Текст книги "Параметры поиска"

– Как-то уж больно трудно получается.

– Согласен, что совсем даже непросто, и могут потребоваться годы, а то и вся жизнь, но ведь никто не заставляет. Кто сказал, что не познавший истину непременно отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место, это ведь все та же глубоко утилитарная пропаганда. Не нужно путать веру и религию, бога и церковь. Одно существует лишь на территории сознания и именно этим ценно, другое стремится придать знакомые, привычные формы тому, что невозможно осмыслить в принципе. Это ведь лежит на поверхности; возьмём концепцию, к примеру, нашего православия: если предположить, что бог есть, то какой дурак пойдёт общаться с ним через посредство измалёванных деревяшек и таких же, как он сам, грешников, ведь будь ты хоть трижды поп, само человеческое рождение порочно. Запросто ведь можно обратиться к нему напрямую. Ранее христианство не на одном константинопольском соборе с этим боролось, но победила как всегда простая бытовая составляющая, ибо необразованному землепашцу так понятнее, на фига ему эти премудрости. Не зря ведь ислам, возникший отчасти как антагонизм набиравшей силу византийской экспансии, прежде всего запретил изображения даже пророка, а ведь, казалось бы, тот был рождён обычным человеком. Есть и другие примеры: иудей молится на пустоту и не может даже произнести вслух имя своего бога, а синагога есть любое помещение, где о нём говорят, но далеко не храм в обычном понимании этого слова. Ничего принципиально нового.

– Предположим, но в таком случае лично ты и лично мне для чего тогда нужен?

– Ни для чего. Всякая община вредна уже потому, что подавляет собственное мнение в угоду позиции большинства. Я допускаю компромисс, что время от времени общаясь и, значит, обмениваясь мнениями, нам очевидно проще будет прийти к пониманию того или иного, но авторитетов никаких быть не должно. Иисус, а его первичное, не извращённое миллионами алчных служителей культа учение я принимаю, чаще всего прибегал к форме притчи именно для того, чтобы доказать свою точку зрения, и вполне вероятно, что далеко не всегда ему это удавалось, а правым оказывался оппонент, но только ведь апостолам нужен был непогрешимый идол, а не учитель, охотно дающий ученикам право высказывать иную точку зрения. Отсюда и Евангелие, где Христос говорит, а все вокруг с открытым ртом слушают.

– Но ведь какое-то старшинство он за собой предполагал.

– Только в виде закономерного торжества мудрости над серостью. Иначе не въехал бы на осле в Иерусалим, таким образом лишний раз подчёркивая равенство с остальными. И получается, что сын бога мог ошибаться и иметь слабости, а наши дражайшие священнослужители все как один непогрешимы: попробуй усомниться в том, что он говорит, и богомольные старушки тебя враз пинками из церкви выгонят. По их представлениям выходит, что врата рая откроются лишь перед слабым, безвольным, не имеющим собственного мнения необразованным коптителем неба, который всю жизнь ничего полезного делал, а только башкой в полу дыры пробивал. Кому как, а вот лично меня перспектива в такой компании провести остаток вечности абсолютно не прельщает, и совесть вместе со здравым смыслом мне подсказывают, что если искать, то уж точно не здесь.

– Всё это замечательно, вот только как бы ты умом не тронулся от таких размышлений наедине с самим собой.

– Ещё один парадокс, который меня очень умиляет: верить в утверждённую официальным культом загробную жизнь, когда тебе на пальцах объяснили, что ты часть биосферы и произошёл от обезьяны, считается нормальным, а выйди пройдись голым по улице, так тут же накачают барбитуратами и упекут в палату с глаз подальше. Если честно, меня больше всего удивляет, как мы вообще пришли к столь уродливой форме общественного устройства. Те же древние греки, которых ты так уважаешь, или римляне хоть по-настоящему удовольствие получать умели, а у нас, с одной стороны, духовности никакой, а с другой – надуманная мораль подпирает: моногамия, семья, уважение и статус добропорядочного гражданина. Да это мы как раз в дурдоме и живём, тыкая из-за решётки пальцем в редких прохожих.

