* * *

Пришла Победа. В этот день мы надели платья. Правда, форменные, с погонами. И туфли. Не сапоги, а туфли, сшитые по заказу. Их привезли на машине. Полный кузов – выбирай! Настоящие туфли, коричневые, на среднем каблучке… Конечно, не ахти какие, но все же туфли. Ведь войне конец!

Победа! Это слово звучало непривычно. Оно волновало, радовало и в то же время, как ни странно, немного тревожило…

Мир… Он нес с собой большое, хорошее. Мир – это было то, ради чего мы пошли на фронт, за что погибли наши подруги, это была новая жизнь, которую мы еще так мало знали. Пожалуй, большинство из нас основную часть своей сознательной, по-настоящему сознательной жизни провели на войне. Где будет теперь наше место?

Четыре года… Мы ушли в армию, когда нам было девятнадцать, даже восемнадцать. За эти годы мы повзрослели. Но, в сущности, настоящая жизнь, с ее повседневными заботами и тревогами, для нас еще не начиналась. Никто из нас толком не знал, что его ждет впереди. Одни мечтали учиться, вернуться в институты, к прерванной учебе. Другие хотели летать…

С наступлением мира всех потянуло домой. Сразу. Захотелось остро, до боли в сердце, туда, где нас ждали, где все – такое знакомое, близкое, свое, где Родина…

Люди по-разному представляют себе Родину. Одни – как дом, в котором они родились, или двор, улицу, где прошло детство. Другие – как березку над рекой в родном крае. Или морской берег с шуршащей галькой и откос скалы, откуда так удобно прыгать в воду.

А я вот ничего конкретного себе не представляю. Для меня Родина – это щемящее чувство, когда хочется плакать от тоски и счастья, молиться и радоваться.

* * *

Альт-Резе под Нойбранденбургом. Курортное место. Большое голубое озеро, лодочная станция, стадион, кругом сосновые леса… Война кончилась, и нам наконец дали отдых. Первый настоящий отдых с октября 1941 года. Главное наше увлечение здесь – волейбол. Соревнуются между собой эскадрильи…

Тем временем близился Парад Победы, в котором должна принимать участие и фронтовая авиация. Наш полк будет представлен одной эскадрильей из летчиков – Героев Советского Союза. Строй девяти По-2 – три звена – пролетит над Красной площадью.

Мы прилетели в Москву и приземлились на подмосковном аэродроме в Подлипках. Здесь, ожидая парада, каждый день тренировались, летая строем. Свободного времени у нас оставалось много, и мы уезжали на электричке в Москву, чтобы сходить в театр. Все буквально «заболели» Большим театром, куда ходили на каждый спектакль. В то время на сцене Большого блистала Галина Уланова, а Майя Плисецкая только начинала свою карьеру.

В день, когда был назначен Парад Победы, погода вдруг испортилась, и авиация, вместо того чтобы красиво пролететь над Красной площадью, осталась на своих аэродромах. Над Москвой сгустились темные тучи, загремел гром, пошел дождь, и парад состоялся без небесного представления. А ведь был тщательно составлен сложный план, где учитывались различная скорость всех видов самолетов, время прибытия на контрольный пункт и пр.

Но мы не очень огорчились, а пошли вечером на «Жизель», смотреть в который раз Уланову…

Вот что писал в своих воспоминаниях военный летчик из полка «Нормандия-Неман» Франсуа де Жоффр:

«…Русские летчицы, или „ночные колдуньи“, как их называют немцы, вылетают на задания каждый вечер и постоянно напоминают о себе. Подполковник Бершанская, тридцатилетняя женщина, командует полком этих прелестных „колдуний“, которые летают на легких ночных бомбардировщиках, предназначенных для действий ночью. В Севастополе, Минске, Варшаве, Гданьске – повсюду, где бы они ни появлялись, их отвага вызывала восхищение всех летчиков-мужчин».

* * *

После войны судьбы наших девушек сложились по-разному.

Осталась в авиации Марина Чечнева. Вера Тихомирова водила большие пассажирские лайнеры. Рая Юшина работала в геологической разведке, участвовала в открытии месторождения цветных металлов. Когда ее самолет разбился в Саянских горах, Рая, получив серьезную травму и обливаясь кровью из раненой головы, спасала ценное оборудование, вытаскивая его из скользящего по склону горы самолета… В авиации остались Магуба Сыртланова, Мария Тепикина, Катя Олейник, Лера Рыльская, Людмила Горбачева.

Окончили Военный институт иностранных языков Руфа Гашева, Полина Гельман, Раиса Аронова, Наталия Меклин, Ольга Яковлева, Ольга Голубева.

В Союз журналистов приняты Раиса Аронова и Татьяна Сумарокова, в Союз писателей – Наталия Кравцова (Меклин).

