Текст книги "Параметры поиска"

– Андрей, дорогой ты мой, да они с утра за стакан мать родную продадут.

– Мать – это да, пожалуй, но есть и у них что-то нерушимое. Впрочем, не претендую на истину, мне интересно – я смотрю. Надеюсь, что окажется ещё и полезно. В конце концов, не трудолюбивых же бюргеров отечественного розлива изучать!

– Смотри, пришьют тебя как-нибудь.

– Могут, конечно, но почему-то кажется, что не станут. Злой человек вряд ли махнет на всё рукой и окунётся с головой в пьянку, тут нужен другой характер. Два друга-собутыльника запросто дойдут до поножовщины, но много ты знал случаев, когда хронический алкаш, хотя бы и умирая с похмелья, совершил какое-нибудь тяжкое преступление? А ведь ломает его не меньше, чем наркомана. Так почему ты всё-таки не женился, не завел детей? – Николай даже вздрогнул от неожиданности, так резко переменил Андрей тему.

– Семья для мужчины – это добровольное, к сожалению, чаще досрочное признание поражения, – тем не менее охотно ответил он. – В своё время это меня очень занимало, и пришёл к таким вот неутешительным выводам. Не могу я, не должен хотеть оставлять потомство до тех пор, пока не сделал всё, для чего появился на свет в принципе. По этой причине лично я не считаю пока свою ДНК достойной распространения.

– Ни за что не поверю, что ты, – Андрей поставил ударение на местоимении, – руководствовался чем-то подобным. Скорее банально не хотелось менять устоявшийся образ жизни, и, как обычно, выдумал себе целую теорию.

– А хоть бы и выдумал. При том что всё именно так, как я говорю. С моими доходами заиметь домработницу не проблема, супруге можно напеть про навалившуюся массу дел – частный бизнес, известное дело, штука непредсказуемая, и все довольны. Знай себе, поглядывай, как сын растет. Не слишком обременительно, местами весело и, к тому же, исключительно похвально.

– И тем не менее.

– Да, и тем не менее. На хрена мне это? Выкладывать фотографии с восторженными откликами в стиле: «Ой, посмотрите, мой Вася сам первый раз пошёл». Они все когда-нибудь ходить начинают, он же не Нобелевскую премию по физике получил. Не хочу, может, боюсь превратиться в типичного якобы довольного жизнью папашу. Кроме шуток, на них же смотреть жалко: баба после родов разжирела, растяжки на животе у неё появились и целлюлит, за три года непрекращающегося ора этого спиногрыза какая угодно любовь угаснет, и остаёшься ты не просто у разбитого корыта, но ещё и с кучей пожизненных обязательств. Всех желаний у тебя – вчера ещё ведь красивые женщины влекли, и не то чтобы совсем безуспешно за ними ухаживал, это нормально – выспаться да пивка холодного попить с друзьями вдали от опостылевших близких. Опять же, скорее всего, навесят молодому отцу кучу обусловленных равноправием полов обязанностей: то есть зарабатываешь ты один, но в остальном ребенок-то общий, будь любезен и подгузники менять, и спать укладывать, и на руках качать, если среди ночи крик подымет. Да, спать в отдельной комнате никак, это же чистой воды оголтелый эгоизм, и кому какое дело, что тебе в семь утра выезжать на работу: ей же тоже вставать, правда, никуда при этом не идти, разве что в парк с коляской погулять да повозиться с малышом под нескончаемые сериалы. А то и маму, сиречь милую сердцу тёщу, можно из Запердяйска выписать и к воспитанию привлечь, а вдвоём-то они тебя точно ушатают до состояния послушного безропотного добытчика. Подвох в том, что с женщиной нельзя играть по правилам – она терпеливее, жёстче и потому сильнее, обязательно рано или поздно сломает, хотя бы первая об этом и пожалела, и если раньше ты мог уйти, психануть или оплеуху в воспитательных целях отвесить подруге жизни, то с матерью своего ребенка этот фокус уже не пройдёт: либо бежать совсем, либо терпеть. Заведомо проигрышная комбинация.

– То есть выхода никакого?

– По сути, да. Если мы говорим про среднестатистического мужика. Понятно, есть особи с характером, такие задавят кого угодно, но их единицы и, честно признаться, себя к ним не отношу.

