Текст книги "Молодые львы"

Они сели в одной из кабинок, дожидаясь появления Милтона Слипера, автора пьесы, которую хотел продюсировать Кахун, и Кирби Хойта, киноактера, которого Кахун хотел уговорить сыграть главную роль.

– Что меня больше всего раздражает в Голливуде, – проворчал Кахун, – так это всеобщая привычка заниматься делами за ленчем. Парикмахера и то не наймешь, если не накормишь и не напоишь его до отвала.

Фарни царственной походкой обходил кабинки, пожимая руки и целуя щечки. Он был агентом ста пятидесяти самых высокооплачиваемых киноактеров, сценаристов, режиссеров. Ресторан служил Фарни тронным залом, ленч использовался для аудиенций. Фарни хорошо знал Майкла и вновь и вновь пытался убедить его перебраться в Голливуд и заняться режиссурой, обещая славу и деньги, которые ждут его на этом поприще.

– Привет. – Пожимая руки, Фарни улыбался своей характерной добродушно-нагловатой улыбкой, которая, по его мнению, убеждала работодателей более щедро оплачивать услуги его клиентов. – Как вам это нравится? – Вопрос был задан с таким видом, будто война – это представление, которое Фарни срежиссировал лично и теперь очень этим гордится.

– Это самая лучшая маленькая война, в которой мне довелось участвовать, – подыграл ему Майкл.

– А сколько тебе лет? – Фарни пристально посмотрел на Майкла.

– Тридцать три.

– Могу устроить тебя во флот. Офицерское звание гарантирую. В управление связей с общественностью. Или на радио. Хочешь?

– Господи, – пробурчал Кахун, – неужели и флот пользуется услугами агентов?

– Мой друг – капитан первого ранга. – Фарни нисколько не обиделся на реплику Кахуна. – Так что? – Он опять посмотрел на Майкла.

– Сейчас – нет. В ближайшие два-три месяца я воевать не готов.

– Через три месяца… – Фарни улыбнулся двум красоткам в соседней кабинке, – через три месяца ты будешь подстригать траву в садах Йокогамы.

– Дело в том, – Майкл попытался изгнать из своего голоса героику, – что я хочу пойти в армию рядовым.

– Святый Боже, это еще зачем?

– Долгая история. – Майкл смутился. – Расскажу в другой раз.

– А ты знаешь, что собой представляет рядовой в нашей армии? Гамбургер! Мелко нарубленное мясо плюс, при удачном раскладе, малая толика жира. Победной тебе войны. – Фарни помахал Майклу рукой и проследовал дальше.

Кахун мрачно смотрел на двух комиков, которые шли вдоль бара, громко смеялись и пожимали руки всем подряд.

– Ну и ну! Я бы дал японскому главнокомандующему пятьсот долларов и два билета в первый ряд на премьеры всех моих спектаклей, если бы он завтра же разбомбил этот город. Майкл, – продолжал он, не решаясь посмотреть на Майкла, – пусть я покажусь тебе эгоистом, но я должен это сказать.

– Выкладывай.

– Не уходи в армию, пока мы не поставим эту пьесу. Я слишком устал, чтобы вытянуть ее в одиночку. А ты со мной с самого начала. Слипер, конечно, отвратительный тип, но он написал хорошую пьесу, и ее надо поставить…

– Не волнуйся, – мягко ответил Майкл, подумав, что хватается за слова Кахуна, как за спасительную соломинку. Вот он, благородный предлог для того, чтобы не надевать на себя военную форму еще целый сезон. – Я тебе помогу.

– Пару месяцев без тебя обойдутся, – добавил Кахун. – Войну мы все равно выиграем.

Он замолчал. Лавируя между столиками, к ним направлялся Слипер, красивый мужчина крепкого сложения, державшийся очень самоуверенно. Пару лет назад Слипер написал две нашумевшие пьесы о рабочем классе. Одет он был, как и положено молодому, но уже достаточно известному писателю: темно-синяя рабочая блуза и съехавший набок узел галстука. За столик Слипер сел, никому не пожав руки.

– Господи, – проворчал он, – ну почему мы должны обсуждать наши дела, задыхаясь от запаха духов?

– Место встречи определила твоя секретарша, – напомнил Кахун.

