Текст книги "Параметры поиска"

Натура ранимая и вместе с тем слишком долго презираемая окружающими, потерявший лучшие годы детства и юности в борьбе за право называться не совершенным ничтожеством, Пётр находил возможность реванша лишь в одном: прочесть на лице любимой женщины столь желанные восхищение или хотя бы просто уважение, без которых он так стоически долго обходился. Задача казалась вполне разрешимой, если бы не прорвавшееся наружу вопреки логике и здравому смыслу отчаянное желание ещё раз помериться силами с прошлым, избрав объектом увлечения, а вскоре и страсти, одну из бывших одноклассниц. Поражение было неизбежно, поскольку Ксения, в прошлом одна из лучших девочек класса, превратившись со временем в слегка поумневшую, а лучше сказать – протрезвевшую Ксюху, не могла при всём желании взглянуть на него иначе, как на всё того же бестолкового увальня, волею случая или иного провидения вознесённого на недоступно высокую ступень социальной лестницы. Она смотрела на него сверху вниз, будучи подсознательно уверенной, что делает ему одолжение, и хотя принимала ухаживания и все причитающиеся радости охотно, платить той же монетой не спешила, уверенная, что её божественное тело само по себе является чрезмерной наградой. Это чувство со временем передалось и ему, и вместо запоздалой, но оттого лишь более желанной победы над школьным унижением, он почувствовал себя вечным должником, незаслуженно получающим то, на что не имел малейшего права. Прошлое есть фантом, победить или сломить который невозможно в принципе, и вместо того чтобы, перешагнув трижды печальную страницу, жить дальше, самоутверждаясь в объятиях непритязательной молодой девахи, Петя, или Петюня, как она презрительно-ласкательно звала его, несколько лет жизни, последний аккорд уходящей в небытие молодости, отдал на растерзание избалованной самовлюблённой бабе, растоптавшей те зачатки независимой личности, что появились у блестящего студента и способного руководителя.

Вышло так, что он вступил в зрелость, не испытав и десятой части радостей юности, а потому выражение тихой грусти и безысходности поселилось на его лице; Пётр был откровенно неглуп и потому хорошо понимал, что именно отняла у него школа, а затем и он сам упустил в бессмысленной погоне за призраками. В разделе «наука» любимого новостного сайта могло и должно было упоминаться его имя, и эта последняя грубая истина отравляла ему то немногое, что оставалось в жизни – возможность искренне или не очень, но всё же радоваться настоящему: успехам в работе, тугому кошельку, отменному здоровью и всему тому, что составляет бесконечное счастье многих, очевидно более удачливых людей.

Так или иначе, но как-то нужно было дальше жить, и, предоставив дело воле случая, он поплыл по течению, собирая по пути то, что не требовало усилий хорошего гребца: непритязательная квартира в столице, такая же спутница жизни, отягощённая плодом первой, не отравленной ядом суровой материальной действительностью любви. То ли пугливые, то ли подобострастные взгляды подчинённых, редкие пьянки в компании мнимых друзей и настоящих шлюх, тупая безнадёга однообразного завтра, не обещающего ничего хорошего или даже просто нового. Когда не о чем вспоминать и не к чему стремиться, остается только ненавидеть, испытывая единственно доступную эмоцию – убеждать себя, что ты всё ещё жив. И Пётр сделался одним из многочисленных карьеристов без цели, которые идут по головам, чтобы прости идти, давя окружающих более по въевшейся привычке, нежели ради какой-то цели или хотя бы удовольствия. Не доверяя никому, они приобретают иммунитет к подхалимству и лести, но по той же причине отталкивают от себя тех немногих, кто искренне желал бы идти с ними одной дорогой, хотя безусловно и участвуя в распределении прибылей. Сквозь недоверчиво прищуренные глаза он не видел, как подчеркнуто доверительно вело себя с ним высокое начальство, предвидя его взлёт к самым вершинам руководства компанией, как уважали его подчинённые, как даже влюбилась в него молодая симпатичная брюнетка-секретарша, чья хрупкая юность готова была переступить через многое, лишь бы только оказаться до боли сжатой в его сильных мужских руках. Потеряв безвозвратно главное, он так и не научился ценить то малое, чем, пусть с существенным опозданием, но всё же заслуженно одарила его судьба. Натура гения чужда компромиссу, и это было, пожалуй, единственное, что осталось у него от так и не совершившегося величия ума.

