Текст книги "Параметры поиска"

Исаак Ландауэр
Параметры поиска

“Nobody f_cks with the Jesus”

Братья Коэн «Большой Лебовски»

© Юкиш Никита Викторович, 2015

Часть 1

Какой-то он был недоделанный. В меру жизнерадостный сибарит, решивший положить жизнь на то, чтобы урвать как можно больше доступных и не очень наслаждений, но делавший это будто вполсилы, как-то даже несерьёзно. Не умея отдаться порыву до конца, всё время оглядываясь через плечо, выискивал, не пропустил ли чего стоящего, не прошла ли вдруг лучшая часть мимо него, но чего – он им сам не мог толком сказать. Вполне, как оказалось, щедрая судьба, подкинув ему когда-то нужную дозу инициативы и смелости, обеспечила начинающего прожигателя жизни стабильным доходом от созданного бизнеса, который нельзя было назвать существенным, но и совсем уж в бедняки он никак не годился. Набор купца третьей гильдии из двух московских квартир, хорошей машины и разросшейся до загородного коттеджа дачи. Свободное время, путешествия бизнес-классом с оглядкой на ценники в дорогих ресторанах, начинающие провинциалки в первой стадии покорения столицы, здоровый скептицизм, нездоровый снобизм, лёгкая пресыщенность вполне обширным набором благ и твёрдая уверенность, что так оно всё и должно быть, составляли портрет человека, которому и имя-то досталось двусмысленное – Николай. Вроде бы приличное, только ведь где Николай Борисович, там, рано или поздно, но всплывёт недотёпа-Колян, и, отчаянно кляня легкомысленных родителей за недостаток предусмотрительности, он с юности избегал пьющих мужских компаний и вообще любых сборищ, если только львиную долю присутствовавших там не составлял ярко выраженный непролетариат. Нормальный типичный москвитянин из профессорской семьи, хотя, глядя на давно пенсионного, регулярно поддававшего батю, как-то слабо верилось в блестящее прошлое доктора биологических наук, да тот и сам, казалось, давно уже перестал вспоминать былое, превратившись в обычного слегка нудноватого отца взрослого семейства из младшего сына, подававшего надежды юного самородка, и старшей дочери, неисправимо бестолковой девахи, пережившей два поспешных брака, по её собственному выражению, «на всю жизнь», и столько же не менее судьбоносных разводов, в результате чего обосновавшейся, как видимо, уже навсегда, вместе со стареющими отцом и матерью.

Любимая дочурка, кстати, собираясь по утрам на работу, с надеждой прислушивалась у двери родительской спальни – дышат ли ещё горячо любимые предки. Нельзя сказать, чтобы она так уж их не любила, но освобождение от данного бремени сулило ей в безвозмездное пользование трёхкомнатную квартиру на северо-западе Москвы, что автоматически означало реализацию последней и, быть может, самой яркой, после двух пережитых влюблённостей, мечты: окончательный и бесповоротный переезд на Гоа с полным пансионом, благо дохода от сдачи жилплощади в престижном районе столицы там с лихвой хватило бы на безбедную жизнь и обеспеченную старость.

Ушлому братику, однако, повезло гораздо больше. Ему, безусловному фавориту сердобольной бабушки, завкафедрой микробиологии в известном вузе соответствующей направленности – собственно с неё и начала передаваться по отцовской линии из поколения в поколение традиция профессорства, по смерти старушки остались хоромы в районе метро «Университет», коими наделила её в далёком прошлом щедрая тогда советская наука. Вероятно, за самоотверженный многолетний труд на ниве воспитания отечественных научных кадров, но скорее – за эксперименты над дрозофилами, в результате которых те были назначены в солдаты-переносчики нового бактериологического оружия. Бабуля была стальная женщина, замордовавшая сына ещё в младенчестве и сделавшая из него послушную, в меру талантливую учёную тряпку, зато внуку очевидно благоволила.

