Текст книги "Параметры поиска"

– А теперь-то как спасаешься? Две верные подруги: левая и правая?

– Можно и так, ничего, признаться, не имею против, но, оказалось, есть метод куда эффективнее. Воздержание – это пытка только первые месяц-два, затем всё приходит в норму. Правда, как с обратным действием – не знаю, но остается надеяться, что всё возможно.

– Послушай, – снова заулыбался Николай, – а что если все мои фантазии – это косвенный результат пресыщенности, а ты банально умом тронулся, а?

– И эта версия, – спокойно реагировал Андрей, – имеет полное право на существование. Только ведь всё дело в восприятии, оно является определяющим, а никак не объективность, вопреки всеобщему мнению. Коли мы с тобой на пару двинемся и, отгородившись забором, заживём тут долго и счастливо, то это весь мир для нас будет полон бесноватых придурков, а мы только двое нормальных и останемся. Последняя надежда человечества, генофонд, призванный засеять единственно здоровым днк осиротевшую планету. Работы непочатый край, но, думаю, с твоей помощью мы точно справимся.

– Да, неслабо тебя так шибануло.

– Как есть, но по мне так всё приятнее, чем стопроцентное здоровье. На кой ляд она мне сдалась, твоя нормальность? Я на неё четверть века потратил, считай, что в мусорное ведро выкинул: что в сухом остатке? Вакуум, пустота, одиночество в толпе или без неё, но как был пустой лист, так и остался. Сама по себе жизнедеятельность ничего не значит, это как утверждать, что еда является основным предназначением существования, а испражнение, соответственно, вторым по счету важнейшим делом.

– Дети, воспитание? – демонстративно лениво парировал Николай.

– А сам-то до сих пор не папа. Отговорки не в счёт, при твоих доходах мог бы давно заделать сынишку и посадить честно брошенную мать на содержание. Хлопот никаких, а наследник, или кто там, растёт себе потихоньку. Опять же в любящего родителя всегда можно со скуки или похмелюги поиграть: дети, мне местные забулдыги говорили, на этот счет первое средство – моральное как рукой снимает. Полезное дело, но мы как муравьи, каждый рождается для определённого рода деятельности: кому потомство растить, кому что посложнее.

– Но хотя бы интереснее?

– Да ещё как! – Андрей непроизвольно ухмыльнулся. – Восторг перманентный сидеть вот так в заднице мира и гречку жрать под уютный треск дровишек в русской печке. Тут петлю на шею почтёшь за избавление и божью благодать. Но нельзя.

– Грустно всё, однако, получается.

– Так никто и не обещал, что будет исключительно весело. Процесс запущен, и ладно. Дальше будет видно.

– Думаешь, оно того стоит?

– Я не думаю, я размышляю, – Андрей встал со стула, хлопнув рукой по колену, по-видимому, в ознаменование конца разговора. – Ты вкусненького чего-нибудь привёз, надеюсь? Вроде пастилы или зефира, от одного чая скоро взвою уже.

– Нет, но здесь же рядом есть магазин, давай съезжу куплю.

– Там невкусный, я уже брал.

– До него шесть километров, кому ты заливаешь.

– Хоть шестьдесят, недостатка во времени я уж точно не испытываю. Жадность мужчине не к лицу, знаешь ли. Придётся так хлебать, – и он поспешил священнодействовать с чайником.

