Текст книги "Нас называли ночными ведьмами"

* * *

Летом 1942 года со штурманом Галей Докутович произошел несчастный случай. Вернувшись с боевого задания, пока техники латали пробоины на самолете, она прилегла в траву недалеко от своего По-2. Тяжелый бензозаправщик спешил на старт, и шофер не заметил девушку. У Гали был поврежден позвоночник. Госпиталь… И снова – полеты.

Из дневника Гали:

«6/8 1942 – Я в госпитале. Да еще бог знает где – в Махачкале. Сначала пластом лежала, да и теперь лежу не двигаясь. Но сегодня обняла за шею двух нянь, встала на ноги. Голова закружилась-закружилась, и, когда я легла на койку, мне показалось, что целый день работала и устала смертельно.

16/8 1942 – Еду на пароходе по морю. Лежу где-то почти в трюме. В открытый иллюминатор вижу серый Каспий. Жарко. Здесь едет сразу сто тридцать раненых… Встала с постели, пробралась на палубу. И на виду у всех осрамилась: упала в обморок первый раз в жизни.

24/8 1942 – Ашхабад почти совсем европейский город. В госпитале лежать еще больше месяца.

20/12 1942 – Я снова у себя в части. Не знаю, принимают ли кого-нибудь лучше, чем встретили меня девчата. Родная семья! Свой шестимесячный отпуск я спрятала в карман. После войны буду отдыхать, поправляться».

* * *

Мы собрались у школы, в самом центре станицы Ассиновской. Пора ехать на аэродром. Поглядываем на серое небо, на темные клочья низких облаков, которые проносятся над головой. Сыро, ветрено и тоскливо. Деревья нелепо взмахивают голыми ветками, словно пытаются удержать равновесие, поскользнувшись на мокрой земле.

Ждем грузовик. Но из-за угла в конце улицы вдруг появляется черная легковая, забрызганная грязью машина. Из нее выходит девушка. В короткой и тесной, с чужого плеча, шинели, в большой шапке-ушанке. Стоит и молчит. В опущенной руке – полупустой рюкзак. Другая крепко прижата к груди, будто девушка хочет успокоить бешеный стук сердца, прежде чем шагнуть нам навстречу. Кто-то тихо говорит:

– Докутович… – И потом: – Галка!

Она бросается к нам напрямик, не разбирая дороги, с трудом выволакивая сапоги из густой грязи. Галя вернулась из госпиталя, из глубокого тыла… Вернулась в свой полк, чтобы снова воевать.

Мы обнимаем, тормошим ее, а она громко смеется и что-то говорит-говорит… Странно – раньше она никогда так не смеялась… Я замечаю, что вот-вот из глаз ее брызнут слезы…

Все мы рады счастливому возвращению Гали, и никто не знает, что в кармане ее гимнастерки лежит заключение врачей, где сказано, что ей требуется дальнейшее длительное лечение, а главное – ей запрещается не только летать, но даже оставаться в армии. Никто в ближайшее время и не узнает, потому что Галя просто не станет показывать его в полку…

Подъезжает наша машина, мы влезаем в кузов, и она трогается. А Галя остается на дороге, высокая, в смешной короткой шинели, такая одинокая. Смотрит вслед влажными глазами, машет рукой…

Галя Докутович погибла в ночь на 1 августа 1943 года. Ее самолет загорелся в результате обстрела вражеского истребителя…

О Гале Докутович вспоминает штурман звена Герой Советского Союза Полина Гельман, ее лучшая подруга:

«…Оказавшись в одном классе, мы с Галей сели за одну парту и просидели вместе до окончания школы. Что меня всегда поражало в Гале, это ее настойчивость, упорство в достижении цели и счастливая способность ко всему. Ей нравилась литература – и на всех наших литературных вечерах она неизменно занимала призовые места. Она увлеклась спортом – и стала одной из лучших гимнасток Гомеля. Уже в восьмом классе Галя поступила в музыкальную школу и за один год прошла курс четырех классов. Однако, несмотря на такие успехи, Галя оставила музыкальную школу, поддавшись более сильному чувству – увлечению небом.

