Текст книги "Молодые львы"

Глава 8

В холле, на ступенях, на лестничных площадках толпились юноши и молодые мужчины. Они курили, привалившись к стене, плевали на пол. Грязный, холодный коридор, провонявший потом и общественным сортиром, гудел от громких голосов.

– …Вот я, Винсент Келли, и прибыл в гости к Дяде Сэму. Сижу, понимаешь, слушаю футбол, а тут репортаж перебивает этот говнюк и объявляет, что япошки разбомбили Хикэм-Филд. Я так разнервничался, что больше не смог слушать футбол, и спрашиваю жену: «А где этот гребаный Хикэм-Филд?» Это были мои первые слова в этой войне.

– …Какая разница, все равно они доберутся до любого из нас. Мой девиз – не хлопай ушами. Мой папаша в прошлую войну служил в морской пехоте и всегда говорил: «Все блага перепадают тем, кто приходит первым». На прошлой войне только так и было. Не надо быть умным, главное – не опоздать.

– …А я не прочь побывать на этих островах. Терпеть не могу зимний Нью-Йорк. Летом-то им пришлось бы меня поискать. К тому же работаю я в газовой компании, так что едва ли армия будет хуже.

– …Давай выпьем. Война – это клево. Деваха, у которой я вчера был, сразу заахала: «Боже ты мой, они убивают американских парней!» А я ей и говорю: «Завтра же иду на призывной пункт, чтобы защитить демократию, Клара». Она заплакала, и я трахнул крошку в ее же собственной спальне, под портретом мужа в парадной морской форме. Я три недели пытался уложить ее в постель, но всякий раз получал от ворот поворот. Зато прошлой ночью она напоминала разъяренную тигрицу. Подмахивала с таким патриотизмом, что уж и не знаю, как выдержали пружины матраса.

– …Нет, не нужен мне этот флот. Хочу попасть туда, где можно зарыться в землю.

Ной стоял среди этих патриотов, терпеливо ожидая, когда с ним побеседует офицер, ведающий призывом. Поздним вечером он отвез Хоуп домой, и после того, как сообщил ей о своем решении, у них состоялся неприятный разговор. В результате спал он плохо, проснулся от кошмара, который давно уже преследовал Ноя: его ставили к стенке и расстреливали из автомата. Встал он затемно и поехал на Уайтхолл-стрит, надеясь проскочить до того, как призывной пункт будет осажден толпой добровольцев. А теперь, оглядываясь по сторонам, он никак не мог взять в толк, почему всех этих людей не призвали в положенный срок. Однако Ной чувствовал себя таким разбитым, что даже не пытался найти ответ на этот вопрос. В дни, предшествовавшие нападению японцев, он старался не заглядывать в будущее, но его совесть, должно быть, давно уже приняла решение. И когда началась война, он не колебался ни секунды. Как честный гражданин, как человек, убежденный в справедливости этой войны, как враг фашизма, как еврей… Ной покачал головой. Снова-здорово. Последнее ни при чем. Эти люди в большинстве своем не евреи, однако они пришли сюда в половине седьмого утра, на второй день войны, готовые умереть. Ной понимал, что о них нельзя судить по их разговорам. В действительности они лучше. А все эти грубые шутки, циничные расчеты – не более чем ширма, неловкие попытки скрыть истинную глубину чувств, которые привели их сюда.

«Хорошо, тогда я пришел сюда как американец», – решил Ной. Он не желал выделять себя в какую-то особую категорию. «Может быть, – подумал он, – я попрошу отправить меня на Тихий океан. Воевать не с немцами, а с японцами. Доказывая тем самым, что я записался добровольцем не из-за того, что я еврей… Ерунда, ерунда. Куда меня пошлют, туда и пойду».

Открылась дверь, и появился толстый сержант с багровым от пристрастия к пиву лицом.

– Спокойно, парни, спокойно! – раздраженно крикнул он. – Прекратите плевать на пол, тут все-таки государственное учреждение. И не напирайте. Никого не оставим, в армии места хватит всем. По моей команде будете заходить по одному. Бутылки оставить за дверью. В армии Соединенных Штатов Америки с ними делать нечего.

