Текст книги "Параметры поиска"

Так или иначе, но он пришёл к тому, к чему пришёл, и, чем шире становилась пропасть дней, отделявшая его от некогда родного города, тем радостнее ему становилось. Дело было в том удивительном чувстве свободы, что открылось ему вдали от источника соблазнов: вдруг оказалось, что он далеко не животное, подверженное неоспоримой власти инстинктов, выяснилось, что интересы его лежат за гранью непрекращающегося буйного веселья, вне магической троицы из наркотиков, выпивки и баб. Он ощутил в себе отчаянную потребность думать, не соображать, просчитывая текущую ситуацию, но именно размышлять, когда мысль не ограничена фарватером сугубо вещественного результата, и это новое открытие перечеркнуло всё, что было до этого. Его мало занимали научные достижения, смелые теории или блистательные открытия, устройство вселенной и тайны прошлого были ему совершенно безразличны, разве что иногда полезны в качестве искомого толчка, после которого мысль отправлялась в свободное плавание или, лучше сказать, полёт. Выяснилось, что пожертвовать неделю на кропотливое разглядывания небосвода есть вполне разумная затея, если в итоге ушедшее время не кажется попусту растраченным – вечный призрак бесполезности, маячивший перед ним всю сознательную жизнь. Раньше он всегда опасался, что нечто важное проходит мимо, покуда охочее до незамысловатых радостей тело утопает в заслуженном наслаждении, а теперь, когда движение, казалось бы, остановилось, сей щепетильный вопрос целесообразности, сделав напоследок реверанс, деликатно самоустранился. Происходящее стало напоминать игру, как будто всё происходит не всерьёз, понарошку, но он твёрдо знал, что игра важнее самой закоренелой реальности, потому что в конце его ждёт не притворно сладкая победа, а нечто куда как более значительное, хотя и постыдно нематериальное. Грустно смеясь над собой, а как ещё было реагировать на нелепые потуги закоренелого потребителя найти в себе некое духовное начало, Андрей, тем не менее, продолжал искания, что, кстати, было несложно, ибо никаких действий и не требовало. Первым его открытием и стало то, что двигатель всякого порядочного мыслительного процесса есть праздность, без которой и лорд Байрон у ткацкого станка – всего лишь образованная ткачиха. Труд за пределами обеспечения разумно минимальных потребностей убивает саму первопричину всякой деятельности, подменяя её существованием ради продолжения существования – претенциозный, далеко не бесспорный вывод почти ещё подростка, но то была его первая по-настоящему самостоятельная мысль.

Примитивная арифметика складывающихся дней, таким образом, уступила место некому подобию алгебры взаимоотношений с окружающим пространством. Всякое новое лицо в деревне – повод для сплетен и пересудов, когда же речь заходит о персоне с характеристикой ПМЖ, интерес растёт в арифметической прогрессии. Каждому требовалось лично удостовериться, что скрывается за забором купленного у огорожанившихся наследников дома, соседи – ближайшие и по улице, старожилы и просто интересующиеся по поводу и без заглядывали на огонёк к гостеприимному хозяину, и, неизменно разочарованные, вежливо поблагодарив за чай, удалялись. Приезжий был так себе: ни красиво рассказать о себе не умел, ни похвастаться или хотя бы приврать, цель переезда сформулировать внятно не мог, профессии не имел, работать в огороде не собирался, квартира в области наличествовала… так чего, спрашивается, тогда приперся – «Чай не курорт тут у нас», – разводили руками пытливые граждане и отправлялись по своим делам. «Может, какие ископаемые в земле лежат здесь», – высказывали фантастические предположения наиболее подкованные в рыночных отношениях, то есть безработные, вечно околачивавшиеся у магазина, но в ответ им только усмехались. «Окромя коровьего дерьма, отродясь не водилось у нас ископаемых», – и прения завершались ничем. Но поскольку лёгкая подозрительность в крови у всякого русского селянина, некоторые предположения всё-таки нашли отклик в сердцах большинства. Вкратце наиболее жизнеспособные версии были следующие.