Мы учились в 9-м классе и вместе пошли поступать в аэроклуб. Меня не приняли из-за малого роста. Я тогда позавидовала своей подруге – Галя была высокой, статной. В аэроклубе она стала лучшим учлетом и первая в отряде вылетела самостоятельно. Школу она окончила на отлично.

Поступив в Московский авиационный институт, продолжала тренироваться, одновременно занимаясь парашютным спортом.

Летом 1941 года Галя должна была принять участие в групповом прыжке с самолета на воздушном параде в Тушине. И вдруг – война… Одной из первых явилась Галя в ЦК комсомола с просьбой зачислить ее в авиагруппу Расковой.

Потом мы вместе оказались в штурманской группе…»

* * *

Седьмого ноября праздник – 25-летие Октября. В полк приехал командующий фронтом Тюленев, который вручил нам награды. Многие получили свои первые ордена.

В то время у каждой из нас уже было на счету больше сотни боевых вылетов. И много удачных. Мы летали непрерывно. Бомбили то автомашины, то переправы, то огневые точки, то склад, то танки… Наземные части, стоявшие на передовой, часто благодарили нас за хорошую работу, за точные попадания.

Словом, летали мы каждую ночь. С вечера до утра. Каждый экипаж делал по пять, по шесть, по семь вылетов. Если не было летной погоды, сидели на аэродроме и дремали в ожидании, когда рассеется туман или перестанет дождь. Чтоб слетать хоть разок.

Однажды, сидя в кабине в туманную ночь, я задремала, и сон унес меня куда-то далеко в прошлое. Открыв глаза, я вдруг увидела совсем близко под колесами землю… Еще секунда – и самолет разобьется!.. Не думая, мгновенно я рванула ручку управления на себя… В передней кабине проснулась Ира:

– Что с тобой? Наташа!

– Ох, я решила, что мы сейчас стукнемся о землю…

…Никто не думал о наградах. И вдруг – ордена. Оказалось, все-таки приятно получить орден.

Командующий обратил внимание, что мы в брюках, в полинявших, выцветших гимнастерках, и сказал кому-то из помощников:

– Праздник, а у девушек нечего надеть.

По его приказу нам вскоре сшили парадную форму – коричневые гимнастерки и синие юбки. Эту форму мы надевали по торжественным случаям несколько лет, до самого конца войны.

* * *

На праздничный вечер к нам в гости приехали ребята из соседнего полка, наши «братцы». Они тоже летают на самолетах По-2. И командир их приехал, подполковник Бочаров. Этот братский полк базируется недалеко от нас, в соседней станице. Мы часто бомбим одни и те же цели, иногда летаем с одного аэродрома.

Совсем неожиданно я встретила Сашу Громова. Сашу, с которым вместе учились в аэроклубе. Тогда, перед войной, я уехала из Киева в Москву, в авиационный институт, а Сашу и других ребят направили в летное училище. Они мечтали стать летчиками-истребителями. Но не успели: началось отступление и всех курсантов разбросали по авиационным полкам. Теперь Саша – штурман в полку По-2.

Саша такой же, как и был, только возмужал немного. Высокий, широкоплечий, с добрым и мужественным лицом. У него темные глаза, такие темные, что даже зрачков не видно, энергичный подбородок и крупные, красиво очерченные губы. Черные вьющиеся волосы падают на лоб.

– Я узнал, что ты здесь, и приехал, – сказал он.

Мы стали вспоминать аэроклуб, школьные годы, друзей – то время, когда еще не было войны и когда казалось, что впереди все так легко и прекрасно…

…Кончились полеты. Мы, курсанты аэроклуба, едем в город. Мчится по шоссе грузовик. Мелькают пригороды Киева. Ближе к городу – заводы. В кузове тесно. Мы все стоим, держась друг за друга.