– Эх, с твоей энергией нам бы взять да побороться со всем этим вопиющим лицемерием, – развеселился Николай. – Понабрали бы баб, ты бы им за недельку-другую промыл основательно мозги, и как бы мило стали мы время проводить.

– Неужели тебе действительно этого хочется?

– Как знать. Соблазнительно всё-таки.

– А ко мне тогда что пристал, – усмехнулся Андрей.

– Тоже соблазнительно. Я ведь работаю сразу по двум направлениям: здесь ищу спасения души, там, – он махнул в сторону, по-видимому, города, – не забываю и о позывах бренной плоти. Вариант с виду беспроигрышный, хотя иногда, как говорится, терзают некоторые сомнения.

– По-моему, зря. Никто доподлинно пути того не знает, может, ты ещё умнее всех окажешься.

– Хотелось бы верить. А теперь, милый ты мой скитник, наливай свой чёртов чай, раз ничего другого в ентой обители употреблять не приличествует: хоть какое-то, а удовольствие. Кстати, я привёз немного сладенького, пока ты сдуру поститься на начал, – и, выложив на стол нехитрый набор из вафельного торта, зефира и пастилы, Николай стал картинно потирать руки в предвкушении трапезы. – Как, расскажи кстати, алкашня твоя поживает, всё таскается на исповедь?

– Приходят иногда. Понятно, когда выпить не на что, но и на том спасибо. Хотя и трудновато понимать такую речь, но послушать часто бывает очень полезно. Это старшее поколение богато интересными судьбами, которых среди наших ровесников не встретишь. Порой искренне удивляешься: человек прошёл через такое, пережил то, что нам с тобой и не снилось, а всё для того, чтобы превратиться в запойного пьяницу. Мне почему-то всегда казалось, что чем больше выпало испытаний, тем ценнее будет казаться оставшаяся жизнь, а здесь как раз наоборот: огонь, воды, медные трубы, а в финале – всё равно бутылка.

– Может, именно оттого, что скучно после буйных страстей переквалифицироваться в тихих обывателей?

– Как знать, может, это их особый путь.

– Ты уж совсем не увлекайся, что тут особенного: бельмы залил с утра и день свободен.

– Предположим. Но посмотри с другой стороны. Здесь, на свежем воздухе, натуральной пище и последний алкаш запросто протянет лет так до пятидесяти. То есть начни он пить, скажем, в тринадцать, выходит почти сорок лет первосортного удовольствия, а на другой чаше весов – лишние пара десятков годов, из которых половина старческое прозябание. Красавица-жена, умные дети, которыми можно гордиться, благоустроенный дом – это всё не про него, так уж судьба распорядилась. И не умнее ли в таком случае прожить яркую, хотя и чуть более короткую жизнь, чем коротать бесконечные дни перед телевизором, наблюдая, как твоя старуха закатывает банки с огурцами для прожорливых внуков? Опять же какой силы эмоции: каждое утро в прямом смысле возрождаться с первым стаканом, который насильно впихиваешь в себя наперекор рвотным позывам, и это ещё в случае, если стакан такой есть. Эти несколько минут, когда боль и депрессия переходят в восторг, и уже маячит впереди целый день, без забот и размышлений, наполненный лишь радостью и весельем, пусть бы и пришлось иногда малость поработать. Какие тут женщины, тщеславие и прочая белиберда, они ведь по-настоящему счастливы. Мне последнее время кажется, что я их будто бы развращаю, забиваю голову чем-то совершенно лишним, ненужным, в то время как они уже достигли той самой гармонии, которая мне ещё даже не мерещилась.

– Иногда ты как ребёнок, честное слово, – похрустывая тортом, улыбался Николай. – Чего уж там, давай сразу по вене тогда или лучше дуй в Бирму до скончания века на берегу моря опиум курить: такая нирвана, что никакой бог не страшен, а о смерти вообще думать забудешь. У вас, новоявленных интеллектуалов, всё одно: начнёте с самопознания, а кончить норовите овощем под пальмой в гамаке. Зато уж точно как положено: никаких страстей и ежедневное истязание плоти наркотиками всех мастей, неровен час, словив передоз, по правую руку от Будды и сядешь в ихнем пантеоне, чего же ещё желать.

