Текст книги "Параметры поиска"

– Я примерно себе представляю цель Вашего визита, – начал, как он догадался, тот самый Андрей, когда они расселись напротив друг друга, – так что предлагаю начать и поскорее кончить.

– Почему нет, – отчего-то оскорбившийся манерой поведения хозяина, чуть поёрзав на стуле, ответил он. – Мне, как человеку, здесь живущему, неприятно соседство откровенных сектантов, к тому же, без сомнения, не верящих и в десятую часть того, что они проповедуют, – и Пётр с вызовом устремил взгляд на противника.

– Позволю себе ответить вопросом на вопрос, – тут же атаковал Андрей, – чем лично Вам это мешает и с чего Вы взяли, будто я что-то проповедую? Мы все просто здесь живём, другого места у нас нет, никого не трогаем, глаза не мозолим и не занимаемся ничем противозаконным. Так или иначе, но пока ещё никому не запрещается верить во что-то, что идёт вразрез с официальной позицией нашей глубокоуважаемой церкви, на то мы и светское государство. Или боитесь, что паству у Вас отобьём?

– Во-первых, не хватало чтобы я тут кого-то боялся, – начинал всё более раздражаться Пётр. – Во-вторых, вы как-то не слишком хорошо «не мозолите глаза», раз о вас уже все вокруг говорят, ну и, главное, ни о какой пастве речь не идёт. Просто уйдите в другое место и всё.

– Для чего? То есть действительно, зачем? Если бы правдой было то, о чём Вы говорите, меня тут давно спалили бы к чёрту соседи – и дело в шляпе. Вам не кажется странным, что кому-то издалека мерещатся чуть только не растлители малолетних, а в доме по соседству люди никакой угрозы не видят. Живут себе, о чём-то по вечерам иногда болтают, ни музыки громкой, ни пьянки никакой, так что переживать-то… В городе такой возможности нет, только поэтому мы, а точнее, никакого «мы» даже и нет, есть только я, но раз уж Вам не дают покоя сектанты, буду говорить во множественном числе, так вот – мы вынуждены быть здесь не от хорошей жизни, уж имейте что ли снисхождение, тем более это Вы, а не я на себя берёте обязательство глаза людям на истину открывать.

– Это к чему сейчас?

– К тому, что мне всерьёз соседи – взрослые, кстати, люди и неглупые, я полагаю, советовали у Вас разрешения спросить, прежде чем распространять тут что-либо. Сказали, что есть здесь уже один душевный лекарь весьма авторитетный и вряд ли ему понравится, если другие ни с того ни с сего появятся. Мол, Петруха не оценит излишней предприимчивости и жизни, значит, не даст. Вот я смотрю на Вас и думаю, не жирновато ли будет?

– Хамить вот только не стоит, – не найдя пока, что ответить, медленно проговорил тот первое, что пришло в голову.

– Да как же мне тут хамить. Одно слово – и нет меня. Нас, то есть, сатанистов проклятых и нехристей. Хорошо живёшь, – вдруг перешёл на «ты» Андрей. – Травку собираешь, народ просвещаешь, устроился таким вот скромным отшельником без претензий, а получается, что и слова тебе поперёк не сказать. Да я здесь из принципа останусь, чтобы только тебе бельмом на глазу служить, святоша хренов, и уж будь любезен меня тогда или сжечь со всем добром, или смириться.

– Погоди, – вдруг словно начал приходить в себя Пётр, – ты, по-моему, жутко преувеличиваешь. Тебя послушать, так я какой-то самодур, фарисей в безумной гордыне, готовый на убийство любого, кто на его авторитет посягнул. Может, и правда, меня тут многие уважают, ну так почему бы и нет, если говорю, что пить-курить пора бросать да о здоровье заботиться. Кстати, местные как раз никто и не проникся, надо оно им, тут больше приезжие шум подняли, что я целитель и всё в таком роде. Так что для начала перестань на меня смотреть как на священника какого, и давай просто поговорим.