Коленька сразу был ею назначен в продолжатели рода гениальных биологов, отчасти прервавшемся на нерадивом папаше, получившем профессорскую степень более благодаря известной фамилии, нежели вследствие открывшихся способностей, и возражения не принимались совершенно. Мать трепетала перед могущественной свекровью и к тому же от души желала, чтобы сын стал кем угодно, только не копией своего отца, а тот, в свою очередь, согласился бы хоть утопить отпрыска в ведре, лишь бы никому не перечить. Что до непосредственно объекта столь трепетной заботы, то он плевать хотел, на какие учебники налегать, коль скоро выдающимся спортсменом и потому любимцем девочек ему сделаться не удалось – хилая конституция кабинетных писак здесь сработала безотказно. Таким образом, ещё только поступив в аспирантуру, юный Николай получил родительское благословение, необходимую протекцию от бабушки и, по смерти оной, вышеуказанную жилплощадь в придачу. Последнее, очевидно, не могло не радовать лишь только оперившегося птенца науки, хотя и произвело результат отчасти неожиданный: ещё не отсидев на положенные сорок дней очередные унылые поминки, тот бросил университет, коротко, но вполне доходчиво изложил отцу с матерью, почему не хочет их более знать и даже просто видеть, собрал немногочисленные вещи, пожелал на тот момент повторно влюбившейся сестре думать иногда головой, последний раз окинул взглядом ненавистные стены и покинул отчиSнавсегда. Полученное весьма приличное по отечественным меркам образование дало ему возможность найти хорошую работу, а через каких-нибудь четыре года и вовсе основать собственное дело, которое стараниями предприимчивого Николая быстро превратилось в успешную молодую компанию, дававшую неплохой доход.

Подготовка материальной базы прошла вполне успешно, особенно если учесть, что, едва перешагнув четверть века, он получил в полное распоряжение избавленного от офисной рутины себя самого, полного сил, надежд и планов как лучше всего потратить расстилавшуюся перед ним почти бескрайнюю жизнь. Двух мнений на этот счёт быть не могло: слишком хорошо познал он структуру всего живого на планете, чтобы сомневаться в конечности материи и, в целом, бренности всего живого, а потому времени нельзя было терять ни минуты, чтобы получить как можно больше за тот предательски конечный отрезок времени, что отделял его от окончательного забвения. В масштабах вселенной лишь песчинка, он охотно признавал за собой отсутствие всяких талантов, а, значит, и право на награду вечности: небо ничего не было ему должно, но и он в свою очередь ничего не должен был небу – вполне справедливая сделка, да и кто думает иначе в двадцать пять лет. Фактура тоже выдалась вполне подходящая: отсутствие ярко выраженного уродства само по себе содержит потенциал минимальной привлекательности для мужчины, в чертах же Николая было нечто притягательное, что, хотя и не имело над женщинами магической силы, всё же помогало ему увлекать юных по большей части красоток не одним лишь богатством внутреннего мира и вместительностью кошелька. Тем более, что оба эти аргумента в его случае слабо тянули на решающий. Полюбив однажды праздность и веселье, он не мог уже исключить из рецепта любимого блюда основной ингредиент, а потому окончательно и бесповоротно сделался поклонником женской красоты: источника, средства и вполне приемлемой платы за его наслаждения, ведь главный счёт из давно сосчитанных мгновений девичьей молодости всё-таки предназначался не ему.