– Я тебе уже говорил, что ты на удивление примитивен? – перенимал Андрей шутливый тон собеседника.

– Не-од-но-крат-но, – изображая на лице отчаянную умственную деятельность, по слогам ответил Николай. – Но всяко поумнее твоих завзятых корешей. На кой ляд тогда вообще изобретать велосипед, давай смастырим здесь статую Диониса из подручных материалов, или я где в запасниках раздобуду Ильича на переделку, шляпу соломенную на плешь и выйдет чистый грек, тем более кто из местных их вживую-то видел, и ну давай хороводы водить и песни горланить. А назовем себя ЖОПА, то есть Жизнерадостное Общество Почитателей Адониса.

– Ты же сказал Диониса, – рассмеялся Андрей.

– Да кто их тут разберет, зато благозвучия хоть отбавляй. Десять заповедей тоже придумаем: умеренное пьянство, распутство только по взаимному согласию, чревоугодие, миролюбие, прелюбодеяние минимум раз в день… нет, пожалуй, хватит и пяти. Жертвоприношения обязательно, пение в голом виде псалмов и, конечно, полигамия, иначе для чего всё затевалось. Тебя сделаем верховным жрецом и дадим титул Брахмапутра, есть, кажется, такая река где-то в Индии. Отвечай, согласен или нет?

– Непременно и с большим удовольствием, если только ничего получше не выйдет.

– Смотри, перфекционизм – штука опасная, в другой раз предлагать не стану. Итого официально утверждаем запасным вариантом. Печать есть? – Николай картинно оглянулся вокруг. – Нет, ну да и так вполне сойдёт. Принято единогласно, большинством в трезвом, хотя и не совсем здравом уме, но зато уж точно в совершенной памяти. Не хватает официального протокола, впрочем, пока сойдёт и так. Эх, вот в такое бы с какой радостью я поверил, какое религиозное святейшее рвение бы проявлял, а ты всё ноешь со своим познанием сам не знаешь чего. Скучно, Андрюша.

– Ехал бы ты домой, басенник, – с шутливой серьёзностью ответил Андрей. – Как раз ещё успеешь посидеть вечером в местном кабаке, да если повезет – и девочек склеить.

– Вот тут Вы правы, учитель, пора. А то Вам и поразмышлять о вечном в такой компании ну совершенно невозможно. Поеду нести Ваше слово в массы: внедрять, не побоюсь этого слова, по самые гланды юным неразумным тварям божьим, истосковавшимся по непреложной истине, – картинно расшаркиваясь и пятясь задом, он ударился о дверной косяк, потёр ушибленную руку, выругался и с удивительной проворностью чуть только и впрямь не порхнул за дверь.

В который раз Андрею оставалось лишь удивиться превратности судьбы, которая столь причудливым образом свела их в минуту тяжёлого для него испытания. Ничто не связывало их, но, тем не менее, тот каждые две недели исправно приезжал навестить, посмеяться, усомниться или поспорить, сделавшись такой же привычной частью существования, как незамысловатый пейзаж за окном. Такие как Николай умеют застолбить за собой место, что называется, всерьёз и надолго, будь то прибыльный бизнес, компания симпатичной женщины или даже чьё-то болезненное сознание. Неунывающий потребитель всего лучшего, он, по-видимому, изначально нащупал здесь очередное развлечение, но со временем фанатичная твёрдость нового товарища понемногу заинтересовала и его. Консервативная родина не очень богата мессиями и сектами, так отчего же без отрыва от основной деятельности не увлечься ни к чему не обязывающим трёпом с добровольно заточившим себя в четыре облупленные стены юным искателем таинственного нечто, способного ответить на сокровенные вопросы бытия. Андрей отчётливо понимал, что тот не верит ни единому его слову, но причину видел лишь в одном: оставалось до сих пор неясным – верил ли он себе сам. Часто наедине с собой он начинал сомневаться в том, что привело его сюда. Не признания ли и славы предвестника нового учения в глубине души искал он, отправляясь в эту глушь; только ли жажда познания двигала им, когда вчерашний прожигатель жизни добровольно отказался от всех благ провинциального мира? Останется ли он также уверен в своей правоте, если и спустя десять лет будет прозябать в одиночестве, развлекая себя лишь редкими беседами с местными пьяницами? Стоит ли, быть может, единственная, неповторимая жизнь самоубийственной попытки найти абсолютное знание? И если ему против воли лестно внимание Николая, то поиск ли истины на самом деле погнал его в эту дыру, так ли бесспорно чисты его порывы, и где лежит эталон такой чистоты. Страшно было именно то, что он давно знал ответы на все эти вопросы, знал ещё в тот момент, когда первая дикая мысль родилась в его, казалось, обезумевшей голове. Проклятие этого знания неустанно преследовало его, напоминая о слабости, которую он никак не мог побороть. Силы, что с лихвой хватало переживать тоскливое одиночество добровольного затворника, оказывалось до смешного мало, когда требовалось переломить в себе отвратительное, гнусное, растлевающее желание – неистребимую жажду признания. Ни на йоту не придвинувшись к тому, зачем приехал сюда, он, тем не менее, уже знал, что никакие муки плоти, ограничения, посты, наказания и даже страх неминуемой гибели не способны победить этот обитающий в самых низких уголках души сильнейший из инстинктов, величайший из грехов, венец человеческой природы – тщеславие.

Врачеватели душевных болезней считают, что признать недуг – значит, сделать первый шаг на пути к выздоровлению. Так, по крайней мере, уверяет официальная наука, которой они поклоняются, негласно рекомендуя страждущим костоправов и гомеопатов. Всюду мифы и лицемерие, но иллюзия есть основа любого общества, по сути, оно и создаётся во имя добровольного коллективного оболванивания. Стремление жить рядом с себе подобными сродни бессознательному детскому страху одиночества, но раствориться в толпе действительно приятнее, нежели торчать одиноким деревом посреди бескрайней равнины. Внутри косяка рыб выживают те, кому быстрее других удаётся пробиться в центр, сделаться частью единого организма, готового пожертвовать наименее предприимчивым внешним слоем ради сохранения умелого большинства. Стандартизация в истинном смысле этого слова появилась лишь недавно, когда окончательно регламентированной стала сама человеческая жизнь. Андрей знал, что положение его, хотя отчасти и уникальное, всё же, с точки зрения наличествующих приоритетов и норм, вполне предсказуемое. Нормальное желание повелевать если не телами, то хотя бы умами или допотопными умишками спившихся деревенских обывателей, стремление выделиться, утвердиться на ниве весьма, как оказывалось, востребованной профессии то ли учителя, то ли пророка. Ни тем, ни другим он себя, впрочем, не мыслил, но иногда, в припадках самокопания анализируя то, что делал последнее время, пытался примерить на себя костюм районного мессии. Форма сидела плоховато, местами свисая прямо-таки совершенным мешком: тут требовалось фактура посерьёзнее, что-нибудь исхудавшее и с непременно горящим взглядом, Андрей же, как назло, от грубого деревенского труда окреп и возмужал, легко орудовал сильными руками, отказывался болеть и вообще всем своим видом демонстрировал по-хозяйски основательный взгляд на вещи. Отрицание материи не означает пренебрежение ею, физические нагрузки нужны были ему, прежде всего, как способ поддержать тело в удовлетворительном состоянии, чтобы тем усерднее была работа духа. Коли провидение с какой-то целью на время поместило вас в клетку, определённо имеет смысл содержать её в порядке, по крайней мере до тех пор, пока желание досрочно освободиться не сделается навязчивой идеей. Страсть может сосуществовать с остальными потребностями вполне гармонично, если только носитель опасного вируса в силах смириться с её главенствующим положением. Он жил ожиданием веры, говорил и размышлял, но кроме того ещё спал, ел и упражнялся в целибате. Последнее также было скорее утилитарной мерой, нежели обязательным атрибутом непримиримой духовности; женщина, даже в виде одного лишь образа, непременно требует к себе чересчур много внимания, так что может не хватить на главное. Технически это оказалось много проще, чем он думал: плоть буйствовала лишь первый месяц, а затем, перестроившись на новый лад и, по-видимому, снизив выработку гормонов до необходимого минимума, окончательно успокоилась – как знать, не насовсем ли.

Посвящать себя богу – занятие, безусловно, достойное, но Андрей полагал это делом специально обученных людей в рясах, коих и без него, очевидно, хватало с избытком. Он не прочь был сытно поесть и полагал умеренность достойной альтернативой оголтелому служению этикету постов и воздержаний, много читал, но в том числе потому, что это с доставляло ему поистине непередаваемое удовольствие, болтал с окрестными подвыпившими бездельниками, так как с некоторых пор любил наблюдать и слушать, при условии, конечно, что объект заслуживал его внимания. Как ни парадоксально, но, загнав себя в далекую глушь, он стал получать от жизни гораздо больше и полагал это заслуженным вознаграждением за побег и трусость или, как ему теперь всё чаще казалось, решительность и смелость. Путь ему, без сомнения, предстоял неблизкий, страданий и без того предстояло немало, так что форсировать события нужды не было. От испытаний не стоит бегать, но и притягивать их за уши тоже непростительная ошибка. Перед ним расстилались годы, имелось гораздо больше, чем просто осязаемая цель, и настроение по случаю столь жизнеутверждающего уравнения было соответствующее. Тот далеко не линейный отблеск веры, которым является религия, даёт весомое преимущество – неизбежность. Художник или поэт, любой творец мечтать не смеет о подобной развращающей самоуверенности, его путь – это борьба без всякой надежды на завершение, поскольку идеал всё равно немыслим, а поп стоит на финишной черте с самого начала: ему всё предельно ясно, но эта ясность и есть та основополагающая ложь, что делает всё остальное бессмысленным и даже порочным. Рьяно проповедовать несомненные идеалы добра – значит, не позволять страждущему дойти до очевидной, весьма поверхностной истины самому, и в простейшем не давая ему возможности пробудить в себе личность, склонную к осмыслению как самое себя, так и окружающего. Барану не пристало иметь собственное мнение или хотя бы прийти к заветной черте своим путём – на то и пастырь, чтобы стадо не превращалось в разрозненных одиноких животных.

Андрей чувствовал, что бредёт дорогой слабого, но и решительно порвать опасался, поскольку только недавно в принципе научился ходить. Он поделился сомнениями с Николаем, и тот, как всегда чуть снисходительно, с высоты образованности и жизненного опыта небедного московского интеллигента, чуть поразмыслив, выдал:

– Индивидуальность – не самоцель. Коли в данный момент тебе с ними по пути, тогда что переживать. Сойти с дистанции в понравившуюся подворотню всегда успеешь. Иначе, к тому же, рискуешь превратиться в рядового той, наверное, уже многомиллионной армии, где каждый озадачен лишь одним – как бы хоть немного, хоть как, но всё же выделиться. Человечеству не одна тысяча лет, многие направления порядочно исследованы, нет ничего плохого, чтобы ненадолго воспользоваться составленной до тебя картой, да и всегда есть возможность и на утоптанной тропе увидеть нечто, что оказалось недоступно тем, кто слишком уверенно и не моргая смотрел исключительно вперёд в светлое будущее. Ты же не грибник, чтобы бояться ходить за кем-то следом, к тому же твоя добыча наверняка отличается от того, что жаждал найти первопроходец. Кому белые да подберезовики на праздничный стол, а кому бледные поганки – не в меру буйному мужу-алкоголику на закуску. Это, конечно, моё мнение, но меньше всего хотелось бы увидеть здесь оазис очередного нового учения о ценности гармонии с собой и окружающим миром, эдакой ерундой сегодня каждый второй тренер по йоге страдает, чего ради, спрашивается, тащиться было в такую задницу мира – хотя бы и только областного. Довольно и того, что вдруг на ровном месте взял да и сорвался к чёрту на кулички, решительно похерив, так сказать, все нажитые непосильным трудом карьерные начинания. Не каждую же минуту тебе поражать мироздание оригинальностью мышления, ещё ненароком обидится и на пару с судьбой поставит тебе хорошенькую клизму за то, что слишком много о себе возомнил. Мера, безусловно, не твой девиз, но и совсем с ума сходить тоже не стоит, как думаешь?

– Разумно, ничего не скажешь. И, кстати, хорошо говорить – это тоже своего рода искусство, вот чему мне обязательно надо будет научиться.

– Вот уж где гений сказался, такое открытие сделал, – поморщился Николай. – Владеть словом – это значит даже не уметь придавать желанные оттенки; то есть, к примеру, белое, добро превращать в серенькую необходимость и так далее, тут можно вообще цветами крутить, как вздумается, было бы только умение. Миллионы послушно гибнут в войнах, умирают на баррикадах во имя идеи или задыхаются в газовых печах, но всегда по воле того одного, кто так просто и доходчиво объяснил им про идеалы свободы и равенства, расового превосходства или классовой борьбы. Мирный договор, передел послевоенного мира, судьбы народов – безусловно, удел тихих рассудительных политиков, но заваривают эту кашу оторванные от реальности болтуны-идеалисты, наиболее опасное оружие, рядом с которым и водородная бомба – всего лишь послушный инструмент. Так что уметь донести свою мысль, и именно в том виде, как ты хочешь, чтобы она усвоилась в голове слушающего, – это то, что жизненно необходимо освоить в первую очередь, а не записать третьим подпунктом шестого параграфа о мировом господстве. А уж в нашей-то стране и подавно, тут сказать лишнее слово часто гораздо опаснее, чем ввязаться в самую яростную драку, – он взял со стола лежавшую там книгу и, прочитав название, брезгливо швырнул обратно. – И данное вычурное претенциозное говно тебе в этом деле точно не поможет, а то, пожалуй, даже и навредит. Уверен, что в здешней библиотеке найдётся что-нибудь достойное.

– Например?

– К примеру, Камю для начала.

– Что-то такое дворянское есть в этом пристрастии к галлам.

– А в тебе, получается, крестьянское простодушие что ли? Французы умеют писать легко – причём совершенно обо всём, не исключая любой трагедии, вот что неплохо бы у них перенять. Каждое событие по большей части воздействует на тебя именно так, как ты его воспринимаешь. Для одного удача – только повод ожидать от провидения новых подарков и рвать на голове волосы, когда последние вдруг решительно запоздают, а другой и на поражение смотрит исключительно под тем углом, какие уроки из него следует вынести и какую пользу, несмотря ни на что, всё ещё можно извлечь. Говорю избитые банальные вещи, но менее актуальными они от этого не становятся. Ты хорошо начал с этим своим переездом, от души желаю и дальше держать марку и не терять стиля.

– Прямо-таки от души?

– От неё самой. Интересный ты тип, точнее, нет, скажем так – нескучный. А по нынешним временам это большая редкость. Потом, чего греха таить, есть в тебе некая обречённость, ведь недавно только приехал, а что-то фатальное уже проглядывает, – он ненадолго задумался и потому замолчал.

– По-моему, ты и сам далеко не всегда силён в том, что полагаешь умением донести свою мысль. Можно как-нибудь обойтись без глубокомысленных многоточий, мы тут, знаете ли, Ваше Благородие, народ темный, простой, цезарские обороты усваиваем весьма посредственно.

– Вижу, – то ли в шутку, то ли серьёзно ответил Николай. – Попробую разжевать. По-настоящему чувствовать красоту можно лишь в последние мгновения перед тем, как всё закончится. Отсюда яростное наслаждение жизнью у приговорённых к казни, чувство неповторимой красоты последних минут, когда мир настолько прекрасен, что невозможно даже близко описать великолепие бытия. И у меня такое ощущение, что ты себе виселицу-то уже приготовил, хотя и сам, может, ещё того не осознал. Так вот когда ты на эшафот этот входить будешь, надеюсь, конечно, что в каком-нибудь не окончательно фатальном сугубо переносном смысле, я хочу тебя на него проводить и чтобы ты со мной ощущениями поделился. Такой вот невинный, хотя и, признаться, живейший интерес. Тяга к познанию, так сказать.