– Отчего вдруг столь невысокого о себе мнения?

– Понимаешь, я человек привычки, так сказать. Предложи мне вписаться в авантюру вроде декабристов – я, может, и соглашусь, но только чтобы в случае провала меня из тёплой уютной кровати – и непосредственно к стенке. Минимум следствия, дознания, от силы неделю в изоляторе, постановление революционной тройки и – привет, отправляемся к праотцам. Жизнью рискнуть – пожалуйста, образом жизни – никогда. Ты мне именно тем и понравился, что не испугался. Я, чего уж тут врать, не смог бы. На тебя глядя ещё куда ни шло, но чтобы сам, наплевав на всё, и в пугающую неизвестность – увольте. А ведь, по сути, какая ерунда всё, что я сейчас имею. На доход от сдачи одной, подчеркиваю, одной моей квартиры можно припеваючи жить у моря в Латинской Америке или Азии. Тепло круглый год, мопед под задницу – и пошёл гостить по миру: год там, пару лет здесь. Никаких проблем, голова пустая, всё, что нужно сделать – это не увлечься совсем уж мощными наркотиками и найти хоть какое-нибудь занятие. Лучше всего, конечно, читать да изучать языки, но вполне допускается и более тривиальное: обосноваться надолго где-нибудь в тусовочном месте и организовывать желающим соотечественникам то, что в России именуется качественным отдыхом. Я не говорю, чтобы совсем помирать от безделья в лучших традициях дауншифтинга, но всё-таки что-то делать, к чему-то стремиться, особенно – если к самообразованию.

Представь, каково это: выучить древнегреческий только для того, чтобы перечитать в оригинале «Илиаду». Не для карьеры или ради признания заслуг, а просто так, без всякого прикладного смысла. Только здесь, по-моему, и сказывается настоящий человек, homo sapiens, разумный, когда знание есть самоцель, и потраченные на занятия три часа в день ничего ровным счётом не изменят, но лично ты станешь умнее. Быть вечным студентом, когда можешь стать вечным беззаботным тусовщиком, – вот где характер, пытливый ум и не зря потраченные годы. А всё остальное, включая служение прогрессу, делу мира и здравоохранения, не стоит и минуты времени, которое, не следует забывать, имеет свойство в один прекрасный день окончательно иссякнуть.

– Как-то мы неожиданно ушли от темы брака, и, думается мне, не зря. Согласен с тобой на все сто, жизнь – это не движение, но прежде всего познание. Странно только, что мы оба, совсем к тому же разными путями, но пришли к одному и тому же. Кстати, отчего тогда не пошёл столь очевидно прямой дорогой?

– Ленив. Обленился за последние годы. Безделье талантливого человека стимулирует думать, а обычного развращает. Мой случай, к несчастью, последний. Теперь не то, что несколько часов в день, раз в неделю не высижу за зубрёжкой и поделать с этим ничего уже не могу. Потому что не хочу. Мне вроде серенько так, по большей части скучновато, но всё-таки и неплохо при этом. Не скажу, что хорошо, врать не стану, но вполне себе даже терпимо. Жизнь проходит бесцельно, есть грех, но, кто знает, может, буддисты не такие уж дураки, и уметь спокойно наблюдать, как тает одно за другим десятилетие и есть высшая правда. Или как лучше сказать, ты ведь у нас мастер по части дефиниций.

– А прогадать не боишься?

– Боюсь, конечно, кто же такого не испугается. Только лично я уж лучше прогадаю, сидя на диване, чем вкалывая сутки напролёт ради чего-нибудь такого откровенно великого.

– Не так уж и глупо, если присмотреться. А здесь что ищешь, последний шанс?

– Не стоит драматизировать, шанс – да, но по части последнего – абсолютно не согласен. Какие наши годы, ещё сто раз успею всё перепробовать.

– Так уж и сто? – грустно улыбнулся Андрей.