Стали кандидатами наук Катя Рябова, Полина Гельман, Саша Акимова, Саша Попова, Марина Чечнева, Мария Рунт…

Три однополчанки защитили докторские диссертации: Ирина Ракобольская, Ирина Дрягина, Александра Хорошилова. Известный физик Ирина Вячеславовна Ракобольская продолжает преподавать в Московском университете на кафедре космических лучей.

Евгения Жигуленко окончила Институт кинематографии и сняла фильм, посвященный женскому полку, – «В небе ночные ведьмы».

Имя Героя Советского Союза Евгении Рудневой присвоено открытой советскими астрономами малой планете.

Можно написать еще не одну книгу о судьбах наших девушек после войны…

А когда-то я писала:

 
          Не скоро кончится война,
Не скоро смолкнет гром зениток.
Над переправой тишина
И небо тучами закрыто.
 
 
Зовет мотор – лети скорей,
Спеши, врезаясь в темень ночи.
Огонь немецких батарей
Размерен и предельно точен.
 
 
Еще минута – и тогда
Взорвется тьма слепящим светом.
Но может быть, спустя года,
Во сне увижу я все это.
 
 
Войну и ночь, и свой полет,
Внизу пожаров свет кровавый,
И одинокий самолет
Среди огня над переправой…
 

На горящем самолете

Они бежали по полю минут десять. Быстроногие загорелые девчонки в белых и цветных платочках. Наконец почти у самой дороги остановились, запыхавшись. Перед ними на земле догорали обломки самолета. Трава вокруг была выжжена; ветер относил дым в сторону, но все равно в воздухе стоял сильный запах гари.

На траве, почти целое, лежало перевернутое крыло с черным крестом. Видимо, оно отлетело еще до того, как произошел взрыв. Из-под острой кромки крыла виднелись сломанные стебли синих колокольчиков.

Сгрудившись у самой границы, где кончалась высокая зеленая трава, и дальше начинался коричневый выжженный участок, девушки молча стояли и смотрели на обуглившиеся остатки самолета. Было тихо. Ярко светило солнце. Где-то вблизи как ни в чем не бывало стрекотали кузнечики.

– Что ему тут нужно было… – сказала Руфа, ни к кому не обращаясь.

– Наверное, разведчик, – отозвалась Катя. – Здесь же рядом железная дорога, а там – склады.

Группа распалась. Осмелев, девушки подошли ближе. Кто-то потрогал лежавшее отдельно крыло:

– Металлическое…

– А я еще никогда не прикасалась к самолету, – сказала Руфа. – Даже близко не видела. Только в небе…

Оказалось, никто не видел, даже москвички. Да и эта груда обломков – уже не была самолетом.

Немецкий разведчик был сбит зенитками. Загоревшись, он круто пошел вниз, оставляя за собой дымный след, и, врезавшись в землю, взорвался. Теперь он догорал здесь, в поле под Рязанью, далеко от линии фронта.

Всего два дня назад девушки, убирая сено, наблюдали воздушный бой. Вдоль железной дороги летел фашистский самолет. Внезапно со стороны солнца появился одинокий истребитель и атаковал врага. Бой был коротким. Немецкий самолет, отстреливаясь, продолжал лететь своим прежним курсом вглубь нашей территории, а истребитель, изо всех сил пытаясь преследовать его, стрелял и стрелял, выпуская длинные пулеметные очереди. Однако расстояние между самолетами увеличивалось все больше и больше: истребителю не хватало скорости… Потом он совсем отстал.

С волнением следила Руфа за боем. Ей так хотелось, чтобы наш истребитель победил. Но немец ушел. Целый и невредимый. Он даже не свернул с курса… Это было обидно, до слез обидно видеть.

А теперь Руфа смотрела, как догорает сбитый зенитками фашистский разведчик, но почему-то не было ни радости, ни удовлетворения, а только тревога… Если немцы стали летать уже сюда, под Рязань, то, значит, дела у них идут неплохо…

Августовская ночь была теплой и звездной. Спали под открытым небом, прямо на сене.

Как обычно, улеглись они рядом: Руфа, Катя и Надя. Все три девушки учились вместе на втором курсе механико-математического факультета Московского университета. И здесь, на полевых работах, они тоже держались вместе.

Большая группа студенток с мехмата, в которую попали Руфа и ее подруги, была отправлена под Рязань в первые же дни войны. Другие группы университетских комсомольцев уехали в разных направлениях: кто под Калугу, в Подмосковье, тоже на полевые работы, а кто на запад строить оборонительные укрепления…

Руфе не спалось. Она долго ворочалась с боку на бок, потом лежала на спине, глядя на звезды, прислушивалась к дыханию лежащей рядом Кати. Наконец позвала тихо:

– Катя… Ты спишь?

Та повернула голову:

– Нет. Почему-то не могу. Разные мысли лезут в голову…

– Я тоже не могу.