В поисках мужественности он увлёкся стрельбой и затем охотой, находя редкое удовольствие в ощущении грозного, разящего смертью оружия. Какая-то доисторическая сила чувствовалась в пальцах, медленными спокойными движениями разбиравших карабин, чтобы затем по окончании чистки подобно трепетному любовнику нежными поглаживаниями смазывать маслом ствол, механизм затвора и даже корпус единственного настоящего друга. Его новый приятель был неприхотлив, по-своему красив и безупречно надёжен – в отличие от всего остального, что окружало Петра в его так называемой реальной жизни. По сути именно за это вещи он любил гораздо больше, чем людей, получая удовольствие от вида плавных гармоничных обводов кузова недавно купленного автомобиля, чувствуя, сколько внушительной мощи содержит в себе поднимающийся с каждым днём из фундамента остов будущего дома, любуясь размером дачного участка, который по-настоящему принадлежал ему и, будучи собственностью, не в силах предать его, разочаровать или просто обидеть. Даже к ребёнку, именно потому, что тот был не от него, испытывал он более тёплые чувства, чем к матери, в глубине души подразумевая маленькое ранимое существо за такую же вещь, доставшуюся вместе с гражданской женой и, хотя требовавшую известных расходов да прочего ухода, в остальном вполне удовлетворительную в использовании. Со временем такая манера восприятия окружающих перенеслась у него на всех абсолютно, начиная от матери, рано состарившейся после смерти отца пугливой маленькой женщины, безумно гордившейся успехами сына и втайне считавшей это плодами умелого воспитания, и заканчивая делившей с ним постель вполне миловидной неофициальной супругой, затраты на содержание которой разумно соответствовали умению последней обеспечить быт и развлечь уставшего после работы мужа, благо не так давно та прошла суровую школу постоянно растущих сексуальных потребностей горячо любимого мужчины. Стараясь укрепить положение невостребованной матери-одиночки, она работала на совесть, и результат не заставил себя ждать: то, что избалованным любовью бывшим воспринималось как должное, Пётр справедливо полагал изысканным удовольствием, о чём откровенно сообщил избраннице. И хотя он не спешил, быть может, вследствие врождённой стеснительности, непосредственно в постели ответить тем же, зато вполне сносно компенсировал это искренней заботой и воспитанием чужого сына, щедростью в меру обеспеченного мужчины и какой-то патологической даже верностью, которую чуткая на измену женщина безошибочно ощущала в нём. Ирония, столь издевательски долго обходившая его стороной, наконец-то показала себя: рассматривая близких не более как инструменты получения удовольствия в обмен на содержание и грамотное обслуживание, не исключая своевременного ремонта, с крестьянской рассудительностью полагая более дальновидным поддержание инвентаря в должном порядке, он полагал себя лишь практичным хозяином, в то время как на самом деле превратился в заботливого чуткого мужа. Механизмы положено смазывать, и Пётр регулярно, хотя и нечасто, радовал жену, изобретая пытливым умом новые способы милых семейных развлечений, не забывая, однако, и про романтику. Скупой платит дважды, и он заранее подобрал для пасынка хорошую школу, чтобы в будущем иметь поменьше расходов на поступление в вуз. Готовь сани летом, гласила народная мудрость, и благоверной дана была возможность наверстать, получив хоть какое-то образование, упущенное во времена бурной юности, а вместе с тем и возможность в будущем почувствовать себя независимой. Купавшаяся в лучах новой, истинной молодости Людмила была поистине счастлива и малость даже поверила в бога, раз тот услышал её молитвы и подкинул такое сокровище, которое, она не понаслышке знала, готовы были с руками оторвать