Я стою у самой кабинки, облокотившись на крышу. Рядом Саша. Он держит мою руку в своей большой теплой ладони, и я чувствую, какой он сильный и ласковый. Ветер растрепал мои косы, и длинные пряди волос бьются о Сашину щеку. Я стараюсь отодвинуть голову, а Саша наклоняется еще ближе…

Прошло всего два года с тех пор. Но как давно это было!

* * *

…Горный поселок Дигора. Сверху он кажется игрушечным. САБ медленно опускается, освещая крутой склон горы и сам поселок. На окраине – машины, по которым я бросаю бомбы, пока прожекторы ловят самолет. Два полета прошли удачно. А вот третий…

Мы пролетели больше половины пути по направлению к Дигоре, когда наткнулись на облака, которые двигались двумя ярусами. Некоторое время мы летели между ними, но вскоре самолет окунулся в сплошную облачность. Решили возвращаться с бомбами. Ира взяла обратный курс.

Еще раньше я отметила, что ветер усилился и резко изменил направление, значит нас снесло, но как проверить? Земля совершенно не просматривалась… Казалось, что в облаках мы летим уже очень долго. Наконец Ира спросила:

– Наташа, где мы находимся?

Я ждала, что она это спросит, и нервничала, ведь она так верила мне. Помедлив с ответом, призналась:

– Ира, я не знаю. Понимаешь…

Но объяснять было нечего. А облакам не было конца. Временами мы выходили из облачности, но внизу под нами проплывали облака нижнего яруса. Иногда темнели небольшие просветы. Что там? Хребет или долина? Можно ли снижаться? А если – горы?

У меня пересохло во рту и тягуче-неприятно засосало под ложечкой. Очевидно, закрыло весь наш район и аэродром тоже.

– Ира, я брошу САБ.

Через несколько секунд вокруг стало белым-бело. САБ утонул в облаках, мы летели как в молоке. Когда он догорел, темнота стала еще более густой и зловещей. Нужно было на что-то решиться: лететь дальше или пробивать облака наугад… Вдруг внизу что-то блеснуло, и совершенно ясно я увидела на земле свет фар: машина ехала по извилистой дороге.

– Иринка, жми в этот просвет! Видишь – фары! Там дорога.

Рядом с дорогой вилась речушка, мы привязались к ней и летели вдоль ее русла, пока не прошли узкое ущелье. Шел снег, но теперь мы уже знали, что долетим: на аэродроме непрерывно стреляли ракеты. Нас ждали…

* * *

В комнату ввалилась Жека Жигуленко, или, как мы ее звали «Жигули». Как всегда веселая и шумная.

– У меня день рождения! Пошли пить чачу – все пошли!

У Жеки широкая натура, она любила размах. Все так все.

– Поздравляем! Тебе сколько стукнуло – двадцать один?

Мы принялись теребить ее, дергать за уши. Она отбивалась, хохотала, потом сдалась и терпеливо вынесла все мучения. Уши у нее стали пунцовыми, лицо с нежной кожей пылало.

– Теперь двинули!

Мы собрались компанией у Жекиной хозяйки. Пили чачу – виноградную водку. Шумели, пели. Одни девчонки.

У хозяйки нашелся патефон. Старый, с отломанной ручкой. И куча заигранных пластинок. «Если завтра война», «Три танкиста»… Эти нас не интересовали.

Хрипели «Очи черные», отчаянно взвизгивал «Синий платочек». Мы громко чокались гранеными стаканами, закусывали солеными огурцами. Пили за летную погоду, за наступление…

И вдруг среди замусоленных пластинок – Григ! «Песня Сольвейг», печальная и нежная. Наступила тишина. Стало грустно. Моя соседка Нина Ульяненко заплакала. Я принялась утешать ее. Потом, обнявшись, мы стали плакать вместе. О чем? Трудно сказать. Что-то вспомнилось, чему-то не суждено было сбыться. И вообще – действовала чача.

К нам присоединились другие. И даже озорная Жека сидела, опустив голову, и, покусывая губы, молча плакала. Слезы капали в пустой стакан. Мы плакали тихо, мирно, самозабвенно. Было хорошо.