То был старый, явно доставшийся от прежних хозяев, местами облупившийся экспонат времён форсированной индустриализации, но Андрей почему-то всегда пользовался им. Поставив на электрическую плитку, долго и сосредоточенно наблюдал, как тот закипает, сохраняя почти всегда молчание. Казалось, в этом тривиальном процессе сконцентрировались для него все загадки бытия, так внимательно заглядывал каждый раз внутрь, приоткрывая крышку. Он действительно смотрелся тихо помешанным, даже в манере двигаться появилась некоторая порывистость и нервозность, вот только нервничать, Николай это доподлинно знал, поводов у него не имелось. Случалось, он что-то бормотал себе под нос, как бы забывая о присутствующем, хотя в тех редких случаях, когда удавалось что-то разобрать, это оказывалось продолжением недавнего разговора, что в форме куда менее острой полемики таким манером перемещалось на сохранение в черепную коробку. Андрей почти боялся всякой лишней информации, жил в изоляции, не зная ни телевизора, ни интернета, но любую мелочь, хотя бы косвенно связанную с плохо осязаемой целью своего здесь пребывания, готов был обсуждать часами: хоть с собеседником, хоть наедине. «Человек странной судьбы», – говорилось о таких в третьесортных кассовых романах, но, в отличие от тусклых героев чьей-то подержанной фантазии, он был здесь, самым буквальным образом существовал, задумчиво дул на кипяток и порой улыбался, становясь одновременно похожим на ребёнка и серийного маньяка-убийцу. Николаю почему-то сделалось жутко от этой картины и, рванувшись, он быстро вышел на крыльцо.

Но и участок его похож бы на Бермудский треугольник, где, следуя логике магнитной аномалии, творилось по большей части чёрт знает что. Ухоженностью здесь и не пахло: хотя огнепоклонник-хозяин первым делом спалил весь унаследованный хлам, картина не возделанной грязной земли создавала ощущение брошенности, некоторой даже опустошённости. Линии электропередач проходили далеко за домом, окон на этой стороне не имелось, а поскольку иных свидетельств цивилизации не наличествовало, то, глядя вперёд, казалось, что стоишь на месте жестокого побоища какой-нибудь алчной междоусобной распри удельных князей, и всех, кого не удалось истребить, добры-молодцы дружинники угнали в полон. Утоптанные тропинки демонстрировали, чем был наполнен типичный день здешнего обитателя: дровник, старый прогнивший сарай, дорожка к воротам с калиткой и последняя, ведущая в противоположный угол, что невольно поманила Николая своей явно не прикладной функцией. Он надел калоши, аккуратно спустился по шатким скользким ступенькам издыхающего крыльца и, сделав три десятка уверенных шагов, обнаружил на постаменте из четырёх кирпичей сделанный из брусков пять на десять – субботники на даче покойной бабушки научили его разбираться в стройматериалах, решётчатый каркас размером эдак метра три на четыре. Воздвигнуть предполагалось нечто основательное, раз конструкция имела три ряда перекрещенных брусьев, намертво стянутых саморезами. Работа, по-видимому, была закончена сравнительно недавно, так как один из них, не закрученный до конца, лишь слегка поддался действию ржавчины.

– Вот, дерево осталось, – он уже знал, что Андрей имел привычку ходить с бесшумностью охотящегося кота, но всё равно каждый раз невольно вздрагивал. – Решил пристроить.

– А что это будет?

– Ничего. Всё уже сделано.

– Тогда что это? – слегка раздражённо повторил Николай вопрос.

– Говорю же, – Андрей смотрел непонимающе, – просто что-то. Не знаю. Разве у всего должно быть применение?

– Желательно.

– А как же храмы, например?

– Там хотя бы молятся – в сухом прохладном месте.

– Тогда давай предположим, что я на этот символ молюсь. Палки уложены в три слоя, проводим уместную параллель с тремя измерениями – и вперёд. По-моему, вполне разумно.

– Не палки, а бруски, – не в силах вынести этой ахинеи, Николай цеплялся к чему-то, имевшему хоть какое-то касательство к миру здравого смысла. – Это бруски. А если, скажем, пятнадцать на пятнадцать, сантиметров то есть, или, как принято говорить у работяг, сто пятьдесят на сто пятьдесят, уже, соответственно, миллиметров, то будет уже брус.

– У тебя всё хорошо? – внимательно посмотрел на него Андрей. – Ты точно бредишь.

– Я брежу? – вскрикнул Николай, но неожиданно визгливо, так что тут же устыдился своего вопля и перешёл на быструю отрывистую речь. – Ты, идиот, соорудил здесь какую-то бредятину, а не меня смотришь как на душевнобольного. Глаза разуй, доктор Айболит хренов.

– Да ладно тебе, – примирительно, будто и впрямь боясь расстроить его, тихо заговорил Андрей. – Всего-то захотелось чего-нибудь сделать руками, почувствовать себя в некотором роде создателем что ли. Да и доски эти… бруски, – тут же поправился он, – всё равно бы сгнили без дела. А мне здесь никаких пристроек или ещё чего такого не нужно совершенно. Да и работать просто так, без насущной цели, мне полезнее, я ведь сюда забрался не огород копать. Не знал, что тебя это так расстроит – хочешь, распилим эту ерунду и спалим, у меня как раз осталось в канистре немного бензина, – уже с какой-то отеческой заботой, ласково закончил Андрей.

– Вот что в тебе есть, – небогатый на искренних бескорыстных друзей Николай вдруг проникся теплотой к этому безвредному, в общем-то, дураку, – так это умение спокойно, вкрадчиво даже, говорить, объясняя любую, хоть тысячу раз ненормальную свою затею. Гляжу на сей религиозный символ и понимаю: диагноз, а ты прошамкал что-то над ухом, и вроде как не таким уж кажется всё беспросветно глупым. Пошли в дом, тем более чайник, наверное, вскипел уже. А всякое творение, продолжим твою мысль, когда особенно имеет место исключительно порыв души без всякой насущной цели, есть торжество независимого, хотя и чуточку поехавшего, ума, и посему уничтожать подобное есть грех великий. Особливо если учесть, что за время этого невиннейшего факельного шествия вода бы наверняка выкипела, и вполне мог начаться пожар. Надо привезти тебе огнетушитель, кстати – не всё же с пустыми руками в гости наведываться.

Нелепое, смешное, но в то же время какое-то непривычно милое это происшествие разом изменило отношение его к Андрею. Чудак, но добрый, а такая банальная избитая вещь как добро – искреннее, без подспудной цели, примеси самолюбования или тщеславия, как Николай хорошо знал, в современном мире встречается не чаще, чем рыдающая навзрыд икона или ещё какое божественное провидение. К тому же не такой он выходил и умалишённый, раз пару часов бессмысленного на вид труда превратили снисходительного приятеля в того, кто однажды мог сделаться его другом. «Вот и думай потом, в каком движении больше смысла», – Николай усмехнулся, глотнул чаю, обжёгся, выплюнул обратно и вдруг почувствовал, что хочет заплакать. Не от тоски или грусти, вообще не почему-либо, а так, совершить, на пример Андрея, некое бессмысленное самодостаточное действие и всё.

– Боюсь, сейчас разрыдаюсь, – как можно более извинительным тоном сообщил он.

– Уже нет. Раз сказал, то уже нет. Сразу надо было, теперь поздно.

– Ты, однако, проницательный. Может, зарабатывать этим начнёшь.

– Без меня желающих хватает. К тому же, здесь в округе есть уже один душеспаситель, так что, на мой взгляд, более, чем достаточно. Этой публики должно быть не более определённого количества на сто квадратных километров, иначе баланс между почитающими себя за больных и, наоборот, здоровых, рискует быть окончательно утерян. А коли все дружно решат, что они больны, выйдет порядочный бессодержательный переполох.

– Разве к мозгоправам ходят не за тем, чтобы убедиться в обратном?

– Не думаю. Кому, посуди, захочется теперь быть здоровым – исключительно на голову, конечно. Нормальный, значит, такой как все, лишённый индивидуальности, предсказуемый и приземлённый, бесцветный то есть. Вслушайся: «Вы абсолютно нормальный человек». Звучит как оскорбление, будто тебя обвинили в совершеннейшей никчёмности, и зацепиться у тебя не за что. «Вашими действиями движет логика и расчёт, Вы не склонны к спонтанным, непродуманным решениям, Ваши эмоции не имеют власти над разумом». Да никакая баба с таким не ляжет, я уж не говорю про что-нибудь более серьёзное.