– Скрывается от призыва на военную службу. Простое, в меру невинное, устраивающее все стороны объяснение. Щуплый пацанёнок боится казармы, то ли дело мы, все как один оттрубившие срочную и гордые персональной, исключительно посильной причастностью к охране государственных границ, отстаиванию рубежей и верности присяге под внушительный аккомпанемент из пьянки, дедовщины, мордобоя и прочей необходимой составляющей пути всякого уважающего себя бойца.

– Скрывается от органов правопорядка. Консультация с библиотекаршей, по совместительству представлявшей интересы деревни в органах местного самоуправления, опасений не подтвердила: Андрей был собственником участка, а значит, и избежать огласки никак не мог. Но для верности участковому всё же доложили о подозрительном субъекте.

– Скрывается от алиментов: местный люд никак не мог поверить, что способен найтись идиот, готовый в здравом уме перебраться в их глухомань, что против воли предполагали худшее. Анализ паспорта, под хитроумным предлогом записи в библиотеку, констатировал девственно чистые страницы «дети» и «семейное положение».

– Лечится от алкоголизма. Из некриминальных – самая жизнеспособная, ибо отсутствие спиртного в доме говорило знатокам проблемы о завершающей, наиболее тяжёлой стадии борьбы, когда на карту поставлена сама жизнь больного страшным недугом, и в ход идёт процедура «зашивания». Слегка потерянный, блуждающий в поисках и не находящий заветного взгляд Андрея вызвал понимание и сочувствие.

– Закономерно вытекающая из предыдущей версия тотального обнищания на почве безудержного пьянства. Долги, проценты по невыплаченным кредитам и общая безысходность ситуации, заставившие продать доставшуюся в наследство квартиру и перебраться «куда подешевше». Сочувствия на этот раз не вызывала: «Зарабатывать ещё не научились, а туда же – всё пропивать. Ишь, поганая молодежь, это они от гамбургеров своих тупеють, загнать всех в ЛТП и пусть вкалывають. Папаша, надо думать, такой же беспробудный ал-каш, совсем мужики на Руси повывелись, гнать бы его отседа, без него горя не расхлебать от ентих выпивающих. У Лидки вон, сынок, тоже к стакану прилип, что никаким макаром не оттащить, аж на мать руку поднимает. Эх, я бы им дала такие трудодни, что враз вся дурь бы повывелась, да страну-то, паскуды, развалили». Далее следовал глубокий анализ текущей политической ситуации, познавательный экскурс в историю, детальное перечисление всех интимных мест, куда стоило бы затолкать «поганым дерьмократам» весь развеянный со сталинской могилы ветром истории мусор и окончательный вердикт: «Будет просить на опохмел, скотина – гнать поганой метлой, прям по роже с оттягом прошелестить, чтоб навсегда запомнил».

– Сплавили от греха родственники как опасного сумасшедшего. Поскольку неподалёку удачно расположился дом-интернат для тех, кто «не такие как все» – деревня чутко реагирует на врождённое несчастье ближнего и потешаться над умственным недугом даже в простом наименовании не станет, то можно, значит, без лишнего шума связать буйного и отдать в руки профессионалов: и овцы целы, и волки сыты. Библиотекарше надлежало предварительно договориться с руководством учреждения о внеплановом приёме страждущего.

– Находится в поиске себя. Эту последнюю версию выдвинула сама библиотекарша, которой надоело исполнять обязанности секретного агента. Образованная немолодая женщина знала, что легко поставит в тупик неугомонных искателей правды чем-то таким смутно-невнятно-метафизическим, и не ошиблась: народ, задумчиво хмыкнув, сразу поутих, оставив её в покое.