Выплакавшись, мы пошли получать боевую задачу.

* * *

В предгорьях Кавказа мы летали пять месяцев, пока у немцев была надежда прорваться к нефти. Но успехи советских войск под Сталинградом заставили их спешно отступить с Кавказа, чтобы не оказаться отрезанными от основных войск. И уже в первых числах января 1943 года нам ставили задачу бомбить отступающего врага. Теперь мы еле успевали догонять немцев.

…Перелетаем все ближе к Кубани. Солдато-Александровка. Здесь мы были при отступлении, и, конечно, девушки останавливаются у своих прежних хозяек. Навстречу нам вышла вся станица. Ночью мы не летали – еще не подвезли бомбы.

Был канун старого Нового года. В полночь мы гадали. Жгли бумагу и потом разглядывали тень на стене от оставшегося почерневшего клочка. У Гали Докутович получился гроб – так она сама определила. Никто не хотел, чтобы – гроб, и мы наперебой изощрялись, придумывая всякую чушь. А спустя полгода Галя сгорела вместе с самолетом.

Кто-то предложил выйти на улицу и спросить имя у первого встречного, чтобы узнать, как будут звать суженого. Накинув на плечи шинели, мы с хохотом выбежали на мороз. Но встречных не оказалось. Только часовой у самолетов, не то казах, не то киргиз, судя по акценту, громко выкликивал:

– Стой! Какой пропуск?

– Как твое имя? – допытывались мы.

Но он только повторял:

– Пропуск «Калуга» знаешь?

– Знаем, знаем…

– Какой?

– «Калуга»!!

* * *

…Наша хозяйка встретила Иру и меня с восторгом. Всплеснув руками, бросилась обнимать.

– Ох, вы мои девочки-голубушки! – приговаривала она. – Да я ж сердцем чуяла, что мы еще свидимся! И сны ж мне такие снились!

Она все хлопотала, крутилась возле нас, шлепала ребят, чтобы не мешали.

– И как же вы не боялись? Темно ж! А высоко – страху не оберешься.

Она рассказала, как вели себя немцы, где стояли орудия, танки, зенитки. И как прилетали ночью самолеты бомбить немцев, а ей так хотелось подсказать, куда бросать бомбы. Она была убеждена, что прилетали именно мы, девушки. Мы не стали разуверять ее, хотя нам не приходилось бомбить в этом районе.

Муж ее на фронте, ушел в первый день войны. Жив ли – не знает. Ни одной весточки с тех пор. Дома четверо детей.

Хозяйка раздобыла муки, испекла пирог, и мы отпраздновали встречу. Шустрый Ванюшка не отходил от Иры. Время от времени он осторожно трогал орден Красного Знамени и при этом доверчиво заглядывал ей в глаза:

– А вы большие бомбы кидали?

– Большие.

– Вон с того самолета?

– С того. И с других тоже.

Наш По-2 стоял у самой хаты, его можно было видеть в окно. Соскочив с табуретки, Ванюшка подбежал к окну, чтобы еще раз посмотреть на самолет.

На следующий день мы с Ирой прощались с гостеприимной хозяйкой, с ее ребятами. Порылись в рюкзаках, достали для ребят теплые вещи. Вот только Ванюшки почему-то не было, исчез куда-то.

Но когда мы подошли к самолету, то вдруг обнаружили пропавшего мальчишку в штурманской кабине. Он сидел на полу, скорчившись, уткнувшись носом в колени, и молча поглядывал на меня снизу вверх.

– Вот ты где! Что же ты, с нами полетишь?

– С вами! – обрадовался Ванюшка и даже подпрыгнул.

* * *

Из дневника Гали Докутович:

«…Фашисты удирают, а мы их настигаем. Но погода, увы, заодно с ними. Все время туман, низкая облачность, а здесь гористая местность…

Вчера был один из самых забавных дней нашей походной жизни. С утра нас застал туман, никак не могли вылететь. Только к полудню полк поднялся и перелетел на другую площадку. Но оказалось, что наша передовая группа наземников уже поехала дальше.