– Вот умеешь ты настроение испортить. Понимаю, что немного осталось рыпаться, но теперь хотя бы с умом к процессу стал подходить. Это тебе не беззаботная молодость, когда часы существуют только в виде симпатичного аксессуара, каждый день ценить стал, мудрее, надо думать, сделался. Только знаешь что, – Николай усмехнулся невесело, – вот как эту глубокую истину понял, всё только быстрее завертелось. Вроде нет пятидневки; чёткое осознание того, что пришла пора со всей, так сказать, ответственностью подходить к удовольствиям. То бишь, если ужин, то вкусный, с хорошим вином и, по возможности, не менее впечатляющим видом, путешествия – безо всяких ненужных экскурсий и просмотров шедевров зодчества, девушки – только те, от которых дыхание в иные моменты обрывается, друзья, что меня ценят или хотя бы понимают – кстати, таковых в результате не нашлось ни одного, никаких бытовых мелочей, комфорт, что называется, под ключ, всё в лучшем виде, а толку на выходе – ноль. Как пелось в одном произведении глубоко интеллигентного автора: «Задолбала эта метаморфоза».

– Чего удивляться, сам себя загнал, менять ничего не хочешь и при этом удивляешься, отчего это так бестолково всё получается.

– Не просто удивляюсь, прошу заметить. Негодую искренне, какого чёрта эдакая несправедливость на голову достойнейшего из смертных. Я ведь так много сделать могу, умею, опять же, немало, от всей души люблю человечество, а особенно одного его скромного представителя, чувствую призвание, жажду работать, начать даже временами пытаюсь, но на деле выходит, что жажда – есть, а вот непосредственно с работой всё далеко не однозначно, – он вроде начал шутить и кривляться, даже изобразил некую гримасу на лице, но чем дальше продолжал, тем более делался угрюмым и злым. – Так, спрашивается, какого дьявола или ещё какого высокого начальника, всё так глупо. Дайте мне, нет, вот ты сейчас вынь да положь рецепт, а лучше сразу лекарство, как это прекратить, снова почувствовать во всём смысл, хотя нет, плевать, чего уж тут: снова почувствовать себя хорошо. Ведь никто, повторяю, никто не хочет ничего другого, и вся эта ваша так называемая вера служит той самой единственной цели – чтобы не в желудке или ещё каком полезном органе, но в мозгу отпечаталось навечно: «Жизнь прекрасна». А там пусть будут сотни «если», «при условии» и «когда»: по головам пойду, но добуду заветное благополучие, которое есть на поверку одно лишь спокойствие и больше ничего. От сознания того, что всё правильно, что так и нужно, а, точнее, что по-другому нельзя: запрещено, и в наказание за инициативу – костёр и вечные муки ада в довесок. Забери свободу выбора у человека, и он будет тебе благодарен. Пусть решает – что есть, как носить, куда ездить и с кем спать, но в главном, в том самом, не давай ему и капли воли, иначе сойдет с ума бедняга, я лично сойду, потому что как же это тяжело. Я требую, чтобы мне дали единственного непогрешимого бога, и знать не хочу, что это всего лишь иссохший деревянный истукан. Я ему детей в жертву приносить стану, хоть бы даже своих, если очень потребуется, но только оставь тайну, не тронь её, не смей, – глаза Николая горели будто у помешанного. – Дай и бери за это что пожелаешь: жену мою, любовницу пользуй, роптать не стану, тебе, его ставленнику, можно всё, ненавидеть или мстить потребно такому же дерьму как я сам, а не высшему, осенённому божественным светом непогрешимому существу, на которое и смотреть нельзя иначе как подобострастно. По боку монархии и прочие диктатуры, не хочу гордиться королём или вонючим императором, теократия – вот единственно возможное устройство мира. Поверят, захотят поверить, а тех, кто усомнится – заставь, и все будут довольны, а за недовольными следи, чтобы не портили воздух, и здесь будь исключительно беспощаден, ведь счастье человечества на кону. Как я хочу так жить, так умереть, разве это не прекрасно? – он вдруг замолчал, уставившись взглядом в Андрея, и просидел так несколько бесконечно долгих минут.

«Что происходит в этой голове, и как, оказывается, непредсказуемы люди. То есть, наоборот, абсолютно предсказуемы – всем нужно одно и то же: вот сидит перед тобой не самый глупый из них, а куда занесло. Много, слишком много эмоций, но в одном прав безусловно: рецепт один. Неужели так просто? Да, именно так», – ответил на свой вопрос Андрей и, будто стараясь не выдать своих мыслей всё также пристально смотревшему на него собеседнику, отвернулся в сторону. Николай как проснулся: медленно потёр руками лицо, выпрямился на стуле и, видимо, смутившись, проговорил:

– Что-то я уж больно дал волю фантазии. Наболело, выходит. Без обид?