те, что посвежее её, помоложе и к тому же не отягощены «прицепом». На её счастье, возлюбленный Пётр, а она скоро поверила, что любит его, не понимал или не хотел понимать всех своих достоинств, игнорируя многочисленные соблазны, пышногрудых секретарш и холостяцкие попойки. Разве что иногда отлучался на вынужденные корпоративы, но возвращался трезвым и не приносил в дом разных венерических сюрпризов, иными словами – являл собой тот идеал мужчины, который она отчаялась было уже найти. Иногда всё-таки подозревая его в мимолетных изменах, умудрённая жизнью Люда скорее радовалась этим маленьким шалостям, полагая их неизбежным семейным злом. И уж точно никогда не призналась бы себе, что противоречивая женская натура почему-то отказывалась уважать чересчур преданного идиота, который не позволял себе иногда воспользовавшись служебным положением и часок-другой покряхтеть на юном теле какой-нибудь особенно жаждавшей повышения миловидной карьеристки. Вопреки многочисленным превратностям судьбы обоих ячейка общества здесь явно удалась.

Со временем привыкнув окончательно к своей, казалось бы, уже до гробовой доски обозначившейся роли, Пётр наконец смирился с неизбежностью прозябания под знаком насмешницы-судьбы, кое-как освоился и, почтя себя безукоризненным, совершенным уже ничтожеством, с удивлением обнаружил, что вполне удовлетворился положением вещей. Впрочем, трезвым взглядом оценивая расстилавшееся перед ним безоблачное до тошноты будущее, он должен был признать, что ничего другого в сложившихся обстоятельствах ему не оставалось. Сохранилась, конечно, неистребимая в принципе надежда совершить ещё что-нибудь значительное, но ночным сидениям над пустой тетрадью не окончательно, как выяснилось, разочаровавшийся в жизни мужчина всё чаще предпочитал узаконенные сожительством постельные ласки, на которые до тех пор была отчаянно скупа его комически неудавшаяся жизнь. После девятичасового рабочего дня, хотя бы речь шла о неотягощенном излишней деятельностью расписании начальника, хотелось получить заслуженную меру отдыха и удовольствий, а не лишать себя жизненно необходимого сна в бесплотных попытках оживить давно умерший талант. Ночные озарения приходят героям второсортных романов, что штампуются при свете дня писаками средней руки, получающими оплату за знак, а значит готовыми на любые ухищрения, лишь бы действующее лицо поменьше находилось в праздности, дабы описательный процесс растянулся на максимальное количество страниц. В реальности перестроить уставший за день мозг с привычной ежедневной деятельности на творческий процесс если не совсем невозможно, то уж точно непросто, и результат подобного труда окажется бесконечно мал в сравнении с потраченными усилиями. Единственной альтернативой представлялась работа на выходных, но и здесь брала свое рутина: семейная жизнь обязывала совершать регулярные поездки в новомодные моллы, и нельзя сказать, чтобы это так уж сильно его раздражало. Было что-то милое в этом монотонном хождении вдоль красивых витрин, чувстве ответственности за ежеминутно рискующего потеряться ребёнка, благодарном преданном взгляде жены, которую он всерьёз подумывал уже сделать официальной, и всей той окружающей, по сути бессмысленной, мишуре, которая, как он доподлинно знал, и составляет для большинства смысл перемещения от рождения в неизвестность. Он подошёл уже к главному, долженствовавшему навсегда похоронить его мечты о деятельности, обдумывая перспективы добавить в их тройственный союз нечто четвёртое лично от себя. Воображая себя в роли отца стремительно взрослеющей девочки, временами с юношеской нежностью поглядывал на Людмилу, заставляя последнюю краснеть от сознания их общего большого счастья, когда судьбе угодно было в последний раз бросить перчатку ему в лицо.