Мы собрались ночью работать, но опять, как всегда, к вечеру появилась облачность, погода самая „аэродромная“. Мы мерзли у своих машин. Я собралась уже совсем лететь и вовсю ругала Лиду Свистунову за то, что карту мне дали уже в темноте.

Мы с Ниной Худяковой улеглись спать на крыльях. Холодно, а не встаем! Но все-таки решили встать и пошли греться к лампе. Лампу разожгла Дуся Пасько неподалеку от „блондинки“, так у нас величают самолет № 9 за то, что он выкрашен голубой краской. Оказалось, Дуся варила в котелке фасоль. Мы приняли активное участие, я даже палец себе обожгла.

У Руфы была соль, у меня – самое главное – ложка. А вместо воды здесь же бросали в котелок снег…

Погода была безнадежно плохой. После команды „Отбой!“ нужно было километра два с половиной идти в станицу. Спали на соломе в холодной хате. А сегодня с утра непроходимый туман. Снова на аэродроме. И опять нельзя летать!..»

* * *

Немцы спешно уходили с Кавказа.

В первых числах января полк оставил станицу Ассиновскую и перелетел через Терек на новую площадку.

…Полетов нет: еще не подвезли бомбы. Наземный эшелон в пути, поэтому летчикам самим приходится дежурить у самолетов. Над площадкой, где рассредоточены наши По-2, висит луна. Поле, покрытое свежим, недавно выпавшим снегом, залито бледно-голубым светом.

Сразу же за нашими самолетами стоят самолеты «братцев», которые тоже прилетели сюда, за Терек. Я медленно хожу вдоль самолетов, мягко ступая унтами по снегу. Вместе со мной движется моя тень. Она совсем короткая: месяц высоко, почти над головой. Я стараюсь наступить на нее, но она ускользает все вперед, вперед…

Саша Громов тоже дежурит сегодня. Мы с ним виделись вечером в столовой. Я знаю – он придет ко мне. И, улыбаясь неизвестно чему, я снова охочусь за собственной тенью… Вскоре он приходит, большой, похожий на медведя, в комбинезоне с широким меховым воротником и в мохнатых унтах.

– Давай дежурить вместе.

Я рада ему. Мы идем рядом: теперь по снегу скользят две тени – одна короче, другая подлиннее. Возле моего самолета останавливаемся.

Тихо. Поблескивает обшивка крыла. Накрытый чехлом мотор и лопасти пропеллера, торчащие в стороны, кажутся огромной птицей, которая приготовилась взлететь. Сегодня тишина особенная. Немцы бегут, и у меня такое ощущение, будто на время раздвинулись тучи войны и стал виден светлый кусочек мира…

Мы стоим, облокотившись на крыло. Говорить не хочется. Я чувствую на спине тяжесть Сашиной руки и даже через меховой комбинезон ощущаю ее тепло. Нам обоим хорошо. И нет никакой войны.

Внезапно воздух сотрясает взрыв. Мы гадаем, что бы это могло быть. Но все опять спокойно, и мы забываем о взрыве. Проходит час, и еще один. Луна за это время опустилась ниже, тени стали длиннее, подморозило. Вдали раздались голоса: это идут нас сменить…

* * *

Вспоминает Марина Чечнева:

«Мы перелетали с места на место, догоняя отступавшего противника. В январе и феврале туманы и снегопады затрудняли нашу работу. Часами мы просиживали на аэродромах в ожидании погоды.

В станице Екатериноградской нас настигла страшная весть: погибла Раскова. Мы помнили ее, всегда ждали, что она как-нибудь однажды прилетит к нам в полк и мы будем рассказывать ей о том, как жили и как воевали, выпестованные ею. Теперь же в газете ее портрет: красивое жизнерадостное лицо в траурной рамке.