Поднатужился, крякнул и выдохнул – то есть, наоборот, вдохнул: малость свежего воздуха, а заодно и свежей мысли.

Как, твою мать, на исповеди побывал. Стоило признать, что его визиты к Андрею отчасти преследовали ту же цель, что и недавнее увлечение официальной религией: знать, что в твоей жизни есть нечто, возвышающее тебя над рутиной, некая глупая, но всё же тайна, противоестественное влечение за гранью физических потребностей, а заодно и доступная индульгенция для изнывающей от гнёта инстинктов совести. Пришёл, очистился, победил: можно снова грешить. Иногда он собой даже гордился: вот, мол, какой я, помогаю обездоленному, впрочем, о какой именно помощи шла речь – гордость умалчивала, да и крыша над головой у Андрея явно наличествовала, но опускаться до мелочей давно уже было не в характере Николая. Ещё недавно внутри этой телесной оболочки сидел упорный боец, которого не могли сломить никакие жизненные неурядицы, тем более что их, в общем-то, и не наблюдалось, вдумчивый, пунктуальный, въедливый коммерсант, умевший вникнуть в суть проблемы быстрее любого съевшего хоть дюжину собак подчинённого, неплохой управленец и способный интриган, знавший, как легко войти в доверие к людям, ко всему прочему искренне любивший своё дело. Но годы праздности обтесали и отполировали его фигуру до блеска, он стал избегать конфронтаций, сторониться масштабных трудоёмких проектов и сконцентрировался на добывании материальных ценностей через посредство запроса управляющему, превратившись в русского дворянина времён Николая Первого, ещё не проматывающего, но уже потихоньку разоряющего некогда цветущее поместье. Безусловно, в данном случае вотчину он заработал сам, здесь справедливость была на его стороне, но три года упорного труда, включавшие почти что бедность, длившуюся шесть месяцев и закончившуюся докризисным водопадом из денежных знаков, вряд ли могли оправдать тридцать лет обеспеченной праздности, которые отмерил себе удачливый предприниматель. Он любил при случае вспоминать как «пахал без роздыху», со временем прибавив к этому «без выходных» и увеличив продолжительность изматывающего рабочего дня до четырнадцати часов, да так рьяно проповедовал на собственном примере несомненное благо трудовой деятельности, что вскоре и сам в это поверил. На деле же от любой, самой незначительной работы всеми средствами отлынивал, активно подключая вверенный офис к решению даже бытовых вопросов, в результате чего понятия не имел, что такое квартплата – курьер регулярно опорожнял почтовый ящик покинутой московской квартиры, как положить деньги на мобильный телефон, заплатить за интернет, подать документы на визу или купить авиабилет. Абсолютная, девственная чистота мозга взамен под крышку заполнялась развлечениями всех мастей, путешествиями и, куда же без них, женщинами. Пресловутый женский вопрос, имелась в виду лишь проблематика личных взаимоотношений с противоположным полом, вскоре занял лидирующую позицию в иерархии эмоций, страстей и переживаний. Ему, впрочем, претило называться бабником, да, может быть, он им и вправду не был – просто массу свободных минут, часов и лет требовалось на что-то расходовать или хотя бы куда-то девать, а равнодушие к наркотиками и весьма слабое пристрастие к алкоголю не оставляли иного выбора. Без сомнения, всегда имелся выход из ситуации куда более изощрённый, вроде альпинизма или дайвинга, но покорение чего-либо ради одного лишь чувства удовлетворения казалось ему чересчур обременительным и, главное, лишённым смысла. Удовольствие стало его богом, а наслаждение – религией, что, хотя и с некоторыми оговорками, но вполне укладывалось во многие философские доктрины древнего мира. Всё, чем болело человечество в новой эре, то есть череда бесноватых архаичных стремлений к переустройству мира, критически воспринималось им с позиции образованного материалиста: затянувшаяся блажь и не более. Он зубы-то еле чистил дважды в день, а пять раз делать намаз почитал чрезмерным вниманием к любой персоне, не исключая и Создателя, факт существования которого, к тому же, не неоспорим. По счастливой случайности Николай при всём этом багаже не страдал самовлюблённостью, хотя и почитал себя стоящим несколько выше остальных на эволюционной лестнице. Он любил скорее привычки, развившиеся у него за период многолетнего безделья, этот своеобразный налёт изысканной лени, свойственный всем умеющим жить состоятельным людям: размеренность, неприятие суеты, умение отвертеться от всякого лишнего движения. Подобно любому чрезмерно уверенному в себе коптителю неба, он полагал, что окружающие не замечают его потребительского отношения к миру, а сужающийся год от года круг знакомых и друзей относил на счёт преждевременного старения последних.

Время работало против него, положительные, в числе прочего обеспечившие ему умеренное процветание, свойства натуры, будучи невостребованными, постепенно отмирали, а самомнение, вера в собственную непогрешимость вкупе с лёгким презрением к «офисному планктону» медленно, но верно цементировали личность далеко не привлекательную. Молодой бизнесмен уже позабыл, что стремительному взлёту обязан был не одной только несгибаемости характера, но и весьма удачной конъюнктуре, сложившейся тогда в государстве, когда всякий мало-мальски качественный продукт или услуга в напичканной сырьевой валютой стране быстро превращался в золотое дно, из которого оставалось лишь без устали черпать, не забывая только вовремя делиться. Да и в самом деле, шутка ли – за несколько лет почти в буквальном смысле не ударить палец о палец ни разу, не знать ни графика, ни обязательств, ни усталости, а единственной проблемой справедливо почитать трудности сна: перманентно расслабленному организму отдых такого рода, видимо, почти уже перестал требоваться, так что нередко приходилось долго ворочаться, прежде чем морфей, наконец, одолевал. Впрочем, здесь его находчивый ум вскоре нашёл посильный выход: единожды в неделю, когда пробуждение, с каждым днём всё более позднее, достигало конца трудового дня, сон отменялся вовсе, и, прободрствовав часов сорок, Николай наконец-то действительно уставал – ровно настолько, чтобы с чистой совестью уснуть.

Во многом потому и женщин он поначалу предпочитал активных, из тех, что, умело распоряжаясь его деньгами, таскали их обоих по разным странам или хотя бы столичным клубам, барам и прочим кабакам. Тогда же выработалась у него привычка не замечать лёгкой фальши этого традиционно шумного любовного оркестра: дамы охотно клялись ему в верности, окружали нежностью и признавались в светлейших чувствах, но по части презренного металла, даже и будучи достаточно обеспеченными, придерживались тех принципов, что лучше бы эта грязь вообще не портила романтики отношений. В переводе на общедоступный язык это означало, что ни одна из них, кажется, не выложила из своего кармана и ста рублей, а если одалживала, к примеру, наличные, когда случались перебои со считыванием кредитной карты, то с неизменной педантичностью затем предъявляла к оплате соответствующий вексель. Бывало, что при слове «деньги» у них интонация менялась сильнее, чем во время оргазма, но эту странную, сугубо, к тому же, национальную черту Николай решил отнести на счёт пережитков сурового детства, тем паче, что большинство его знакомых, будучи существенно моложе, родились именно в период конца восьмидесятых – начала девяностых, то есть с молоком матери впитали ужас и отчаяние тех жутких голодных лет. Сам он тогда ходил преспокойно в элитную школу и недостатка в белках не испытывал, но признавать, что тебя откровенно местами пользуют тоже не хотелось, да и финансы, слава нефтяным фьючерсам, позволяли закрывать на это глаза.