Горячо любимого руководителя поймали на откате, которыми особенно не брезговал никто в офисе, но, то ли пытаясь создать внушительный прецедент, то ли освобождая место отпрыску одного из собственников, последнее время стремительно продвигавшемуся по служебной лестнице, Петра Сергеевича, недооценившего опасность и потому отказавшегося оставить компанию добровольно, спустили в корпоративный отстойник решительно и бесповоротно, заручившись поддержкой самых что ни на есть правоохранительных органов, удивительно быстро состряпавших не такое уж и липовое дело. Отделавшись в результате порядочной взятки условным сроком, он навсегда похоронил для себя возможность когда-либо вернуться на ниву прерванной деятельности, поскольку банально не мог пройти успешно проверку службы безопасности. Помимо сугубо уголовного преследования обозлившиеся владельцы распространили о нём в профессиональном кругу весьма нелицеприятную информацию, суть которой сводилась к тому, что пойманный за руку и с поличным, он, тем не менее, отказался уйти тихо и даже пытался шантажировать руководство. Последнее и сыграло фатальную роль в его прервавшейся карьере, потому что воровали, как водится, повсеместно, на приговор могли при удачном стечении обстоятельств закрыть глаза, но ярко выраженное презрение к неписанным законам отечественного бизнеса, один из которых гласит «раз уж попался – уходи», поставило на многообещающем руководителе такой крест, по сравнению с которым и его могильный собрат представлялся не вполне окончательным вердиктом.

Этот новый удар не было уже сил перенести. Слишком часто провидение било его наотмашь, но последний был тем болезненнее, что впервые, может быть, в жизни Пётр ощутил себя если не счастливым, то по крайней мере не полным ничтожеством, довольным, в меру успешным обывателем, с каждым днём находившим всё большую радость в казалось бы искусственно навязанной ему роли отца цветущего семейства. К тому же некогда основательное здание собственного благополучия рушилось с быстротой карточного домика: почти все накопления ушли на подкуп следствия по его делу, загородный дом был, мягко говоря, далёк от завершения, новой работы не предвиделось, и в дополнение к валившимся отовсюду невзгодам он, в очередной раз напившись с горя, протаранил средней руки иномарку, так что лишённый страховки еле свёл концы с концами, продав за бесценок разбитую машину. На выходе у некогда успешного добротного хозяина оказалась московская квартира, семья на иждивении, никаких доходов, отсутствие стартового капитала для собственного дела, а значит, и никаких перспектив. Супруга, привыкшая уже жить на широкую ногу, переживала из-за случившегося ещё больше мужа, изводя его жалобами на недостаток всего и вся. Ещё недавно рассудительная, почти мудрая женщина в мгновение ока превратилась в фригидную истеричную стерву, так что проявились даже первые едва заметные признаки старости, отпечатавшиеся на её полном холодного презрения лице. Для борьбы с возникшими трудностями она вооружилась тремя безотказными, по её мнению, средствами воздействия на подтопленного обстоятельствами супруга: орать, пилить и снова орать. Дом быстро превратился в камеру пыток, но ставший снова патологически неуверенным в себе Пётр стеснялся, а подчас даже боялся поставить бесноватую женщину на место, смутно понимая, что здесь потребуются иные, кроме мудрого отеческого напутствия, методы воздействия, а к рукоприкладству он был явно неспособен. Как назло всё произошло зимой, посему близлежащие парки исключали унылое, но всё же уединение на природе хотя бы и с бутылкой, быстро ставшей ему привычной спутницей. Алкоголь дарил временное, но жизненно необходимое забвение, и пусть ценой неимоверного утреннего похмелья под аккомпанемент, казалось, уже никогда не замолкнущей сожительницы, но он жадно ловил редкие минуты утешения. Доведённая, по её собственному выражению, до крайней степени крайности Людмила однажды на вырученные от продажи очередных украшений деньги сменила на двери замки, вознамерившись таким образом заставить бестолкового пьяницу взяться, наконец, за ум. Он и взялся: выпив на лестничной клетке с соседом, рассудил на удивление трезво, что избавленный от бесноватой обузы может завтра же сдать вполне приличную квартиру и на вырученные деньги отлежаться какое-то время в почти законченной вместительной бане, расположенной на одном с недостроенным домом участке, собраться с мыслями, отдохнуть и решить, как и на что предстоит ему дальше жить.