8 февраля 1943 года над станицей Челбасской висели черно-серые тучи, ветер метался по аэродрому, парусами надувая чехлы для моторов. Мы ждали прояснения погоды.

Начальник штаба Ракобольская появилась около самолетов незаметно. Увидели ее, когда она необычным, взволнованным голосом объявила общее построение. Мы встревожились, хотя вины за собой не знали. От штаба в нашу сторону шли человек десять офицеров-мужчин, среди них командир дивизии генерал-майор Попов. Когда капитан Ракобольская доложила ему, он вышел вперед. Ветер рвал из его рук лист бумаги. Мы смотрели на этот листок и ждали основательного разноса.

Окинув строй взглядом, генерал громко начал читать. Указом Президиума Верховного Совета СССР нам присваивалось звание гвардейцев, отныне мы становились 46-м гвардейским полком. Никогда еще мы не кричали „Ура“ с таким восторгом. Еще бы! Ведь мы первые в дивизии, – да и не только в дивизии – первые в 4-й Воздушной армии стали гвардейской частью! Сбылось сказанное нашей незабвенной Мариной Расковой: „Я верю, мои скромные ночники, вы будете гвардейцами“».

* * *

Новое место базирования – станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И нашим самолетам уже не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.

Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт. Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.

На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой Себровой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.

Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…

Мы впервые видели мертвого немца так близко. На счету каждой из нас было уже по триста боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а скорее всего, не хотели думать.

«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» – все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов? Казалось, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать.

Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости… Завтра я снова полечу на бомбежку, и послезавтра, и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют. Такие же немцы, как этот…

Почему же тогда – жалость?..

* * *

Село Красное. Сюда мы прилетели днем. А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег. Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.

Полетов нет. Хорошо – можно хоть денек отдохнуть. Хрипло поет надтреснутая пластинка:

«Валенки, валенки-и… не подшиты, стареньки!»

Надрывается Русланова. Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:

– А не пора ли на боковую?

Я киваю: пора, завтра с утра опять перелет на новое место. И… продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные – трудно оторваться.

Внезапно – стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо. Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.

– Быстро на аэродром! На полеты!

Выглядываю в окно: снег перестал, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило. Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты. А патефон визжит:

«Валенки, валенки…»

Других пластинок нет, это единственная.

Хозяйка стоит у печки, сложив руки на животе. Смотрит на нас жалостно.

– Салют, Ефимовна! – улыбаемся мы ей и выходим в черную ночь.

До утра мы успели сделать два долгих вылета. Немцы оказались далеко: они отступали безостановочно, отходя в направлении Краснодара. Мы бомбили автомашины, которые шли колонной с включенными фарами.

* * *

В станице Джерелиевской нас застала весенняя распутица. Днем аэродром превращался в болото с густой грязью. Только к середине ночи на несколько часов подмораживало, и до утра мы летали.

…Возвращаясь с полетов, я подхожу к дому с опаской. Небольшой дом, где мы с Ирой Себровой поселились, стоит в глубине двора. От калитки до крыльца каких-нибудь десять шагов, но пройти это расстояние спокойно мне нельзя, потому что у меня есть враг – большой белый гусь с длинной шеей и круглыми бесцветными глазами. В сущности, безобидная домашняя птица. Целый день вместе со своими собратьями он важно расхаживает по двору, что-то выискивает, щиплет прошлогоднюю травку, чистит перья или вполголоса о чем-то рассуждает. Но стоит ему заметить мое приближение, как он мгновенно преображается: воинственно расправляет крылья и с криком бросается мне навстречу. Вытянув шею, шипит и норовит ущипнуть. Я отшвыриваю его ногой, пробивая себе дорогу…

…Днем командир полка собрала летчиков: в полку кончились запасы бензина, а обстановка требовала, чтобы мы летали. Подвоза не было, так как машины застревали на дорогах. Запасы продуктов тоже иссякли: несколько дней мы ели одну кукурузу, да и то без соли и хлеба. Бершанская решила послать в город Кропоткин самолеты за горючим и продовольствием. С большим трудом взлетели По-2 с аэродрома…