Открыла глаза и Надя, которая уже начала засыпать:

– Вы что не спите? Завтра вставать в четыре…

– Ну, спи-спи.

– А вы о чем? О войне?

Сон у нее быстро прошел.

– Понимаете, девочки, – сказала Руфа, лежа на спине и уставившись на какую-то яркую звезду, – сначала я была убеждена, что мы здесь делаем нужную работу… А вот последнее время мне стало казаться, что наша работа… ну то, чем мы тут занимаемся, – свекла, сено… что она не так уж важна. Нет, конечно, без этого тоже не обойтись. – Руфа села и продолжала с жаром: – Но я же стрелять умею! И вы тоже…

Она снова легла и натянула на себя одеяло.

– По правде говоря, я жду не дождусь, когда мы вернемся в Москву, – откликнулась Катя. – Там-то можно будет что-нибудь предпринять. Попроситься на фронт…

– Давайте вместе, – решительно предложила Надя. – Вместе пойдем в военкомат! Пойдем и будем требовать!

– Ну, ты сразу «требовать», – засмеялась Катя.

– Надо сначала научиться толком чему-нибудь.

– Два месяца мы уже здесь, в поле! Давно бы научились!

Наде теперь совсем расхотелось спать. Она готова была сейчас же, сию минуту бежать на фронт.

– В крайнем случае можно поступить на курсы, – говорила Руфа неторопливо, словно сама с собой рассуждала, – если сразу не возьмут. Ну, например, курсы медсестер или еще какие-нибудь. Тогда уж наверняка.

– Как там теперь в Москве? – вздохнула Катя. – Наверное, тревоги, налеты, бомбежки.

Они говорили долго. Первой уснула Надя, за ней Катя, а Руфа все лежала, смотрела на звезды и думала…

Изредка светлые полосы, следы падающих метеоритов, прочерчивали небо и быстро исчезали. Пахло душистым свежим сеном.

Вспомнились школьные годы. Походы. На привалах вот так же пахло сеном, а над головой мерцали звезды.

Школа № 206, где училась Руфа, была самой обыкновенной московской школой. Но в Тимирязевском районе она занимала первое место. При школе круглый год работал пионерский лагерь. Ребята занимались спортом, ходили в походы. Руфа научилась хорошо плавать, грести. Умела даже управлять яхтой, которую построили сами ребята из морского кружка. Но самым сильным ее увлечением был стрелковый спорт. Стреляла Руфа не только из винтовки – она умела обращаться и с пулеметом. На соревнованиях она неизменно выходила победительницей.

В старших классах Руфа увлеклась математикой и физикой. Уже тогда она твердо решила, что поступит в университет.

Невысокая крепкая девушка с пышными каштановыми волосами и внимательными зелеными глазами, она любила посмеяться, но, в общем, была характера серьезного, сосредоточенного, вдумчивого. С детства Руфа привыкла к ответственности. Отец умер рано, мать часто болела, иногда ее посылали лечиться на длительное время, и Руфа оставалась дома с младшими братьями, выполняя все домашние обязанности. Однако училась она хорошо, успевая и спортом заниматься, и в кино бегать.

К себе девочка относилась строго, даже беспощадно.

Решив однажды укреплять силу воли, она постоянно приучала себя переносить любые трудности. Подражая любимому герою Рахметову, спала на досках, без матраца. Когда летом, в жару, во время похода хотелось пить, она не прикасалась к воде…

Почему она так поступала, она и сама, вероятно, не смогла бы объяснить. Может быть, потому, что, как многие юноши и девушки предвоенного времени, была увлечена романтикой подвига. Ей нравились красивые, сильные духом люди. Вместе с тем она интуитивно чувствовала, что впереди ее ждут большие испытания.

По натуре своей она не смогла бы вести тихую, спокойную жизнь, оставаясь в стороне от главных событий.

А события приближались – угроза войны нарастала, становилась все более определенной…

В памятный день 22 июня 1941 года она, как обычно, с утра пришла в читальный зал и заняла место у окна. Весенняя экзаменационная сессия подходила к концу. Оставался последний экзамен – математика, и Руфа могла считать себя студенткой третьего курса.

В зале стояла тишина, та привычная рабочая тишина, какая бывает в читальных залах, где каждый целиком поглощен своим делом. Прошло часа полтора, когда Руфа услышала шум и удивленно подняла голову. На передних столах, тех, что ближе к выходу, она заметила какое-то непонятное оживление. Шум волной катился по рядам столов, приближаясь к концу зала, где сидела Руфа. Студенты вставали, поспешно складывали книги. Внезапно какая-то девушка высоким голосом крикнула на весь зал:

– Война, товарищи! Началась война…

Война!.. Руфе не верилось, что можно вот так просто узнать о таком страшном несчастье. На рассвете фашисты бомбили наши города, где-то уже идут бои…

Это была правда, которая с трудом доходила до сознания. Война – а светит солнце, светит так же, как и всегда! И на железной ограде с любопытством вертят головками воробьи. А завтра – экзамен… Жизнь еще никак не изменилась.

