Текст книги "В огне повенчанные"

Глава XI

Не успел Дмитрий Александрович переступить порог квартиры и снять плащ, как Фрося с бумажкой в руках принялась перечислять фамилии тех, кто в течение дня звонил академику.

Казаринов молча кивал головой.

– Еще кто?

– Орлов.

– Какой Орлов?

– Не сказал. Сказал только фамилию.

– Кто еще?

– Толоконников из Ленинграда.

– Этому отвечу завтра письмом. Все?

– Еще Дроздов. Три раза звонил.

– Дроздов? Подождет! Прочитаю не раньше октября. Так и скажи этому водолею, если будет звонить. – Снимая ботинки, Дмитрий Александрович продолжал бранить доцента Дроздова, который две недели назад упросил академика неофициально, по-товарищески, не оговаривая сроков, просмотреть его диссертацию, но при этом не сказал, что она в двух объемистых томах. – Больше никто не звонил?

– Еще этот самый… генерал Сбоев.

– Сбоев?! Володька?.. Уже генерал? Вот чертяка! И что же он сказал?

– Сказал, что хочет повидать вас. Дело-то уж больно важное. Свой телефон оставил, позвонить просил.

– Эх, Володя, Володя, – тяжело вздохнул Казаринов. – Жаль, отец не дожил до твоего генеральского звания.

Дмитрий Александрович прошел в кабинет и позвонил Сбоеву. Телефонную трубку взял дежурный по штабу. Представившись, фамилию свою он произнес скороговоркой, что разобрать было трудно. Однако, услышав фамилию Казаринова, дежурный сразу оживился и соединил Дмитрия Александровича со своим начальником.

Голос у генерала Сбоева, как и у отца, был грудной, раскатистый. Шесть лет назад, при последней встрече на даче у Казаринова, Владимир Сбоев был еще майором. Весь вечер он, горячась, доказывал: летчиком нужно родиться.

– Разрешите доложить, товарищ генерал: на проводе академик Казаринов.

Не скрывая волнения, Сбоев сказал, что сейчас у него идет важное совещание и что, если можно, он очень хотел бы повидаться с Дмитрием Александровичем, и как можно быстрее.

– О чем ты спрашиваешь, голубчик! Всегда рад! Когда ты сможешь? Сегодня? Во сколько? Так давай!.. Чего тянуть-то? Я тысячу лет тебя не видел.

– После девяти вечера – устраивает? – звучал в трубке сдержанный басок генерала.

– Вполне, товарищ генерал. И напоминаю: время сейчас военное, во всем должна быть точность. Жду! – Казаринов положил на рычажки телефона трубку, встал и потянулся. «Странная вещь – люди. Некоторые одним лишь своим видом вызывают в душе тайный протест, желание бросить в лицо: “Сгинь!”, к другим тянешься душой, как подсолнух к солнцу. Они греют, светят, излучают добро. Хотя бы этот Володька Сбоев. Ведь ничего общего. А вот когда вижу парня – перед глазами как живой стоит его отец. Такой же мятежный, искренний, с прозрачно-светлой душой… Или взять этого… Дроздова… Нашел же момент подсунуть мне диссертацию. Когда я получил письмо от Григория. Видите ли, какая оказия – был у моего внука пионервожатым. И ведь не забыл, каналья… Начал даже умиляться, восторгаться его ребяческими талантами, честностью… Нет, Дроздов, ты сер, а я, приятель, сед… Диссертацию твою я прочитаю, но скажу о ней то, чего она стоит…»

Видя, что дверь кабинета открыта, Фрося вошла без стука и поставила на журнальный столик бутылку холодного боржоми. При виде Дмитрия Александровича, сидевшего в глубокой задумчивости в мягком кресле, она забеспокоилась:

– Уж не простыли ли?

– Нет, Фросенька, я совершенно здоров. Не выходит из головы вчерашняя бомбежка. Ведь это надо… Первая бомба упала прямо на родильный дом. Естественно, возник пожар. В ночной темноте мишень лучше не придумаешь. На этом не успокоились: сделали еще несколько разворотов и все бомбы сбросили на горящий родильный дом.

– И что же, все погибли? – сведя в морщинистый узелок губы, спросила Фрося.

– Нет, не все… Говорят, невиданную отвагу проявил командир взвода санитарной роты некто Волобуев. Вместе с дружинниками он прямо из огня на руках выносил рожениц и младенцев.

– А слышали, позавчерашней ночью на улице Осипенко бомба в пять тонн угодила прямо на милицию, а вторая – в семь тонн – на Устинский мост и ушла под землю.

– Кто сказал?

– Да во дворе… Говорят, все дома около милиции разлетелись в пух и прах, а там, где была милиция, – яма глубиной с десятиэтажный дом.