Вернувшись, я пошла домой и, как всегда, стала искать глазами моего гуся, но его нигде не было. Я свободно пересекла двор и еще раз оглянулась: от этой вредной птицы можно было ожидать любого подвоха. Открыв дверь, все поняла: из кухни вкусно пахло жареным… Это он, тот гусь! Сердце защемило – зачем же его так… Но хозяйка думала нас обрадовать:

– А я вам угощение приготовила, гусочку…

Нет, не могла я есть моего гуся. Мне было жаль воинственную птицу. На следующий день я шла с полетов в плохом настроении: теперь никто уже меня не встречал…

* * *

После полетов мы легли спать в девять утра. Никак нам не удается выспаться: ведь отдыхать приходится днем, когда в доме идет обычная жизнь. По комнатам бегают хозяйские дети, глуховатая бабка говорит громко, почти кричит.

Я открываю глаза и зажмуриваюсь, в окна бьет яркий солнечный свет.

– Проснулась? – слышу голос Иры.

Она сидит на кровати, поджав ноги, держит что-то на ладони.

– Что это у тебя?

– Это? Вот – пятый…

– Кто пятый?

– Бекас пятый! Ползают прямо по простыне…

Я вскакиваю и откидываю одеяло. Молча мы истребляем паразитов. Наш дом, как и другие в станице, полон народу. Только одна хозяйская семья состоит из семи человек: старик со старухой да невестка с четырьмя детьми. Заходят солдаты с передовой, на отдыхе, раненые. Просятся переночевать. Не раздеваясь, спят прямо на полу.

В комнату заглядывает бабка:

– Проснулись, мои солдатики? Аль не ложились?

– Просто не спится, бабуся.

– То детвора вас разбудила. Я их сейчас угомоню.

Но спать мы уже не могли. Одевшись, я вышла в другую комнату. Как обычно, дед сидел у окна, набивал трубку. В доме все заботы ложились на бабку, а дед жил своей особой жизнью, не обращая внимания на шум и гам. Любил посидеть, обсудить мировые проблемы. С удовольствием брал наши полетные карты и, надев очки, внимательно рассматривал. Иногда вверх ногами. Важно крякал, покачивая головой:

– Придумают же люди! Вон какая станица, сколько в ней домов, а на бумаге она всего-навсего точка… Н-да-а…

* * *

Юля Пашкова пришла в полк с первым пополнением, когда мы уже несколько месяцев воевали и новенькие ордена сверкали на наших гимнастерках.

Летала она лихо. И ничего не боялась: ни зениток, ни грозы, ни выговора за лихачество. Летного опыта у нее явно недоставало, зато было с излишком бесшабашной смелости. Юля. Юлька. Веселая девчонка с чуть вздернутым носом, веснушками на нежной коже и озорными синими глазами.

Однажды полку была поставлена задача разбомбить немецкий штаб в одной из кубанских станиц. Юлька вдруг разволновалась и попросила поручить это ей.

– Я там выросла. Там моя мама…

Никто не произнес ни слова. Трудно было что-нибудь сказать.

– Я там знаю каждый дом… – настаивала Юлька.

Задание было несколько изменено, и Юльке доверили бомбить штаб. Остальные должны были работать по запасной цели.

Штаб Юлька действительно разбомбила. Прилетела назад довольная, возбужденная. Размахивая шлемом, рассказывала:

– Понимаете, я видела свой дом! Спустилась и низко-низко над ним пролетела!..

Вскоре наши войска освободили Юлькину родную станицу. Но ей самой уже не пришлось там побывать. В одну из черных мартовских ночей на последнем развороте перед посадкой столкнулись два самолета. Юльки не стало…

* * *

Во время обстрела над целью осколком снаряда повредило мотор, и назад Ира летела так осторожно, будто вела машину, груженную динамитом. Мотор давал перебои, но все же она дотянула до аэродрома.