Вообще же москвички, то есть ютившиеся в столице приезжие красотки, ему нравились. Ритм большого города, ускользающая в беспутстве молодость, бесконечные пробки и общий лейтмотив рвачества создавали уникальную атмосферу взаимопонимания полов, максимально приближенную к идеалу. На многочисленные свидания времени было жаль, события отличались стремительностью, постель всё чаще становилась не венцом, но стартовой площадкой отношений, когда, убедившись, что размер, качество и прочие интимные детали не подвели, можно было присмотреться к особи получше на предмет родства душ, общих интересов или хотя бы совпадения гастрономических пристрастий. Москва рихтовала контингент с расторопностью мощного конвейера, существовали уже целые касты, в зависимости от жизненной позиции, то есть терпения и средства достижения благополучия: одни по старинке снимались в клубах, другие, блюдя политес, искали постоянного содержателя, третьи, наиболее способные и дальновидные, прежде всего озадачивались половой независимостью, устраиваясь на настоящую работу и посвящая себя до поры карьере. На последних спрос был велик, хотя бы оттого, что предложение традиционно оставалось весьма ограниченным, да и купить их за выданное «на прокат» дорогое авто и заграничную поездку не получалось – не для того барышни пробивали себе дорогу в офисе, чтобы превратиться в доступных нетребовательных шлюх. Еще имелась, конечно, золотая молодёжь и просто коренные жительницы, но эта капля в море товарно-денежных отношений на общую картину повлиять явно не могла, ютясь по закрытым клубам или каким-нибудь вопиюще интеллектуальным кафе, где лепили на лоб стикеры с надписями, сражались в ассоциации и обсуждали очередную трендовую книгу трендового автора на трендовую проблематику. От таких Николай бегал так, что позавидовал бы и заяц на утренней пробежке, ядрёная смесь недюжинной эрудиции – покуда в руках есть планшет, абсолютного концентрированного знания – чего угодно, но опять же в тандеме с планшетом и весьма посредственного секса – разве что хоть тут злосчастный девайс отправлялся ненадолго под подушку.

Хороший город, в противовес здравому смыслу образованный на слиянии всего плохого, от беззаветной коррупции до воинствующего идиотизма власть имущих и им противостоящих, где можно красиво промотать яркими эпизодами всю незамысловатую картину собственной жизни. Этот Третий Рим несёт в себе особенный смысл, неведомый на бескрайних просторах замкадья, его метаболизм способен играючи сожрать и переварить миллионы амбиций, стремлений, мечтаний и, что особенно важно, сомнений. Потому что здесь всё однозначно, очевидно и прямо, законы бытия просты, но нерушимы, добро покупается, но за вполне приемлемую цену, а зло неумолимо – но зато ведь тоже покупается. Здесь не нужно мучиться собственным мнением – оно не выживает в перенасыщенном СО2 воздухе, искать пути самореализации – они давно открыты, лабораторно испытаны и сертифицированы, угадывать за ласковым движением любимой зарождающееся ответное чувство – она способна пережить лишь остроту внезапного желания, взывать о помощи небо – его хозяин имеет полномочный филиал на Волхонке. Здесь мощь, обнажённая грубая сила собранных под властью кремлёвских заправил тысяч добровольных счастливых заключённых самой комфортабельной в мире тюрьмы. Ни один другой мегаполис не может похвастаться такой доступностью наслаждений, это новый рай, спустившийся на землю в ознаменование окончательной победы торжествующего эгоизма нового тысячелетия, и никакие коварные змеи тут никого своими фруктами уже не испугают.

Но, как не хлебом единым жив некий выдуманный собирательный образ homo sapiens, так и Николай не мог всё же одной лишь прекрасной половиной заполнить образовавшийся после отъезда из любимого города вакуум. Решивший дать бой мирозданию деревенский придурок не в счёт – хорошая отдушина, но чаще, чем раз в две недели устанешь слушать его метафизическую ахинею, правда, кто спорит, бывают и у него просветления.