Регистрация и медицинский осмотр заняли целый день. Армейский паром, носящий имя какого-то генерала, доставил Ноя на Губернаторский остров. От холода из носа потекло. Ной стоял на забитой людьми палубе, наблюдал за кораблями, бороздившими акваторию порта, и думал о том, какой же подвиг в свое время совершил генерал или кому сумел так угодить, что ему оказали столь сомнительную честь, назвав его именем паром. На острове бурлила жизнь. Всюду Ной видел солдат, с таким решительным видом сжимавших в руках винтовки, словно с минуты на минуту ожидалась высадка японского десанта.

Ной сказал Хоуп, что днем позвонит ей на работу, но ему не хотелось потерять место в медленно движущейся очереди к нервным и вспыльчивым докторам.

– Господи! – воскликнул стоявший перед Ноем мужчина, оглядев длинную шеренгу голых, костлявых, хилых претендентов на воинскую славу. – Неужели, кроме них, некому защитить страну? Ну что же, можно считать, мы проиграли войну.

Услышав эти слова, Ной самодовольно улыбнулся и расправил плечи, мысленно сравнивая себя с остальными. В очереди находились трое-четверо атлетически сложенных молодых мужчин, должно быть, игравших в футбол, да один огромный детина, на груди которого красовался вытатуированный клипер, несущийся под всеми парусами. Однако Ной с чувством глубокого удовлетворения отметил, что большинство добровольцев по сравнению с ним явно проигрывают. В последние месяцы он уделял своему телу куда больше внимания. Армия, думал Ной, ожидая, пока его грудную клетку просветят рентгеновскими лучами, поможет ему накачать мышцы. Хоуп будет довольна. Ной усмехнулся. Чтобы укрепить тело, он выбрал уж больно сложный и извилистый путь: дожидался, пока его страна вступит в войну с Японской империей.

Врачи уделили ему минимум времени. Зрение нормальное, грыжи, плоскостопия, геморроя, гонореи или сифилиса нет. Эпилепсией не страдает. Психиатру хватило полутора минут, чтобы решить, что у Ноя нет отклонений, которые могут помешать ему участвовать в современной войне. Подвижность суставов не вызвала бы замечаний даже у главного хирурга армии, зубов хватало для пережевывания армейской пищи. На коже не было ни шрамов, ни угрей, ни язв.

Ной с удовольствием натянул на себя одежду, подумав при этом, что завтра он уже будет ходить в военной форме, и встал в медленно ползущую очередь к желтому столику, за которым сидел издерганный, болезненного вида врач, проставлявший на медицинских картах штампы: «Годен к строевой», «Ограниченно годен» и «Негоден».

«Хорошо бы, – думал Ной, когда врач склонился над его картой, – меня послали в учебный лагерь под Нью-Йорком, тогда я мог бы видеться с Хоуп во время увольнений…»

Врач поднял один из штампов, потыкал им в подушечку с краской, а затем приложил к медицинской карте и отодвинул ее от себя. Ной взглянул на карту. Большими расплывчатыми лиловыми буквами на ней было изображено одно слово: «НЕГОДЕН». Ной зажмурился, тряхнул головой, но, когда он открыл глаза, надпись на карте не изменилась: «НЕГОДЕН».

– Но почему?!

Во взгляде врача читалось сочувствие.

– Тебя подвели легкие, сынок. На рентгеновском снимке видны рубцы на обоих легких. Когда ты болел туберкулезом?

– Я не болел туберкулезом.

Доктор пожал плечами:

– Очень сожалею, сынок. Следующий.

Ной медленным шагом вышел из здания. Уже стемнело. Резкий, пронизывающий декабрьский ветер гнал холодный воздух над старым фортом, казармами, плацем, с которого открывался вид на город. Нью-Йорк сверкал мириадами огней, отделенный от Ноя черной полосой воды. Новые группы призывников и добровольцев сходили с паромов, чтобы обойти многочисленных врачей, последний из которых ставил в медицинскую карту лиловый штамп. По телу Ноя пробежала дрожь. Он поднял воротник, сжимая в руке листок бумаги с результатами медицинского освидетельствования, который ветер едва не вырвал из его онемевших пальцев. Такой растерянности Ной не испытывал никогда, он сейчас напоминал школьника, оставленного на рождественские каникулы в общежитии, в то время как все его друзья разъехались по домам. Ной сунул руку под пальто, потом под рубашку. Добрался до кожи, нащупал пальцами ребра. Кожа от холодного ветра пошла мурашками. Ребра казались крепкими и вполне надежными. Ной осторожно кашлянул. Никаких болей, он чувствовал себя абсолютно здоровым.