– Хорошо, – помедлив, ответил Андрей. – Только и я давай побуду некоторое время для разнообразия не бесноватым сектантом.

– Идёт, – улыбнулся оживившийся собеседник. – Так чем вы или ты здесь занимаетесь?

– По сути, ничем. Такой клуб по интересам – для тех, у кого есть интересы за гранью чисто животных потребностей.

Человеческим особям, так или иначе, нужно общение. Соседей по гаражу сближает не общность интересов, но обстоятельства, и, запуская руку в банку с маринованными огурцами, сервированную на тряпке поверх тёплого капота, каждый бессознательно старается понравиться другому, разумно полагая, что их новая дружба, скреплённая рюмочкой-другой на свежем воздухе, стоит того, чтобы по возможности обходить наиболее острые углы. Непритязательно, но при всём том – недорого и удобно, разве что гудящие наверху провода ЛЭП добавляют сей идиллической картине малость излучения, ну так ведь жить в принципе вредно. Так и тут, оба оказались недалеко друг от друга и оба очевидно тяготились отсутствием достойного партнёра для излюбленной русской забавы – откровенно смелой, ни к чему не обязывающей болтовни о призвании, боге, устройстве вселенной, бабах и растущих ценах на энергоносители. В один из таких дней, промозглым ноябрьским вечером, когда мокрая слякоть то ли лилась, то ли сыпалась с неба, превращаясь на земле в отвратительную грязную кашу, они сидели у Петра дома и тихо беседовали, потягивая какой-то очередной живительный отвар. К чести народного целителя, стоило отметить, что напитки его, помимо очевидных целебных свойств, обладали ещё и самым настоящим вкусом, радуя поклонника здорового образа жизни ароматами лета, пока за окном бушевала разгулявшаяся стихия. Начало зимы в их краях редко бывало по-настоящему морозным, с завидной регулярностью устраивая мнимые оттепели – рассадники простуд, ревматизмов и прочих сомнительных прелестей, коими богат всякий среднеевропейский климат. Сползая по запотевшему стеклу, хлопья водянистого снега уже на полпути становились похожи на густую вязкую жидкость, которая, в свою очередь, к утру превращалась в лёд, и запорошённая уже настоящим снегом неизменно радовала чересчур самоуверенного пешехода синяками и подчас даже переломами. К началу шестого вечера окончательно наступала ночь, и тогда в борьбе с депрессией и скукой у местных жителей оставались лишь два верных союзника: телевизор и водка. Привычка брала своё, и со временем одно уже не могло существовать без другого, ибо праздная, но завистливая деревенская натура плохо уживается с соседями, и тогда единственным собутыльником делался никогда не замолкавший всесторонне развитый мерцающий ящик. С ним, в известном подпитии, можно было и побеседовать, а чаще поспорить, хотя и держа зажатым в ладони последний сокрушительный аргумент: ведь если чёртова техника оказывалась убедительнее, а такое частенько случалось, незадачливому спорщику не оставалось ничего, кроме как, воспользовавшись треклятым административным ресурсом, переключиться на другой канал. Компромисс, впрочем, устраивал обе стороны, так как первый, лишний раз утвердив свой непререкаемый авторитет, потихоньку успокаивался, а второй, хотя и подчиняясь грубой силе, всё-таки чувствовал за собой правду, что, без сомнения, хотя бы отчасти, но примиряло с суровой действительностью. Сквозь незанавешенное окно ярко освещённой кухни часто можно было наблюдать, а подойдя ближе – ещё и слышать, как, стараясь заглушить собеседника, размахивая плохо слушающимися руками, кричит очередной задетый за живой правдолюб: «Инновации, твою мать! У нас в совхозе дерьма по колено, дорога раздолбана и техника вся разваливается: во какие тебе инновации», – и, продемонстрировав одетому с иголочки министру посредством согнутой в локте руки общеизвестный собирательный образ всех степеней пренебрежения, матёрый трудяга понемногу успокаивался, чтобы затем, лениво отмахнувшись от продолжавшего гундеть чиновника, усталым хозяйским жестом вырубить злосчастные новости. И пока большая часть населения лечила безнадёгу крепкими напитками, два соединённых причудливой судьбой коллеги-философа не спеша рассуждали о вечном, радуясь случаю поговорить о чём-то с образованным человеком.