Сама же «Мария Сакивна», как во имя патриотичной простоты сократили неприятно семитское имя отца местные, к новоприезжему прониклась искренней симпатией, поскольку, вопреки многочисленным предположениям, тот не пил, не дебоширил, кусаться не пытался, но не позже, чем через неделю после «заселения» явился к ней узнать, что требуется принести, сделать и уплатить, дабы пополнить ряды жадных до просветления читателей. Мария Исакиевна искренне удивилась: книги здесь давались охотно, в любом количестве и бесплатно, лишь бы хоть что-то читали, а когда Андрей, пропустив стеллаж с детективами, перешёл к классике, со всей страстью умилившегося сердца принялась за запоздалое образование безусловно достойного молодого человека.

В результате всё ещё юный мозг, а по сути и в свои двадцать шесть Андрей оставался чистым листом, на котором ни вечно занятые родители, ни малообременительное отечественное образование не оставили каких-либо существенных следов, впитывал новую информацию с жаром открывающего мир подростка и основательностью уже отчасти познавшего жизнь сформировавшегося человека. Впервые открыть для себя Достоевского, Лескова, Булгакова и Шолохова не в старших классах опостылевшей школы, когда юное сознание не способно переварить и сотой доли истинного содержания, но на рубеже серьёзнейшего жизненного перелома, которым является для всякого мужчины тридцатилетний рубеж, чего-нибудь да стоит.

Андрей интуитивно старался избегать обсуждения прочитанного, разумно полагая себя в состоянии без посторонней помощи сделать все необходимые выводы. Будучи от природы чуждым стороннему влиянию и предпочитая доходить до всего самостоятельно, он и здесь, хотя и с опозданием в несколько лет, но всё же действительно познал нечто такое, до чего, быть может, и тот же Николай, приученный читать с самого детства и похвалявшийся, что изучал азбуку по Гомеру, никогда не дошёл бы своим, по сути, ограниченным умом. Уже много позже, неспособный сформулировать, в чем именно состояла разница восприятия, Андрей, тем не менее, чувствовал известный диссонанс в их взглядах на прочитанное, по привычке отдавая дать казавшейся ему поначалу бесконечной эрудиции друга, но всё же предпочитал молчать, будто стараясь оградить свое юное, бережно взращенное мнение от грубого скепсиса всезнающего Николая. Разница же, по существу, состояла в том, что последний, читая, преследовал две совершенно определённые цели: развлечения и повышения уровня собственной образованности вкупе с расширением кругозора, что в результате служило исправно действующим механизмом воздействия на окружающих, когда требовалось преподнести себя наилучшим образом. Непосредственно момент удовольствия при этом всё равно превалировал над остальным, и если бы, к примеру, телевизионные мыльные оперы сделались ему вдруг интереснее, он, не раздумывая, забросил бы высокий слог классиков в пользу того, что обеспечивало сиюминутное наслаждение. Сказался типичный потребительский подход русского интеллигента, читающего потому, что все вокруг делают то же самое; «чтобы всё как у всех» и «не хуже людей» есть универсальный императив всякого отечественного сословия во всякое время, которое и в революцию-то полезет, только если это модно. Эрудит поневоле, легко отказавшийся бы от накопленных богатств знания в пользу самой приземлённой материальной компенсации, не способен был в принципе оценить и понять Андрея, для которого череда сделанных, казавшихся чуть ли не монументальными, открытий была поистине бесценна. Именно он, с детства стиснутый рамками полунищего уездного быта, насквозь пропитанного безнадёжностью грядущего завтра, а не заумный сибарит из благополучной московской семьи, робко, для себя одного, но зато уж навсегда сформулировал то, что позже сделалось одним из основных положений его деятельности: знание важнее хлеба. Тот, кому приходилось с юности добывать себе кусок грубой материи белков и углеводов, будучи преследуемым вечным чувством неуверенности в завтрашнем дне, смог, в отличие от праздного гедониста, пожизненно обеспеченного внушительной столичной рентой, понять и принять тот факт, что без интеллектуального, а, значит, и духовного развития поддержание организма на плаву бессмысленно. Рождённый чтобы раствориться в безликой животной массе не упустил единственного выпавшего ему шанса подняться до действительно человеческого уровня, пока самовлюблённый обыватель медленно, но последовательно эволюционировал до простейшего организма, который ест, чтобы жить и продолжать есть. Решающий перелом, обнаживший два совершенно полярных взгляда на общую, казалось бы, действительность, и с этого времени они лишь всё более отдалялись в том, что касалось цели и смысла. Внешне, однако, всё выглядело более, чем гармонично, роли не поменялись, и старший брат продолжал поучать неразумного младшего, пока тот, казалось, сосредоточенно внимал, на самом деле вынашивая подобно любимому ребёнку какую-то свою личную, основательную мысль.

Что именно зарождалось в его растревоженном обилием нового сознании Андрей не мог определить даже отдалённо, но чувствовал, что с некоторых пор всё, что встречалось ему на пути складывалось в постепенно открывавшиеся части уравнения, которое в итоге должно было явить ему единственно важную неизвестную. Откуда и почему взялось это новое ощущение нужности того, что он делал и какой дорогой шёл, оставалось такой же непроглядной тайной, однако уверенность в необходимости продолжать начатое лишь усиливалась. Получалось как в типичной русской сказке: человек жил себе и жил безмятежно, ни во что глубоко не вникая, удобно устроившись подобно Ивану-дураку на тёплой печи, пока нечто коварное извне не заставило его выйти за пределы знакомой привычной колеи и, бросив ярмо оказавшегося бессмысленным понятия об успешности, направиться в длительное, быть может, даже опасное путешествие, окончания которого он не знал. Что-то отдалённо напоминавшее сделанный им выбор проглядывало сквозь перелистываемые страницы лучших мировых классиков, но это было подобно редкому несмелому лучу солнца, ненадолго блеснувшему сквозь бескрайнюю пелену низкого осеннего неба. Всякое движение, где финиш заранее известен, есть лишь жалкое перемещение тела из одной точки в другую, осмысленный шаг поднявшегося с четверенек примата за новой порцией комбикорма, которое щедрое стараниями технического прогресса общество сверх меры наваливает в подгнившее корыто, успешно пережившее многие поколения жвачных. Мир, где раздаточная машина человеческого стойла возведена в ранг высшей философии, где гарантированная миска синтетической жратвы объявлена верхом гуманности, а заодно и эволюции, где червячная передача механизма несёт в себе больше информации, чем ожиревший мозг типичного обывателя, открылся Андрею практически одномоментно во всём убожестве своей бессмысленности. Он отказывался принимать эту новую старую реальность, да и она не спешила бороться за отпавший элемент, предпочитая выплюнуть его, нежели рисковать пищеварением миллиардов, на котором выстроено было здание всеобщего благополучия. Новый бог потребления не страдал всепрощением небесного прототипа, наоборот, сделавшись посредством оболваненного человечества самодостаточным, не спешил раскрывать объятия новым верующим, заставляя их пройти тернистый путь демонтажа тысячелетней истории общества и государства. Вершина развития этого общества была пройдена давно, когда первый бренд, захватив большую часть земной территории, обрёл в прямом смысле планетарный масштаб, и с тех пор пожиная обильные плоды золотого века информации, система процветала всё больше, ассимилируя религию, мораль и всё, что только ни попадалось под руку.

Как всякому сомневающемуся, Андрею легче оказалось изменить обстоятельства, чем сдвинуть с мёртвой точки себя. Служение богу и спасение души за высокими монастырскими стенами, вдали от соблазнов и в кругу близких по духу товарищей, безусловно, вызывает уважение, но истинная сила духа проверяется только в миру. Он знал, что инертен и слаб, но также хорошо понимал, что всякий характер куётся в лишениях, и, загоняя себя в наполовину опустевшую далёкую деревню, прежде всего стремился если не отрезать, то как можно более усложнить путь назад. Окончательно порвать с ненавистным прошлым, однако, не удалось, поскольку денег от продажи машины, а лишить себя средства передвижения как единственной связи с большой землёй он почитал жизненно необходимым, с лихвой достало на покупку дома и уходящего вдаль участка, площадь которого никто, по-видимому, ни разу толком не удосужился посчитать. Предоставив дело случаю, он выехал из города в восточном направлении, справедливо полагая в нашей стране всякое удаление на восток синонимом отрыва от цивилизации; отъехал неполные сто километров, свернул в показавшийся неприглядным поворот и, отпетляв ещё полчаса по местами развороченной бетонке, увидел наконец то, что искал. Местность подходила ему как нельзя лучше: остовы давно заброшенных домов, обветшалые корпуса бывшего кирпичного завода, тоска и запустение, которые поселились, казалось, даже на лицах местных алкашей, торжественно, подобно жрецам новой веры, разливавшим по грязным стаканам мутно-белый самогон. Деревенский русский пьяница рад всякому случаю, вносящему желанное разнообразие в привычный с малолетства процесс, а потому придурковатый городской пацан, разыскивающий место для поселения, тут же получил всю информацию о том, кто, что и за сколько продаёт, благо по случаю отсутствия какой-либо работы поблизости избавиться от бесполезной собственности желали многие перебравшиеся в город наследники. Ко всему прочему мужик наш бескорыстен и приятному собеседнику выложит под аккомпанемент звона стеклотары всё, что угодно, и уже к полудню Андрей обладал нужной информацией. Один из новых знакомых, вечно жизнерадостный выпивоха Толик, который есть в каждом отечественном населённом пункте, расчувствовавшись, даже пригласил будущего соседа домой. Вышло это само собой, после того как удовлетворённый покупатель, решив поблагодарить отзывчивую компанию, предложил последней деньги на добрые полтора литра первача, которые, в строгом соответствии с устоявшейся сельской традицией, были с негодованием отвергнуты. Вместо этого дающий был чуть ли не силой препровождён к местной бутлегерше, которая и выдала ему три заткнутые газетой бутылки. «Ну, теперь пойдёть», – грустно вздохнув, посмотрела на светящиеся огнём вожделения лица, покачала головой и скрылась во мраке едва освещённого коридора.