Петру не грезились больше лавры великого математика, он смирился с судьбой и мечтал лишь вернуть хотя бы часть прошлого благополучия, дабы иметь возможность уже с благодарностью и пониманием брать от провидения то, что до сей поры казалось непризнанному гению малозначимым и само собой разумеющимся. Вызван был наряд, вскрыта дверь, установлено право собственности, визжащая мадам вместе с отпрыском перевезена в отделение, жилплощадь сдана, аванс получен, и в каких-нибудь три дня впервые абсолютно счастливый Пётр, сидя под крышей нового дома, грелся после весёлой прогулки по бодрящему декабрьскому морозцу. Бытовые мелочи в виде отсутствия водопровода и канализации не смущали его нисколько, времени было предостаточно, чтобы и наносить воды из колодца, и смастерить кое-как из оставшегося невостребованным стройматериала вполне привычный деревенский сортир. Финская печь каминного типа обеспечивала тепло, регулярный доход от аренды сулил в будущем эволюцию жилищных условий до совершенно приемлемых. Он был один, свободен, здоров и весел, так чего ещё можно желать.

Вышло снова по пословице: не было счастья, да несчастье помогло. На лоне природы, предоставленный сам себе, он принялся от скуки и вынужденной зимней бездеятельности размышлять об ушедшем и с весенней оттепелью пришёл к очевидному: вся его прошедшая жизнь была лишь фарсом, бесконечной погоней за несуществующими идеалами, в то время как истинное блаженство – свобода мысли, обеспеченная безбедной праздностью, чуть было не прошло мимо него совершенно бесследно. Благодарность и почести какого бы то ни было учёного сообщества представлялись ему теперь нездоровой блажью возомнившего себя гением ума, а некогда горячо желанная награда за научные достижения уже по одному тому сделалась немыслимой, что исключала в работе первый и главный принцип – бескорыстие. Настоящий учёный не смеет унижаться до признания, он творит во имя творчества и ничего более, движимый единственной верной мотивацией, то есть отсутствием оной, раскрывает природу вещей лишь потому, что не может иначе. Казалось бы, на самом дне, перед лицом абсолютного отчаяния он наконец познал ту самую истину, которую безуспешно пытался нащупать, подобно слепому ползая в непроглядной темноте прошлого. Жизнь, почти бесконечность времени дана была ему для осуществления и реализации всех надежд, но он бездарно растратил лучшую её часть с тем, чтобы, оставив навсегда позади отрезанную половину, хотя бы с постыдным опозданием, но всё же взяться за ум. В его распоряжении неожиданно оказались целые часы, десятки часов, складывавшиеся в дни и недели, которые можно и нужно было потратить на работу – во имя который он и появился, по-видимому, на свет. И как в то же самое время неправдоподобно велики были материальные ресурсы, что держал он в руках: денег с лихвой хватало на электричество, дрова, еду, мелкий ремонт, одежду, интернет, а при грамотном расходовании – и на путешествия. Помимо остального, мир, целая непознанная планета лежали у его ног и ждали своего покорителя. Это было уже какое-то запредельное, на грани помешательства счастье: жить, работать, не отказывая себе ни в чём действительно важном.

И он стал работать. Поначалу яростно, боясь расплескать хотя бы лишнюю минуту, но затем всё более размерено, пока не научился делать это регулярно, без надрыва, тем более что впереди расстилались десятилетия зрелости, и спешить ему, утвердившемуся на чём-то действительно основательном и главном, не было теперь нужны. Спокойная, рутинная, почти нудная деятельность занимала с тех пор все дни будто заново рождённого человека, который даже редкие выходные посвящал созидательному физическому труду, обустраивая своё новое жилище, казавшееся ему всё более уютным. Непогода и холод всякий тёплый сухой угол делает желанным пристанищем, Пётр же вдруг – плюс ко всем открывшимся радостям – почувствовал какую-то неосознанную, день ото дня нараставшую тягу к природе. Полюбив открытые пространства, сильный, порывистый ветер, линию горизонта, скрывавшуюся за лесом вдалеке, и непередаваемое величие кровавого зимнего рассвета, он завершил собственное образование, добавив в него последний важный элемент – гармонию с жизнью, то есть настоящим, а не выдуманным, из отсыревшего бетона миром, частью которого впервые себя осознал. И хотя внешне это был всё тот же Пётр, так что даже взгляд, походка и жесты его мало изменились, в прежнем теле жил не просто изменившийся, а совершенно другой человек. Эволюция мысли и образа жизни перечеркнули ненавистное прошлое навсегда, но произошло это не посредством тяжёлой непримиримой борьбы, а как-то незаметно и само собой, так что однажды он с удивлением обнаружил, что не может с уверенностью вспомнить причину того, что ещё недавно отравляло пустое, бессмысленное существование. Что, впрочем, было закономерно: ведь то была другая жизнь другого мужчины, с которым у него не было ничего общего. Поэтому, когда солнечным апрельским утром постучалась в ворота бывшая жена, Пётр с трудом узнал ту, что некогда составляла для него если не смысл, то важную часть существования. Изрядно, казалось, постаревшая Люда сначала активно каялась, затем, считая ответное молчание согласием, принялась укорять жестокого мужа, намекая на плачевное, трагическое даже состояние матери-одиночки и сына, может быть, действительно забыв ненадолго, что обращалась далеко не к его отцу. Наученное дитё картинно пошатывалось от голода, незнакомая женщина продолжала что-то говорить, обращаясь к тому, кто вскоре перестал вникать в содержание чем далее, тем более решительного монолога, пока не услышал фразу: «Ты должен немедленно изменить это унизительное положение». Что-то далёкое, какая-то непроглядная тьма, всплыв в его памяти, на считанные минуты вернула на свет давно погребённого жалкого покойника, который, запинаясь и краснея, извиняющимся тоном промямлил, что ничего, к сожалению, поделать не может, жалеет о содеянном и слезно просит о незаслуженном прощении. Но говоря всё это несмело, будто нашкодивший ребёнок, подталкивает гостей к выходу, затем дальше, и вот уже они втроём оказываются за воротами, где, повторив формулу бессильного отречения, эта тряпка явно собирается, развернувшись, уйти. Воочию убедившись в бесполезности слов, любимая супруга на глазах у ребёнка, тщательно прицелившись, отправляет вдогонку ничтожеству смачный плевок, но маневр не достигает желанной цели, стекая пузырящейся безвредной жидкостью по спине удаляющегося чужого мужчины. Лязг закрывающихся ворот воздвигает между ними непреодолимую стену, и лишь слышится, как, чавкая талым снегом, удаляются шаги, а вместе с ними – последняя надежда типичной, в общем-то, женщины: поупражнявшись вдоволь в любви и растратив лучшие годы на эгоистичное ничтожество, вдоволь отыграться на подвернувшемся добром и отзывчивом простаке, долженствовавшем служить опорой и утешением, попутно расплачиваясь за ошибки её молодости. В тот день совершилась окончательная панихида по Петюне, и с тех пор он более не беспокоил свой усовершенствованный прототип, который уже имел на тот момент соразмерно обновлённое мировоззрение. Его новое милосердие было глухо к страданиям ребёнка, если на другой чаше весов лежала независимость творческого ума, он исповедовал эгоизм высшего порядка, когда жертва в том и состоит, чтобы, презрев жалость, отвернуться от страждущего. И хотя он, как и раньше, прежде всего грезил о победах в математике, чуждая прикладной составляющей наука у него чем дальше, тем больше становилась похожа на философию или даже веру, где аксиомами сделались безусловные заповеди, а функцию теорем выполняли долгие размышления наедине с собой о том, как прекрасно всё, что ни есть под солнцем, и как мало умеем мы это ценить.