Ной медленно поднялся на палубу парома, прошел мимо военного полицейского с винтовкой и в зимней шапке-ушанке. Обратно паром шел практически пустым. Все остальные, с горечью думал Ной, когда паром, названный именем давно умершего генерала, пересекал черную полоску воды, приближаясь к сверкающему огнями городу, плывут сейчас в другую сторону.

Ной сразу поехал к Хоуп, но не застал ее дома. Дядюшка, сидевший на кухне в нижнем белье и, как обычно, читавший Библию, недоброжелательно глянул на Ноя, которого невзлюбил с первого дня знакомства.

– А ты откуда? Я думал, тебя уже произвели в полковники.

– Вы не будете возражать, если я посижу здесь и подожду Хоуп?

– Посиди, почему не посидеть. – Дядя почесал под мышкой. Локоть его лежал на открытой странице. В тот вечер он читал Евангелие от Луки. – Только я не уверен, что Хоуп придет сегодня домой. Очень уж она стала легкомысленная, о чем я и написал ее родителям в Вермонт. Хоуп словно забыла, что на ночь следует приходить домой. – Он мерзопакостно усмехнулся. – А вот теперь, когда ее дружок подался в армию, она, должно быть, подыскивает ему замену. Или ты думаешь иначе?

На плите грелся кофейник, перед дядей стояла наполовину выпитая чашка. От запаха кофе желудок Ноя свело: он с утра ничего не ел. Но дядя не предложил ему кофе, а просить Ной не стал.

Он прошел в гостиную и уселся в обитое велюром кресло с дешевыми кружевными салфетками на ручках и спинке. День выдался очень уж долгим, лицо горело, исхлестанное холодным ветром, и Ной заснул, сидя в кресле. Он не слышал, как дядя громко шаркает ногами на кухне, стучит чашкой по блюдцу и гнусавым, скрипучим голосом читает вслух Библию.

Разбудил его лишь скрип открываемой двери-решетки, скрип, который он узнал бы среди тысячи звуков. Ной открыл глаза и поднялся с кресла в тот самый момент, когда Хоуп медленно и устало вошла в комнату. На мгновение она остановилась, увидев его, застывшего посреди гостиной, потом подбежала, бросилась ему на грудь. Ной обнял ее, прижал к себе.

– Ты здесь, – прошептала Хоуп.

Дядя с треском захлопнул дверь из гостиной в кухню, но ни один из них даже бровью не повел.

Ной потерся щекой о волосы Хоуп.

– Я все это время была в твоей квартире. Смотрела на твои вещи. Ты не позвонил ни разу за целый день. Что случилось?

– Меня не взяли в армию, – ответил Ной. – У меня рубцы на легких. Туберкулез.

– Боже мой! – ахнула Хоуп.

Глава 9

Майкла разбудил стрекот газонокосилки. Он открыл глаза в незнакомой постели, какое-то время вспоминал, как он сюда попал, что делал вчера. Спальню заполнял запах свежескошенной калифорнийской травы. «Должно быть, – говорил вчера его приятель-сценарист, наслаждаясь предзакатным солнцем у кромки плавательного бассейна в Палм-Спрингс, – человек двадцать пишут сейчас одно и то же. Дворецкий приносит в сад чай и спрашивает хозяина: «Вам с лимоном или молоком?» Тут подходит маленькая девятилетняя девочка и говорит: «Папа, настрой, пожалуйста, радио. Я не могу поймать сказку. Какой-то дядя все время говорит о Перл-Харборе. Папа, Перл-Харбор – это там, где живет бабушка?» Затем она наклоняет куклу и та пищит: «Мама»».