– Мы с тобой расходимся в главном, – продолжал Андрей начатый ещё в прошлый раз спор, – я считаю, что жизнь есть прежде всего земное существование, а ты, выходит, уверен, что это лишь подготовка, репетиция и в некотором смысле естественный отбор перед чем-то, ради чего мы действительно появились на свет. Я готов был бы принять и твою точку зрения, но, признаюсь, меня в ней кое-что не устраивает с сугубо практической стороны. Обещая, а точнее – почти гарантируя человеку вечную загробную жизнь, ты полностью лишаешь его возможности совершить, как ни пошло это звучит, подвиг веры, потому что если праведность гарантирует последующую благодать, то какая же здесь искренность? Речь в таком случае идёт о самой обычной рутинной деятельности, к тому же далеко не тяжёлой, учитывая быстротечность земной жизни по сравнению с бесконечностью последующей. Да я первый в монастырь пойду, чтобы, скрывшись за его стенами от любых телесных радостей, банально переждать короткий миг ради будущего счастья, в котором, я так понимаю, не то, что соблазнов, а вообще желаний у меня больше не будет. Ведь христианство это не объясняет, будто сознательно обходит стороной. Оставим ненадолго наш спор, вдумайся, каково это: целую вечность ни о чём не мечтать, ничего не желать и ни к чему не стремиться? Какой же это рай, это наоборот, страшнейшая из тюрем, и никакие вечные муки ада с ней не сравнятся, потому что там я хотя бы буду страдать, то есть чувствовать, мечтать об избавлении, а не исключено, что и пытаться вырваться, убежать или разрушить ненавистный порядок. К тому же, что может помешать мне сделать это, раз страшнейшее из наказаний я уже понёс. Нет, ад – это статика, невозможность продолжать движение, а рай – именно дальнейшая борьба, если то и другое вообще существует. В самой вечности ведь скрыт величайший подвох: всё должно быть конечно, иначе какой здесь смысл. Что на самом деле страшнее: окончательное забвение или бессмертие? Суть в том, что и то, и другое одинаково неприемлемо. Миллион, миллиард лет одной или даже множества жизней мало, а бесконечность – много, и золотой середины здесь не может быть в принципе. Имей ты теоретическую возможность избрать своему телу и душе любую абсолютно судьбу, что ты выберешь? В том то и дело, что не существует ничего, что удовлетворяло бы вполне, истина где-то за гранью человеческого понимания и не следует пытаться каким-либо образом познать её хотя бы оттого, что на наш приземлённый взгляд она может оказаться ужаснее самого страшного ночного кошмара. Верить в ничто – вот единственная вера.

– Отчего же, есть одна лазейка, – проговорил весьма, однако, смущённый Пётр, – реинкарнация, а ещё лучше – продолжение жизни в новом человеческом существе.

– Именно, – обрадовался Андрей. – Как я рад, что ты меня понимаешь. Естественно отформатированное сознание ребенка, чистый лист, без возможности заглянуть в прошлое. Но как только ты уяснил себе этот фокус, всё обаяние его тут же исчезает, ты снова отравлен знанием и перед тобой снова бесконечность. В таком случае выход один – самоубийство, но если предположить, что, однажды познав истину, ты больше никогда о ней не забудешь, и она будет преследовать твоё очередное взрослеющее тело навязчивыми дежавю и картинами прошлого, то и это не поможет. В попытке абсолютного познания скрыт величайший соблазн, но и страшнейшее, немыслимое проклятие – открыть непроницаемую завесу над сутью вещей. Разве не теряется всякий смысл для того, кто уяснил себе истину? Адам и Ева уже совершили однажды эту ошибку, но, к счастью для нас, кто-то наверху сжалился, повторно окунув нас в омут сомнений и предусмотрительно удалив от заветного дерева, но мы снова хотим наступить на те же грабли, обессмыслив нашу жизнь, уничтожить и саму душу. Несчастных первых людей заслуженно низвергли на низшую ступень, но мы упорно стараемся провалиться ещё глубже. Да кто знает, сколько было пройдено уже таких уровней и есть ли этому конец, но очевидно одно: страсть узреть бога и проникнуть в основы сущего есть грех.