– Какие могут быть обиды: если не помнишь, ничего оскорбительного ты не сказал.

– Ну вот и славно, – он окончательно пришёл в себя и потому спешил переменить тему. – Тогда расскажи, чего ты в образцовые родители не записался?

– Смеёшься… Напомнить, чем год назад занимался? Какое уж тут отцовство. Зима в голове и больше ничего. Вакуум и, кстати, то самое абсолютное спокойствие, которого тебе так не хватает. У таких, каким я недавно был, свой бог, посимпатичнее и столь же непогрешимый – они сами. Молиться отражению в зеркале куда как приятнее, чем сомнительного происхождения иконе, да и ошибиться намного труднее. Так что верить им совершенно незачем, а двум богам, известное дело, служить никак не возможно.

– Им-то как раз больше всех и нужно, – задумчиво проговорил Николай. – Только странно, почему ты этого не понимаешь.

– В каком смысле?

– Невежественность соображает не хуже нашего брата. В наличии бога – кайф особенный, а они по этой части ещё какие мастера. Исключительный, потому что бесплатный. Круто обдолбаться дорого, но девочки восхищённые смотрят и друзья менее удачливые завидуют, поэтому того стоит. А тут халява, и то же топливо для самолюбования и тщеславия, так же дамы чепчики бросать станут, даже ещё сильнее. Посредственности вера ближе: у них мозг не замусорен лишней информацией, поэтому они лучше умеют чувствовать. Искренне, ярко, хотя часто и недолго. Лучшая песня о любви у всё того же воронежского интеллигента, там где: «Сигарета мелькает во тьме». Она как обнажённый нерв, чувствительный до предела – простая и грубая, но чрезвычайно сильная эмоция русского мужика, на фоне которой грохот пастернаковских башмаков и слышен не будет. Накокаиненный поэт с утра, страдая похмельем, видеть не захочет вчерашнюю музу, его вдохновение минутно оттого, что мелко, поэтому он и спешит увековечить его на бумаге. А наш парень встанет, жахнет утреннюю, поставит, если понадобится, зарвавшейся подруге бланш под глазом, тут же нагнёт любимую зазнобу, всадит ей хорошенько и пойдет воевать. Чтобы обязательно вернуться: похоронкой или победителем, но всё к ней же, потому что любить по-настоящему можно лишь один раз.

– Звучит красиво, – Андрей сжал губы в презрительной ухмылке. – Откуда у вашего брата столь извращённое представление о простом народе? Толстой, наверное, виноват: наплёл сказок, а сам предусмотрительно умер, не дожидаясь пожара мировой революции. Как выходец из самого что ни на есть рабочего класса, так и быть, открою тебе глаза. Этот мужик, прямолинейности которого ты дифирамбы поёшь, будет похитрее нас с тобой вместе взятых. У него свой интерес, и его он никогда не упустит. И немца он бьёт вследствие причудливого сочетания беспощадного заградотряда и бесплатного спирта; ну и вообще: надо же куда-то пар выпустить.

– Раб не способен на такой подвиг.

– Где только выражений таких нахватался, телевизор же вроде не смотришь. Кто говорит о рабе, двести пятьдесят миллионов в узде насильно не удержишь. Нам всегда хотелось царя-батюшку, на деле ведь Романовых лишь сменила новая династия покрепче, и благодарный обыватель поспешил встать на карачки. Мы любим сильную жёсткую власть, как азиаты до сих пор любят своих королей и генсеков, это вопрос ментальности, а не образованности. Товарищ Жданов и его сыто-пьяный в центре умирающего от голода Ленинграда обком немыслимы западнее Немана, даже когда пол-Европы уже под нами. Прага и Будапешт восставали из-за куда меньшей ерунды, хотя уж какие они вояки. Кстати, мы отвлеклись. Обрати внимание, какая интересная возникла ситуация: профессорский сынок уверен, что веру рождает чувство, а вчерашнее быдло полагает, что она приходит лишь через знание.

– Пожалуй: везде хорошо, где нас нет. Какие, лучше расскажи, на селе новости.

– Сплетни, ты имеешь в виду? Этого дела у нас до чёрта. У соседа через два дома баня полгода назад сгорела. Как раз в тот вечер топили да ещё и выпили порядочно, но, ясное дело, подозрение исключительно на поджог. Завистливый враг не дремлет, и не удивлюсь, если так оно и порой и бывает. Случается, что какой-нибудь давний собутыльник, что там парился, и запалит, желая восстановить попранную справедливость – у него же бани нет.

– Это твоя версия или погорельца? – Николай любил слушать незамысловатые деревенские истории, а рассказчиком, когда не рассуждал о чём-нибудь вопиюще духовном, Андрей, без сомнения, был хорошим.

– Исключительно моя. Дело в том, что мужик он гордый и, следственно, чересчур обидчивый. Причём на свой особенный манер. К примеру, расколоти ему кто из гостей спьяну посуду – не скажет ничего: дело житейское, бывает, но в то же время за сказанное ненароком лишнее слово наутро перестанет даже здороваться. Иногда создаётся впечатление, что чуть только не специально ищет повода раздуть конфликт: за десять лет со всеми вокруг успел перессориться, и это при том, что человек исключительной доброты и радушия. Вот как такое может сочетаться?

– Может, неоценённым себя чувствует, – вставил Николай. – Но это я больше так, для поддержания разговора, так что дальше-то?

– Дальше было проведено расследование и методом дедукции, на основании неопровержимых доказательств в виде наличествовавших ранее серии недобрых взглядов установлен виновный.

– Дай угадаю, и последовало соразмерное наказание?

– Вот ты болван, какое же это наказание, если соразмерное: тут никакого урока обидчику, равно как и удовольствия обиженному. Возмездие должно быть нелинейным, чтобы никаких «око за око» и прочей жидомасонской толерантности: изощрённый ум русского крестьянина не опустится до столь откровенных банальностей.

– Давай не тяни, басенник.

– Уже-уже. Итак, куплено было сорок мешков цемента, не шучу, именно столько, то есть две тонны, доставлено, не привлекая внимание, во двор, и однажды поздним вечером, когда беззаботные соседи уснули, всё это дело вместе с песком высыпано в септик, то есть отстойник для канализации, где, понятное дело, скопилось n-ное количество воды. Смесь тщательно перемешали и оставили затвердевать. К утру схватило намертво, превратив колодец в аккуратный бетонированный цилиндр, исключающий любую возможность цивилизованного испражнения. Теперь главное: пожар был весной, но беспощадную вендетту заботливо отложили до зимы, когда морозы прихватят землю и копать новую траншею будет уже невозможно. Мёрзлую почву лопатой не возьмёшь, разве что экскаватором, но это дорого и к тому же эдакая махина снесёт при заезде половину огорода с теплицами и курятником. Мне думается, в данном случае вначале разработан был план изощрённой мести и лишь затем подыскали под него подходящую жертву. Представь, если такую энергию направить на созидание, в какой прекрасной и благоустроенной мы жили бы стране.

– Не отвлекайся, по твоей довольной роже вижу, что это не конец истории.

– Что правда, то правда. У истории этой даже не конец, а прямо-таки венец. Пострадавшая сторона, видать, ни умом, ни сообразительностью, а уж тем более выдержкой не отличалась, и потому ответная реакция последовала немедленно, то есть следующей же ночью. Спалили дровяной сарай. Как непосвящённому объясняю: ущерб невелик, там всего-то было кубов пять, это тысячи четыре, видать, совсем беда с воображением у бедняги, коли чуть что хватается за канистру с бензином и зажигалку. С другой стороны, расчёт верный: здесь всё-таки незначительное причинение вреда имуществу обидчика, уголовка или, наоборот, поножовщина не светит, разве что лёгкий мордобой. Собственно, он и имел место быть. Поджигателю разбит был нос и сопредельное пространство лица, тем бы и закончилось, но тут выяснилось одно совершенно новое обстоятельство: в процессе экзекуции как-то ненароком, среди мата, прозвучало нечто вроде: «Подумаешь, сожрал мой пёс твоего курёнка, с чего бы, кажется, с ума сходить: отдали бы такого же и всего делов». Возникло недопонимание. Особенно у побитой стороны. Народ у нас, как известно, хотя от диалога к рукоприкладству переходит чрезвычайно быстро, но всё же, надо признать, и обратно тоже вполне охотно. Поговорили. Выяснилось, что стороной ошибся огнепоклонник: не больно-таки своевременно, но, как-никак, лучше, чем никогда. Пошли вдвоём к единственному оставшемуся подозреваемому, но тот, понятное дело, следы преступления скрыл: бумажные мешки сжёг и даже тачку для верности помыл. Образцовый хозяин, в общем. Естественно, изобразил как мог возмущение и даже, в рамках взятой на себя роли, попытался ещё глубже утрамбовать нос в и без того опухшее лицо одного из нескромных посетителей. Насилу растащили. Вроде как инцидент исчерпан, но одному гадить некуда, а другому снова топором без устали махать. Обидно. Выпили мировую – вдвоём: того, что ущерб никакой не понёс за компанию, естественно, не позвали. Разговорились за жизнь, порешили забыть давние мелкие обиды из-за дележа земли под картошку, один предложил совместное пользование дровами, а второй, соответственно, ванной с туалетом. Сошлись друзьями, и лишь по необходимости, чтобы уж кого-нибудь всё-таки наказать, пристрелили того самого пса, что сожрал несчастного цыплёнка. Катарсис полный, примирение всех и вся, так полюбилась им эта взаимовыручка, что даже обошлось без бытового хамства на почве общего нужника, стали вместе отмечать праздники, помогать в мелочах по хозяйству и так далее. Вот уж точно: не было счастья, да несчастье помогло. Сожительство в полной гармонии, прямо юные любовники.

– Хорошо, предположим, – не выдержал Николай. – Но каким образом всё вскрылось-то?

– Самым банальным. Строительный рынок у нас хороший поблизости один, и тот, что остался без дров, ясное дело, поехал туда за рубероидом или ещё какой дешёвой кровлей. Загрузил одну из газелей, что там, как и везде, дежурят, но сам, на своей то есть, машине, решил – раз такое дело, заскочить ещё и в область за покупками. Договорился с водителем, что отправляет его одного, но нашу глухомань не на всякой карте ещё найдёшь, стал объяснять, жестикулировать, рубить воздух, изображая руками повороты и далее в том же духе. Водиле надоело слушать этот беспонтовый навигатор, он и заорал рядом стоявшим – не был ли кто-нибудь случаем в эдакой, мать его, жопе, что без компаса и не добраться. Тут один и говорит, что, как же, был, еле по ихней, с позволения сказать, дороге, проехал, чуть задний мост не оторвал: вёз-то, ни много ни мало, полный кузов цемента. Следует уже доходчивый, всё больше со ссылкой на производные мужского детородного органа, инструктаж, но клиент вдруг забывает о грузе и бросается с вопросами насчёт заказчика цемента: когда, кто, как примерно выглядит. И если на первый вопрос ответить особого труда не составляет, то всё остальное восстановлению не подлежит – оно и понятно, как тут всех упомнишь. Путешествие в город откладывается до лучших времён, ценного свидетеля снабжают тысячей рублей и везут показывать место преступления. У того глаз намётанный, лица ему без надобности, но непозволительно узкие, знаете ли, ворота, в которые, к тому же, пришлось сдавать задом, отпечатались в памяти надолго: всё тайное, как хорошо известно, рано или поздно становится явным.

– Хоть без кровопролития обошлось?