Глупо, подумал Майкл, но очень уж похоже на правду жизни. Судьбоносные события сообщают о себе расхожими штампами. Вот и известие о вселенской катастрофе не ворвалось, а застенчиво вошло в размеренную жизнь. К тому же это произошло в воскресенье, когда люди отдыхали после праздничного обеда, вернувшись из церкви, где усердно молили Господа о мире. Враг, казалось, получал дьявольское наслаждение, выбирая воскресенье для нанесения своих самых жестоких ударов. Аккурат после субботних пьянства и блуда и утреннего общения со Всевышним, предваренного стаканом минералки.

Сам Майкл под жарким солнцем играл в теннис с двумя солдатами с военной базы в Марч-Филд. Но довести партию до конца не удалось. Из здания клуба появилась женщина и сказала: «Вы бы зашли послушать радио. Помехи ужасные, но вроде бы я услышала, что на нас напали японцы». Солдаты переглянулись, положили ракетки и направились к клубу. Они тут же собрали свои вещи и уехали в Марч-Филд. Ни дать ни взять бал перед битвой у Ватерлоо. Галантные молодые офицеры вальсируют, целуют дам с обнаженными плечами и мчатся в развевающихся плащах во фландрскую ночь к своим пушкам на взмыленных лошадях, в топоте копыт и звоне сабель. Мчатся уже больше ста лет. На самом-то деле все наверняка было не так, но Байрон больно уж здорово написал об этом. И верим мы, естественно, ему. А как описал бы Байрон то утро в Гонолулу и следующее, в Беверли-Хиллз?

Майкл намеревался провести в Палм-Спрингс еще три дня, но после той незаконченной теннисной партии заплатил по счету и помчался в Лос-Анджелес. Ни развевающихся плащей, ни взмыленных коней, лишь взятый напрокат «форд», верх которого откидывался нажатием кнопки. И ждала его не битва, а арендованная квартира на первом этаже с видом на плавательный бассейн.

Газонокосилка стрекотала буквально у самого окна, выходившего на маленькую лужайку. Майкл повернулся и посмотрел на газонокосилку и на садовника, маленького японца лет пятидесяти, согнутого, тощенького, потратившего лучшие годы своей жизни на уход за травой и цветочными клумбами других людей. Он, как автомат, следовал за газонокосилкой, худенькие ручки крепко сжимали рукоятки.

Майкл усмехнулся. Хорошенькое дело, просыпаешься на следующее утро после того, как японские самолеты разбомбили американский флот… и видишь японца, наступающего на тебя с газонокосилкой наперевес. Потом Майкл пригляделся к садовнику повнимательнее, и улыбка сползла с его лица. Садовник мрачно смотрел прямо перед собой, страдание исказило его черты, словно ему только что сообщили, что он болен тяжелой и неизлечимой болезнью. Майкл вспомнил, как неделю назад японец выкашивал ту же лужайку с радостной улыбкой на устах, он что-то напевал себе под нос, обрезая олеандровый куст под окном.

Майкл поднялся и подошел к окну, застегивая пижаму. Стояло ясное, золотое утро, воздух был напоен свежестью южнокалифорнийской зимы. Ярко зеленел газон, желтые и красные георгины, высаженные вдоль каменного бордюра, напоминали яркие пуговицы на зеленом сукне. Садовник отдавал предпочтение строгим прямым линиям, наверное, следуя только ему известной восточной традиции, и треугольные клумбы очень походили на пирамиды из шаров на бильярдном столе.

– Доброе утро, – поздоровался Майкл. Он не знал имени садовника. Вообще не знал японских имен. Кроме одного – Сессуи Хайякава, кинозвезда давно минувших дней. Интересно, что поделывал в это утро старина Сессуи Хайякава?

Садовник остановил газонокосилку и посмотрел на Майкла, приветствие которого вырвало его из глубокой задумчивости.

– Да, сэр. – Голос японца был бесстрастным, пронзительным, без единого намека на теплые чувства. Но в маленьких черных глазах, затерявшихся среди мелких коричневых морщинок, читались, как показалось Майклу, растерянность и мольба. И Майклу захотелось сказать что-то сочувственное, ободряющее этому трудолюбивому стареющему эмигранту, который внезапно, в одну ночь, очутился в стане врагов и на которого теперь возложат вину за вероломное нападение, совершенное за три тысячи миль от садика, где он поддерживал идеальный порядок.

– Плохо дело, да?

Садовник тупо таращился на Майкла, словно не понимая, о чем ему толкуют.

– Я про войну.

Японец пожал плечами:

– Почему плохо? Все говорят: «Гнусная Япония, проклятая Япония». Но все же не так. Вот раньше: Англия хочет – она берет, Америка хочет – она берет. Теперь хочет Япония. – Ледяной взгляд садовника стал откровенно вызывающим. – И она берет.

Японец повернулся, развернул газонокосилку и вновь покатил ее перед собой. Срезанная трава зелеными брызгами полетела мимо его лодыжек. Майкл несколько секунд смотрел на его смиренно согнутую спину, удивительно мускулистые ноги в обрезанных по колено рваных джинсах и морщинистую, черную от загара шею над вылинявшей футболкой, а потом пожал плечами. Возможно, во время войны добропорядочный гражданин обязан сообщать о подобных высказываниях в компетентные органы, ведь стареющий садовник в плохонькой одежонке может на самом деле оказаться капитаном первого ранга Императорского флота Японии, который дожидается прибытия японской эскадры на рейд бухты Сан-Педро… Майкл заулыбался. Современному человеку никуда не деться от тлетворного влияния кино.

Он закрыл окно и пошел в ванную бриться. Стоя перед зеркалом, Майкл попытался составить план на будущее. В Калифорнию он приехал с Томасом Кахуном, чтобы подобрать актеров для пьесы, которую тот продюсировал, а заодно обсудить необходимые изменения в сценарии с драматургом Милтоном Слипером. Редактировать свою пьесу Слипер мог только вечерами, потому что весь день писал киносценарии для «Уорнер бразерс». «В двадцатом веке на творческие личности огромный спрос, – едко высказался по этому поводу Кахун. – Гете мог работать над пьесой целый день, Ибсен и Чехов тоже, а вот у Милтона Слипера свободны только вечера».

Вроде бы, думал Майкл, соскабливая с лица щетину вместе с мыльной пеной, если твоя страна вступает в войну, ты должен действовать быстро и решительно. Хватать винтовку, подниматься на борт военного корабля, забираться в бомбардировщик и лететь за пять тысяч миль, десантироваться на вражескую столицу…

Но без Майкла Кахун не смог бы поставить пьесу. К тому же Майкл не мог закрывать глаза на то, что ему необходимы деньги. Если он прямо сейчас уйдет в армию, его отец и мать могут умереть от голода, да еще алименты Лауре… На этот раз Кахун давал ему процент от прибыли. Конечно, это маленький процент, однако, если премьера пройдет успешно, пьеса будет идти на сцене год-другой, принося постоянный доход. Может, война продлится недолго, и тогда денег хватит до ее завершения. А если пьеса станет гвоздем сезона, как «Ирландская роза» Эби или «Табачная дорога»[30]30
  Бродвейский спектакль, поставленный по одноименному роману Эрскина Колдуэлла (1903–1987), опубликованному в 1932 г., выдержал более 3000 представлений.


[Закрыть], пусть война затягивается до бесконечности. Ужасная, конечно, мысль: война, длящаяся столько же лет, сколько не сходит со сцены «Табачная дорога».

Жаль, конечно, что сейчас у него нет этих денег. Приятно, знаете ли, пойти в ближайший армейский призывной пункт сразу же после сообщения о начале войны и записаться добровольцем. Благородный такой, решительный поступок, о котором потом можно с гордостью вспоминать всю оставшуюся жизнь. Но на банковском счету у него всего шестьсот долларов, Департамент налогов и сборов трясет его насчет суммы подоходного налога за 1939 год, да и Лаура при оформлении развода проявила неожиданную жадность. И теперь до конца своих дней он должен выплачивать ей по восемьдесят долларов в неделю, если, конечно, она вновь не выйдет замуж. Лаура забрала и все деньги с его банковского счета в Нью-Йорке.

Майкл задался вопросом: а что будет с алиментами, когда он уйдет в армию? Возможно, военный полицейский ухватит его за плечо, когда он будет лежать в окопе где-то в далекой Азии, и скажет: «Пойдем со мной, солдат. Мы давно тебя разыскиваем». Он вспомнил историю о прошлой войне, которую ему рассказал приятель-англичанин. Приятель этот участвовал в битве на Сомме, и на третий день сражения, когда от всей роты уцелел он один и шансы на спасение казались минимальными, совершенно неожиданно пришло письмо с родины. Дрожащими руками, едва сдерживая слезы, англичанин вскрыл конверт. В нем лежало официальное письмо из учреждения, выполнявшего в Англии ту же роль, что и Департамент налогов и сборов в Америке. «Мы неоднократно ставили вас в известность относительно задолженности в тринадцать фунтов и семь шиллингов по налогам за 1914 год. Вынуждены сообщить, что это наше самое последнее предупреждение. Если в самое ближайшее время вы не погасите задолженность, мы будем вынуждены взыскать ее через суд». Англичанин, весь в грязи, с провалившимися от недосыпания глазами, оборванный, единственный уцелевший среди гор трупов, оглушенный грохотом орудий, написал прямо на сухих строчках официальной бумаги: «Придите и получите. Военное ведомство с радостью сообщит вам мой адрес». Он передал письмо писарю, чтобы тот отправил его по назначению, и вновь повернулся лицом к немцам, готовясь отражать очередную атаку.

Одеваясь, Майкл старался думать о другом. А то получалось как-то нехорошо: в такой знаменательный день сидишь, понимаешь, с больной после вчерашней пьянки головой в этой отделанной розовым шифоном арендованной комнате, похожей на спальню проститутки из какого-нибудь голливудского фильма, и тревожишься из-за денег, словно бухгалтер, взявший из кассы пятьдесят долларов и опасающийся, что не сможет положить их на место до прихода ревизоров. У тех, кто сейчас заряжает пушки в Гонолулу, возможно, куда более серьезные финансовые проблемы, но Майкл не сомневался, что в это утро их волнует совсем другое. И все же срываться с места и бежать на призывной пункт, мягко говоря, неразумно. Хотите верьте, хотите нет, но патриотический порыв, как и почти все другие романтические порывы, могут позволить себе прежде всего люди богатые.

Тем временем в гостиную вошел негр-уборщик, и до Майкла донеслось звяканье бутылки о стакан. Объявление войны нисколько не отразилось на привычках этого парня, усмехнулся Майкл. Он по-прежнему ворует джин. Майкл завязал галстук и вышел в гостиную. Негр уже чистил ковер. Он стоял посреди комнаты, уставившись в потолок, и небрежно водил щеткой из стороны в сторону. Гостиная благоухала джином, а негр покачивался как маятник.

– Доброе утро, Брюс, – дружелюбно поздоровался Майкл. – Как самочувствие?

– Доброе утро, мистер Уайтэкр, – ответил негр. – Самочувствие обычное. Как и в любой другой день.

– Тебя возьмут в армию? – спросил Майкл.

– Меня, мистер Уайтэкр? – Брюс перестал чистить ковер и покачал головой. – Только не старину Брюса. Если мне скажут: «Иди на военную службу, брат», – старина Брюс не пойдет. Я слишком старый, у меня и триппер, и ревматизм. Но меня не заставили бы пойти на войну, даже будь я молод, как жеребенок, и силен, как лев. На следующую войну я бы, возможно, и пошел, но не на эту. Нет, сэр!

Майкл попятился, поскольку Брюс с такой страстью произносил эти слова, что беднягу качнуло и он едва не упал на Майкла, обдав его запахом джина. Обычно Майкл смущался, общаясь с неграми, словно чувствовал за собой какую-то вину, и никак не мог найти правильный тон.

– Нет, сэр, – продолжал Брюс, все так же покачиваясь, – только не на эту войну. Даже если мне дадут серебряное ружье и шпоры из чистого золота. Это война нечестивых, как и предсказано книгами пророков, и я не подниму руку, чтобы причинить боль ближним своим.

– Но они же убивают американцев, Брюс. – Майкл старался пробиться сквозь окутавший голову негра алкогольный туман, полагая, что в такой день каждый просто обязан выразить свое отношение к случившемуся.