– Ты с кем-нибудь об этом уже говорил?

– Нет, конечно: трудновато в наше время найти подходящего собеседника.

– Неужели-таки никто из твоей паствы не оказался достоин?

– У тебя непонятная страсть преувеличивать масштабы нашей, то есть, в общем-то, только моей деятельности, – улыбнулся Андрей. – Я всего лишь размышляю, хотя попутно, действительно, ищу в людях некоего отклика, произвожу такое бессознательное деление на свой-чужой, вот только своих пока что не нашёл. Кроме, может быть, тебя, – он замолчал как-то слишком вопросительно.

– Вот здесь ты, боюсь, не угадал, – медленно, будто отчеканивая каждую запятую в прочитанном тексте, ответил Пётр. – Но это хорошо, что ты ни с кем не делился. В одном уж точно я с тобой на двести процентов согласен: знание такое вредно, оно несёт разрушение, которое будет пострашнее иной войны, потому что нацеливается на самую человеческую душу, – он говорил, казалось, лишь для одного себя, потом будто в забытьи поднялся, быстро вышел, а когда вернулся, в руках его отчего-то была швабра. – Мне убираться пора, – не обращаясь с собеседнику, куда-то в сторону коротко выдавил из себя он. – Да и тебе, пожалуй, тоже.

– Наверное, так нужно. Ничего не бывает случайно, – последовал невнятный ответ.

Пётр смотрел в его спокойные глаза, в которых, следовало признать, не видел ничего гипнотического. Перед ним сидел обычный человек, разве что слегка удивлённый бесцеремонностью хозяина, о чём свидетельствовали расширенные зрачки, и вдруг его будто обожгла новая, пугающая мысль: «Ты сам сюда пришёл. Сам завёл этот разговор. Знал, что так будет, или, по крайней мере, хотел. И, может быть, ты даже прав, но только не тебе это решать».

– Мне нужно время подумать, – он вдруг резко, будто очнувшись, мотнул головой. – Спешить здесь точно ни к чему. А пока уходи. Возьми в коридоре фонарь, на улице совсем темно, – и, сев к нему спиной, опустошённым взглядом уставился в окно.

Быстро одевшись, Андрей молча вышел на улицу и побрёл домой. По исчезнувшим вместе с закрытой дверью отблескам света Пётр определил, что он всё-таки потащился в темноте, рискуя промочить ноги и простыть на промозглом ветру, но снова предложить ему помощь казалось после только что произошедшего неуместным. Вместо этого он сел за ноутбук и корявым слогом неисправимого технаря записал то, что так поразило его минуту назад. Оформленная в повествование мысль показалась ещё более ужасающей, но, сдержавшись, он решил оставить всё как есть и отложить разбирательство до утра, благо голова и без того чуть только не кипела от пережитого. Беззвучно шевеля губами, сотрясаемый нервической дрожью, он дошёл до кровати и, не раздеваясь, упал на неё, натянул сверху одеяло и тут же крепко уснул.