С возрастом растёт потребность не только в симпатичном девичьем обществе – хотя это и, безусловно, приятный груз, но без локомотива, толкающего веселье, на таком составе далеко не уедешь. Сам по себе момент физической близости не занимает и десятой части отпущенного щедрым провидением времени, а нынешние барышни, даже и под действием хорошего допинга, не умеют ни развлекаться, ни тем более развлекать окружающих. Наиболее востребованный с момента первых посиделок у неандертальского костра тип мужчины – это неутомимый весёлый балагур, свободный от застарелых комплексов, умеющий подмечать и, следовательно, радоваться бесчисленным наслаждениям новой эры, готовый веселиться сутки напролёт, не заботящийся о делах, далёкий от проблем, с девственно чистыми карманами. Последнее, конечно, нельзя столь же однозначно отнести к положительным качествам, но душа нараспашку плохо уживается с расчётливостью, полуголодная лень ему ближе обеспеченной преждевременной старости, тут, независимо от пола, истина для всех одна: «Хочешь мужика – поставь ему выпить».

Они познакомились в облюбованном Николаем кафе, где Дмитрий, или, как все его звали, Димон, привычно исполнял около бара роль стихийного увеселителя. Традиционно без копейки денег, он умел нравиться персоналу, втихаря наливавшему ему за счёт заведения, гостям и даже хозяевам, помогая разогнать тоску от одиночества в толпе. Эта неистребимая тема сочинений российских, а ещё раньше – советских, старшеклассников замечательно прижилась во всякой провинции и за пределами школьных стен. Суть в том, что ограниченный контингент состоятельных людей, а тем более молодёжи, не позволяет где-либо, кроме Москвы или Питера, открыть клуб или хотя бы ресторан уровня выше среднего, с туманно многозначительной приставкой lux или elite. Проклятая рыночная экономика требует от всякого проекта окупаемости, что достигается лишь массовостью, а это, в свою очередь, исключает придирчивый мордоотбор или, как принято у нас говорить, фейс-контроль. Таким образом, хвастать в губернии становится нечем – раз всюду и всех пускают, то и удовольствия от визита, почитай, никакого, а тогда порядочному человеку не остаётся ничего, кроме напускного пресыщенного сплина. Вроде как солёные слёзы к пиву вместо солёных орешков – оригинально и не полнит. Экономно опять же: вздыхать, растягивая чашку кофе, можно без всякой боязни пробить существенную брешь в семейном бюджете. Народ попроще, естественно, плевать хотел на всю эту ипохондрию, но люди «с положением» игнорировать подобную моду не могли да и не хотели. Поездка в близкую Москву тоже проблемы не решала, поскольку местного «хозяина жизни» там к пафосному месту и на пушечный выстрел не подпустят, да и кому захочется быть серой мышью в хрустальном замке – уж лучше в своем дерьме, но на виду, в почёте и с непременным апломбом. Так что серьёзная публика скучала и жаловалась на недостаток сервиса, хотя на чаевые капитаны бизнеса редко оставляли больше двухсот рублей. Каждый из них ворочал через день миллионными сделками, но ездить предпочитал на пригнанной из Германии трёхлетке, мог запросто «пробить любую тему» на высочайшем уровне, но загранпаспорт подруге оформить быстрее установленного регламентом срока откровенно стеснялся, денег имел без счёта, но вместо рибая, движимый соображениями патриотизма, неизменно заказывал местную, жилистую как выставочная борзая говядину. Именно на волне отторжения несвежих плодов богатой фантазии уездных предпринимателей и заметил Николай бесхитростного улыбчивого гуляку, пробравшегося, вопреки бдительности администратора, за пульт и сумевшего встряхнуть полусонных гостей порцией непривычно хорошей музыки. Диджея-самоучку хотели было убрать, но гости завозмущались, требуя дать парню возможность проявить себя. Вскоре благодарные слушатели принялись герою вечера наливать, кто-то даже встал и продолжил трапезу пританцовывая, традиционно унылый вечер приободрился, заголосил и, горделиво расправив плечи, блеснул красочным подобием столичной тусовки.