С рассветом все самолеты, кроме нашего, улетели на основную точку. А мы остались ждать, пока техники исправят мотор. Наш По-2 стоял на окраине станицы рядом с траншеей. Тося, техник, сразу же приступила к работе. Ей помогала ее подруга Вера.

– Тут работы не так уж много. Быстро сменим, что надо. Через час-полтора будет готово, – пообещала она. – Идите отдохните.

Нам с Ирой делать было нечего, и мы решили прилечь в пустой хате неподалеку от самолета. Страшно хотелось спать. Спокойно шли мы по заросшей травой улице. Было тихо. Внезапно послышался гул, и мы увидели истребителей, летевших парой совсем низко. Мы не сразу сообразили, что это фашистские самолеты.

– Иринка, они с крестами!

Только я успела сказать это, как раздались выстрелы. Истребители, пикируя один за другим, стреляли из пушек. Мы забежали в хату. Стоял грохот, от пушечных выстрелов дрожали стены, дребезжали стекла. С испугу я бросилась зачем-то закрывать окна.

Снаряды рвались на дороге, в саду, возле хаты. Пробило дырку в потолке, другую – в глиняной стене. Мне стало страшно: убьют вот так, нелепо… где-то в хате… Хотелось куда-нибудь спрятаться, но, кроме стола и кровати, в комнате ничего не было. Мы залезли под стол и сидели там, пока не кончилась штурмовка. Стол, конечно, не броня, но все-таки… какая ни есть, а крыша над головой.

Когда все стихло, мы побежали к нашему самолету. Техники уже хлопотали возле него. Он был почти цел, наш По-2. Только в фюзеляже зияли две дыры да левое крыло было порядком изорвано. Поджечь его истребители почему-то не успели.

– Проклятые, добавили нам работы. Не могли позже прилететь…

Рука у Тоси чуть повыше локтя была перевязана лоскутом, на котором краснело пятно. Несмотря на рану, она свободно двигала ею.

– Ерунда, – сказала она и несколько раз согнула и разогнула руку…

* * *

Вспоминает штурман полка Герой Советского Союза Лариса Розанова:

«Кубанская весна 1943 года. Весенняя распутица, непролазная грязь. Дороги развезло, машины застревают. Нет подвоза бомб, бензина, продуктов питания. А летать надо…

Бершанская вызывает летчиков, дает задание вылететь в город Кропоткин, получить там все необходимое для боевой работы. По колено в грязи, буквально на руках девушки вытаскивают самолеты на узенькую, чуть просохшую полоску аэродрома. Вылетаем. До Кропоткина – двести километров. Летим низко, бреющим. Мне пришлось сделать днем три рейса. Тысячу двести километров летела на перегруженном самолете и очень устала. А вечером легкий морозец сковал землю, и мы летали на задание.

…Ровно, монотонно гудел мотор. Потом звук стал отдаляться, и я почувствовала, что куда-то проваливаюсь… Совершенно невозможно было противиться сну, глаза просто слипались.

– Лора, ты сегодня измоталась, давай я поведу. А ты отдохни.

Я покорно передала управление Вере Белик и тут же заснула. Мне показалось, вздремнула на несколько минут. Вдруг слышу:

– Ну проснись же, наконец, Лорка! Проснись!

Очнувшись, я схватилась за управление. Вдруг из-под левого крыла на меня уставился яркий луч. „Фара! Атакует истребитель!“ – решила я. Рванула самолет вправо. „Фара“ слепила меня уже из-под правого крыла.

И я стала маневрировать, бросая самолет в разные стороны…

– Скорость! Скорость, Лорка! – яростно кричала в трубку Вера.

Наконец я опомнилась. Скорость огромная, в ушах свист, самолет весь дрожит… Высота на приборе – пятьсот метров! Значит, мы падаем уже около тысячи метров!.. Только на высоте двести метров мне удалось выйти в горизонтальный полет. И вдруг у меня задрожали руки и ноги, зубы стали выстукивать противную дробь. И тут я услышала голос Веры: