Текст книги "Молодые львы"

Нет, думал Ной, лучше уж иметь дело с братом, пусть бы говорил, бушевал. Куда проще выслушивать известные с незапамятных времен, заезженные, насквозь лживые доводы, чем выдерживать молчание этого умного янки.

Деловой квартал города они миновали без единого слова. Прошли мимо повидавшего виды здания школы, сложенного из красного кирпича. От тротуара его отделяла широкая лужайка. Стены увивал засохший плющ.

– Хоуп училась здесь. – Мистер Плаумен мотнул головой в сторону школы.

Еще один враг, думал Ной, глядя на старое здание, уютно устроившееся среди дубов, еще один противник, пролежавший в засаде двадцать пять лет. Над порталом тянулся девиз. Прищурившись, Ной прочитал высеченные в камне слова. «Ты познаешь истину», – сообщали полустертые буквы поколениям Плауменов, которые проходили под ними, чтобы научиться читать и писать, узнать, как в семнадцатом веке их предки в жестокую бурю высаживались на мокрые скалы Плимута. «Ты познаешь истину, истина даст тебе свободу». Ной буквально услышал, как эти слова произнес вслух его отец, рокотание мертвого голоса донеслось до него из могилы.

– Обошлась в двадцать три тысячи долларов в девятьсот четвертом году, – продолжал мистер Плаумен. – А в тридцать пятом управление общественных работ хотело ее снести и построить новую. Мы не позволили. Пустая трата денег налогоплательщиков. Школа и так хорошая.

Они пошли дальше. В ста ярдах от школы находилась церковь, ее стройный, строгий шпиль вонзался в серое небо. «Тут все и случится, – в отчаянии подумал Ной. – Вот оно, орудие главного калибра. На кладбище похоронено, должно быть, несколько десятков Плауменов, и приговор мне вынесут в их присутствии».

Деревянная, выкрашенная белой краской церковь, аккуратная, солидная, стояла на засыпанном снегом склоне. Скромная, без излишеств, она не взывала к Богу, как устремляющиеся ввысь соборы Италии и Франции, но обращалась к нему простыми, понятными словами, очищенными от шелухи.

– Что ж, ушли мы достаточно далеко. – Мистер Плаумен обратился к Ною, когда до церкви оставалось пятьдесят ярдов. – Хотите повернуть обратно?

– Да, – ответил Ной. Старик опять удивил его, озадачил, и Ной шел к отелю, ничего не видя перед собой. Нож гильотины так и не упал на его шею. Ной искоса глянул на лицо старика. В гранитных чертах читались сосредоточенность и некоторая растерянность. Старик, решил Ной, подыскивает подходящие, взвешенные слова, чтобы сформулировать отказ претенденту на руку его дочери, слова справедливые, благоразумные, не оставляющие никаких надежд.

– Молодой человек, для меня ваше появление здесь – жестокое испытание. – Ной почувствовал, как у него автоматически сжались челюсти, словно он собрался кинуться в драку. – Вы устроили старику проверку принципов, которых он придерживался всю жизнь. Не могу этого отрицать. Богом клянусь, мне очень хочется, чтобы вы вернулись на станцию, сели в поезд, уехали в Нью-Йорк и никогда больше не виделись с Хоуп. Но вы ведь этого не сделаете?

Мистер Плаумен пристально всмотрелся в Ноя.

– Нет, – ответил тот. – Не сделаю.

– Так я и думал. Иначе вы бы не приехали сюда. – Старик глубоко вздохнул, вперившись взглядом в расчищенный от снега тротуар, продолжая медленно шагать рядом с Ноем. – Извините, что прогулка получилась такой скучной. Жизнь человека по большей части идет сама по себе, как бы независимо от него. И лишь иногда ему приходится принимать важное решение. Человек должен спросить себя: а во что он действительно верит, хорошо это или плохо? Из-за вас последние сорок пять минут я задаю себе эти вопросы и не могу сказать, что очень вам за это признателен. Я не знаю ни одного еврея, никогда не имел с ними никаких дел. И мне пришлось смотреть на вас и решать, кто же, по моему разумению, эти евреи: исступленные, вопящие язычники, или прирожденные злодеи, или… Хоуп считает, что вы не такой уж плохой, но юным девушкам свойственно ошибаться. Всю свою жизнь я считал, что люди рождаются одинаковыми, один ничем не хуже другого, но, слава Богу, до сегодняшнего дня мне не приходилось проверять этот принцип. Если бы в город приехал любой другой человек и попросил руки Хоуп, я бы сказал: «Заходите, Вирджиния приготовила индейку…»

Они уже стояли перед отелем. Ной бы этого не заметил, так заворожил его искренний голос старика, но открылась дверь и на улицу выбежала Хоуп. Старик замолчал, задумчиво вытер рот. Его дочь не отрывала от него взгляда, а на лице ее были написаны тревога и решимость.

В этот момент Ною казалось, что он – тяжело больной человек, прикованный к постели уже много недель. В памяти мелькали фамилии с вывесок, все эти Кинны, Уэсты, Свифты, и фамилии с надгробных камней на церковном кладбище, потом перед его мысленным взором возникла и сама церковь, неумолимо-суровая. И Ной не мог уже больше слушать размеренный голос старика, не мог смотреть на бледную, измученную Хоуп. Вермонтский городок исчез, перед ним возникла теплая, уютная, хоть и заваленная вещами, квартирка неподалеку от Гудзона, с книгами и старым пианино, и его потянуло домой.

– Ну что? – спросила Хоуп.

– Да ничего, – неспешно ответил старик. – Я как раз говорил мистеру Аккерману, что на обед нас ждет индейка…

Хоуп просияла, поднялась на цыпочки и поцеловала отца.

– Почему вы так долго ходили? – спросила она, и до Ноя наконец-то дошло, что теперь все будет хорошо. Но прогулка эта слишком уж вымотала его, выжала досуха, и физически, и эмоционально, так что он просто не мог хоть как-то отреагировать на решение старика.

– Наверное, вам стоит сразу забрать вещи, молодой человек, – добавил мистер Плаумен. – Незачем отдавать этим грабителям все свои деньги.

– Да, – выдавил из себя Ной, – да, конечно.

Как в забытьи он поднялся по нескольким ступенькам, ведущим к двери отеля. Открыв ее, Ной оглянулся. Хоуп взяла отца за руку. Старик улыбался. Несколько натянуто, вымученно, но улыбался.

– Ой, я и забыл! – воскликнул Ной. – С Рождеством вас!

И он отправился за чемоданом.

Глава 12

Призывная комиссия занимала просторное помещение над греческим рестораном, поэтому в приемной стоял густой запах горелого масла и несвежей рыбы. Пол покрывал слой грязи. Две лампы под потолком освещали складные стулья да обшарпанные, заваленные бумагами столы, за которыми две бесцветные секретарши что-то беспрерывно печатали. От зала, где заседала комиссия, приемную отделяла тонкая временная перегородка, сквозь которую доносился гул голосов. В приемной, расположившись на складных стульях, ожидали вызова человек двенадцать: степенные мужчины среднего возраста в деловых костюмах, юноша-итальянец в кожаной куртке, пришедший с матерью, несколько молодых пар, которые сидели, держась за руки. Их всех словно загнали в угол, думал Майкл, такие они гневные, негодующие. А с какой злобой смотрят на выцветший бумажный американский флаг и на развешанные по стенам плакаты и объявления.

У мужчин такой вид, отметил про себя Майкл, будто каждый из них тяжело болен или должен кормить с десяток голодных ртов. А их женщины – и жены, и матери – смотрят на других мужчин, словно прокуроры, разве что не говорят: «Я вижу тебя насквозь. Здоров как бык, да и денежек припрятано выше крыши, а теперь ты хочешь, чтобы в армию вместо тебя пошел мой сын или муж. Так вот, ничего у тебя не выйдет. И не надейся».

Дверь, ведущая в зал, открылась, из нее вышли невысокий черноглазый юноша и его мать. Она плакала, а на пунцовом лице юноши читались раздражение и испуг. Все взгляды, холодные, оценивающие, сосредоточились на них. Должно быть, сидящие в приемной уже видели хладный труп на поле боя, белый деревянный крест и звонящего в дверь почтальона с телеграммой в руке. Жалость в этих взглядах напрочь отсутствовала, в них читалось лишь злорадное удовлетворение: «Что ж, еще один сукин сын не смог их провести».

На столе одной из секретарш задребезжал звонок. Она взглянула на лежащий перед ней листок, поднялась и оглядела приемную.

– Майкл Уайтэкр. – Голос у этой девицы был такой занудный, скрипучий.

И вообще она уродина – длинный нос, фунт помады на губах. Вставая со стула, Майкл заметил, что ноги у секретарши кривые, а чулки перекошены и морщат.

– Уайтэкр! – Теперь к скрипу в ее голосе добавилось раздражение.

Майкл помахал девице рукой и улыбнулся:

– Не нервничайте, дорогуша. Я уже иду.

В ее ответном взгляде сквозили надменность и чувство собственного превосходства. Майкл ее не винил. Ей была свойственна наглость, которая проявляется в каждом, кто становится государственным служащим, и к тому же она упивалась властью над мужчинами, уходившими на войну, чтобы отдать за нее жизнь. Мужчинами, ни один из которых никогда не одарил ее добрым взглядом. Любое подавляемое меньшинство – негры, мормоны, нудисты, женщины, которых никто не любит, – думал Майкл, направляясь к двери, находит способ отыграться на других. А уж в призывной комиссии вести себя по-человечески может только святой.

Открывая дверь, Майкл с удивлением отметил, что его пробирает легкая дрожь. Бред какой-то, разозлился он на себя, оказавшись лицом к лицу с семью мужчинами, восседавшими за длинным столом. Они все смотрели на него. Войдя в этот зал, Майкл перешагнул нечто большее, чем порог. Если в приемной он лицезрел страх и негодование, то здесь его встретили подозрительность, недоверие, бессердечность. «Ни одного из них, – думал Майкл, хмуро оглядывая эти неприветливые физиономии, – я бы в собеседники не выбрал. И если бы не необходимость, никогда не стал бы с ними общаться. А ведь все они мои соседи. Кто их выбирал? Откуда они взялись? Почему им так хочется отправлять на войну людей, которые живут с ними в одном городе?»

– Пожалуйста, присядьте, мистер Уайтэкр, – нарушил молчание председатель комиссии, толстый старик с тяжелым двойным подбородком и маленькими злыми глазками, указав на стул во главе стола. Даже «пожалуйста» он произносил с вызовом в голосе. Любопытно, а в какой войне этот тип участвовал сам, подумал Майкл, шагая к стулу.

Лица всех членов комиссии повернулись вслед за Майклом, словно орудийные стволы крейсера, изготовившегося к стрельбе. «Потрясающе, – отметил Майкл, усаживаясь на стул, – я живу в этом районе десять лет и ни разу не видел ни одного из этих людей. Должно быть, они сидели по подвалам, терпеливо выжидая удобного момента, чтобы выйти на свет Божий. Вот он и наступил».

Стену за столом украшал американский флаг, на этот раз из настоящей ткани – единственное яркое цветовое пятно в мрачной комнате. Серые и синие костюмы членов призывной комиссии, их желтовато-серые лица из общего фона не выбивались. Майкл внезапно осознал, что таких комнат по всей стране тысячи и в каждой сидят пять – десять человек с мрачными, каменными, подозрительными физиономиями. Их лысины осенены звездно-полосатым флагом, а перед ними день за днем чередой проходят десятки и сотни тысяч озлобленных, насильно призываемых в армию мужчин. Должно быть, эти комнаты стали символом 1942 года. Здесь сосредоточились ужас, насилие, обман, здесь только брали, не обещая взамен ничего, кроме ран или смерти.

– Значит, так, мистер Уайтэкр. – Председатель комиссии близоруко уставился в досье. – Вы относите себя к категории «три-а», ссылаясь на наличие иждивенцев. – Он злобно взглянул на Майкла, словно спрашивал его: «Так где револьвер, из которого вы застрелили несчастного?»

– Да, – кивнул Майкл.

– Мы выяснили, – председатель слегка возвысил голос, – что вы не живете со своей женой. – Он торжествующе оглядел сидящих, и некоторые согласно кивнули.

– Мы развелись, – признал Майкл.

– Развелись! – повторил председатель. – Почему вы скрыли это обстоятельство?

– Послушайте, давайте сэкономим друг другу время. Я собираюсь идти в армию.

– Когда?

– Как только состоится премьера спектакля, над которым я сейчас работаю.

– И когда произойдет это торжественное событие? – подал голос толстячок с другого конца стола.

– Через два месяца. Я не знаю, что написано в ваших бумагах, но я должен обеспечить отца и мать, и я выплачиваю алименты…

– Ваша жена получает… – председатель вновь уткнулся в досье, – пятьсот пятьдесят долларов в неделю.

– Когда работает, – уточнил Майкл.

– В прошлом году она работала тридцать недель.

– Совершенно верно, – кивнул Майкл. – Зато в этом – ни одной.

– Тем не менее мы должны учитывать ее потенциальные заработки. Последние пять лет она постоянно снималась в фильмах, так что у нас нет оснований полагать, будто теперь ей не найдется места на съемочной площадке. Далее, – он вновь заглянул в досье, – вы указали в иждивенцах отца и мать.

– Указал, – со вздохом признал Майкл.

– Однако мы выяснили, что ваш отец получает ежемесячную пенсию в шестьдесят восемь долларов.

– Получает, – согласился Майкл. – Только могут ли два человека прожить на шестьдесят восемь долларов в месяц?

– В наше тяжелое время всем приходится идти на жертвы, – с достоинством заявил председатель комиссии.

– Я не собираюсь с вами спорить, – ответил Майкл. – Я уже сказал: через два месяца я сам приду на призывной пункт.

– Почему? – спросил один из членов комиссии, уставившись на Майкла поверх пенсне, словно надеялся, что Майкл не найдет ответа и будет вынужден признать безосновательность своих доводов.

Майкл оглядел семь желтовато-серых лиц.

– Я не знаю почему. – Он широко улыбнулся. – Может, вы знаете, почему люди идут в армию?

– Вы свободны, мистер Уайтэкр, – произнес ему в ответ председатель комиссии.

Майкл поднялся и вышел из этой мрачной комнаты, чувствуя на себе злые, негодующие взгляды всех семи членов комиссии. «Они же ощущают себя обманутыми, – внезапно осознал Майкл. – Они бы предпочли заставить меня пойти в армию. Именно в этом они видят свое предназначение».

Люди, сидящие в приемной, смотрели на Майкла удивленно, потому что в зале заседаний он провел слишком уж мало времени. Майкл улыбнулся им тоже. Хотел пошутить, но решил, что нельзя быть таким жестоким по отношению к парням, мучительно ожидающим, какой вердикт вынесет комиссия.

– Доброй ночи, дорогуша, – попрощался он с уродиной, сидевшей за столом. В этом удовольствии Майкл не смог себе отказать. Девица смотрела на него все с тем же непоколебимым превосходством, уж она-то точно знала, что умирать за нее пошлют других.

Майкл все еще улыбался, спускаясь по лестнице и вдыхая густой запах греческой кухни, но чувствовал себя неважно. В первый день, думал он, ему следовало уйти в армию в первый же день войны. Тогда бы не пришлось общаться с подобными типами. Его словно вываляли в грязи. В этот довольно теплый для зимы вечер Майклу то и дело встречались прогуливающиеся парочки, даже не подозревавшие о том, что совсем неподалеку, в грязном зале над греческим рестораном, одни человеческие существа ради их блага отчаянно воюют с другими.

Два дня спустя, забирая почту, Майкл увидел открытку со штампом призывной комиссии.

«В соответствии с вашей просьбой с 15 мая вам будет присвоена категория 1А[38]38
  Годен к военной службе без ограничений.


[Закрыть]».

Он рассмеялся. Они решили отпраздновать победу, потерпев поражение, подумал Майкл. Но, закрывая дверь в квартиру, он испытал безмерное облегчение: теперь решения будут принимать за него.

Глава 13

Ной открыл глаза навстречу мягкому свету зари и увидел свою жену. Она спит с таким видом, будто хранит какой-то секрет, подумал Ной. Хоуп, Хоуп, Хоуп. Она ведь из тех маленьких серьезных девочек, которые шагают по своим крохотным городкам с таким видом, будто у них есть ну очень важное дело. Небось и в комнате у нее хватало тайников, где она хранила свои сокровища. Перышки, засушенные цветы, выкройки из «Харперс базар», рисунки дам в старинных платьях и прочие безделицы. «Но ведь ты ничего не знаешь о маленьких девочках, – сказал себе Ной. – Не можешь знать, потому что сестер у тебя не было. Твоя жена жила той жизнью, которая тебе неведома. С тем же успехом она могла сойти с гор Тибета или выпорхнуть из французского монастыря».

Наверное, в то время, когда он выкуривал первые сигареты под крышей Военной академии для мальчиков полковника Друри, завлекавшей учеников девизом «Мы берем мальчика, а возвращаем мужчину», Хоуп каждый день с важным видом проходила мимо церковного кладбища, где под жухлой травой покоились поколения Плауменов. Если будущее предопределено, значит, уже тогда она готовилась к встрече с ним, готовилась к тому моменту, когда будет спать рядом на рассвете дня. И он готовился к встрече с ней. Если, конечно, все предопределено. Но верилось в это с трудом.

Если бы Роджер не встретил ее… А где и как он ее встретил? Надо спросить. Если бы Роджер не решил организовать вечеринку, чтобы помочь Ною обзавестись девушкой, если бы Роджер привел не Хоуп, а любую другую из десятков своих знакомых, они бы не лежали сегодня утром в одной постели. Случай – единственный закон, определяющий жизнь. Роджер… «Ты умеешь веселиться и любить. Можешь даже леденцами угостить. Ну а как же с деньгами, дружок? Если есть, то ложись под бочок». Возможно, он сейчас обложен, как зверь, на Филиппинах, на Батаане, если вообще еще жив. А они вот здесь, в квартире Роджера, на кровати Роджера, потому что она более удобная. А кровать Ноя пустует у дальней стены.

Все началось, когда он потянулся к стоявшему на библиотечной полке томику Йетса «”Яйцо цапли” и другие пьесы». Если бы он потянулся за другой книгой, то не толкнул бы Роджера, не жил бы здесь, не встретил бы Хоуп и она сейчас лежала бы в кровати с другим мужчиной, который смотрел бы на нее и думал: «Я люблю ее, я люблю ее». Нельзя, нельзя предаваться таким мыслям, одернул себя Ной, они – прямая дорога к безумию. Ничего не предопределено. Ни в любви, ни в смерти, ни в войне, ни в чем. Справедливо лишь одно уравнение: человек плюс его намерения равны его величеству Случаю. Но и в это невозможно поверить. Должно быть, некая предопределенность все-таки существует, но она тщательно скрыта от глаз. Так автор детективного романа, если он знает свое дело, до последней страницы не позволяет читателю догадаться, кто же злодей. Или драматург до последней сцены не раскрывает своего замысла зрителю. Только на смертном одре тебе все станет ясно и понятно и ты скажешь себе: «Ну, теперь-то я знаю, почему этот персонаж появился в первом акте».

Батаан. До чего трудно представить себе, как Роджер говорит кому-то: «Да, сэр». До чего трудно представить себе Роджера в каске. Куда больше ему шла сдвинутая набекрень измятая коричневая фетровая шляпа. А Роджер в окопе? Человек, который так замечательно играл Бетховена, лежит сейчас под разрывами мин. До чего трудно представить себе, что Роджер может не вернуться с войны. Ведь Роджер – прирожденный победитель, а своим победам он не придавал большого значения, относился к ним с юмором. До чего трудно представить себе, как Роджера разрывает на клочки миной, как он падает, прошитый пулеметной очередью. А плененный Роджер? Такое просто невозможно. «Господи, – сказал бы он, криво улыбаясь, японцу, который предложил бы ему сдаться, – ну ты и шутник». И уж конечно, не хочется даже думать о могиле Роджера под пальмами, о том, что плоть в тропической почве сгнивает быстро и от человека остаются только череп и кости. Целовался ли Роджер с Хоуп? Скорее всего. А сколько еще мужчин целовали ее? Лицо-тайна на подушке. Наглухо запертый сейф. Сколько мужчин пробуждали в ней сексуальные желания, что виделось ей, когда она одна лежала без сна в своей кровати, сначала в Вермонте, потом в Бруклине? И скольких из этих мужчин уже убили на Тихом океане? И сколько других мужчин и юношей, к которым она прикасалась, которых желала, о которых мечтала, пока еще живы, но встретят свою смерть не в этом, так в следующем году, не на Тихом океане, так в любой другой точке планеты?

Сколько там на часах? Четверть седьмого. Еще пять минут в постели. Сегодня у него что-то вроде выходного. Ни нервного грохота клепальных молотков, ни свиста ветра на стапелях, ни шипения и вспышек сварки на верфях в Пассейике. Сегодня его ждут на призывном пункте, и ему предстоит еще один осмотр на Губернаторском острове. Военная машина дала сбой, пошла по второму кругу, как забывчивый бухгалтер, приплюсовывающий суммы, уже вошедшие в отчет. Вновь анализ крови на реакцию Вассермана, вновь мягкое сдавливание мошонки, просьба: «Покашляйте», вердикт: «Грыжи нет», вновь беседа со скучающим психиатром: «Имели ли вы отношения с мужчинами?» До чего унизительна такая постановка вопроса.

В армии существует мнение, что отношения между мужчинами могут быть исключительно противоестественными. А как же тогда его отношения с Роджером или с Винсентом Мориарити, сменным мастером на верфи, который угощал его пивом и хвастался, что в 1916 году на Страстной неделе он сорвал английский флаг с почтового отделения в Дублине[39]39
  Речь идет о восстании рабочих и мелкой буржуазии под лозунгами независимости Ирландии, которое началось 24 апреля 1916 г., а к 30 апреля было подавлено английскими войсками.


[Закрыть]? Как насчет отношений с тестем, который подарил Ною на свадьбу полное собрание сочинений Эмерсона[40]40
  Эмерсон, Ральф Уолдо (1803–1882) – американский философ, поэт, эссеист.


[Закрыть] из своей библиотеки? Как насчет отношений Ноя с собственным отцом, который объехал полмира, начав свой путь из Одессы, распутничал, обманывал, пророчествовал, а в итоге превратился в коробочку с пеплом, оставленную на полке одного из калифорнийских колумбариев? А что можно сказать об отношениях Ноя с Рузвельтом и Гитлером, Томасом Джефферсоном и Шекспиром, с полковником Друри, который владычествовал в серых непрезентабельных корпусах своей академии под Детройтом, выпивал каждый день по кварте бурбона и как-то заявил выпускному классу: «Есть только одна добродетель – храбрость. Если мужчина не может ответить ударом на оскорбление, я его в упор не вижу»?

А как насчет отношений Ноя с собственным сыном, еще не зачатым, но уже присутствующим этим ранним утром в кровати, где сейчас лежат Ной и Хоуп? Будет его сын отвечать ударом на оскорбление? Какое оскорбление? Кто будет его оскорблять и что он будет подразумевать под оскорблением? Найдется ли пуля, еще не отлитая, которая сшибет с ног его сына, еще не рожденного? Неужели где-то на другом континенте будет зачат человек, который в не таком уж далеком будущем станет ловить в оружейный прицел сердце его сына? И к какому Богу будет обращаться священник на похоронной службе? К Христу, Иегове? К кому? Может, и к первому, и ко второму, как осторожный игрок, который ставит и на черное, и на красное? «Тот Бог, который имеет к этому касательство, будь добр принять этого бедного убиенного мальчика. Возьми его туда, где Ты ныне правишь».

Нелепо, конечно, лежать рядом с девушкой, на которой только что женился, и думать о том, как похоронят твоего ребенка, который еще не дал знать о своем появлении на свет. К тому же будут и другие проблемы. Крестить ли его? Обрезать? «Ты обрезанный пес», – написано в «Айвенго», книге, которую Ной изучал в средней школе. В Будапеште во время погромов, начавшихся после свержения революционного правительства, разъяренная толпа срывала брюки с каждого, в ком подозревала еврея, и убивала всех обрезанных мужчин. Бедные христиане, пошедшие на обрезание из соображений гигиены! Возможно, они ненавидели евреев так же истово, как и их убийцы, однако эта самая ненависть и становилась причиной их мучительной смерти. Хватит думать о евреях. Но беда в том, что эта тема обязательно приходит на ум, стоит только погрузиться в размышления, все равно по какому поводу. Интересно, а были ли времена, когда еврей мог обойтись без таких мыслей? В каком веке? Наверное, в пятом до Рождества Христова.