Кто знает, насколько в действительности утро мудренее вечера накануне, но как минимум рассвет нового дня позволяет взглянуть на проблему спокойно и немного отрешённо. Если отбросить нелицеприятную сцену перед самым расставанием, то вчера они мирно поболтали за чаем, разве что хозяин, не выказав должного гостеприимства, отправил гостя посреди ночи домой. Всё в этом человеке будто бы раздражало Петра, очевидно противоречило тем принципам, что положил он в основу своей новой жизни, но тем не менее его отчего-то влекло к слегка помешанному юнцу, бездарно разбазаривающему молодость во имя мифической истины. Последнее, к слову, подкупало больше всего: философствовать и тратить время на поиски затаённого смысла, переступив рубеж зрелости, а то и вовсе на склоне лет – не больно-таки великий подвиг, благо всё одно заняться особенно нечем, но пожертвовать на это лучшие годы, значит увлечься всерьёз. Жаль было видеть как неглупый, в общем-то, парень бежит впереди паровоза, растрачивая драгоценнейшее время на то, о чём ему и так предстоит думать половину жизни, утешая и подготавливая себя к неминуемой встрече с пустотой. «А может быть, он и правда верит», – с силой отбросив шальную, вредную мысль, Пётр отправился проведать вчерашнего товарища. За ночь изрядно подморозило, и дорога более напоминала каток, нежели транспортную артерию, если так можно назвать укатанную землю с редкими вкраплениями твёрдого покрытия, оставшегося от эпохи развитого социализма. Не прошло, однако, и десяти минут, как, отчаянно сигналя, к нему подкатил один из многочисленных поклонников классической бани и, не рассчитав тормозной путь, чуть было не сделал из местной знаменитости оригинальное украшение для бампера.

– Здорово, Сергеич. Подвезти? – на него смотрел светившийся от радости заядлый рыболов, стараниями Петра некогда открывший для себя удивительную возможность подогреваться горячим чаем без капли спиртного. Лишившаяся регулярного допинга психика ожидаемо не выдержала привычного накала страстей, поклонник зимней рыбалки быстро развёлся, неожиданно обнаружив, что жена и сын лишь отвлекают его от любимого занятия, бросил опостылевшую работу и, в довершении всего, снова пристрастился к алкоголю, правда куда основательнее, чем раньше. Он и сейчас был, как поспешил заявить, «уравновешенно бухой». Соотнеся в уме качество дороги, степень невменяемости водителя и расстояние до исходной точки, Пётр сделал вывод, что мудрее было бы пройтись пешком, и тут же, махнув рукой на логику, утроился на переднем сиденье внедорожника.

– Только не гони, Саныч, – более для очистки совести попросил он, ибо, невзирая на всё ещё летнюю резину, автомобиль тут же разогнался почти до сотни. Их подбрасывало на ухабах, периодически сносило в подмёрзшую, к счастью, пашню, но развеселившийся Акмал Александрович, причудливое сочетание отечественного разгильдяйства и узбекского того же самого, единственный сын почётного фрезеровщика ЗИЛа и черноокой бухгалтерши Гульнар, впитавший с молоком матери аромат лучшего в мире плова и короткие, но доходчивые наставления отца, состоявшие по большей части из тумаков и подзатыльников, нёсся на полном ходу в неизвестность, когда сквозь шум магнитолы всё-таки спросил попутчика:

– Тебе вообще куда? – и, получив ответ, с ещё большим рвением устремился вперёд. Уже не первый, видимо, раз за текущий день находчивый рулевой поздновато вспомнил об устройстве, придуманном всякими приезжими трусами, поскольку вместо того, чтобы остановиться у калитки, с ходу въехал прямо до двор, оставив в заборе аккуратную дыру. Произошедшее, однако, мало смутило возницу, и коротко бросив: «Всё одно – старьё», он пожал руку чуть побледневшему пассажиру и, лишь только последний спрыгнул на милую сердцу твёрдую землю, тут же задним ходом рванул с места, проделав симметричное отверстие в заборе. В ответ на немой вопрос хозяина Пётр, чуть запнувшись, промямлил:

– Вот, забор починить приехал, – так что Андрею ничего не оставалось, кроме как, усмехнувшись, пригласить неожиданного посетителя в дом.

– Но с условием – ни слова о вчерашнем, – зачем-то добавил он, и всё ещё смущённый гость охотно закивал в ответ.