– Насчёт невинного вот только покривил всё той же душой оратор, – улыбнулся Андрей. – Сдаётся мне, что чем натуральнее будет лобное место, тем достовернее эксперимент – с точки зрения естествоиспытателя нормальная логика, я не обижаюсь.

– Вот и замечательно. Тем более что подталкивать в пропасть не стану, обещаю и торжественно клянусь. А теперь хватит болтовни, предлагаю пожрать что-нибудь. Точнее даже не что-нибудь, а самый настоящий шашлык из сёмги, что я предусмотрительно захватил с собой. У тебя же тут шаром покати, кроме гречки отродясь ничего не водилось, удивляюсь, как на такой диете в памятник не боишься превратиться. Дрова-то есть у тебя или какие обрезки стройматериалов? Мангал я тебе тоже в подарок купил, обездоленный ты наш.

– От той же, не побоюсь этого слова, вышеуказанной души, благодарю покорно. Дрова есть, сухая берёза, жаловаться не приходится.

– Видишь, как быстро схватываешь. Говорить – это искусство, и наше счастье, что немногие это понимают. Слово – та же глина, умелый скульптор заделает из неё что угодно, а талантливый сотворит шедевр, за который не жалко будет при случае и умереть. Но это уже другая история, у нас на повестке дня обед. И ещё – французское красное, или тебе, как затворнику и скитнику, не положено?

– Отнюдь. В разумных пределах, естественно.

– Ох, уж эти святоши, лишним бокалом хорошего Бордо он боится оскверниться. Запомни, глубокоуважаемый монах, вино есть напиток особенный, с большой приятной на вкус буквы, не говоря уже про весьма продуктивное состояние потом. Все сколько-нибудь порядочные решения в этой жизни принимаются исключительно по пьяни, хотя предпочтительнее всё же лёгкой, и твой танец с саблями, простите, с шестом, – тому лишнее подтверждение. Посему объявляю с сегодняшнего дня открытой традицию как минимум раз в две-три недели питаться добычей норвежских рыбаков и запивать её творениями опять же вышеуказанных галлов, иначе твоя дыра станет абсолютно невыносимой. Тайная вечеря в узком кругу с регулярностью опостылевшего семейного секса. Возражения по существу будут?

– Да нет. Пусть так, тем более, если без этого нельзя.

– Не нельзя, а невозможно. Два принципиально разных понятия, в данном конкретном притянутом мной за уши контексте. Итого имеем в наличии урок первый, за который, как и положено любимому ученику, следует отблагодарить способного педагога, так что дуй собирать мангал и разжигать эту свою вопиюще сухую есенинскую благодать, ибо мои собственные походные навыки ограничиваются умением избегать любого физического труда. Хотя нашампурить, думаю, смогу.

Андрей, и сам вчерашний горожанин, за считанные недели успешно освоил азы науки о домашнем хозяйстве, а потому легко справился с возложенной на него ответственной миссией задолго до того, как его товарищ смог нанизать большие сочные куски. Стараясь не запачкать руки, он придавливал их к разделочной доске вилкой, пытаясь затем с расторопностью олимпийца-фехтовальщика проткнуть податливый продукт шампуром, в результате чего аппетитный лосось стремительно превращался в истыканное, потерявшее структуру непривлекательное месиво, частично, к тому же, побывавшее уже на полу. Не в силах дольше наблюдать страдание то ли повара, то ли блюда, Андрей шутя отпихнул традиционно бестолкового вне ресторанных стен москвича и тем спас рисковавшее уже сделаться безнадежным положение.