Шесть двадцать. Пора вставать. На зеленом островке его ждут врачи, паром, носящий имя генерала, техник-рентгенолог и резиновый штамп, который пропечатает на медицинской карте одно только слово: «НЕГОДЕН». А как это происходило на других войнах? До открытия Рентгеном лучей, названных его именем? Сколько людей сражалось при Шайло, не подозревая о рубцах в легких? Сколько язвенников полегло под Бородино? Сколько защитников Фермопил забраковала бы врачебная комиссия из-за искривления позвоночника? И сколько негодных к военной службе нашли смерть под Троей? Пора вставать.

Рядом шевельнулась Хоуп. Повернулась к Ною, положила руку ему на грудь. Медленно просыпаясь, провела рукой по ребрам, по животу, словно ощупывая свою собственность.

– Не уходи, – прошептала она, еще окончательно не проснувшись. Он улыбнулся и привлек ее к себе. – Который час? – Ее губы касались его уха. – Уже утро? Тебе пора?

– Уже утро. И мне пора, – ответил Ной, улыбнулся и еще крепче прижал к себе такое знакомое, стройное тело. – Но я думаю, что пятнадцать минут армия может и подождать.

Хоуп мыла голову, когда услышала, как повернулся ключ в замке. Вернувшись домой с работы, она увидела, что Ноя еще нет. Хоуп побродила по квартире в сгущающихся летних сумерках не зажигая света, а потом ушла в ванную.

Она стояла, нагнувшись над раковиной и зажмурив глаза, чтобы в них не попала мыльная пена, когда Ной вошел в комнату.

– Ной, я здесь! – крикнула она. Смыв пену, Хоуп обернула голову полотенцем, единственным предметом ее одежды, и повернулась к мужу. Он прижал ее к себе, нежно коснувшись все еще мокрой шеи. Хоуп увидела сосредоточенное лицо Ноя и все поняла.

– Тебя взяли.

– Да.

– А рентген?

– Наверное, ничего не показал. – Голос у Ноя был ровный, спокойный.

– Ты им сказал? Насчет прошлого раза?

– Нет.

Хоуп хотела спросить, почему он им ничего не сказал, но в последний момент передумала, так как интуитивно чувствовала, что он ей ответит.

– И ты не сообщил им, что работаешь на верфи, выполняющей оборонный заказ?

– Нет.

– Тогда скажу я! – воскликнула Хоуп. – Поеду в призывную комиссию и все скажу. Человек с рубцами в легких не может…

– Ш-ш-ш, – остановил он ее. – Ш-ш-ш…

– Это же глупо. – Она пыталась рассуждать логично, как участник каких-нибудь дебатов. – Какая армии польза от больного? Он же станет обузой. Из такого, как ты, солдата им не сделать…

– Пусть попробуют. – Ной улыбнулся. – Дадим им такую возможность. Я не возражаю. Так или иначе, – он поцеловал ее за ухом, – они уже взялись за дело. В восемь вечера меня привели к присяге.

Хоуп отпрянула:

– И что теперь?

– У меня есть две недели. Мне предоставили две недели, чтобы привести в порядок все дела.

– И спорить с тобой бесполезно? – спросила Хоуп.

– Да. – Голос Ноя переполняла нежность.

– Черт бы их побрал! – воскликнула Хоуп. – Почему они не могли взять тебя сразу? Почему? – Она обращалась ко всем призывным комиссиям, армейским врачам, командирам соединений, участвующих в боевых действиях, к политикам, заседающим в различных столицах, проклиная войну, время, в котором ей довелось жить, со всеми страданиями и неопределенностью, которые ожидали ее впереди. – Почему они не могут вести себя как здравомыслящие люди?

– Ш-ш-ш, – остановил ее Ной. – У нас только две недели. Давай не тратить время попусту. Ты поела?

– Нет, я мыла волосы.