Николай принял текущий порядок вещей во многом потому, что не мог не принять, но в то же время его чуждая метаний сугубо материалистическая натура признавала оправданность мироустройства, где всё без исключения вращается вокруг красоты по той простой причине, что не придумано ещё лучшей оси, на которую можно было бы нанизать все человеческие желания, радости и пороки. На том же основании он признавал необходимость за обладание красотой платить, если только чересчур щедрое мироздание не наделило отчего-то ею непосредственно твою персону. Тело человека, умение его подать, придать ему высший блеск, сделать привлекательным и манящим было в его понимании такой же кропотливый труд, как и зарабатывание денег – с той лишь разницей, что обеспечить себя можно раз и навсегда, а внешняя привлекательность мало того, что требует ежедневного внимания, так ещё и с каждым днём убывает. Женщинам на этом пути приходится совсем туго: их мир и вовсе ничто, если имеющаяся в распоряжении оболочка не вызывает сиюминутной эрекции у абсолютного большинства, и старая как мир формула «я полюблю тебя за ум, но сначала должен захотеть твои стройные ноги» с течением времени становится лишь более и более актуальна. Его всерьёз поражало, как некоторые без меры самовлюблённые мужчины жаждут прочесть в глазах понравившейся красавицы ответную симпатию вот так запросто, не приложив к тому сколько-нибудь существенных усилий или хотя бы денежных знаков: это был уже какой-то в высшей степени эгоизм. Лично он нисколько не сомневался в необходимости естественного отбора прежде всего во благо именно сильной половины человечества, поскольку лишь таким образом возможно было, пусть ценой известных жертв и часто ненадолго, но всё же достичь той желанной степени дисгармонии, когда красота сопутствует посредственности. К женщинам его откровенно влекло, здесь была причудливая смесь хорошо развитого эстетического чувства прекрасного и здравого разумения, что из всего, так или иначе попадающегося на его жизненном пути, это, пожалуй, единственное заслуживало сколько-нибудь пристального внимания. К тому же далеко не блестящая внешность счастливо избавила его от опасности раннего пресыщения однообразной, по мнению редких несчастных, женской плотью, и начавшийся ещё в ранней юности приятный марафон успешно продолжался уже больше десятилетия, позволяя его участнику получать хорошие дивиденды от однажды сделанного правильного выбора. Задолго до чересчур поспешного распятия мудрые жители античного мира познали высшую гармонию, научившись извлекать удовольствие всюду – от священнослужений до академической мудрости, и с тех пор, достигнув пиковой точки своего развития, человечество лишь откатывалось назад в припадках мнимого прогресса, так что понадобились две подряд жестокие мясорубки мировых войн, чтобы наконец-то вернуть его пусть в самое начало, но всё же единственно верного пути.

Для Николая современность представляла собой идеальный баланс технологии, позволявшей снизить цену производства благ до минимума, и не окончательно потерянной ещё индивидуальности. Так он размышлял вслух, про себя упрощая уравнение до почти общедоступной южноевропейской кухни, хорошего вина и напичканных силиконом повсюду выбритых молодых алчных соотечественниц, готовых одарить своей молодостью в меру предприимчивого нестарого мужчину в обмен на весьма сносное количество материальных приятностей. Ему не нужно было от мира более, и в этом состояла его величайшая мудрость, потому что как никто другой он умел радоваться и идти по жизни вечно довольным счастливым человеком. Трижды проклятый кризис среднего возраста его также не коснулся, и, перешагнув через рубеж тридцатилетия уверенным гедонистом, он таковым и остался, казалось, уже навсегда, тем более, что конец, то есть смерть, полумифический закат в почти воображаемом завтра нисколько не занимал его вечно жаждавшей новых впечатлений натуры. Даже искусство интересовало его так же как гастрономия, то есть покуда радовало само по себе, к тайнам рождения великолепных блюд оставляя неизменно равнодушным: в конце концов, как говорят, кто на что учился. Наука, достигнув в пластической хирургии рубежа идентичности на ощупь искусственной груди и натуральной, а в фармацевтике изобретя виагру, лично для него сделала более, чем достаточно, вплотную подобравшись к возможности синтезирования жизненно важных органов. Он справедливо видел себя со стороны успешным молодым неглупым мужчиной, достаточно зарабатывающим, чтобы с прицелом на своевременную замену подгнивших к старости печени, сердца и почек протянуть на грешной земле лет эдак сто с лишним, наполненных одним нескончаемым праздником удовольствий, и отойти в мир иной твёрдо уверенным, что жизнь потрачена не зря. Семья по очевидной причине занимала одно из последних мест по шкале приоритетов, хотя, в целях страховки от возможного разочарования в старости, эгоистичный пронырливый ум выдумал хитрую схему: перевалив сорокалетний рубеж, заиметь при помощи какой-нибудь решительной, едва совершеннолетней провинциалки пару цветов жизни, чтобы затем под надуманным предлогом оставить её один на один с воспитанием потомства, не забыв, конечно, предоставить квартиру в Москве и небольшое содержание, достаточное, чтобы дети не росли в нищете, но всё же способное стимулировать незадачливую бывшую супругу искать альтернативные источники дохода.

