Текст книги "В огне повенчанные"

Глава XIV

Богров-старший точил лопату, когда в пулеметную ячейку вошел небольшого роста боец, которого он видел впервые, и передал, что сержанта срочно вызывают в особый отдел дивизии, к лейтенанту Сальникову.

Поставив в известность командира взвода о том, что его срочно вызывают в штаб дивизии, Богров-старший приказал Егору и Кедрину привести в порядок шанцевый инструмент и к его приходу как следует наточить лопаты.

Всю дорогу в штаб Николай Егорович терялся в догадках: «Неужели генерал хочет распутать историю с огурцами и салом до конца? А что, если кто-нибудь из командования выше отменил помилование генерала? Этот Реутов настырный. Он еще в Москве пообещал: за мелкую провинность будет снимать десятую стружку…»

Все передумал Богров-старший, пока добрался до штаба. Однако все предположения сходились на четверке провинившихся ополченцев и полковнике Реутове.

При подходе к расположению штаба Богрова окликнул часовой:

– Стой, кто идет?

– «Винтовка». Ответный? – Крикнул Богров.

– «Волга». Проходи, – донеслось из-за кустов.

Часовой был замаскирован очень искусно. Он отлично просматривал местность, лежащую перед опушкой леса, но сам не был заметен с расстояния и десяти шагов.

– Закурить не найдется, отец?

Только теперь Богров увидел лицо бойца, стоявшего у тропинки в кустах орешника. В разрез пилотки и за пояс часовой понатыкал разлапистых зеленых веток, сквозь которые лицо его и гимнастерка обозначались светлыми пятнами.

Богров подошел к постовому и насыпал ему в ладонь добрую щепотку махорки.

– Неужели и у вас в штабе кризис с куревом? – спросил Богров и протянул бойцу сложенную для курева газету.

– Новую моду завели – обыскивать перед заступлением на пост, – пробурчал часовой. Озираясь по сторонам, он поспешно скрутил толстую самокрутку и, согнувшись над горящей в ладонях спичкой, прикурил. Затягивался глубоко, жадно. – Как бы этот шайтан не налетел. – Боец струйкой пустил дым понизу.

– Кто?

– Да начальник штаба.

– Что – строг?

– Зверь! На днях ни за понюх табаку чуть не упек под трибунал четверых ребят.

– За что же?

– Да ни за что. По приказанию комбата починили колхозникам колодец, ну им, стало быть, за труды поднесли в деревне. А тут, как на беду, напоролись на Реутова.

– Так не отдал же все-таки под трибунал, пожалел? – допытывался Богров, заключив из разговора с постовым, что ЧП у ополченцев их роты стало достоянием всей дивизии.

– Пожалел волк кобылу… – ухмыльнулся постовой и пустил под куст орешника струйку дыма. – Спасибо, вмешался в это дело ополченец из ихней роты. Дошел аж до самого генерала, грозил в Москву написать жалобу на Реутова. По партийной линии.

– Ну и как же, добился своего?

– Добился! Говорят, мужик с головой, и в Москве дружки его на больших постах сидят.

– А этот-то… Начальник штаба – что, больно строг?

– Ой, лют! Но генерал его осадил. Три дня ходит как шелковый. – Заметив что-то вдали, там, где располагался на полянке штаб дивизии, постовой сразу изменился в лице. – Ладно, батя, давай топай по своим делам. Байки потом… Говорят, немцы сегодня ночью под Епифановкой выбросили воздушный десант.

Постовой показал Богрову, как пройти к штабу, аккуратно притушил самокрутку и положил бычок за отворот выгоревшей пилотки.

В особый отдел к лейтенанту Сальникову Богрова провел дежурный по штабу. В маленьком отсеке-каморке в углу стоял несгораемый шкаф, в дверке которого торчал большой ключ. На бочке из-под бензина, служившей столом, лежали две широкие доски, сбитые наискосок гвоздями. Тусклая электрическая лампочка, свисающая с бетонного потолка, слабо освещала крохотный отсек.

Лейтенант Сальников сидел за «столом» и что-то сосредоточенно писал. Богров подумал: «Ишь ты – живут же люди! С электричеством. У генерала и то керосиновая лампа».

Наконец лейтенант поднял глаза на вошедшего. Богров доложил:

– Товарищ лейтенант, сержант Богров прибыл по вашему приказанию!

Некоторое время лейтенант пристально всматривался в лицо Богрова, будто силясь припомнить: где же он видел этого человека? Потом предложил сесть на низенький круглый чурбак, стоявший рядом с бочкой.

Богров сел.

Лейтенант достал из сейфа желтую папку, открыл ее и пробежал глазами листок из ученической тетради, исписанный простым карандашом. Когда читал, ладонь левой руки поставил ребром так, чтобы Богров ничего не мог прочесть. Тонкие бесцветные губы лейтенанта слегка шевелились, когда он читал. Потом лейтенант закрыл папку, спрятал ее в сейф и положил перед собой стопку чистых листов бумаги.

– Богров Николай Егорович?

– Так точно!

Красивым, каллиграфическим почерком лейтенант записал фамилию, имя и отчество Богрова.

– Год рождения?

– Восемьсот девяносто первый.

Почти чертежным шрифтом лейтенант вывел цифру «1891».

– Место рождения?

– Москва, Красная Пресня.

И эти три слова лейтенант выводил так усердно, что даже склонил голову набок и слегка высунул язык.

– Национальность?

– Русский.

– Партийность?

– Член ВКП(б).

– Время вступления?

– Двадцать четвертый год.

– В каких войнах участвовали? – Спрашивая, лейтенант ни разу не взглянул на сидевшего перед ним ополченца – был сосредоточен на листке бумаги, на котором записывал ответы.

– В двух.

– В каких?

– В империалистической и в Гражданской.

– В каком чине служили в царской армии? – На словах «царской армии» лейтенант сделал заметный акцент.

– В чине унтер-офицера.

– Царские награды имеете? – Только теперь лейтенант посмотрел на Богрова. Он, очевидно, ждал, что этот его вопрос приведет ополченца в замешательство. Не увидев того, что ожидал увидеть, спросил: – Я имею в виду ордена, медали…

– Два Георгиевских креста, – ответил Богров и только теперь начал догадываться, что в штаб дивизии его вызвали не из-за проступка ополченцев пулеметной роты и не по вопросу, связанному с поручительством за провинившихся. От этой смутной догадки кровь хлынула к его лицу.

– За что вы получили свою первую царскую награду – Георгиевский крест? – И снова слова «царская награда» слетели с уст лейтенанта с каким-то утяжеленным акцентом.

– За храбрость, – глухо ответил Богров, – так и отмечено в грамоте.

– Где и когда унтер-офицер Богров обнаружил храбрость в боях за царское самодержавие? – словно печатая каждое слово, спросил лейтенант и отбросил свисающую на глаза русую челку.

– За взятие Галича, – сдержанно ответил Богров. По вопросам лейтенанта и по тому, каким тоном они произносились, ему уже становилось ясно, что в штаб его вызвали не для приятной беседы.

– Когда вы брали этот самый Галич? – Лейтенант добродушно улыбнулся, закурил и пододвинул пачку «Беломора» поближе к Богрову.

– Не «этот самый», а древний русский город, – с расстановкой проговорил Богров. – А брали мы его двадцать второго августа девятьсот пятнадцатого года.

– И кто же вручал вам эту царскую награду? – Лейтенант теперь уже не записывал ответы Богрова. Картинно откинувшись на дверцу несгораемого шкафа, он положил ногу на ногу и сдул с папиросы нагоревший пепел.

– Крест мне вручил сам генерал Брусилов.

Богров заметил, как при упоминании о Брусилове рука лейтенанта, не донесшая папиросу до рта, остановилась и замерла.

– Кто-кто?! – переспросил лейтенант, поперхнувшись дымом.

– Генерал Брусилов. Знаменитый полководец русской армии.

Лейтенант встал и, с просветленной улыбкой глядя на Богрова, вдавил горящую папиросу в алюминиевую крышку от котелка, служившую ему пепельницей.

– Теперь мне все ясно… – Лейтенант круто повернулся и на два оборота ключа закрыл сейф.

– Что вам ясно?

– Преклонение перед генералами царской армии! Теперь мне понятно, почему вы позавчера расхваливали Брусилова в присутствии ополченцев роты. Еще бы не хвалить! Георгиевский крест на грудь вам приколол своими руками! – Казалось, лейтенанту было мало места в крохотном отсеке штабного блиндажа. Сомкнув за спиной руки, он высоко вскинул голову и, глядя поверх головы Богрова, пружинисто покачивался на носках. – Интересно, за что же вы получили свой второй Георгиевский крест? Если, конечно, не секрет.

Встал и Богров. Сказалась солдатская привычка: когда старший командир разговаривает стоя – низшему чину сидеть не полагается. В этом положении лейтенант явно проигрывал перед богатырем-ополченцем. Небольшого роста, вислоплечий, он уже не мог говорить с Богровым прежним тоном и поэтому сел.

– Второго Георгия я получил в Карпатах. За бой на Дуклинском перевале.

– Что вы совершили героического в этом бою на Дуклинском перевале? Садитесь.

Богров продолжал стоять.

– Я командовал конной разведкой. В одном из поисков мы взяли в плен трех артиллерийских офицеров и штабного полковника.

Несмотря на то что лейтенант еще раз показал Богрову на чурбак рядом с бочкой, тот, вытянув руки по швам, продолжал стоять.

– Кто вручал вам второго Георгия? Опять ваш, как вы выразились, знаменитый генерал Брусилов?

– Нет, товарищ лейтенант, не Брусилов.

– Кто же?

– Царь.

– Кто, кто?! – Лейтенант, поперхнувшись дымом, закашлялся.

– Император Николай Второй.

В памяти Богрова отчетливо всплыла картина зимы 1915/16 года, когда после Луцкой операции на Юго-Западный фронт приехали царь и Верховный Главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич. Объезжая армию, император посетил со своей свитой и сотую дивизию, в которой служил Богров. Позиции дивизии находились близко от позиций противника и простреливались его артиллерией. День был туманный. Лицо императора было усталым и печальным, когда он вручал Георгиевские кресты и медали нижним чинам, отличившимся в боях на Дуклинском перевале и в Луцкой операции. А после вручения наград сводные полки дивизии прошли перед императором церемониальным маршем.

– Так, говорите, сам царь вручал вам второго Георгия? – Суетясь, лейтенант начал нервозно стучать ладонями по карманам – искал спички, которые лежали перед ним.

– Спички на столе, товарищ лейтенант.

– Спасибо, – поблагодарил лейтенант и, сломав две спички, наконец прикурил от третьей.

Жалким показался Богрову лейтенант, когда дрожащими пальцами открывал дверцу сейфа и вытаскивал из него желтую папку. На том же листе, где он записал ответы ополченца на первые его вопросы, уже совсем не каллиграфическим почерком он быстро написал: «Второго Георгия вручил царь Николай II. Признание самоличное».

– Зачем вы меня вызвали, товарищ лейтенант? – спросил Богров, наблюдая, как старательно завязывает лейтенант тесемки желтой папки.

– На этот вопрос вам ответит полковник Жмыхов. – Лейтенант взглянул на часы. – Он будет минут через двадцать. Вам придется немного подождать.

– Где я должен ждать его?

– Коридором мы называем траншею справа, как только выйдете из блиндажа. Там можно посидеть, покурить.

При выходе из блиндажа Богров встретился с пожилым грузным полковником, которого он поприветствовал на ходу. Это был начальник особого отдела армии Жмыхов.

– Ну как? – спросил полковник, усаживаясь на чурбак, с которого встал лейтенант. – Что нового?

– Только что вел беседу с одним опасным типом. – Лейтенант открыл сейф, достал желтую папку, вытащил из нее мятый листок, исписанный простым карандашом, и большой белый лист со своими записями. – Полюбуйтесь, товарищ полковник. Свою любовь к царским генералам не скрывает даже здесь, в особом отделе. Представляете, что он может говорить у себя в роте?

Полковник долго и внимательно читал оба листка, лежавшие перед ним. А уполномоченный отдела лейтенант Сальников искоса поглядывал на склоненную седую голову своего начальника. Стоял и ждал. И когда тот поднял голову и устало посмотрел на него из-под очков, лейтенант, не дождавшись, пока заговорит полковник, нетерпеливо спросил:

– Ну как? Хороша птичка?

И снова полковник долго молчал, трогал рукой гладковыбритый подбородок и рассеянно смотрел куда-то далеко-далеко, мимо стоявшего перед ним лейтенанта.

– Ну и как вы находите? – заговорил наконец полковник. – Как вам представляется личность ополченца Богрова? – Полковник взглядом показал на лежавшие перед ним листы.

Этого вопроса как раз и ждал лейтенант. Он мгновенно преобразился.

– Стопроцентная активная контра! Две царские награды!.. Одна из рук генерала Брусилова, которого он два дня назад до пены у рта хвалил в разговоре с ополченцами… – Лейтенант ткнул пальцем в листок ученической тетради. – Здесь все зафиксировано. Не скрывал своего преклонения перед царским генералом даже при разговоре со мной. А второй Георгиевский крест получил из рук самого царя!.. Даже не скрывает! – Лейтенант ткнул пальцем в лист, на котором он только что сделал свои записи.

– Ну и что? – Полковник пристально наблюдал за лицом Сальникова.

– Как что?! Да вы что, товарищ полковник?! Пропагандировать личному составу роты царского холуя!.. – По щекам лейтенанта пошли пятна.

– Во-первых, не пропагандировал перед ротой, а просто высказал свое мнение в беседе с молодыми бойцами, когда речь шла о том, какие лучше всего рыть окопы – глубокие или мелкие. И к слову вспомнил генерала Брусилова, солдаты которого при возведении укрепленных полос в позиционной войне рыли по три, по четыре линии окопов полного профиля. А окопы эти соединяли многочисленными ходами сообщения. Уж что-что, а это, лейтенант, я могу засвидетельствовать лично. Потому как сам в империалистическую вырыл не один километр окопов. – Полковник встал. – А насчет «царского холуя» вы поосторожней, лейтенант. Брусилова как полководца и как патриота России высоко ценил Владимир Ильич Ленин. Брусилов одним из первых царских генералов принял советскую власть и служил этой власти и народу русскому до последнего дня своей жизни. – Полковник долго набивал свою прокуренную трубку, не торопясь раскурил ее и лишь тогда поднял глаза на уполномоченного. – Вы что-нибудь читали о Брусилове?

Лейтенант обмяк и даже, кажется, ростом стал ниже.

– Нет, товарищ полковник, не приходилось…

– Так знайте, мировая военная история имя этого русского генерала еще не раз вспомнит. И вспомнит с почтением.

– Прочитать бы где о нем, товарищ полковник… В училище мы его не проходили. – Лейтенант переминался с ноги на ногу и хрипловато покашливал.

– Плохо, что не проходили. Будет посвободнее время – я расскажу вам о Брусилове. А пока запомните, что после знаменитого брусиловского прорыва, который поставил Австро-Венгрию на грань военной и политической катастрофы, эту блестяще проведенную операцию стали изучать в генеральных штабах почти всех европейских армий.

Полковник подпер голову рукой и о чем-то задумался. Всклокоченные седые волосы густыми серебряными перьями упали на его загорелый лоб, изрезанный тремя длинными морщинами.

– Ну а как же насчет…

– Насчет чего?

– Насчет царских наград? Ведь два Георгиевских креста!.. А один – из рук самого царя! И опять же, не скрывает. Вроде бы гордится даже этим. – Где-то в глубине души у лейтенанта еще жила надежда: уж если он дал промашку с генералом Брусиловым, то с Георгиевским крестом из рук самого царя… – Нет, тут, я думаю, нам с этим ополченцем нужно поработать как следует.

– А почему бы и не гордиться? Георгиевские кресты давали за храбрость и за верное служение Отечеству.

– Давайте уточним, товарищ полковник: за верное служение царю и Отечеству! – Слово «царю» лейтенант почти пропел. Говоря это, он всем телом подался вперед, лицо его расплылось в широкой, мальчишеской улыбке, которая словно говорила: «Здорово я вас подловил?»

Полковник глубоко вздохнул и, постукивая трубкой о доску стола, устало посмотрел на лейтенанта, лицо которого в эту минуту выражало беспредельную радость, а эту радость он даже не пытался скрывать.

– А вы знаете, лейтенант, ведь я тоже георгиевский кавалер!

– То есть как?! – Сальников отшатнулся от стола.

– Очень просто. Георгиевский крест четвертой степени. И тоже – из рук незабвенного Алексея Алексеевича Брусилова. И тоже за взятие Галича.

Оторопь, сковавшая лейтенанта, не проходила. Его глаза выражали одновременно и удивление и испуг: не шутит ли полковник?

Но полковник не шутил. И лейтенант понял это.

Кольцо дыма струисто наплыло на гимнастерку уполномоченного и тут же растаяло.

– А вы знаете, лейтенант: наш командующий фронтом, Семен Михайлович Буденный, – полный георгиевский кавалер. Всех четырех степеней!

Губы уполномоченного вздрогнули, он хотел что-то сказать, но не решился: не знал, какой оборот примет этот нелегкий разговор в следующую минуту.

Полковник понял растерянность молодого лейтенанта.

– Вы об этом не знали?

– Нет, товарищ полковник, не знал… Об этом нигде не написали… Ни в газетах, ни в… – Лейтенант постепенно начал приходить в себя.

– Когда-нибудь об этом напишут. А сейчас… Вы Богрова отпустили?

– Нет. Ждет вызова в «приемной».

«Приемной» штабисты в шутку окрестили просторную нишу в траншее, где стояло несколько чурбаков, а посреди них была врыта бочка из-под бензина – для окурков.

– Позовите.

Вскоре лейтенант вернулся вместе с ополченцем.

– Сержант Богров!.. – представился Николай Егорович, и взгляд его, пряной и твердый, встретился со взглядом полковника, который встал и протянул вошедшему руку.

– Садитесь, Николай Егорович.

Богров сел, но, видя, что третьего чурбака, на который мог бы сесть лейтенант, в отсеке не было, встал.

– Сидите, сидите… Лейтенант молодой, постоит.

Богров нерешительно опустился на чурбак.

– Как мне доложил лейтенант, в восьмой армии, у самого Брусилова, служили? – спросил полковник, с улыбкой вглядываясь в лицо пожилого ополченца, на котором застыло выражение напряженного ожидания.

– Так точно, товарищ полковник! Правда, между мной и генералом Брусиловым было девять этажей. Я – на первом, а он – на десятом.

– Так-то оно так. – Полковник пододвинул серебряный портсигар с пахучим табаком поближе к Богрову. – Жал и мне когда-то руку Алексей Алексеевич.

Богров встрепенулся, слегка подался вперед.

– Тоже пришлось побывать… на империалистической?

– От звонка до звонка, – шутливо ответил полковник. – В какой дивизии?

– В сотой, – ответил Богров и разгладил усы.

– А я в дивизии Никулина. Славный был генерал. Погиб так нелепо. Почти на самой передовой в святки устроил для солдат маскарад ряженых, а когда возвращался с гостями с праздника – попал под артобстрел и был убит первым же снарядом. – Полковник повертел в руках исписанный листок из ученической тетради, свернул его вдвое, потом вчетверо. – Значит, объяснение с лейтенантом у вас состоялось?

– Наговорились, как меду напились.

– И до чего же договорились? – Полковник бросил взгляд в сторону лейтенанта, привалившегося плечом к стене.

Лицо Богрова посуровело, брови надломились.

– Я бы посоветовал лейтенанту не ловить блох там, где они не прыгают. – Ответ Богрова прозвучал резко. – Не по адресу молодая прыть была направлена.

Полковник зажег спичку и поднес к ней вчетверо сложенный листок. Горел он медленно. Когда пламя уже подходило к пальцам, он поднес к нему белый тонкий лист, на котором красивым, каллиграфическим почерком лейтенанта были записаны ответы Богрова.

На неструганых досках стола лежал еще не рассыпавшийся пепел сгоревших листов. Полковник смахнул его на земляной пол и растер сапогом. Потом вскинул седую голову:

– Николай Егорович, лейтенант Сальников приносит вам свои извинения. – Слова эти словно встряхнули Сальникова. Отшатнувшись от стенки, он встал по стойке «смирно». – Молодо-зелено… Но ничего, война обкатает… С сегодняшнего дня он будет ловить блох там, где они прыгают. А они прыгают… Прыгают на парашютах в красноармейской форме, с автоматами и с динамитом для взрыва мостов и железнодорожного полотна. Вчера наши ополченцы в болоте у деревни Епифановки поймали тридцать четыре блохи. – Полковник строго посмотрел на лейтенанта. – Теперь вам ясна ваша задача?

– Ясна, товарищ полковник!

Полковник встал и крепко пожал руку Богрову, который легко поднялся с чурбака.

– Вам, Николай Егорович, желаю успехов в боевых делах. А до них, до боев, остались, может быть, считанные часы.

– Спасибо, товарищ полковник. – Голос Богрова дрогнул: за два часа пребывания в штабе он сильно перенервничал, в голову лезла всякая чертовщина. – Позвольте узнать, с кем имел честь разговаривать?

– Начальник особого отдела армии полковник Жмыхов.

Богров слегка поклонился и вышел из отсека блиндажа.

Глава XV

 
Нарышкинский лес…
Леоновский лес…
Мутищенский лес…
Леса… Леса… Леса…
 

После тяжких дней и ночей блуждания по Леоновскому и Мутищенскому лесам, что находятся на смоленской земле, старые представления о лесах показались Григорию настолько приблизительными и туманными, что порою, оставшись наедине с собственными мыслями, он терялся от невообразимости масштабов, когда пытался зримо представить – что же такое дальневосточная или сибирская тайга…

Никогда в жизни Григорий не видел столько грибов и ягод. Продираясь сквозь густые заросли малины, спелые крупные ягоды которой обсыпали тонкие гибкие стебли, солдаты, наевшись ее до отвала, кляли эту «царь-ягоду» и, поднимаясь на носки, пытались разглядеть, будет ли конец этому малиновому царству.

Последняя неделя была грибная. Дни стояли жаркие, часто перепадали теплые дожди. В белоствольных березовых рощах и в трепетно-шумных осинниках было столько грибов, что на первых порах у Григория разбегались глаза. С ребяческим азартом кидался он на тугие красные шапки подосиновиков. Замшело-коричневые головки подберезовиков околдовывали. Григорий срывал их, клал в подол гимнастерки и тут же, завидев в двух-трех шагах другой, еще более броский гриб, срывал его, пытался втиснуть в подол гимнастерки, но было уже некуда… Этот грибной азарт продолжался до тех пор, пока подолы гимнастерок не были наполнены у всех доверху.

Чем дальше шли по лесу, тем больше и больше было грибов. Наконец, устав, Григорий сел на толстую сухую валежину. А когда увидел, что бойцы еле бредут с подолами, полными грибов, высыпал свои на землю.

Глядя на командира, то же самое сделали и бойцы. Все устало опустились на землю.

– Давайте, братцы, соорудим костер. Давно не ел грибов, – предложил Григорий, лег на землю и широко разбросал руки. – По моим расчетам, подходим к Днепру. Линия фронта где-то совсем близко. Еще один-два лесных перехода, и в дело пойдут патроны и гранаты.

– Двум смертям не бывать, одной – не миновать, – поддержал командира Иванников. – Только теперь, товарищ лейтенант, давайте будем держаться кучнее, не как на прошлой неделе под Есиповкой. Ни за понюх табаку потеряли двух наших бойцов.

– Какая разница – у Есиповки или на берегу Днепра продырявят башку? Наша скорость меньше, чем та, с какой немец движется на восток. Как ни стараемся, а мне кажется: мы все больше и больше отстаем от его тылов, – ворчал самый старший по возрасту боец Вакуленко. Неделю назад, у потухшего костра, на небольшом островке посреди огромного болота, он разоткровенничался и рассказал про свое житье-бытье. Дома, на Полтавщине, Вакуленко оставил жену с двумя малыми детьми, старую мать и отца – красного партизана.