– Все живы. Не торопи. Оба дружных теперь дома, все, то есть совершеннолетнее население, собрались на общий совет. Молодёжь жаждет крови, предлагает также забетонировать говнослив, однако предварительно утопив в нём ненавистное семейство. Верх, по счастью, взяла точка зрения старших: надо бы для начала выяснить, с чего такая злоба у кого-то проснулась. Идут на разговор, для пущего красноречия не забыв при этом и двустволку. Вызывают «поговорить» на улицу, где в двух словах, кратко, объясняют причину задержания, выбивают оставшиеся редкие зубы и требуют объяснений. Следует версия про баню, и ситуация получается весьма неоднозначная. Вроде как есть уличённый преступник, но также прослеживается и единый почерк другого подозреваемого, по совместительству жертвы: слишком как-то всё подозрительно. В припадке искреннего негодования последний совершает роковую ошибку – кричит: «Ничего я не поджигал». Про сарай в горячке запамятовал. Налицо противоречие. На противоречивое лицо обрушивается серия ударов, подключается и беззубый, в ход идёт даже приклад. Оканчивается всё «скорой», предупреждением молчать под угрозой разоблачения поджога и новым примирением новых друзей. На третьей бутылке решают прижучить урода основательно, впаяв ему срок, для чего заказывают независимую экспертизу. Которая через месяц, аккурат к выходу служителя Перуна из больницы, со всей ответственностью констатирует, что строение выгорело изнутри, само, без посторонней помощи, в результате неисправности дымохода. Поскольку речь не идёт о выплате страховки, усомниться в непредвзятости вердикта сложно. Новую коалицию с новым, бывшим старым, товарищем составить не удаётся, и стальные зубы остаются единственным напоминанием моему слегка параноидальному соседу об опасности чересчур поспешных выводов. Все трое с тех пор, ясное дело, ненавидят друг друга со всем пылом несправедливо пострадавших в мясорубке бессмысленного разбирательства. Новый дровник, кстати, тоже сгорел.

– Дай угадаю: здесь, по-твоему, обязательно есть мораль?

– Никакой. Головой думать нужно чаще, а не о моральном ущербе переживать. Идиотизм, и больше ничего. Вот почему мне выпивохи местные ближе: те хоть и имеют слабость к некоторому рукоприкладству, но без серьёзных последствий, и с утра непременно замиряются, просят прощения, традиционно не заостряя внимание на том, что было по пьянке. И вообще претит иметь дело с нашим зажиточным крестьянином. Пашет такой круглые сутки, головы не поднимая, жена и дети встроены в систему хозяйствования навечно, так что, кажется, никакая смерть их с некормленой скотиной не разлучит. Обо всём осведомлены, нет для них вопроса, на который не знали бы они ответа, как правило, односложного: да, нет или похер.

– Слишком претенциозно, – только и вздохнул разочарованно слушатель, надеявшийся на что-нибудь более глубокомысленное. Затем ещё сладко зевнул и обвёл взглядом комнату, будто пытаясь найти среди незамысловатой утвари повод немедля сбежать обратно в трезвый и понятный мир. Как всякий избалованный жизнью человек, он был подвержен резким, неспровоцированным сменам настроения и мог почти мгновенно охладеть к тому, к чему ещё минуту назад проявлял живейший интерес. Андрей в этом смысле подходил ему идеально: его спокойное равнодушие, по-видимому, не тяготилось присутствием гостя, но и чрезмерным гостеприимством не страдало. Желая повеселить себя и заодно проверить смелую теорию, Николай молча встал, обулся и вышел. Через пару минут машина его уже выруливала на проселочную дорогу, покуда мысль, не связанная с земным притяжением хлопотливыми обязательствами, парила над редкими неоновыми огнями дремучей российской провинции.

Андрей не обижался; в прошлом обильно начинённые жизнеутверждающими препаратами друзья порой вот так же, ни с того ни с сего исчезали из поля зрения, гонимые кто резко нахлынувшей паранойей, кто, наоборот, жаждой немедленных телесных радостей. К тому же с некоторых пор он стал осознанно сторониться обычных человеческих эмоций, находя в этом известную практическую пользу. В арсенале решено было оставить лишь отчаяние – на случай провала операции, что же до успешного завершения, то здесь предполагалось нечто далеко за гранью мыслимых переживаний. Эдакая дремучая смесь из эйфории и страдания, максимум чувства, способного растворить в себе бесполезную в таком случае плоть. Страсть к высокопарному слогу и в отсутствие слушателя, появившаяся у него в результате приобщения к миру классической литературы, постепенно распространявшаяся в том числе на территорию сознания, сделалась одной из многих благоприобретенных привычек, отражавших его новую личность. Так ему казалось, а значит, лично для него так оно и было, и Андрей часами размышлял, неосознанно делая в местах знаков препинания едва заметную паузу.