– У моей секретарши сейчас только два желания. Она хочет трахнуться с венгерским продюсером, который работает на студии «Юниверсал», и сделать из меня джентльмена. Она из тех женщин, которым никогда не нравятся ваши рубашки. Причем она не упускает случая сказать мне об этом. Думаю, такие дамы вам знакомы.

– Мне тоже не нравятся твои рубашки, – заметил Кахун. – Ты зарабатываешь две тысячи долларов в неделю, так что можешь покупать себе более приличную одежду.

– Двойной скотч, – бросил Слипер подошедшему официанту. – Так что, Дядюшка Сэм решил-таки выступить в защиту человечества?

– Ты переписал второй акт? – не обращая внимания на его слова, спросил Кахун.

– Ради Бога, Кахун! Да разве можно работать в такое время?

– Я как раз об этом и спрашиваю.

– Кровь! – прогремел Слипер. Майкл решил, что говорит он, как персонаж в одной из его пьес. – Кровь на пальмах, кровь на радиопередатчиках, кровь на палубах, а он интересуется вторым актом! Проснись, Кахун. Произошло событие космического масштаба. Содрогается земля. Человечество ворочается в тяжком сне, корчится от мук, обливается кровью.

– Прибереги этот пафос для сцены в суде.

– Хватит! – Глаза Слипера гневно сверкнули под кустистыми бровями. – Давай обойдемся без этих дешевых бродвейских шуточек. Их время ушло, Кахун. Первая упавшая вчера бомба угодила аккурат в последнюю остроту. Где этот актеришко? – Он нетерпеливо огляделся и забарабанил пальцами по столу.

– Хойт предупредил, что немного задержится, – ответил Майкл. – Он сейчас придет.

– Мне надо возвращаться на студию, – все еще хмурился Слипер. – Фредди попросил зайти к нему во второй половине дня. Студия намеревается снять фильм о Гонолулу, который разбудит Америку.

– А что намереваешься делать ты? – спросил Кахун. – Ты намереваешься найти время для того, чтобы довести пьесу до ума?

– Разумеется. Я же обещал тебе, что все сделаю.

– Обещал, – кивнул Кахун. – Но это было до того, как началась война. Я и подумал, может, ты собираешься пойти в…

Слипер фыркнул:

– Ради чего? Охранять виадук в Канзас-Сити? – Он приложился к стакану с виски, который поставил перед ним официант. – Человеку творческому в армии делать нечего. Его задача – творить, не давая угаснуть огню культуры, объяснять, почему ведется эта война, поднимать дух людей, схлестнувшихся со смертью. А все остальное – досужие разговоры. В России, например, творческих работников в армию не берут. Им говорят: «Пишите книги, ставьте спектакли, рисуйте, сочиняйте музыку». Если руководители страны в здравом уме, они не пошлют в окопы национальное достояние. Вы можете представить себе, чтобы французы отправили «Мону Лизу» или «Автопортрет» Сезанна на линию Мажино? Вы бы посчитали их сумасшедшими, не так ли?

– Да, – ответил Майкл, потому что Слипер сверлил его взглядом.

– Тогда какого черта, – драматург уже орал, – они должны отправлять на передовую нового Сезанна, современного Леонардо да Винчи? Господи, даже немцы оставляют в тылу своих художников, артистов, писателей! До чего же мне надоели все эти разговоры! – Он допил виски и яростно огляделся. – Терпеть не могу опаздывающих актеришек. Я заказываю ленч.

– Фарни, – Кахун чуть улыбнулся, – может устроить тебя офицером во флот.

– Да пошел он… Провокатор, торговец плотью. Яичницу с ветчиной, – последнее уже адресовалось официанту. – Спаржу под голландским соусом. И двойное виски.

Хойт появился в ресторане в тот момент, когда Слипер делал заказ, и быстрым шагом направился к их кабинке, по пути пожав только пять рук.

– Прошу прощения, старичок. – Усаживаясь на обитую зеленой кожей скамью, он чуть задел Майкла. – Извините, что опоздал.

– Какого черта? – недовольно проворчал Слипер. – Неужели ты никуда не можешь прийти вовремя? Или твоим зрителям это нравится?

– На студии страшная суета, старичок. Не мог вырваться. – Хойт говорил с английским акцентом, нисколько не изменившимся за семь лет пребывания в Штатах. В 1939 году, когда началась война, он получил американское гражданство, но в остальном остался все тем же талантливым симпатягой из трущоб Бристоля, который, поболтавшись какое-то время на лондонской Пэлл-Мэлл, в 1934 году сошел с корабля на американскую землю. Чувствовалось, что Хойт нервничает, думает о чем-то своем. Ленч он заказал очень легкий. Пить не стал вовсе, поскольку рабочий день для него еще не закончился. Хойт играл командира английской эскадрильи, и ему предстояла съемка сложного эпизода в горящем над Ла-Маншем самолете, с пиротехническими эффектами и крупными планами.

За ленчем предстояло решить очень важный вопрос. Хойт пообещал Кахуну, что за уик-энд перечитает пьесу и даст окончательный ответ насчет своего участия в постановке. Актером он был хорошим и идеально подходил к предложенной ему роли, поэтому его отказ ставил перед продюсером очень серьезные проблемы. Над столиком повисло нервное напряжение. Слипер пил виски, Кахун водил вилкой по тарелке.

В другом конце зала Майкл заметил Лауру, сидевшую в компании двух женщин, и холодно ей кивнул. После развода он видел ее впервые. Майкл подумал, что еженедельных восьмидесяти долларов, которые Лаура получает от него, надолго не хватит, если она сама платит за ленч в таком ресторане. Он рассердился сначала на нее за то, что она сорит деньгами, потом на себя: ему-то, собственно, что до этого? Майкл смотрел на Лауру, такую очаровательную, такую миленькую, и ему едва верилось, что когда-то он страшно на нее злился. Впрочем, не верилось и в то, что он когда-то любил ее. Еще одно мимолетное видение, подумал он, вызывающее воспоминания, от которых на сердце ложится тоска.

– Я перечитал пьесу, Кахун, – чуть суетливо заговорил Хойт. – Должен признать, что мое мнение не изменилось. Отличная пьеса.

– Это хорошо. – Губы Кахуна начали растягиваться в широкую улыбку.

– Но… – у Хойта перехватило дыхание, – я, к сожалению, сыграть в ней не смогу.

От улыбки Кахуна не осталось и следа.

– Господи, – выдохнул Слипер.

– Почему? – спросил Кахун.

– Видишь ли… – В голосе Хойта слышались извиняющиеся нотки. – Война, старичок. Отсюда и перемена планов. Если я соглашусь на эту роль и перееду в Нью-Йорк, боюсь, эта чертова призывная комиссия сцапает меня. А здесь… – Он положил в рот листок салата, прожевал его, а потом продолжил: – Здесь все обстоит иначе. Студия обещает добиться для меня отсрочки от призыва. По сведениям из Вашингтона, киноиндустрия будет приравнена к военным заводам, потому что тоже защищает национальные интересы. И ведущие актеры получат бронь… А вот насчет театра я такого сказать не могу. И не хочу рисковать. Надеюсь, вы понимаете деликатность моего положения…

– Безусловно, – усмехнулся Кахун. – Безусловно.

– Господи! – Слипер поднялся. – Я пошел на студию. Защищать национальные интересы.

И он тяжелым шагом, чуть покачиваясь, двинулся к выходу.

Хойт нервно глянул ему вслед.

– Этот Слипер никогда мне не нравился. Не джентльмен, – заметил он и вновь принялся за салат.

У столика возник Ролли Вон, раскрасневшийся, сияющий, с бокалом коньяка в руке. Тоже англичанин, но постарше Хойта. Они снимались в одном фильме, только Вон играл командира авиационного полка. В этот день съемки для него закончились, а потому он мог пить в свое удовольствие.

– Величайший день в истории Англии! – Вон ослепительно улыбнулся Хойту. – Все поражения в прошлом. Впереди только победы. За Франклина Делано Рузвельта! – Он поднял бокал, остальные ответили тем же. Майкл с опаской подумал, что сейчас Вон, раз уж он служит в английских ВВС, хоть и на студии «Парамаунт», возьмет и швырнет бокал в камин. – За Америку! – Бокал Ролли вновь взлетел вверх.

«А ведь он пьет за японский флот, втянувший нас в эту войну, – внезапно подумал Майкл. – Конечно, нельзя винить англичанина за то, что…»

– Мы будем сражаться на побережье, – вещал Ролли, – мы будем сражаться в горах. – Он сел. – Мы будем сражаться на улицах городов… Больше никаких отступлений, как на Крите или в Норвегии… С этим покончено, теперь нападать будем мы!

– Я бы воздержался от подобных разговоров, старичок, – заметил Хойт. – Не так давно я беседовал с одним человеком из адмиралтейства. Вы бы удивились, узнав, какой он занимает высокий пост. Этот человек мне все объяснил насчет Крита.

– И что он тебе объяснил насчет Крита? – Ролли вперился взглядом в Хойта, глаза его воинственно блеснули.

– Все наши действия подчинены общему стратегическому плану, старичок. Нанести противнику ощутимый урон и выйти из-под огня. Самая мудрая стратегия на свете. Пусть они забирают Крит. Да кому нужен этот Крит?

Ролли поднялся, расправил плечи.

– Я не собираюсь сидеть за этим столом, – прохрипел он с перекошенным от злобы лицом, – и слушать, как дезертир-англичанин оскорбляет британскую армию.

– Да перестань, Ролли, – попытался успокоить его Кахун. – Сядь.

– А что я такого сказал? – занервничал Хойт.

– Английская кровь льется рекой. – Ролли бабахнул кулаком по столу. – Англичане умирают тысячами в отчаянной борьбе за каждый клочок принадлежащей союзникам земли… а он говорит, что так все и планировалось! «Пусть они забирают Крит»! Я давно приглядывался к тебе, Хойт, и, видит Бог, старался относиться без предубеждения, но, боюсь, мне придется поверить в то, что о тебе говорят.

– Да перестань, старичок. – Хойт густо покраснел, его голос стал пронзительным, он даже срывался на высоких нотах. – Это какое-то жуткое недоразумение.

– Если бы ты остался в Англии, я бы разговаривал с тобой иначе. Да тебя отдали бы под суд после первых десяти слов. За распространение панических слухов. В военное время это, знаешь ли, уголовное преступление.

– Да ладно. – Хойт вяло махнул рукой. – Ролли, старичок, ну чего ты так…

– Я бы хотел знать, кто тебе платит. – Ролли угрожающе навис над Хойтом. – Очень бы хотел это знать. Не надейся, что этот разговор останется между нами. Все англичане в этом городе узнают о том, что ты тут нес. Пусть они забирают Крит, а? – Он шарахнул бокалом об стол и зашагал к бару.

Хойт вытер мокрое от пота лицо носовым платком и осторожно огляделся, чтобы определить, много ли людей слышали последнюю тираду Ролли.

– Господи, вы и представить себе не можете, как трудно в наши дни быть англичанином. Стоит тебе открыть рот, как обязательно нарвешься или на безумца, или на невротика… – Хойт встал. – Надеюсь, вы меня извините, но мне действительно пора на студию.

– Конечно, – кивнул Кахун.

– Мне очень жаль, что я не смогу сыграть в вашем спектакле, но сами видите, как все обернулось.

– Видим, видим, – заверил его Кахун.

– До свидания, – попрощался Хойт.

– До свидания, – с каменным лицом ответил Кахун.

Они с Майклом наблюдали, как элегантный, получающий семь с половиной тысяч долларов в неделю киноактер мышкой проскользнул мимо бара, мимо защитника Крита, чтобы отправиться на студию «Парамаунт» и там, на фоне бутафорских облаков, гореть в самолете в десяти милях от голливудско-дуврского побережья.

Кахун вздохнул:

– Если бы у меня не было язвы до приезда сюда, я бы заработал ее здесь. – Он попросил официанта принести счет.

Боковым зрением Майкл увидел, что к их столику идет Лаура. Он тут же с большим интересом принялся разглядывать свою пустую тарелку, но Лаура остановилась прямо перед ним.

– Пригласи меня за столик.

Майкл окинул ее холодным взглядом, но Кахун улыбнулся и взял инициативу на себя:

– Привет, Лаура, не желаете составить нам компанию?

Она села лицом к Майклу.

– Я все равно ухожу, – добавил Кахун и, прежде чем Майкл успел запротестовать, подписал чек и поднялся. – До вечера, Майк, – бросил он и медленным шагом направился к двери.

Майкл провожал его взглядом, пока Кахун не вышел из ресторана.

– С чего такая суровость? – нарушила затянувшуюся паузу Лаура. – Да, мы развелись, но мы вполне можем остаться друзьями.

Майкл обратил внимание на сержанта, который пил у стойки. Тот не спускал глаз с Лауры, пока она шла по ресторану, а теперь просто пожирал ее голодным взором.

– Не вижу смысла в том, чтобы сохранять дружеские отношения после развода, – высказал свою точку зрения Майкл. – Если уж мы решили развестись, значит, надо рвать все, что нас раньше связывало.

Веки Лауры дрогнули. О Боже, подумал Майкл, она по-прежнему то и дело проливает слезы.

– Я просто подошла, чтобы предупредить тебя. – Голос Лауры тоже дрожал.

– Предупредить о чем? – удивился Майкл.

– Не принимай поспешных решений. Я насчет войны.

– Я и не собираюсь.

– Думаю, ты мог бы предложить мне выпить, – чуть улыбнулась Лаура.

– Официант! – Майкл взмахнул рукой. – Два виски с содовой.

– Я слышала, ты сейчас живешь в Лос-Анджелесе.

– Неужели? – Майкл по-прежнему смотрел на сержанта, который не сводил глаз с Лауры с того самого момента, как она села за столик.

– Я надеялась, что ты мне позвонишь.

Ох уж эти женщины, думал Майкл. Если говорить об их чувствах, то их можно сравнить с воздушным гимнастом, разминувшимся с трапецией. Упал на страховочную сеть, подпрыгнул, схватился за летящую навстречу трапецию и как ни в чем не бывало продолжил номер.

– Я был занят. Дел невпроворот. А как ты?

– Нормально. Сейчас у меня кинопробы на студии «Фокс».

– Удачи тебе.

– Спасибо.

Сержант развернулся к ним лицом, чтобы, не выворачивая шею, смотреть на Лауру. В простеньком черном платье и миниатюрной шляпке, сдвинутой на затылок, она выглядела очаровательно, так что Майкл прекрасно понимал этого сержанта. А военная форма только подчеркивала боль одиночества и плотское желание, ясно читавшиеся на его лице. «Сейчас он здесь, – думал Майкл, – но война сорвала его с якоря и, возможно, уже завтра забросит на тропический остров, о котором никто никогда не слышал, где этот сержант будет гнить месяц за месяцем, год за годом в бездушных объятиях армии. Знакомых девушек в Лос-Анджелесе у этого парня явно нет, а тут он видит перед собой штатского, по возрасту ненамного старше его, который сидит в модном ресторане с такой красоткой… Возможно, сержант смотрит сейчас на Лауру, а представляет себе, как я буду шастать из бара в бар, встречаться с разными женщинами, угощать их, потом укладывать в постель, на белые накрахмаленные простыни, в то время как ему придется потеть, плакать и умирать вдалеке от родины…»

На мгновение Майкла охватило безумное желание встать, подойти к сержанту и сказать: «Слушай, я знаю, о чем ты думаешь. Ты ошибаешься. Я не собираюсь спать с этой женщиной ни сегодня, ни завтра, никогда. Если б я мог, то послал бы ее сегодня вечером к тебе, клянусь». Но Майкл, конечно, не встал, не подошел, не сказал. Он остался сидеть на месте, испытывая чувство вины, словно получил награду, которая предназначалась кому-то еще. Глядя на свою очаровательную бывшую жену, Майкл понимал, что у него появился еще один повод для мрачных мыслей. Всякий раз, заходя в ресторан с девушкой и видя одинокого военного, он будет теперь испытывать чувство вины, а прикасаясь к девушке с нежностью или со страстью, будет осознавать, что эти ласки куплены кровью других людей.

– Майкл, – Лаура с легкой улыбкой смотрела на него поверх стакана, – а что ты делаешь сегодня вечером? Поздним вечером?

Майкл отвел взгляд от сержанта.

– Работаю. Ты допила? Мне пора идти.

Глава 10

Наверное, еще можно было бы кое-как терпеть, если б не ветер. Кристиан тяжело заворочался под одеялом. Песок, везде песок – во рту, на потрескавшихся губах. Ветер поднимал песок с невысоких каменистых кряжей и злобно швырял в глаза, забивал горло, легкие.

Кристиан медленно сел, кутаясь в одеяло. Только-только начало светать, и безжалостный холод ночи еще не выпустил пустыню из своих цепких объятий. От холода застучали зубы, и Кристиан пару раз поднял и опустил плечи, чтобы хоть немного согреться.

Некоторые из солдат спали. Кристиан посмотрел на них с изумлением и ненавистью. Гарденбург и еще пять человек затаились у самого гребня холма. Гарденбург разглядывал в бинокль транспортный конвой англичан, и его голова чуть-чуть виднелась над гребнем. Даже складки толстой шинели не могли скрыть энергии, от которой аж вибрировало тело лейтенанта. Боже, подумал Кристиан, да спит ли он хоть когда-нибудь? А что, если его убьют в ближайшие десять минут? Вот радости было бы! Мысль эта доставила Кристиану безмерное удовольствие, но развивать ее он не стал. Что толку? В это утро могли убить их всех, но только не Гарденбурга. Одного взгляда на лейтенанта было достаточно, чтобы понять, что уж он-то закончит войну живым и невредимым.

Гиммлер, лежавший рядом с Гарденбургом, осторожно, стараясь не поднимать пыли, сполз вниз. Он тряс за плечо спящих, а разбудив, что-то шептал каждому на ухо. Вокруг Дистля зашевелились люди. Они двигались медленно и осторожно, словно находились в темной комнате, тесно заставленной хрупкими стеклянными статуэтками или вазами.

До Кристиана Гиммлер добрался уже на четвереньках и, вытянув перед собой ноги, сел.

– Лейтенант тебя ждет, – прошептал Гиммлер, хотя от англичан их отделяли метров триста.

– Хорошо. – Кристиан не шевельнулся.

– Его стараниями нас всех убьют, – выдохнул Гиммлер. Он заметно похудел, кожа небритого лица воспалилась, в глазах застыло отчаяние. Гиммлер не шутил и не паясничал с того самого момента, как три месяца назад, под Бардией, над ними разорвался первый снаряд. Иногда даже казалось, что по прибытии в Африку кто-то другой, отощавший и потерявший всякую надежду на спасение, завладел телом сержанта Гиммлера, а веселый дух прежнего хозяина остался в каком-нибудь тихом, забытом Богом уголке Европы, дабы востребовать сержантское тело после того, как оно вернется из дальних странствий. – Он просто лежит, – шептал Гиммлер, – наблюдает за томми[36]36
  Прозвище английских солдат.


[Закрыть] и поет.

– Поет? – Кристиан тряхнул головой, чтобы окончательно проснуться.

– Бубнит что-то себе под нос. Улыбается. Ночь напролет не смыкал глаз. С того самого момента, как конвой остановился на ночлег, лейтенант не тронулся с места. Смотрит на них в бинокль и улыбается. – Гиммлер бросил короткий злой взгляд на Гарденбурга. – Ночью нападать не стал. О нет. Это слишком легко. Он побоялся, что мы кого-нибудь упустим. Готов пролежать на пузе десять часов, пока не рассветет, чтобы мы уложили всех до единого. Чтобы не портить отчетность. – Гиммлер сплюнул в песок, который ветер ни на секунду не оставлял в покое, перегоняя его то снизу вверх, то сверху вниз. – Мы все найдем тут свою смерть, попомни мои слова.

– Сколько там томми? – Кристиан наконец-то сбросил одеяло и, дрожа от холода, поднял с земли аккуратно завернутый в брезент автомат.

– Восемьдесят, – прошептал Гиммлер и затравленно огляделся. – А нас тринадцать. Тринадцать! Только этот сукин сын мог взять в рейд тринадцать человек. Не двенадцать и не четырнадцать, а именно…

– Томми еще спят? – прервал его Кристиан.

– Проснулись, – ответил Гиммлер. – Кругом часовые. Просто чудо, что они до сих пор не обнаружили нас.

– Так чего он ждет? – Кристиан посмотрел на лейтенанта, который застыл у самого гребня, словно изготовившийся к прыжку зверь.

– А ты его спроси, – фыркнул Гиммлер. – Может, ждет, когда подъедет Роммель. Приятно, знаешь ли, провести операцию на глазах командования. Глядишь, после завтрака и медаль дадут.

Лейтенант чуть отполз от гребня и нетерпеливо помахал рукой Кристиану. Тот медленно, не поднимая пыли, пополз вверх по склону, Гиммлер двигался за ним.

– Сам навел миномет, – ворчал он. – Мне не доверил. Я для него недостаточно учен. Всю ночь ползал по гребню и выставлял угол возвышения. Клянусь Богом, если бы его проверили психиатры, через пару минут на него уже натянули бы смирительную рубашку.

– Скорее, скорее, – хрипло прошептал лейтенант. Приблизившись к нему, Кристиан увидел, что глаза Гарденбурга лучатся счастьем. Лейтенанту не мешало бы побриться, пилотка его была в песке, но выглядел он таким свежим и отдохнувшим, словно проспал добрых десять часов. – Через минуту все должны занять исходные позиции, – приказал Гарденбург. – И чтоб не шевелились до моего сигнала. Первым открывает огонь миномет. По взмаху моей руки.

Кристиан, стоя на четвереньках, кивнул.

– Потом на гребень выдвигаются оба пулемета. Их поддерживают стрелки. Непрерывный огонь ведется до моей команды прекратить стрельбу. Это ясно?

– Так точно, господин лейтенант, – прошептал Кристиан.

– Если я захочу внести коррективы в наводку миномета, то сделаю это сам. Минометному расчету не спускать с меня глаз. Понятно?

– Да, господин лейтенант. Когда начнем, господин лейтенант?

– Когда я сочту нужным, – ответил Гарденбург. – Обойдите людей, убедитесь, что приказ всем понятен, и возвращайтесь сюда.

– Будет исполнено, господин лейтенант.

Кристиан и Гиммлер поползли к миномету.

Минометчики сидели на корточках. Мины они уже достали из ящиков и разложили на песке.

– Если сегодня этому мерзавцу вгонят пулю в задницу, я умру счастливым, – прошептал Гиммлер.

– Угомонись, – осадил его Кристиан, которого начала раздражать нервозность Гиммлера. – Занимайся своим делом, а лейтенант позаботится о себе сам.

– Ко мне претензий быть не может, – пробурчал Гиммлер. – Я делаю все, что должен.

– Никто тебя и не упрекает.

– Ты-то вот хотел упрекнуть. – В шепоте Гиммлера зазвучали воинственные нотки. Он с радостью ухватился за возможность поцапаться с товарищем по оружию и хоть на мгновение забыть о восьмидесяти англичанах по ту сторону гребня.

– Помолчи.

Кристиан оглядел минометчиков. Они дрожали от холода. Новобранец Шенер то и дело нервно позевывал, но к бою, похоже, они были готовы. Кристиан повторил им приказ лейтенанта и пополз дальше. Стараясь не поднимать пыль, он добрался до пулеметного расчета из трех человек, расположившегося справа от лейтенанта.

Пулеметчики тоже пребывали в полной боевой готовности. И на них сказалось долгое ночное ожидание в трехстах метрах от транспортного конвоя англичан. Невысокий холм едва скрывал от томми два разведывательных автомобиля и гусеничный транспортер. Появись в небе английский самолет – и всё, они покойники. Поэтому солдаты нервно, как, впрочем, и днем раньше, вглядывались в чистое, бездонное небо, уже подсвеченное зарей. К счастью, солнце всходило у них за спиной. Еще полчаса – и англичане при всем желании не смогли бы обнаружить их позицию: солнце слепило бы глаза.

За последние пять недель они уже в третий раз участвовали в рейде по английским тылам, и Кристиан не сомневался, что Гарденбург вновь и вновь будет просить командира батальона поручать ему подобные задания. Их часть дислоцировалась на самом краю правого фланга постоянно перемещавшейся линии фронта. Собственно, линии этой в безводной, лишенной дорог, кое-где поросшей колючим кустарником пустыне и не было. Отдельные укрепленные посты, немногочисленные патрули – вот, пожалуй, и все, что могли противопоставить друг другу воюющие стороны. Только у побережья, где были проложены нормальные дороги и где находились источники водоснабжения, ситуация менялась. Там шли полномасштабные сражения, гремела артиллерия, в небе и днем и ночью барражировали самолеты.

Здесь же, над усыпанными песком холмами, повисла гулкая тишина, наполненная предчувствием беды.

«Пожалуй, я бы предпочел прошлую войну», – подумал Кристиан. Да, в окопах люди гибли тысячами, зато порядка было куда больше. Солдат регулярно кормили, каждый твердо знал, когда и чего ждать, даже опасность, и та исходила из определенного источника. В окопах, думал Кристиан, подползая к Гарденбургу, который вновь лежал у самого гребня, нацелив на англичан бинокль, солдат не бросили бы на милость такого вот обезумевшего искателя славы. Наверное, к 1960 году этот маньяк возглавит генеральный штаб Германии. И тогда да поможет Бог немецкому солдату!

Кристиан улегся на песок рядом с лейтенантом, не высовываясь из-за гребня. От листьев полузасохшего кустарника, вцепившегося корнями в твердую, как камень, почву, шел слабый, чуть горьковатый запах.

– Все готовы к бою, господин лейтенант, – доложил Кристиан.

– Хорошо. – Гарденбург так и не оторвался от бинокля.

Кристиан снял пилотку. Медленно, очень медленно он приподнимал голову, пока не увидел лагерь противника.

Англичане кипятили воду для чая. Бледные языки пламени колыхались над десятком жестянок, наполовину наполненных пропитанным бензином песком. Вокруг с эмалированными походными котелками в руках сгрудились солдаты и офицеры. Белая эмаль отбрасывала солнечные зайчики, создавая впечатление, что люди пребывают в постоянном движении. С расстояния в триста метров они выглядели совсем крошечными. А их грузовики и джипы, покрытые камуфляжной раскраской, казались сломанными игрушками.

У пулеметов, установленных на круглых турелях над кабинами каждого грузовика, несли вахту часовые. А без пулеметов увиденное напоминало бы пикник горожан, которые, оставив жен дома, решили провести воскресное утро на природе в своей, чисто мужской компании. Солдатские спальники лежали вокруг грузовиков, тут и там мужчины брились, поставив перед собой кружки с водой. Должно быть, у них много воды, автоматически отметил Кристиан, раз они расходуют ее с такой щедростью.

Всего конвой состоял из шести грузовиков, пяти открытых, груженных продовольствием, и одного крытого, похоже, с боеприпасами. Часовые, что охраняли конвой по периметру, начали подтягиваться к костеркам, не выпуская из рук винтовок. А ведь они чувствуют себя в полной безопасности, подумал Кристиан. Почему нет, до линии фронта километров пятьдесят, доставка продовольствия и боеприпасов на южный фланг – рутинное дело. Они даже не вырыли окопов, и прятаться им негде, разве только за грузовиками. Просто не верилось, что восемьдесят человек могли так долго находиться на прицеле противника и ничего не замечать. А ведь от смерти их отделял лишь один взмах руки. И вот поди ж ты, бреются, кипятят воду для чая. И смех и грех. Да уж, если кончать с ними, то сейчас.

Кристиан искоса взглянул на лейтенанта. На губах Гарденбурга играла легкая улыбка, он что-то мурлыкал себе под нос, как и говорил Гиммлер. И улыбка-то какая нежная, отметил Кристиан. Так взрослый мог бы смотреть на своего малыша, который делает первые неуклюжие шаги в манеже. Но лейтенант не дал отмашки. И Кристиан вновь повернулся к англичанам.

Вода закипела, ветер подхватил клубы пара. Кристиан видел, как томми засыпают заварку, сахар, добавляют молоко. Если б они знали, что их ждет, подумал Кристиан, заварки могли бы положить побольше. Она ведь им уже не понадобится ни к обеду, ни к ужину.

Кристиан видел, как от каждой группы отделилось по одному человеку. Они относили мешочки с чаем и сахаром и банки с молоком к какому-то из грузовиков и аккуратно укладывали все это в кузов. Один за другим томми наполняли котелки кипящей водой и отходили от костров. Иногда порыв ветра доносил до немцев обрывок разговора или смех. Англичане завтракали, усевшись на песке. Кристиан облизал пересохшие губы. Он им завидовал. В последний раз Кристиан ел двенадцать часов назад, а горячей пищи не видел с того самого момента, как они покинули расположение батальона. Ноздри Кристиана ловили аромат крепкого чая, его вкус чуть ли не ощущался во рту.