Хотя и переделанная в жилое помещение баня, в которой жил Пётр, была всё-таки не чуждым прогрессу новоделом, в то время как приют Андрея представлял собой чуть ли не дореволюционной постройки бревенчатый дом, в котором подряд скончалось наверное пять-шесть сначала зажиточных, а после раскулаченных поколений крестьян. Ещё вчера, казалось, на стоявшей в углу кованой железной кровати отходила в мир иной очередная старуха, брошенная оперившимися детьми и ушлыми внуками, предпочитающими навещать любимую бабулю исключительно жарким летом, а сегодня в почти не изменившейся комнате хоронил себя заживо полусумасшедший фанатик, бросивший привычную комфортную жизнь ради призрачной идеи всеобщей гармонии, равенства, братства или другого из многих бессмысленных лозунгов, призванных служить чьим-то грубым корыстным интересам. Можно было бы сказать, что это лежит на поверхности, если бы не одна незначительная деталь: оглядывая унылые обшарпанные стены, ступая по отсыревшему полу и садясь на табурет, который был, пожалуй, вдвое старше хозяина, Пётр должен был признать, что как раз корысти-то здесь и не было. В тот единственный раз, навестив Андрея с предложением добровольно покинуть здешние места и поначалу собираясь пригрозить расправой, он видел перед собой пронырливого шарлатана, алкающего дешёвой популярности. Теперь же перед ним опять стоял обычный, разве что потерявший совершенно ориентиры человек, отчаянно пытающийся нащупать хоть какой-то – призрачный, обманчивый, нелепый, но всё-таки смысл жизни. Он был, очевидно, болен, этот Андрей, отравлен тем самым знанием, о котором говорил вчера, и помочь ему выкарабкаться, не дать окончательно сгореть в погоне за глупой призрачной мечтой значило дать не самой худшей душе ещё один шанс. Вместо привета Пётр вдруг спросил:

– Скажи, ты счастлив?

– Да, – уверенно ответил Андрей. – Только для меня счастье не синоним радости.

– Но и не антоним при этом, – учитывая обстоятельства прошедшего вечера этот неожиданный диалог вполне тянул на весьма определённый диагноз, но ни одного из них это, очевидно, не смущало.

– Все эти понятия и дефиниции. Присядь, – указал он на единственный приличный стул. – Хочешь чаю? – и в ответ на утвердительное движение головой налил чёрной терпкой жидкости. – Знакомый привёз с оказией, пуэр, уверяет, что неплохой. Ты что-нибудь в нём понимаешь?

– Пробовал. Ещё в Москве, но явно не знаток.

– Тогда придётся довериться мнению того, кто любезно меня им снабжает. Точнее, снабжает он, конечно, более себя, чтобы было чему порадоваться после долгой утомительной дороги, но и я тоже пользуюсь. Вообще уникальный напиток, тебе не кажется? – и, не увидев отклика у собеседника, тем не менее продолжил. – Подходит к любой обстановке, сочетается с чем угодно от виски до марихуаны, пользы два ведра и пить можно хоть до посинения. Знаешь, я иногда представляю себе, как замечательно это было, когда русские купцы-миллионеры конца девятнадцатого-начала двадцатого века сидели по дешёвым трактирам и целый день чаёвничали, встречаясь с партнёрами, участвуя в переговорах, заключая сделки, и всё это – в присутствии неизменного самовара. Вот же была особая порода людей: могли позволить себе что угодно, а довольствовались малым, где ты теперь встретишь что-нибудь подобное. У их нынешних современников, говорят, десятки сотрудников в штате занимаются только тем, что снабжают их бабами. Какова деградация, а?

– Откуда такие познания о быте наших олигархов? – более для проформы спросил Пётр. Ему неинтересен был этот разговор, но, интуитивно стараясь как-то смягчить вчерашнее, он почёл своим долгом выслушать бессмысленную тираду.