– Преувеличивают, Фросенька. Не пять тонн, а всего лишь одна тонна. А вторая бомба, что на Устинский мост упала, совсем не взорвалась.

– Говорят, у нее в середке часы работают. Как придет срок – так и взорвется.

– Не слушай, что говорят. Читай лучше «Правду». Хочешь, я прочитаю тебе о воздушном подвиге советского летчика Талалихина?

– Да что-то говорили по радио, только я путем не разобрала.

– Так вот, Фрося, Виктор Талалихин первым в истории мировой авиации совершил ночной таран в небе на подступах к Москве.

– Таран?.. Это как же понимать?

– А понимать нужно так: когда у летчика кончились в пулеметах патроны, и все снаряды уже тоже были расстреляны, и он остался с пустыми руками, то ничего не осталось, как пойти на последнее: догнать немецкий самолет, что нес на Москву тяжелые бомбы, и пропеллером отрубить у него хвост. Тот загорается и со всеми своими бомбами падает вниз.

– Батюшки!.. – Фрося всплеснула руками. – А как же наш-то? Ведь он-то тоже…

Что означало это «тоже», Фрося высказать не смогла. На помощь ей поспешил Казаринов:

– Самолет Талалихина тоже загорелся и пошел к земле, но летчик успел выпрыгнуть с парашютом и живым-здоровым опустился на землю.

– Страсти-то!.. Мог бы и не успеть.

– А вот он успел! Потому что надо было успеть. – Казаринов встал, выпил стакан боржоми и, разрывая конверт, продолжил: – Вся страна, Фросенька, поднялась. И стар и млад. А сейчас сообрази что-нибудь легонькое. Вечерком должен подъехать генерал Сбоев. Да ты его помнишь: такой высокий, черноволосый, в Абрамцево к нам приезжал, тогда он еще был командиром эскадрильи. Помнишь – обещал покатать тебя на самолете? Неужели забыла?

– Владимир Николаич, что ль?

– Он самый.

– Да неужели? Уже генерал? Батюшки ты мои!..

Сбоев приехал в одиннадцатом часу вечера, когда Фрося укладывалась спать в своей комнатке с окном, выходящим в тихий зеленый двор.

Если уже шесть лет назад Владимир Сбоев походил на отца и будил в Казаринове воспоминания о его безвременно погибшем друге, то сейчас это сходство было просто поразительным. Дмитрий Александрович даже растерялся, увидев перед собой тридцатисемилетнего генерала.

– Володя!.. Ты ли?.. Вылитый отец! – Казаринов обнял генерала и трижды расцеловал.

– А вы, Дмитрий Александрович, прямо как из пушкинской «Песни о вещем Олеге». – Генерал, силясь что-то вспомнить, поднял высоко руку: – «…И кудри их белы, как утренний снег…»

– Все в поэзию ныряешь? Шесть лет назад, помню, ты целый вечер читал нам Есенина и Блока, а сейчас на Пушкина перекинулся. Ну что это мы застряли в коридоре? Проходи, да дай я тебя разгляжу как следует! Раздобрел, приосанился… Поди, уже и женился?

– Был грех.

– А на свадьбу не позвал.

– Вот уж неправда. Две открытки посылал. Звонил несколько раз, но ваша…

– Ефросинья Кондратьевна, – подсказал Казаринов.

– Так вот, Ефросинья Кондратьевна сказала, что вы на два месяца отбыли в Кисловодск. И не куда-нибудь, а в Храм воздуха!

– Какой там храм… – Казаринов вздохнул. – Когда оно, вот это биенышко, – он приложил правую руку к сердцу, – начинает уставать, а иногда сжимается так, что не найдешь себе места, и тоска берет зеленая – убежишь не только в Храм воздуха. На Колыму ускачешь.

Лицо генерала стало строго-серьезным.

– А сейчас как?

– Как бы не сглазить, последние два года на моторишко свой просто нет времени обращать внимание.

Казаринов налил в бокалы цинандали. Его худые, длинные пальцы старчески крупно дрожали.

– Как Григорий, пишет?

– Последнее письмо получил неделю назад. Пока был жив. Но по письму видно, что жарко им там. Ведь он у меня почти у самой западной границы встретил войну.

– Да, – гулко протянул Сбоев, – этим ребятам сейчас очень жарко. Там, за Смоленском, – ад.

Поймав хмурый взгляд гостя, Казаринов засуетился:

– Может, покрепче? А то у меня есть армянский.

– Сейчас нельзя: через полтора часа должен быть в штабе. Работа.

– И все-таки, Володя, пропускают стервецов к Москве твои летчики. – Казаринов отпил несколько глотков вина и поставил бокал.

Пригубил бокал и Сбоев.

– Вы статистику чтите, Дмитрий Александрович?