– Может, и убивают. Сам я этого не видел. Утверждать не берусь. Знаю только то, что белые пишут в своих газетах. Может, японцы и убивают американцев. Но скорее всего их спровоцировали. Может, они пытались зайти в отель, а белые люди сказали, что желтым вход запрещен, вот желтые и разозлились, отошли в сторонку, хорошенько подумали, а потом решили: «Белые люди не пускают нас в отель, поэтому давайте заберем отель». Нет, мистер Уайтэкр… – Брюс дважды прошелся щеткой по ковру, потом вновь оперся о нее. – Это война не моя. А вот следующая будет той, которую я жду.

– И когда же она начнется?

– В 1956 году, – без запинки ответил Брюс. – Армагеддон. Война рас. Негры против белых. – Он набожно возвел взгляд к потолку. – В первый же день этой войны я приду на призывной пункт и скажу чернокожему генералу: «Генерал, найдите применение моей сильной правой руке».

Это же Калифорния, в растерянности подумал Майкл, только здесь могут встретиться такие личности.

Он вышел из комнаты, оставив Брюса одного, и тот в глубокой задумчивости застыл, опираясь на щетку для чистки ковров.

На другой стороне улицы, на пустыре, чуть возвышавшемся над соседними участками, стояли два армейских грузовика и зенитка. Солдаты в касках рыли окопы. Зенитка нацелилась в небо длинным, еще зачехленным стволом, но солдаты махали лопатами с такой скоростью, словно их позицию уже обстреливал противник. Ситуация выглядела столь нелепо, что Майкл чуть не рассмеялся. Тоже, видать, местный феномен. Как-то не верилось, что в любом другом штате армия могла разыгрывать такие мелодраматические сценки. Почему-то и солдаты, и пушки представлялись Майклу, как, впрочем, и большинству американцев, фигурками в некой скучной игре для взрослых, а отнюдь не чем-то реальным. Вот и эта зенитка целилась в небо между веревкой, на которой сушились бюстгальтеры, шелковые чулки и женские трусики, и задним крыльцом дома, на котором стояла бутылка молока.

Майкл зашагал к Уилширскому бульвару, к аптечному магазину, в котором он обычно завтракал. На углу высилось здание банка, и сейчас у двери стояла очередь. Люди ждали открытия банка.

Молодой полицейский старался поддерживать какое-то подобие порядка, чтобы не допустить толчеи.

– Дамы и господа! – раз за разом выкрикивал он. – Дамы и господа! Не толпитесь у двери. Не нарушайте очередь. Не волнуйтесь. Вы все получите свои деньги.

– Что здесь происходит? – с любопытством спросил Майкл, подходя к полицейскому.

Тот мрачно взглянул на него.

– В конец очереди, пожалуйста, – указал он.

– Мне в банк не надо, – ответил Майкл. – Счета у меня нет. Ни в этом банке и ни в каком другом.

Полицейский сразу сменил гнев на милость и широко улыбнулся Майклу, словно признание тем собственной бедности уравняло его со служителем закона.

– Люди хотят забрать свои деньги, – полицейский обвел рукой очередь, – до того, как бомбы начнут падать на сейфы.

Майкл вытаращился на очередь, которая ответила ему враждебными взглядами. Стоящие в очереди явно подозревали, что каждый человек, заговаривающий с полицейским, преследует лишь одну цель: лишить их денег, за которыми они пришли в столь ранний час. Майкл отметил, что все эти люди хорошо одеты, среди них много женщин.

– Они собираются на восток, – громко, пренебрежительно заговорил полицейский. – Умчатся на восток, как только получат свои денежки. Я их понимаю: – Он еще повысил голос, чтобы его слышала вся очередь. – Десять японских дивизий высадились в Санта-Барбаре. Уже завтра японский генеральный штаб намерен разместиться в здании Банка Америки.

– Я подам на вас жалобу, – не выдержала сурового вида женщина средних лет, в розовом платье и синей соломенной шляпке с широкими полями. – Вот увидите, обязательно подам.

– Моя фамилия Маккарти, мэм, – ответил ей полицейский.