Он вообще обладал весьма полезной чертой характера – умел быстро распознавать и не менее быстро впитывать всё хорошее, что попадалось ему на жизненном пути. Обычно человек слишком уверен в собственной исключительности, чтобы всерьёз признать за кем-то наличие качеств, которые следует перенять в ущерб столь яркой индивидуальности своего я. Андрей же делал это легко, будто осваивая новый вид спорта или полезный навык, что, добавляя желанную пластику и сноровку, не затрагивало личность как таковую. На первый взгляд, нехитрый маневр, но признавать за собой очевидное несовершенство и в то же время уметь сохранить внутри стержень удаётся действительно нечасто. Он собирал с миру по нитке, но по нитке лучшей, а потому и рубаха получалась что надо. У Николая можно было позаимствовать исключительную эрудицию и закономерную в этом случае почти безграничную самоуверенность, оставив без внимания чванливость, барство и презрительное отношение ко всем, кто глупее его, а именно – остальному человечеству. Всякий рукастый деревенский мастак учил его не менее полезной истине: нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить или хотя бы минимизировать до приемлемой степени её негативные последствия. Попутно со временем прививалось и здоровое пренебрежение сугубо медицинской стороной всякого насущного вопроса: хотя и разучившись пахать и сеять, народ не забыл о пользе бани, мёда, водки с перцем, будоражащего кровь лёгкого дружеского мордобоя и иных средствах борьбы с немногочисленными сельскими неурядицами или даже хворями. Здоровый физический труд, вынужденная по случаю невысоких доходов диета из наполовину домашних продуктов, соседство с природой и вследствие этого более здоровое восприятие действительности формировали особенное мировоззрение, которое, охотно примиряясь с мелочами, не страдало гибкостью там, где покоились вековые основы устройства русского села. Здесь ещё встречались семьи, где и давно взрослые дети обращались к родителям на «Вы», а авторитет отца был непререкаем, хотя бы и только в границах семейного очага. Теория общественного договора легко пережила и семьдесят лет коммунистического эксперимента, в чём Андрей имел возможность убедиться на личном опыте. В деревне не было воровства, дома запирались только на ночь, и какое-либо «заимствование» допускалось лишь в кругу молодёжи, когда дело касалось старых мотоциклов, велосипедов и прочей рухляди. Криминал также ограничивался внутрисемейными разборами полётов, чаще между родственниками во время масштабных свадебных попоек, но на улицы не выходил. И всё же наиболее характерным подтверждением неискоренимости круговой поруки был один незначительный, на первый взгляд, факт: жители могли похвастаться круглогодичным водопроводом, а насосная станция, соответственно, – вполне современным импортным оборудованием ценой никак не меньше тысячи долларов. Даже и проданная с дисконтом любому страждущему домовладельцу из приезжих москвичей, она обеспечила бы всякому предприимчивому алкоголику, коих в округе была масса, тысяч десять-пятнадцать чистого дохода, читай, пару летних месяцев непрекращающегося запоя в объятиях жаркого июльского солнца, но вот уже много лет как отдельно стоящее здание, лишённое замка и какого-либо пригляда, исправно подавало Н2О, вопреки нетленному карамзинскому «воруют». Именно в этой глуши, если и не лишённой абсолютно, то испытывавшей весьма ограниченное влияние развращающей массовой культуры нового тысячелетия, Андрей впервые осознал, что его страна обладает далеко не ярко выраженной, но, тем не менее, бесспорной национальной идентичностью. На самом деле давно похороненный, как казалось, на страницах соответствующей литературы характер жил, принимая подчас гротескные, а то и вовсе уродливые формы, но всё-таки, несмотря ни на что, он существовал. Приоритеты менялись, но ценности были всё те же, избыток энергии, не находя себе применения среди размеренного предсказуемого существования, выливался в тянувшиеся годами соседские противостояния, яростные попойки и отчаянные, рождённые случайными порывами решения. Когда историческая миссия народа – не взирая на потери, кроить из нищих полуголодных крестьян историю Евразии, ему трудно усидеть на месте в отсутствие очередной задачи планетарного масштаба. Наши офицеры редко умеют воевать, зато умирать, с остервенением цепляясь за клочок бесполезной, отродясь не паханой земли, могут получше японских камикадзе. Так стоит ли удивляться, что, разбросанные по дальним гарнизонам, они лишь борются со скукой в меру скромных возможностей военной машины, то есть спиваются, попутно обкрадывая солдат, родную часть и лично горячо любимое министерство обороны. Когда императив – это «жизнь за царя», а война – естественное состояние целой нации, трудно смириться с мыслью, что рыбалка на ближайшие десятилетия останется наиболее ярким по силе эмоций времяпрепровождением.