Счастье – это прежде всего наука об умении быть счастливым, и Николай безусловно достиг на этом поприще известных успехов, тем более внушительных, что миллионы людей вокруг не освоили здесь и десятой части стандартной школьной программы. Он с сожалением и подчас плохо скрываемым презрением смотрел на тех, кто не сумел понять глубокую, но в то же время простейшую истину: наш единственный бог – это настоящее, мы живём, а следовательно, нам должно быть хорошо здесь и сейчас, не завтра, не через час или минуту, но именно в этот самый момент. Работать – только чтобы обеспечить баланс насущных потребностей в удовольствиях с объёмом потерянного на заработок времени, заботиться о здоровье не рецептами докторов, но посредством здорового климата, пищи и способностью уберечься от чрезмерности, отдыхать так, чтобы всегда оставалось чуть-чуть на потом, избавляя себя от преждевременного старения духом. Иногда ему казалось, что неплохо было бы написать какую-нибудь наставительную книгу, но, взвесив скромные писательские гонорары в сравнении с потенциальными временными затратами, он оставил пустую затею до глубокой старости, когда поизмотавшийся организм разучится спать по десять часов в сутки, наполняя удовольствиями остальные четырнадцать. В этой непрекращающейся гонке за лучшим из того, на что столь щедра оказалась к нему судьба, Николай абсолютно незаметно для самого себя совершил, быть может, одну из наиболее значительных побед, навсегда раздавив ещё в зародыше бич своего поколения – тщеславие.

Коэффициент полезного действия от чужого восхищения или зависти на весах грубого материалиста явно не тянул на количество затраченных усилий, а потому, хотя и не чуждый тонкой радости преклоняющихся взглядов, он, тем не менее, полагал несуразным тратить энергию денежных знаков на то, что нельзя было потрогать, выпить или хотя бы съесть. К тому же в богатой Москве трудновато блистать обладателю весьма скромного, по столичным меркам, дохода и то, что легко уравняло бы его с молодым провинциальным олигархом, внутри Садового кольца едва тянуло на захудалый третьесортный середняк.

Таким было его счастье, таким оставалось оно и для миллиардов соседей по всё более тесной коммуналке земной поверхности, но, в отличие от менее талантливых собратьев, он умел им наслаждаться. И за одно это, по его мнению, должен был непременно быть прощён на Страшном суде, как некто, сумевший не только банально истратить на себя n-ное количество белков, жиров и углеводов, но оказавшийся способным довести КПД до максимума. Расцвет мужского организма, вторая, более осознанная молодость, между тридцатью и сорока гостеприимно раскрылась перед ним. От обилия возможностей подчас кружилась голова, и ему стоило изрядных усилий держать себя в рамках здравого смысла, не поддаваясь соблазну тщеславия бесконечного путешественника или мнимой смелости поклонника экстремальных видов спорта: для всего этого он был слишком осторожен, умён и несколько даже трусоват. Впрочем, храбрость в чистом виде, то есть при отсутствии объективной необходимости, он весьма справедливо считал лишь тренировкой от трусости, разумно полагая, что рисковать без цели, только ради ощущения опасности – удел далеко не самых воинственных. Следовало избегать острых углов там, где это было возможно, и смотреть в глаза опасности смело, если иного достойного выхода не наличествовало, хотя и о достоинстве у Николая тоже были свои представления. Он не считал зазорным страшиться прямого столкновения с откровенно более сильным противником, полагая неразумным столь банально получать по морде, и охотно пустил бы в ход весь арсенал ухищрений и спасительных компромиссов от имеющихся у каждого более-менее обеспеченного соотечественника нескольких телефонных номеров облеченных властью знакомых, до ножа в спину зарвавшегося мачо, если того потребуют обстоятельства.