И всё-таки даже замкнутый, необщительный – за исключением редких визитов горстки местных пьянчуг, ничем, кроме книг не интересующийся новосёл привлекал чрезмерное внимание уже тем, что позволил себе роскошь неочевидной мотивации. Один из таких интересующихся, устав пробавляться слухами, однажды днём зашёл к нему лично, дабы воочию узреть опасного помешанного. Не страдая застенчивостью, коротко попросил уделить ему немного времени и, приглашённый в дом, по-хозяйски расположился в единственном кресле.

Это был весьма плотный человек выше среднего роста, то, что называется, кровь с молоком, обладавший, по-видимому, изрядной физической силой, но отчего-то, казалось, боявшийся её применять. В лице его было что-то заискивающе-мирное, готовое к любому компромиссу с единственной целью – избежать всякой конфронтации. Странно было наблюдать эту почти богатырскую мясистую фигуру, когда-то содержавшую внутри себя вечно сомневающийся, неуверенный ни в чём до конца ум и плохо осязаемый характер обиженного на весь свет большого ребенка. Продукт архаичной селекции советской школы, выброшенный на обочину образовательного процесса ещё в начальных классах, чтобы почти до самого окончания ненавистной десятилетки оставаться уверенным в собственной неполноценности и даже ущербности, по сути, будучи умнее всех одноклассников разом. То был талант, а быть может, и настоящий гений, задушенный ещё в зародыше, когда подававшему надежду восьмилетнему мальчику, однажды умудрившемуся опровергнуть один из простейших, но всё же догматов отечественной шахматной школы, не хватило усидчивости сдать простой экзамен на третий разряд. Недалёкий преподаватель, вместо того чтобы, махнув рукой и пожурив за незначительное отставание, дать честолюбивому пацану страстно желанную степень, отправил лучшего ученика на второй круг, где тот должен был в течение последующих нескольких месяцев заново слушать элементарный курс, из которого по дурости или невнимательности не потрудились даже исключить найденную им ошибку. Целеустремлённости юного Пети с лихвой хватило бы на то, чтобы преодолеть неожиданное препятствие, но тут подключилась «учительница первая моя», распинавшая за явные неуспехи в чистописании того, кто во втором классе, находя в этом особенное для себя удовольствие, потихоньку решал математические задачи из учебника пятого, но, к несчастью, в ущерб загогулинам и крючкам, усердно выводимым более прилежными однокашниками. Потрясая на глазах у всего класса тетрадкой с кривоватой прописью, Валерия Вадимовна предоставила всем желающим возможность редкого наслаждения: воочию убедиться в тупости ближнего, неспособного удовлетворительно вывести десяток каракулей. За ним утвердилась слава бестолкового неумёхи, а трепетавшие перед старожилой-учительницей родители поспешили обвинить сына в лени и, как следствие, глупости. Оставив математику, несчастный принялся оттачивать искусство правописания, навсегда забросив любимую науку в пользу стремившейся научить всему понемногу общеобразовательной программы, чтобы лишь на излёте девятого класса, волею случая, снова открыть в себе незаурядные способности. Время однако было уже упущено, и потерявший драгоценные семь лет мозг, хотя и поступил без труда на физмат, Лобачевским сделаться уже не мог. Ему не хватило самого малого – иронии, чтобы уяснить, как мало значат в этом мире какие-бы то ни было авторитеты, но гений, открывшийся в столь юном возрасте, был слишком ранимым. Подобно одинокому изысканному растению среди однообразных вездесущих сорняков не устоял против натиска грубой силы, поник и навсегда скрылся от людских глаз, сделавшись озлобленным недоверчивым одиночкой, в беготне за успехами середняка растерявшим большее из того, что дала ему щедрая природа. Поздно спохватившийся, он однако успел на базе лучшего по тем временам образования сделать порядочную карьеру и в целом преуспевал, но привитый за партой вирус собственной неполноценности навсегда отпечатался в характере, будто видимое издалека уродство сопровождая его всю жизнь. К моменту если не решительных, то всё же существенных побед личность была уже соткана из подручного материала, среди которого преобладали унижение, страх и обида, так что результатом хвастаться не приходилось. Будто навсегда согбенный, он так и не смог, как ни пытался, встать в полный рост и причиной тому было последнее роковое обстоятельство.