– Собственно, познаний никаких. За что купил – за то продал. Слышал всё от того же поставщика чая, при случае обязательно вас познакомлю. Вот ты спросил о счастье, а ведь на самом деле ничего безусловного нет. Всё субъективно и к тому же зависит от обстоятельств: вкусно поесть – хорошо, но если можешь позволить это каждый день, то со временем былая радость превратится в банальную потребность. То же и с женщинами, удовольствиями и прочим. Тело как губка, впитает и привыкнет к любым наслаждениям: китайские императоры устраивали в многокилометровых дворцовых комплексах оргии с тысячами наложниц, вот пример бессмысленной агонии плоти, которая способна лишь требовать больше и больше. На востоке в иных государствах гарем потреблял девять десятых бюджета целой страны, не маразм ли. А красивый закат или пейзаж за окном будет радовать всю жизнь, не так сильно как поначалу, но будет, потому что обращается к чему-то иному. С точки зрения материалистической культуры мне должно быть на это наплевать, поскольку не имеет ничего общего с потребностями, но разве не красивый вид составляет нынче главную ценность недвижимости!

– К чему эта лекция на тему духовности? Не путай меня со своими непросыхающими прихожанами, будь так любезен.

– Ты сам мне с порога задал вопрос, давай тогда сменим тему.

– Извини, не понял, что это была преамбула.

– Она самая. Мне именно хочется обсудить с понимающим человеком. Никогда не задумывался, насколько откровенно непрочно всё то, что якобы составляет основу жизнедеятельности? Не более, чем восприятие, базирующееся на одной единственной шкале абсцисс. А кто задает параметры этой шкалы? Природа – нет, иначе прогресс угомонился бы на первых землепашцах, поскольку сытое брюхо, тёплое жилище и самка под боком удовлетворяют инстинктивные потребности, бог – сомнительно, учитывая изрядный бардак в течение всего исторического периода, тогда что? Лично я на своей шкуре прочувствовал, как не самая радикальная смена приоритетов нарушает ещё вчера, казалось, незыблемое здание собственного благополучия. За исключением поддержания организма в рабочем состоянии, что есть миска белков, жиров и углеводов плюс два литра жидкости, всё остальное надумано. Стандарты красоты навязаны тенденциями времени, а с ними и желание обладать конкретной женщиной, жажда власти эфемерна, так как и мировое господство не сделает из примата нечто большее. След в истории есть ничто, с какой точки ни посмотри: если бога нет, то не всё ли равно, что думают потомки, когда ты давно стал перегноем, так стоит ли пыжиться, если главное всё равно происходит не здесь, – тут Андрей резко замолчал, переключившись на сосредоточенное разглядывание заусенца на указательном пальце.

– И что дальше? – вывел его из задумчивости Пётр.

– Ничего. Сплошной хаос, и непонятно, что важнее: ухаживать за ногтями или искать бессмертия души. Как в одной книге, правда, по другому поводу: фактов много, а зацепиться не за что. Думал, может, ты подскажешь.

– У меня ощущение, что вчера я говорил с другим человеком.

– И кого-то другого выгнал взашей, – засмеялся Андрей. – Но я будто попал в западню, хитрую мышеловку: с одной стороны, каждая новая крупица знания даёт мне силы продолжать поиски, но с другой – ещё больше отравляет. И вырваться не могу.

– А что ищешь-то?

– Мне думается, то же, что и ты.

– А на хрена оно тебе? Вчера ты неглупую вещь сказал: истинная вера – это ничто, а все попытки разобраться в этом, облечь в рамки очередного пророка или божества только больше запутывают. Единство причины и следствия, если перевести в область математики, вот тебе и абсолютная гармония: верить в то, что веришь. И потому что веришь, для совсем уж недогадливых. Полнейшая тавтология с виду, но что поделать, если математика часто мудрее слов. Круг, окружность, имеющая длину приземлённого человеческого понимания, но в то же время и бесконечная, как высшая истина. А внутри – то самое ничто, основа всего.

– Философема, однако. Я, кстати, не знаю, что это слово означает, – попытался улыбнуться Андрей.

– Аналогично. Чай твой – порядочная дрянь, другого ничего нет?

– Обычный чёрный. И еще мёд: Толик где-то раздобыл. Стащил, наверное.

– Это который местный недоумок что ли? И охота тебе с ними возиться, не понимаю я этого.