Весьма неплохо устроившись, посильно развлекая себя чем ни попадя, он загремел однажды на Ибицу, польстившись на хорошо разрекламированную замануху современного острова свободы, куда десятки тысяч несут свои пылившиеся не один год на дальней антресоли мечты, чтобы променять их на убожество навязанного удовольствия. Николай был из тех, кто, почитая себя решительно выше объятого единственной страстью к размножению большинства, тем не менее, наедине с собой признавался, что «новая машина себя окупила», подразумевая желанное повышение качества жизни путём приобретения какого-нибудь внушительного «немца» представительского класса, на которые столь падки, быть может, все без исключения девушки от блестящих столиц до глухой провинции. Пляжные вечеринки у бассейна полюбились не столько потому, что его занимал сам процесс или приятное глазу всякого мужчины сочетание купальников бикини и высоких каблуков, сколько вследствие аналогии происходящего с увиденным когда-то на музыкальном канале эталоном красивой жизни. Ему сказали, что это красиво, и он поверил охотно, потому что незачем было протестовать. Можно принимать этот мир или создавать свой, чаще на поверку представляющий из себя один высокий забор, за которым лишь отрицание, но если последний способ и несёт в себе надежду на некий глубоко сокрытый смысл, могущий оправдать жертвенность, то первый никакой жертвенности и не требует. Тем и привлекательно плыть по течению, что грести уж точно не надо. Ярмарка тщеславия богатых торчков, но кто сказал, что это неприятно и тем более плохо.

Конвейерное производство закономерно рождает типичные впечатления, и поначалу именно так всё и складывалось. Попытка общения с соотечественницами неизменно наталкивалась на второй, после непосредственно имени, вопрос:

«Какая у тебя яхта?», а потому никаких решительно перспектив здесь не прослеживалось. На фоне так называемых завсегдатаев Николай казался беднее, чем гастарбайтер-дворник, рядом с которым и церковная мышь – вполне состоявшийся обеспеченный член общества. Корысть и ярчайшие её представительницы были засим брезгливо отброшены в пользу эмансипированной европейской молодёжи женского пола. Первенство русских красоток в мире – миф из разряда изобретения радиоприемника Поповым, то есть кажущийся вполне достоверным, лишь покуда другие источники информации банально отсутствуют. Немки и голландки, как показало кропотливое непредвзятое расследование, местами, а часто и целиком оказывались куда притягательнее своих восточных соседей, в то время как шведки и вовсе легко могли дать фору всему остальному человечеству разом. Славянская красота, впрочем, традиционно брала количеством, в то время как её нордическая конкурентка выдавала скорее штучный товар, что, следовательно, устанавливало некий разумный обоюдовыгодный баланс. Повернув за угол, ему посчастливилось узнать, каково прочувствовать этот так называемый баланс на собственной шкуре.

Такие как она не остаются незамеченными. Почти неестественно стройная, в серебристом облегающем платье и на высоких каблуках, она, тем не менее, вальяжно развалилась на грязных ступеньках третьесортного отеля в силу одного единственного обстоятельства – так ей было удобнее. Пить кофе, затягиваясь сигаретой, привлекать десятки жадных мужских взглядов и будто на самом деле властвовать – над всем, вплоть до окружающего пространства. Лицо, которому позавидовала бы и античная богиня, будучи высеченным из камня, непременно сохранилось бы в веках, потому что природа не осмелится поднять руку на воплощённую красоту. Угловатая немецкая речь в её исполнении казалась нежным щебетанием страстно любимой женщины, да такой она, пожалуй, и была для каждого первого, кому посчастливилось, лишь однажды увидев её, запечатлеть навсегда в памяти этот образ. То была обнажённая грубая сила, помещённая в коварнейшую из оболочек, и била она вот уж действительно без промаха. За такую ночь отдавали жизнь разделившие ложе с ненасытной Клеопатрой, и многие из них, даже сброшенные из смертельной башни прямо в выгребную яму, не расставались с ощущением истинного счастья до самого конца.