Лето кроме прочих многочисленных наслаждений принесло ему увлечение травами, благо окрестные заброшенные поля изобиловали чем угодно – от зверобоя до мать-и-мачехи. Непьющий, потому как вместе с бытовыми проблемами ушла и потребность забываться от них, постоянно чем-то занятый, но никуда не спешивший, извечно жизнерадостный сосед быстро сделался в некотором роде достопримечательностью. Местные любили его за то, что предпочёл деревню столичной безбедной жизни, а в понятии всякого селянина Москва есть синоним благополучия. Петруха и вовсе сделался им вскоре необходим в качестве живого подтверждения тому, как глупо и бесперспективно стремиться куда-нибудь и к чему-нибудь, если можно тихо спиваться на малой родине. Москвичи же, из буквально прирезанного гением административного ума к льготам сельского поселения небольшого дачного посёлка, видели в нём воочию свершившееся чудо приобщения собрата к тихому спокойному прозябанию в глуши вместо бесконечной нервной беготни внутри колеса большого города, где все они служили исполнительными счастливыми хомяками. «Вот состарюсь, отставлю квартиру детям и поселюсь здесь как Петро», – тыкал в него пальцем очередной рано седеющий отец семейства, не подозревая, что бешеный ритм, непрекращающиеся стрессы и подрастающие отпрыски сведут его в могилу существенно раньше заслуженной пенсии. Сам же герой и общий любимец начал в свободное время подрабатывать у них банщиком, наполняя парилки ароматом свежих трав, а чайник – здоровьем и силой полезного отвара. Молодые берёзки в радиусе двух километров были ободраны им все, и, хлестая сочным веником очередное рыхлое ожиревшее тело, он рассказывал дрожавшему будто студень мясу о том, какую огромную пользу несёт в себе настоящая, то есть лишённая алкоголя и никотина баня. Скоро, впрочем, популярность его возросла и, стараясь оградить себя от лишних заказов, никого, вместе с тем, не обидев, Пётр, к которому всё чаще стали прибавлять уважительное Сергеевич, поставил условием работы соблюдение высоких стандартов здорового парения, то есть не пить, не курить и не прелюбодействовать, сосредотачиваясь единственно на процессе. Эффект вышел отчасти неожиданный, поскольку несколько особенно увлёкшихся клиентов распространили первые два принципа непосредственно на всю жизнь, закономерно ощутив прилив сил, энергии и чуть ли не самой настоящей молодости. Их быстро худевшие тела обретали цвет и запах, незнакомые им доселе, исчезала отдышка, возвращался крепкий сон, тяга к спорту или хотя бы пробежкам по утрам, и ещё десятки забытых приятных мелочей радовали поклонников здорового образа жизни. Очень скоро по въевшейся национальной привычке как обвинять, так и благодарить во всём кого-то конкретного, поросший щетиной сосед был провозглашен целителем, кудесником, спасителем и много ещё кем, благо в недостатке воображения русского человека уж точно нельзя обвинить. И здесь снова преследовала его ирония: стараясь заполнить чем-то незанятые работой пустоты времени, эгоистично руководствуясь лишь собственным интересом, Пётр действительно помог многим избавиться от пагубных привычек. Беспокоясь за своей надорванный организм, сделался опытным травником, воскресив в подсаженных на диеты и пищевые добавки москвичах исконно русское подсознательное недоверие к медицине в пользу очевидных преимуществ народных средств. Всё, что делал он для себя, оказывалось востребовано и полезно для других, а потому вдвойне нужно. Следующую зиму он встретил бодрым, несгибаемым мужчиной, являя всем вокруг пример несомненного преимущества активно проповедуемых им воздержания и умеренности. Рассекал в двадцатиградусный мороз в одном свитере на лыжах, утром голый по пояс делал неизменную зарядку, растираясь в финале снегом, никогда не болел, источал радушие и на взгляд даже самого придирчивого скептика легко бы дал с десяток очков форы всякому, кто набрался смелости поспорить с ним в жизнерадостности.