– А ты не паникуй, Полтава, – упрекнул украинца Солдаткин. – Тебе хорошо рассуждать, ты уже пустил на земле корни, двух сынов ухитрился смастерить, а я еще и жениться не успел. Всего лишь раз поцеловал невесту, да и то на станции, у телячьего вагона, под вой баб и хныканье ребятишек.

– А что ты предлагаешь, Вакуленко? – спросил Казаринов, наблюдая, как Иванников ловко ломает об коленку сучья и бросает их в ворох, под который Солдаткин положил ветки сушняка, чтобы лучше разгорелись.

– У меня одна и та же песня: нужно подаваться в партизаны. Уже два случая упустили. Хотя бы вчера: ведь звали ребята. По заданию райкома оставлены, половина из них партийные и комсомольцы, а нам все подозрительно, будто нельзя бить немца в его же тылу. Очутись на нашем месте мой батька – с первого же дня начал бы шукать партизан.

Казаринов где-то в душе понимал, что Вакуленко был отчасти прав. Но ему, кадровому командиру, не хотелось расставаться с мыслью о выходе к своим.

– Попробуем, Вакула. Еще один-два броска и… если ничего не получится – двинемся к партизанам. Да, кстати, я все хотел тебя спросить: уж не отец ли вбил тебе в голову эту манию партизанщины?

Вакуленко вскинул на Казаринова озорной взгляд и почесал черную смолистую бороду.

– Угадали, товарищ командир. Последние слова батьки были об этом. Так и сказал: попадешь в плен – беги и ищи партизан. Очутишься в окружении – тоже: если не прорветесь к своим, идите в партизаны…

– Но ведь батька сказал: «если не прорветесь», – перебил Вакуленко Солдаткин. – А мы возьмем – и прорвемся!

– Я-то что, – со вздохом протянул Вакуленко. – Я – как прикажет командир. Он хотел знать мою думку – я ее и выложил.

Костер заполыхал жарко. Сухой валежник, охваченный пламенем, звонко отстреливал в воздух яркие красные угольки.

Глядя на бороду Вакуленко, Григорий провел ладонью по своей бороде. Как на грех, ни у кого не было даже осколка зеркала.

Первую часть приказа – обстрел вражеского аэродрома – группа Осинина выполнила, сверх ожидания, успешно. А вот соединиться с остатками полка группе Казаринова не удалось. Прибыв на условленное место сосредоточения – на восточную опушку леса, что в двух километрах севернее Высочан, – они обнаружили, что по пути к деревне остатки полка подверглись сильной бомбежке и артобстрелу противника. А на другой день полк попал в мощные танковые клещи резервного танкового корпуса врага, идущего на подкрепление группы армий «Центр», и был до такой степени обескровлен и измотан, что изменил свой прежний маршрут выхода из окружения и двинулся по направлению к Орше. Об этом Григорий узнал от раненого сержанта из взвода управления. Его приютил в Высочанах колхозный сторож, изба которого стояла на самом краю деревни.

Горстка бойцов Казаринова, потеряв всякую надежду соединиться с полком, решила переходить линию фронта самостоятельно. Шли ночью, шли днем. Шли, когда были силы и когда можно было идти, не рискуя попасть под пули врага.

Ночью ориентировались по звездам и, как учили в школе на уроках ботаники, ощупывали кору деревьев: с той стороны, где рос мох, был север. Левее, под прямым углом к северу, – восток. Вот туда-то и держал путь отряд Казаринова.

Чтобы не потерять счета дням и числам, Григорий аккуратно вел дневник, в котором каждый вечер, перед заходом солнца, кратко отмечал события прожитого дня и на глазок вычерчивал маршрут движения, привязывая его к большакам, к проселочным дорогам, к деревням и селам.

Днем главным и, пожалуй, единственным компасом движения было солнце. Утром оно светило в глаза, в обед – с правой стороны, вечером, бросая под ноги длинные тени, слабо грело усталые спины.