– А что прикажешь делать: сесть в позу лотоса и с утра до ночи медитировать? По мне, так если уж встал на этот путь, главное не останавливаться, потому как назад обернуться страшно, а впереди неизвестность.

– Как будто ты не за этим сюда пришёл, – презрительно ухмыльнулся Пётр.

– Да нет вообще-то. Только в любом случае теперь уже поздно на эту тему рассуждать.

– Тут не поспоришь. А вот мёд что надо, спасибо находчивому дураку. Кстати, извини меня за вчерашнее: какое-то затмение нашло. Пойми опять же, как непросто мне пришлось: отмахав больше половины жизни, чуть не упасть на самое дно, выкарабкаться, с опозданием в почти сорок лет увидеть нечто стоящее, а тут появляется обычный пацан, который, как знать, может, понимает не меньше, а то и больше тебя, не просто с таким вот смириться…

– Врёшь ты всё, – оборвал его Андрей. – Впрочем, как тебе удобнее. И вообще – мы же не обязаны здесь сутками душеспасительные беседы вести. Так что расскажи лучше, что за придурок мне забор продырявил.

– Акмал Александрович.

– Как?

– Кроме шуток. Папаша его был токарем или ещё кем на ЗИЛе и влюбился по уши в узбекскую красавицу. Отечественные страсти, знаешь, любому Шекспиру с его скромненьким Отелло фору дадут запросто, и здесь именно такой случай. У той, понятно, семья уважаемых хлопкоробов, отправили единственную дочку покорять столицу, а тут – на тебе, появляется на авансцене русский Ваня и предъявляет совершенно определённые претензии. Он ведь как её первый раз увидел, так прямо в очереди в столовой и подошёл, галантно представился, извинился за отсутствие кольца и руку с сердцем предложил. Девушка оказалась не дура и по рабочему комбинезону сразу определила, что ловить здесь особенно нечего, такого добра и на малой родине хватает, но, чтобы не обидеть или так даже, про запас, картинно удивилась и в подтверждение совершеннейшей невинности грохнулась в обморок. Выход из ситуации гениальный, но переиграла малость: ударилась головой о мраморный пол. Сотрясение порядочное, осложнения, папаша в гневе, наточив ятаган, несётся крошить неверных, чуть не на коне вламывается в больницу, где несостоявшийся жених ему с ходу падает в ноги, режь, мол, меня, она умирает, а без неё всё одно жизни нет. Будущий тесть оказался человеком сентиментальным, а может, и сам когда-то любил, так что простил, обнял и приказал не терять надежды. Тем более насчёт «умирает» тот, как всякий влюблённый, преувеличил, и дочурка с помощью папиных ассигнований местным эскулапам пошла-таки на поправку. Когда же, наконец, совсем оклемалась, то обнаружила себя почти замужней женщиной с непременным, однако, условием, что сын будет мусульманином и носить имя деда. Шуре нашему, понятное дело, всё равно, как будущее чадо обозвать и в какую веру обращать: советскому человеку что еврей, что дзен-буддист – всё едино. Получилось несколько проиграла в этой ситуации одна лишь дочь, зато все остальные стороны были довольны друг другом чрезвычайно: муж признавал безусловный авторитет тестя, который вполне трезво рассудил, что лучше иметь ручного как дворовый тузик пролетария, нежели какого-нибудь интеллигента, чья семейка ещё и попрекать станет московской пропиской. Тут бы и свадьба, но у пока ещё мадемуазель Гульчатай кровь всё-таки южная, горячая: сбежала прямо из больницы, каким-то чудом без денег и паспорта, но добралась-таки до родных мест, где вступила в религиозный брак с объектом своей школьной ещё страсти. Расстроенный папа отделал непокорную дуру нагайкой, затем отправился на телеграф и сообщил несостоявшемуся зятю трагическую новость: проклятый союз утверждён на небе, это тебе не штамп вонючего ЗАГСа, а потому и разорвать его никто на грешной земле не в силах.