Дело, и правда, как-то чересчур быстро пошло, так что через полчаса четверо новых закадычных друзей уже соревновались в том, кто сможет в благодарность оказать благодетелю наибольшую услугу. Победил Толян – как единственный державшийся на ногах относительно твёрдо, а потому способный, проковыляв до родной двери сто метров, извлечь на свет божий номер телефона продавца. Андрей проявил изрядную непредусмотрительность, и, если бы не стойкость гиперответственного Анатолия, он, скорее всего, остался бы в тот день ни с чем. С удивительной целеустремленностью тот выпотрошил на пол шкаф и в одной из шкатулок нашёл-таки похожую на колоду карт пачку листков, из которой с быстротой фокусника не глядя извлёк на ощупь две бумажки. «Я помню, шо один на ватмане с обувной коробки записан, а другой в посредине разорван», – ответил он на немой вопрос засомневавшегося было гостя. В жизни этого улыбающегося бедолаги, по-видимому, так мало было чего-то, о чём следовало помнить, что он мог запросто высвободить хоть целое полушарие мозга под самое бесполезное знание. Впоследствии Андрей особенно полюбил этого неунывающего простака, всегда готового помочь соседу по хозяйству или просто так поболтать, хотя бы в его собственном доме протекала крыша, в окнах вместо стёкол торчали подушки с одеялами, а запаса дров едва хватало на неделю хороших морозов. Довольно часто встречающееся на просторах родины извращённое причудливой русской душой, чрезмерное добродушие, когда довольство и покой ближнего, особенно вчерашнего недоброжелателя, радует больше, нежели собственное благополучие. Однако судьба любит и отличает тех, кто умеет не докучать ей бесконечными жалобами, а потому ни дня, быть может, никогда толком не проработавший Толик, тем не менее вот уже треть века как-то существовал, чем-то питался и к тому же был почти всегда пьян. Он не был представителем отчаянно запойных алкоголиков, в угаре мимолетного веселья пропивавших всё до нитки, и в доме его имелась вся необходимая мебель, электрическая плитка и даже телевизор, хотя и с неработающим звуком. «Оно мне, болтовня эта, ни к чему», – объяснял Толян, который и вправду мало что понимал из заумной речи героев сериалов да ведущих новостей, зато по-детски искренне радовался всякой красивой или просто весёлой картинке. Особенно влекли его женщины, обольстительные сексуальные жительницы прекрасного далека, в реальность которых он, впрочем, никогда по-настоящему не верил. «Ну где ты баб таких видал, – и разводя в довершение убийственного аргумента руками он понимающе усмехался: «Техналогии, е. на мать. Вон в сэсэре ишо было взаправду, а тут куды: такие дойки где ты видал?» – и он тыкал грязным пальцем в запыленный экран, на котором в соблазнительном декольте болтала о чём-то очередная насиликоненная звезда отечественной светской хроники. В его мире, а он ни разу не выбирался дальше близлежащего городка с населением в пятнадцать тысяч, всё было просто до очевидности: родная планета, состоящая из трёх соседствующих деревень, и бескрайние просторы чуждого, враждебного космоса, где простому неподготовленному лаптю делать нечего. Центром, ядром вселенной было здание почты, ведь именно там получал он по инвалидности пенсию: неиссякаемый оазис, скатерть-самобранка, квинтэссенция всего, о чём можно мечтать.

Привычный способ выживать для обнищавшей глубинки обеспечил Анатолию без отчества по смерти горячо любимых родителей, имён которых он уже и не помнил, заслуженную стипендию обиженного богом глупого дурачка, на деле подчас оказывавшегося умнее своих официально здоровых собутыльников. Уже сделавшись гордым поселенцем, Андрей часто наблюдал, как тот коряво приплясывал в сторонке, напевая одному ему известный мотив, покуда накачавшиеся собутыльники выясняли отношения, махали руками, доказывая что-то очень важное, а когда спор разрастался, катались по земле, колотя уже непосредственно друг друга. Он пил, потому что от этого становилось хорошо, в то время как остальные делали то же самое скорее по привычке, не представляя, чем ещё можно занять себя на бескрайних просторах российской действительности.

Совершение купли-продажи не затянулось, поскольку хозяин, мужчина лет сорока, давно переехавший в город, где, обзаведясь семьей, старался забыть свои постыдные корни, больше всего опасался лишь одного – что свалившийся будто с неба ополоумевший недоумок вдруг передумает. Ещё до получения официального свидетельства о собственности Андрей сделался хозяином земли русской, хотя и ограниченной площадью в неполные пятьдесят соток, но тем не менее достаточной, чтобы навсегда покорить выросшего в панельных клетках горожанина. Простор и воздух ценой в уныние и скуку – вот, к сожалению, цена домовладения в России, лишённой привычного соседней Европе компромисса в виде собственного клочка почвы в границах большого города. Впрочем, именно навевающей тоску действительности он и искал, дабы проверить стойкость и волю, для начала сбежав от презрения или, что оказалось ещё хуже, снисхождения бывших друзей и подруг. Ему повезло начать освоение непростой профессии сельского жителя поздней весной, когда новый день непременно дарил больше света, тепла и надежды, чем предыдущий, а природа, всё более просыпаясь, внушала уверенность в неизбежно светлое завтра. Да разве и могло быть по-другому в этом прекраснейшем из миров, где тёплое ласковое солнце давало новую жизнь, надежду и умиротворение истосковавшейся душе.