Он сел на краешек ванны, устало улыбнулся Хоуп.

– Высуши их, и мы пойдем обедать. Я слышал про один ресторанчик на Второй авеню, где жарят лучшие в мире стейки. Каждый стоит три доллара, но зато…

Она уселась ему на колени, обняла за шею.

– Любимый мой, любимый…

Ной гладил Хоуп по голому плечу, словно хотел запомнить, какое оно на ощупь.

– На следующие две недели мы уедем в отпуск. – Ему удалось унять дрожь в голосе. – Вот так я буду приводить в порядок свои дела. – Он широко улыбнулся. – Махнем на Кейп-Код[41]41
  Кейп-Код – песчаный полуостров на юго-востоке штата Массачусетс. Излюбленное место отдыха жителей Нью-Йорка и Бостона.


[Закрыть], будем плавать, кататься на велосипедах и есть стейки по три доллара. Пожалуйста, дорогая, очень тебя прошу, перестань плакать.

Хоуп встала и несколько раз моргнула.

– Все. Слезы высохли. Больше я плакать не буду. Волосы я высушу за пятнадцать минут. Ты сможешь подождать?

– Да. Но поторопись. Я умираю от голода.

Она сняла полотенце с головы, занялась волосами. Ной сидел на бортике ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп ловила в зеркале отражение его худого, усталого лица. Она знала, что таким оно навсегда останется в ее памяти, немного растерянное, любящее. И не только лицо. Она будет помнить, как Ной сидел, словно на насесте, на бортике фаянсовой ванны, помнить и после того, как он надолго покинет ее.

* * *

Они провели две недели на Кейп-Коде. Остановились в безупречно чистом домике для туристов, на лужайке перед которым развевался на столбе американский флаг. На обед ели суп-пюре из моллюсков и запеченных омаров. Лежали на белом песке, плескались в холодной воде, по вечерам ходили в кино, смотрели, не комментируя, выпуски новостей, в которых обвиняющие, дрожащие от праведного гнева голоса вещали с мерцающего экрана о смертях, сообщали о поражениях и победах. Они взяли напрокат велосипеды, ездили на них по проложенным вдоль побережья дорогам, смеялись, когда мимо проезжал грузовик с солдатами и те, отдав должное красивым ногам Хоуп, свистели и кричали: «Хороша у тебя пташка, приятель! Какой у тебя призывной номер? До скорой встречи!»

Носы у них облупились, волосы слиплись от соли, кожа, когда поздним вечером в своем маленьком коттедже они ложились в постель на безупречно чистые простыни, благоухала океаном и солнцем. Они практически ни с кем не разговаривали, и две недели словно растянулись на целое лето, на весь год, вобрали в себя все прошлое и все будущее, а время будто бы пошло по кругу. Казалось, они никогда не покинут эти песчаные дороги, проложенные в хвойных лесах, вечно будут любоваться сияющей под жарким солнцем и под яркими звездами водой, подернутой рябью от ветерка, прилетевшего сюда из Вайньярда или Нантакета, наслаждаться бескрайним океаном, покой которого нарушают только чайки, маленькие яхты да всплески летающих рыб, резвящихся неподалеку от берега.

А потом две недели закончились и они вернулись в город. В сравнении с бледными, вялыми, измученными летним зноем людьми Ной и Хоуп выглядели здоровыми и сильными.

Наступило последнее утро. В шесть часов Хоуп сварила кофе. Они сидели за столом друг напротив друга и маленькими глотками пили горячую черную жидкость из огромных чашек, их первого совместного приобретения. Потом Хоуп шагала рядом с Ноем по тихим, залитым солнечным светом улицам, еще хранившим ночную прохладу, к обшарпанному, давно нуждающемуся в покраске зданию, когда-то магазину, а теперь призывному пункту.

Они поцеловались, уже думая о чем-то своем, уже отдалившиеся друг от друга, и Ной направился к кучке людей, столпившихся около столика, за которым сидел мужчина средних лет. В этот час беды он служил родине тем, что дважды в месяц поднимался пораньше, чтобы дать последние в гражданской жизни указания и вручить бесплатные билеты на подземку тем, кто отправлялся с этого призывного пункта на войну.