Последнюю неделю днем передвигались редко: все дороги были забиты автомашинами, идущими к линии фронта, танками, тракторами-тягачами, летучими разъездами мотоциклистов, бронетранспортеров с ордами гитлеровских молодчиков…

Сколько раз, пытаясь сориентироваться на местности, группа Казаринова выходила на дороги, но, врасплох застигнутая немецкими разъездами, отстреливалась и уходила в непролазные топи болот. Немцы туда заходить боялись. Чтобы не выдать себя и не вызвать на отряд прицельный огонь, не раз приходилось бойцам Казаринова часами лежать между высоких зыбких кочек, отдав себя на съедение прожорливым комарам. Лица у всех распухли, обросли щетиной, обмундирование настолько оборвалось и залоснилось от грязи, что порой Григорию казалось, что он выводит из окружения не группу бойцов, а шайку оборванцев.

Вши появились неожиданно и сразу у всех. Григорий долго ломал голову – откуда бы им взяться, ведь всего неделю назад ни у кого не было. С местными жителями не общались. Недоумение командира рассеял Иванников.

– Вошь родится не от вши, товарищ лейтенант, – рассеянно ответил Иванников, держа над костром рубаху, которую только что выстирал в вонючем болотце.

– А от кого же? – спросил Казаринов и пристально посмотрел на Иванникова, ожидая, что тот сейчас обязательно ввернет или озорную шутку, чтобы оживить помрачневших бойцов, или пустит незлобную подковырку по адресу командира.

– Моя покойная бабка говорила – у вши три матери: одну зовут Забота, другую кличут Беда, а третью матушку испокон веков величали Бедностью. А наших рожали сразу все три. Вот они и дерутся между собой, потому и злые. И, вы заметили, все норовят перебежать к Солдаткину. А почему? Да потому, что кровь у него калужская, самая сладкая. От моей, сибирской, они дохнут сразу.

Казаринов с грустью глядел на пляшущие язычки пламени и думал: «И откуда такая душевная силища у этого простого деревенского парня? Ведь только вчера он чудом уцелел в придорожном кювете. Притворился мертвым, пролежал в нем без движения полдня до самой темноты. Немцы дали по нему несколько очередей, сочли убитым и поленились проверить. А сегодня он уже находит силы для шутки-прибаутки».

– Ты в бабку пошел, Иванников, такой же мудрый, – сказал Казаринов.

Молчавший до сих пор Солдаткин не мог оставить без ответа подначку Иванникова. Лежал и думал: как бы поязвительнее да позабористее поддеть друга. Он приподнялся на локтях и проговорил:

– В наших местах, товарищ лейтенант, таких мудрецов называют трепачами, а на Тамбовщине – балаболками.

Иванников, ладонью заслоняя от огня лицо, сделал вид, что не слышал слов Солдаткина, и продолжал сушить над костром рубашку.

– А ведь я, по правде сказать, настоящего-то леса раньше и не видал, товарищ лейтенант. Не думал и не гадал, что он будет для нас дороже родной матери. Что бы мы сейчас делали, если бы не он? – Иванников высоко поднял голову, вглядываясь в голубые просветы меж высоких крон берез.

– А ты что это вдруг о лесе заговорил? – спросил Казаринов, наблюдая за лицом Иванникова, на котором трепетала готовность не остаться в долгу у Солдаткина.

– Да так, просто вспомнил. Вот идем мы по этому лесу уже несколько дней, и кажется, что нет ему конца и края. И представьте себе: за всю дорогу нам встретился всего-навсего один пенек.

– Это где? – вмешался в разговор сержант-связист Плужников. Он поражал Григория своим удивительным терпением и выдержкой: за шесть недель мучительных блужданий по лесам и болотам Плужников ни разу не огрызнулся, не взроптал, не усомнился в правильности пути. Все команды Казаринова выполнял незамедлительно, четко и с таким усердием, словно находился на плацу во время учений.

– Да рядом с тобой лежит. Причем не просто пенек, а пенек с глазами.

Хохот Вакуленко прозвучал зычно, отдаваясь эхом в березовом подлеске.

– У тебя, Иванников, язык как бритва, взял бы да побрил всех, – проворчал Вакуленко. Он видел, как пыжится у костра покрасневший Солдаткин, ломая голову над тем, как бы наповал сразить Иванникова одним-двумя словами.