Она, местоимение третьего лица единственного числа соответствующего рода, унылый набор терминов за которым скрывается поистине что-то неземное, волшебное, почти нереальное. Николай не верил, что приземлённая материя человеческого зачатия способна породить что-то настолько совершенное, и впервые дипломированный биолог усомнился в единообразной молекулярной структуре вещества, поскольку там, где есть такие исключения, нет места правилу. Здесь бессильны оказались бы его обаяние, чувство юмора и претензия на харизму, до этой высоты было очевидно не дотянуться. В виде слабого утешения он повторял себе, что лучше воспоминание о прекрасных вдохновляющих секундах, чем знакомство с вздорной избалованной девкой, без меры наслаждающейся величайшим даром провидения, столь несправедливо свалившимся в таком количестве на отдельно взятую голову. Кто-то там, наверное, очень веселится, отмеряя другим тысячную долю того, что достаётся одной, и разве не прекрасен мир, в котором он может хотя бы в мечтах обладать ею. Самоуверенности Николая хватило бы на бесконечное число женщин и столько же провалов, но здесь пропасть оказалась велика, и для его не страшившейся поражений натуры хотя даже испытать от неё величайшее унижение казалось блаженством: дать растоптать себя, посмеяться и выбросить, но на несколько гулких ударов поверженного сердца отразиться в её объятых презрением глазах, чтобы остаться в этой вселенной навечно. Мгновение было прекрасно и, остановившись легко и непринуждённо, без содействия пятисотстраничной истории соблазнения Люцифером, дало ему возможность до конца вкусить радость сознания одной лишь возможности произошедшего только что. Реальность, впрочем, скоро заявила о желании снова вступить в свои права, когда, мечтая сломав себе ноги тут же упасть к её, он всё же поднялся по четырём ступенькам лестницы, не удостоенный ответного, хотя бы самого презрительного взгляда. Фашистский линкор справедливо не признавал за противника несчастного карася, погибшего под гребнем его могучих винтов, и, закрыв за собой дверь, Николай будто разом лишил себя прохладного живительного кислорода, настолько тяжёлым и бессмысленным оказалось вдруг его дыхание. Назначенная в богини тем временем докурила, чуть заметно поёжилась от налетевшего с моря ветра, зевнула, осмотрелась вокруг и, нетерпеливо позвав болтавшую с кем-то подругу, картинно удалилась, демонстрируя отточенную походку высококлассной модели. Мираж, судя по рано состарившемуся лицу, отправился на поиски волшебного зелья или ещё какого чуда-снадобья, но уж точно не прекрасного принца – маленькая, а всё же радость.

Взятый старт пассивного, чуть трусливого обывателя спешил принести соответствующие плоды. Разочарование следовало за разочарованием, ощущение подавленности главенствовало в организме, делая невозможным всякую попытку вырваться из порочного круга обид и неудач. Дни, предназначенные быть наполненными незабываемо яркими впечатлениями, превратились в рутину ожидания обратного рейса, пока всю эту массу негативных эмоций не сковал спасительный лёд равнодушия. Способность принять, однако, не исключала желание рассуждать, и последовали нелицеприятные выводы.

Тонкая чувствительная натура его могла отличить рядовую неудачу от чего-то действительно вехового, разделяющего ось существования на до и после. До этого момента в жизни Николая не было женщин, которых он не смог бы заполучить, но были лишь те, кого он ленился завоевать, находя имевшуюся фактуру несоизмеримой объёму усилий и затрат, требуемых для соблазнения указанной особи. В эту последнюю поездку он вдруг понял, что сделался для кого-то непростительно взрослым, так что уже никакие реальные и мнимые достоинства не могли склонить чашу весов в его сторону. Красивое эффектное фиаско, впереди которого расстилалась вдруг оказавшаяся конечной абсцисса, но он слишком любил этот мир, чтобы так просто, без боя, сдаться на милость пусть даже и величайшей силе – времени. Выход представлялся ему один: двигаться не вправо от нуля, но, поднявшись над удобством привычного уютного мира, открыть для себя новое измерение, полное опасной неизвестности, разочарований и, быть может, самых настоящих бед, но всё-таки полное, а не пустое. Впрочем, для того чтобы впервые сделать такой рывок, нужно было нечто большее, чем банальная точка опоры на привычное мировоззрение, здесь требовался перелом помасштабнее, чтобы, пусть через невыносимую боль разрываемой плоти, но всё же породить совершенно новое – или хотя бы лишь только другое.

Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.

Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее характерный срез пороков общества, одаривают интуриста своей благосклонностью быстрее и чаще, проявляя неожиданную инициативу там, где и находчивый соотечественник подчас встречает суровый отпор. Милый сердцу Ваня должен успеть положить к ногам как минимум небо, прежде чем позволено будет их раздвинуть, в то время как любой француз в силу одного лишь языкового барьера получит всё тем же вечером, лишь потому, что создан из другого теста и подсознательно воспринимается как существо высшего порядка. Стоило послушать Высоцкого и не разыгрывать из себя пассатижи, но даже эта жалкая история позорного бегства не терпела сослагательного наклонения. Оказавшись, наконец, в самолёте, он весь полёт едва заметно дрожал – то ли переживая за исправность борта, то ли снова вспомнив свой подростковый страх, давно, казалось, его уже покинувший.

Это было для него что-то заветное, сокровенное, о чём, кроме родных – возможно, он подсознательно стремился избавиться от тех, кто знал его главную слабость, когда прощался с ними навсегда, не знал больше никто. В возрасте четырнадцати лет, вкусив по настоянию бабушки сверх меры толстенных фолиантов, Николай вдруг отчётливо осознал, что неизбежно и, пожалуй, вполне даже скоро умрёт. Речь шла не об опасности смертельной болезни, но трезвом понимании, что жизнь когда-нибудь закончится, и, в лучшем случае лет через девяносто, вселенная спишет его со счетов, оставив разлагаться в какой-нибудь сырой, напичканной прожорливыми червями земле. Детская непосредственность отказывалась принимать столь очевидную несправедливость, и юный Коленька попросил купить себе новые электронные часы с будильником, таймером и прочими новомодными игрушками. Пожелание любимого внука было немедленно исполнено традиционно отзывчивой матерью, и вскоре семья с удивлением констатировала новое увлечение всеми любимого чада – лишь только появлялось у него свободное время, Николай забивался в угол, садился, поджимая под себя ноги, включал секундомер и, не отрываясь, смотрел, как сменяют друг друга на экране бесценные секунды. Употребить их на что-либо стоящее у него недоставало сил, он просто глядел на них как завороженный, так что вскоре лишь сильный окрик почти над самым ухом мог вывести его из этого гипнотического состояния. Однажды, когда, по совету весьма неравнодушной к нему сестры, он просидел так нетронутый двадцать часов подряд, на семейном совете решено было прибегнуть к содействию могущественной бабули.

МамА, как до сих пор ласково называл её сын, не исключено, что так же до сих пор непроизвольно писаясь в штаны, лишь только заслышав нотки раздражения в её голосе, заявилась практически мгновенно, будто всё это время поджидала за дверью. С ходу оформив порядочный втык нерадивому отпрыску, зашипела на невестку «Какая ты после этого мать», а внучку и вовсе заперла до поры в комнате, оказавшейся на поверку захламленным гардеробом, но масштабная женщина, к тому же охваченная позывом к врачеванию, не привыкла озадачивать себя второстепенными деталями. Запретив родителям покидать квартиру, она сорвала с руки фаворита ненавистный тахометр, влепив в ответ на слёзы и мольбы здоровенную оплеуху, и буквально за шкирку вытащила чадо во двор. Там уже ждала её машина с водителем, любезно, по первому требованию, которое сама она полагала деликатнейшей просьбой, предоставленная ей давно уже бывшим, но по сей день трепещущим перед ней работодателем. Со своими двукрылыми она некогда оказалась на острие холодной войны, а потому кое-кто из нынешних власть-имущих был ей хорошо знаком ещё с тех времён, когда четырехлетним пацаном читал, стоя на табуретке, детские стишки, покуда взрослые в кабинете отца прикидывали, сколькими миллиардами ожиревших мещан придется неизбежно пожертвовать во имя победы мирового коммунизма, добытой при посильном содействии только что синтезированных в её лаборатории бактерий. Кончина Андропова, однако, не позволила претворить сей миролюбивый план в жизнь, но авторитет создательницы чудо-оружия был в семье непререкаем и поныне, а потому по настоянию отца старшая дочь, как не получившая от главнокомандующей добро на свободное передвижение, до особого распоряжения оставлена была в чулане.