Дима был полноватым щекастым увальнем с картины про будни зажиточных украинских крестьян, но держался естественно и непринуждённо, что одно делало его притягательным инопланетянином посреди беспробудной серости окружающих. Любимым выражением с четырнадцати лет сделалось «утро вечером мудренее», желанной профессией – безделье, призванием – генерировать энергию веселья. Неистребимый тип обаятельного бескорыстного прихлебателя, умело паразитирующего на досадной беспомощности купеческого люда, научившегося кое-как зарабатывать, но не умеющего грамотно потратить, он знал себе цену не хуже матёрой уличной девки, не лебезил, на коротком поводке себя водить не давал и общался лишь с теми, кто был с ним, профессиональным гороховым шутом, на подчёркнуто дружеской ноге. Как ни странно, таковых оказывалось немало, благо тамада умел договариваться с понравившимися девушками, лить им в уши бесконечные гекалитры мёда, склоняя к решительному продолжению знакомства где-нибудь загородом, да так удачно, что, позови он их хоть на Луну, они, недолго посовещавшись, наверное, согласились бы. Николай оказался первым, сказывался опытный глаз москвича, кто посоветовал ему делать на этом деньги, беря почасовую оплату, поскольку отлично знал, что здешние прелестницы более всего опасаются не надругательства – они сами над кем угодно надругаются, а скуки, и за редкое на просторах родного захолустья стоящее веселье с готовностью одарят благодетеля тем, чем, в свою очередь, щедро наградила их природа.

Их общение слегка выходило за рамки Диминого profession de foi, в меру оперативно склонять дам к коитусу Николай за тридцать с лишним лет кое-как научился и сам, хотя циничному напористому коллеге по цеху временами и завидовал. Тут было нахальство особого рода, умение прирождённого сапёра безошибочно нащупать и не перейти мысленно начерченную в воображении девушки черту, но при том, как бы прогнув линию до известного максимума, не нарушая, однако, целостность последнего рубежа. К примеру, отказывалась мадемуазель ехать с первым встречным к нему домой, и Дима на ходу сочинял небылицы про то, как много раз до тех пор встречал её раньше, но никак не мог набраться смелости подойти. Шли перечисления дат, месяц назад, затем ещё в мае, и тогда, первый раз, в позапрошлом году, будто стрела амура, метко выпущенная из снайперской винтовки, сразила она его своей красотой. Отказать романтику, потратившему уйму времени только на то, чтобы с ней заговорить, казалось слишком жестоким, сердце юной девы из Мелитополя смягчалось, и она, впервые гостившая тут у двоюродной сестры, ехала воплощать мечты своего нового кавалера. Приятно удивляло при этом, что женщинами Димины интересы не ограничивались. Он предпочитал развлечения по возможности многоплановые, не узкоспециализированные попойки в местах скопления легкомысленных одиноких студенток, но масштабный загул, где те хотя и занимали привычно важное место, но не становились центром, вокруг которого вращается остальное веселье. «Их удел – аккомпанемент, а не первая скрипка», – гордо цитировал он слышанную где-то мудрость, заказывая себе ещё пятьдесят коньяка за счёт интересного собеседника – впрочем, неизменно дешевого. Вообще же дело своё знал хорошо, гудел до победного, то есть покуда все вокруг не принимали горизонтального положения: либо спьяну, либо с целью произвести жизнеутверждающий акт чуточку уценённой любви. Такому немного сноровки – и будет у молодящегося олигарха отвечать за приятности досуга, но так далеко неприхотливый Дима смотреть не хотел.