И в то же время именно в эти минуты все менялось: разрушались планы, ломались судьбы, что-то казавшееся недавно важным становилось ничтожно мелким.

Потому что с этого момента главным в жизни стала война, и все остальное подчинялось ей.

На следующий день Руфа коротко остриглась и стала похожа на мальчишку. Она еще точно не знала, что именно будет делать, но уже была готова ехать туда, куда ее пошлют. Экзамен по математике был сдан. Профессор похвалил Руфу за оригинальное решение задачи. А спустя неделю вместе с отрядом студенток-комсомолок она уехала под Рязань в колхоз.

Два месяца девушки работали в поле. Окучивали и пололи свеклу, убирали сено. Руфа работала до изнеможения, подавляя в себе растущую тревогу и ожидая того момента, когда наконец им разрешат вернуться назад, в Москву. Она твердо решила идти воевать.

Кончилось лето, и в первых числах сентября было наконец получено распоряжение об отъезде. В Москву ехали поездом из Рязани. Девушки пели песни, а поезд мчался, и плыли, плыли мимо окон деревни, столбы, полустанки. Руфа смотрела в окно, прислушиваясь к стуку колес, и ей казалось, что в веселом ритме, все время повторяющемся, звучат слова: «Е-дем-в-Мо-скву-е-дем-в-Мо-скву…»

На одной из станций состав остановился. Все высыпали на небольшой перрон. В это время со стороны Москвы медленно подошел другой поезд.

– Смотрите – санитарный!

Действительно, на вагонах выделялись красные кресты, а из окон смотрели раненые – кто с перебинтованной головой, кто с рукой…

Потихоньку «ходячие» стали спускаться на перрон, чтобы подышать свежим воздухом. Руфа смотрела на них со смешанным чувством восхищения, любопытства и жалости. Эти люди были в бою. И наверное, в тяжелом бою. Они были там, на фронте, всего несколько дней назад. Они знали и видели что-то такое, чего не знала и не видела она.

Раненые курили, медленно ходили вдоль поезда, сидели на скамейках. Некоторые шутили, пытаясь завязать разговор с девушками.

Молодой паренек с перебинтованным плечом и рукой на перевязи подошел к Руфе и спросил:

– Далеко ли едете?

– В Москву.

– А мы вот назад… Подальше.

– Ну, как там, на фронте?

– Да по-всякому…

И хотя он ответил неопределенно, она с болью в сердце подумала, что, в общем, дела плохи.

– А вы из каких войск?

– Артиллерист я. Три дня всего только и повоевал.

Парень грустно улыбнулся и вынул из кармана пачку папирос. Здоровой рукой попытался открыть ее.

– Давайте я помогу, – сказала Руфа и, взяв у него пачку, вынула папиросу. Потом зажгла спичку.

Парень прикурил:

– Спасибо.

Он поглядел по сторонам:

– Много девчат. Студентки?

– Из университета. Работали тут, под Рязанью.

– Теперь, значит, опять учиться.

Он помолчал, внимательно посмотрел на Руфу и неожиданно спросил:

– А можно я напишу вам… в Москву? Писать мне теперь некуда, у нас там теперь немцы под Витебском…

– Можно, – согласилась Руфа и на клочке бумаги написала свой адрес.

– Вот спасибо, – обрадовался он.

– Только и я могу уйти воевать. Так что если ответа не будет, то не обижайтесь.

– Я сразу же напишу, – пообещал парень.

В этот момент раздался предупреждающий гудок паровоза, и Руфа стала прощаться. Девушки уже спешили к поезду.

Снова застучали колеса и запели свою прежнюю песню. А Руфа все думала о молодом пареньке, которому так хотелось кому-нибудь написать… В Москву поезд прибыл во второй половине дня. На Казанском вокзале было шумно и людно. Загорелые, запыленные, как черти, девушки привлекали всеобщее внимание. В метро москвичи с любопытством разглядывали их и, переговариваясь между собой, делали предположения:

– Беженцы, наверное… Из оккупированных районов.

А «беженцам» было безразлично. Пусть думают что хотят. Они приехали домой.

Москва… Руфа обрадовалась ей, как старому надежному другу. Обрадовалась городской суете, гудкам машин, звону трамваев. Москва была все та же, прежняя и в то же время другая, военная. Она заметно посуровела, возмужала, надев защитную военную форму.

Мрачноватые здания, выкрашенные в серый цвет, на окнах – полоски бумаги крест-накрест, на площадях и в скверах – зенитки, аэростаты заграждения…