В конце концов он почти оставил сугубо математические упражнения, предпочитая больше времени посвящать самому обыкновенному общению с людьми вокруг, и трудно сказать, чего здесь было больше: пусть мизерного, сравнительно с тем, о чём когда-то мечталось, признания и уважения или стремления нащупать нечто даже более стоящее, чему можно было бы посвятить жизнь. Именно поэтому сначала интерес, а затем искреннее негодование привели к конфликту с Андреем и пусть несостоявшейся, но всё-таки заявленной комунной, как на грех избравшей местом жительства полузаброшенную деревню по соседству. Слишком часто и жестоко обманутый Пётр будто охотничья собака верхним чутьём издалека ощущал неестественность и фальшь, которых там было предостаточно, и хотя не предпринимал никаких конкретных шагов, силой одного лишь своего авторитета настраивал местных жителей против бесчинствующих, как он уверял, сектантов.

Андрею моралист-бородач тоже пришёлся не по вкусу, поскольку в его манере действовать и даже говорить тот справедливо улавливал остатки прежней обиды, а в таком случае всё хорошее, что было им сделано, полагал лишь жалкой попыткой самоутверждения некогда оплёванного всеми убожества. «Святой поневоле», – так окрестил он конкурента, подразумевая, что будь у того возможность, наверняка забросил бы к чертям образ блаженствующего старца и занялся чем-нибудь более приятным. Тень недопонимания разрасталась, пока однажды до Петра не дошли слухи, что к первым, так сказать, колонистам в лице Андрея и приезжавшего время от времени Николая присоединились новые, хотя и не жившие с ним под одной крышей, но всё же находившие некоторый интерес в посещении тщеславного отпрыска. Как ни далёк беззлобный травник был от страсти направлять на путь истинный, зараза, по его мнению, начав распространяться, требовала решительных контрмер. Конечно, можно и проще было бы попросить содействия местных, которые вряд ли отказали бы ему в просьбе сравнять с землёй ненавистный анклав религиозного лицемерия, но, дабы успокоить совесть, Пётр решил сначала попросить незваного гостя мирно убраться куда-нибудь подальше, а там – пусть хоть устраивает сатанинские мессы в детском саду. Он и сам не заметил, как начал под аккомпанемент всеобщего одобрения считать своё личное мнение неким собирательным образом народной мудрости, а потому не сомневался, что требуемое им равносильно коллективному воззрению населявшего их тихую сельскую гавань коренного и приезжего населения. За четверть часа, легко преодолев на велосипеде расстояние до искомой коммуны, на поверку оказавшейся лишь очень большим участком с множеством ветхих хозяйственных построек, он отыскал справа от калитки дистанционный звонок и, переведя дыхание, нажал на кнопку. Как именно построить их беседу, с чего начать и на что прежде всего напирать, он представлял откровенно плохо, за год с небольшим привыкнув общаться по большей части с теми, кто лишь с готовностью внимал, а то и вовсе подобострастно смотрел ему в рот. Поэтому когда дверь открыл худощавый молодой человек в яркой футболке с малопонятной надписью на английском и жестом предложил войти, Пётр слегка даже растерялся.