Майкл улыбался, шагая навстречу завтраку, но не мог не отметить, что витрины некоторых магазинов уже заклеены крест-накрест полосками пластыря, дабы от взрывной волны стекло не разбилось и не попортило выставленные в витрине серебряные чайные сервизы и вечерние платья. Богатые, рассуждал Майкл, более чувствительны к катастрофам, чем остальные люди. Им есть что терять, а потому они быстрее впадают в панику. Бедняку и в голову не придет покинуть Западное побережье только потому, что где-то на Тихом океане началась война. И причина не в патриотизме и не в готовности встретить врага лицом к лицу. У бедняка просто нет денег на переезд. К тому же богатые привыкли платить другим людям за то, чтобы те делали за них грязную работу, а уж по части грязи и затрат нервной и физической энергии войне просто нет равных. Майкл подумал о садовнике, который прожил в этой стране сорок лет, о пьяном от джина и пророчеств Брюсе, деда которого освободили из рабства в 1863 году в Южной Каролине, вспомнил стоявших в очереди у банка женщин с жадным и враждебным выражением лица, себя, сидящего на краю розовой кровати и тревожащегося из-за налогов и алиментов. Неужели это те люди, которых вдохновляли на великие дела труды Джефферсона[31]31
  Джефферсон, Томас (1743–1826) – третий президент США (1801–1809), виднейший государственный деятель, один из отцов-основателей Соединенных Штатов Америки. Возглавлял комитет из пяти человек по составлению Декларации независимости и являлся основным ее автором.


[Закрыть] и Франклина[32]32
  Франклин, Бенджамин (1706–1790) – американский ученый, дипломат, государственный деятель, просветитель. Один из авторов Декларации независимости и Конституции 1787 г.


[Закрыть], неужели такими стали потомки тех фермеров, охотников, мастеровых, которые на пустом месте создали великую страну, потому что жаждали свободы и справедливости, неужели это новый мир гигантов, воспетый Уитменом[33]33
  Уитмен, Уолт (1819–1892) – крупнейший американский поэт.


[Закрыть]?

Майкл зашел в аптечный магазин и заказал апельсиновый сок, гренки и кофе.

С Кахуном Майкл встретился в час дня в знаменитом ресторане в Беверли-Хиллз. В интерьере большого темного зала преобладали плавные переходы, столь любимые голливудскими художниками-постановщиками. Зал этот, подумал Майкл, оглядывая толпу штатских, среди которых одиноко маячил одетый в парадную форму высокий сержант-пехотинец, похож на ванную комнату, обставленную продавщицей «Вулворта»[34]34
  Речь идет о компании, впервые в США создавшей сеть дешевых универмагов.


[Закрыть] для какой-нибудь балканской королевы. Сравнение ему понравилось, и он уже более благодушно продолжал взирать на загорелых толстяков в твидовых пиджаках и ухоженных, накрашенных красавиц в умопомрачительных шляпках, устремляющих взгляд на каждого, входящего в зал. В ресторане царила атмосфера праздничного веселья и безудержной щедрости. Люди хлопали друг друга по плечам, говорили громче, чем обычно, угощали выпивкой. То же самое Майкл не раз наблюдал в знаменитых барах Нью-Йорка во второй половине последнего дня уходящего года, когда все жили предвкушением грядущей волшебной ночи, несущей с собой исполнение многих желаний и надежд.

О войне уже ходили слухи и анекдоты. Известнейший режиссер склонялся по залу с каменным лицом и нашептывал своим знакомым, что, мол, не стоит об этом распространяться, но на Тихом океане у Америки не осталось ни одного корабля, а неприятельский флот замечен в трехстах милях от побережья Орегона. Один сценарист слышал, как в парикмахерской на студии «Метро-Голдвин-Мейер» кто-то из продюсеров заявил сквозь мыльную пену: «Эти желтолицые засранцы так меня достали, что я готов бросить свою работу и… и… – продюсер замялся, не находя нужных слов, чтобы выразить и праведный гнев, и чувство гражданского долга, но наконец нашел: —…поехать в Вашингтон». История сценариста пользовалась колоссальным успехом. Он переходил от столика столику, и всякий раз его провожал взрыв смеха. Но он уже спешил на поиски новых слушателей.

По молчаливости и рассеянности Кахуна Майкл понял, что у того опять разыгралась язва. Однако продюсер настоял на том, чтобы они заказали два «Старомодных»[35]35
  Название американского коктейля по старинному рецепту: виски, вода, горькая настойка, сахар, ломтик лимона и вишня.


[Закрыть], прежде чем сесть за столик. Раньше Майкл ни разу не видел Кахуна со стаканом в руке.