– Как физику и математику. Из всех социальных наук – это самая точная наука. В ней можно опереться на закон чисел.

– Так вот, из девятисот с лишним самолетов противника, долетевших до зоны противовоздушной обороны Москвы в июле, к городу прорвалось всего-навсего девять самолетов. Из ста один. В августе процент прорвавшихся еще ниже. А Талалихин? Читали?

– Как же… Даже Фрося знает. Первый в истории военной авиации ночной таран.

– Первый, но не последний! После Талалихина на ночной таран уже ходило семь человек, и все семь человек достигли цели. Погибло двое.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать о силе примера. То, что до Талалихина в истории авиации даже не мыслилось и считалось фантазией, теперь стало тактикой ночного воздушного боя. Таран – ночью!.. На это могут пойти только советские летчики, когда под крыльями – Родина.

Заметив, что Сбоев уже дважды посмотрел на часы, Казаринов решил перейти к тому, что привело генерала к нему в столь поздний час.

– Выкладывай, чем могу быть полезен? Вижу, сидишь как на иголках. Да, кстати, ты на машине?

– Внизу меня ждет шофер штаба. В моем распоряжении двадцать минут.

– Тогда давай. Не тяни. У меня тоже дела.

Сбоев расстегнул верхнюю пуговицу кителя, допил вино и из папки достал в несколько раз сложенные листы ватмана.

– Чертежи? – спросил Казаринов, видя, что Сбоев ищет глазами место в комнате, где бы их можно было разложить. – Клади на стол. Он у меня как верстак. На него только трактор не въезжал.

Генерал разложил чертежи.

– Прошу лишь об одном, Дмитрий Александрович. Пока все это – секретно.

– А может быть, тебе не следует нарушать?..

– Помните латинский афоризм: «Нет правил без исключения»? – спросил генерал.

– Если так – спасибо за доверие. Что это? Какое-то оружие? Думаю, это не по моей части. Вряд ли пойму тут что-нибудь.

– Вопрос не столько военно-технический, сколько чисто физический, а если точнее – из области оптической физики.

– Чем же могу быть полезен я, теоретик?

– Мне нужен ваш принципиальный совет, Дмитрий Александрович.

– Я до сих пор не спросил: кто ты сейчас? Какую должность занимаешь?

– Командую военно-воздушными силами Московского военного округа.

– Ого! Высоко взлетел.

Генерал прошелся по кабинету. Собравшись с мыслями, начал:

– Вчера к нам в штаб пришел инженер с одного номерного московского завода. Человек сугубо штатский. Две недели добивался, чтобы его принял кто-нибудь из генералов штаба. Наконец добился: принял его член Военного совета округа дивизионный комиссар Тареев. Человек редкостной души и несгибаемой воли. На хороших людей чутье у него поразительное, проходимцев и мерзавцев видит как под рентгеном. На Тарееве – оборона всей Москвы. Инженер принес ему инфракрасный прибор для ночной стрельбы из винтовки. Чертежи этого прибора – у вас на столе. В затемненном кабинете с прибором познакомились член Военного совета и артиллеристы. И что же вы думаете? Все были поражены изобретением!

– Что дает этот прибор при стрельбе ночью? – спросил Казаринов. Отсед

– Вот в этом-то, Дмитрий Александрович, и весь секрет изобретения. – Генерал оживился. Взяв со стола лист ватмана с чертежом прибора, подошел к креслу, в котором сидел Казаринов, и опустился на одно колено. – Через этот прибор можно в ночную темень великолепно просматривать впереди лежащую местность и вести точный прицельный огонь по объектам врага. Инженер мастерил модель этого прибора сугубо для винтовки-трехлинейки, чтобы ночью в засаде, в окопах, в полевом карауле боец, будучи не замеченным, сам мог видеть врага и уничтожать его. Правда, прибор этот еще далек от боевого совершенства, пока еще сложновата его конструкция, в нем необходимо увеличить и дальность светового луча, но сам принцип! Я присутствовал на демонстрации этого прибора в затемненном кабинете Тареева и с тех пор буквально потерял сон. Нам, авиаторам, этот прибор нужен вот так! – Ребром ладони Сбоев провел по горлу.

– Зачем он вам? – Казаринов смотрел на генерала и любовался им: столько в нем было энергии, быстроты и готовности к действию. Даже невольно подумал: «Вот она, молодость… Ей все подвластно».

– До сих пор у нас нет средств для скрытой ориентации самолетов. Сейчас при посадке самолета на аэродром нам приходится взлетную дорожку и поле аэродрома подсвечивать мощными прожекторами. А это значит обнаруживать врагу свое базирование. – Сбоев встал с колена и положил лист ватмана на стол. – Ну как, хотя бы в общих чертах представляется, какую службу может сослужить авиации этот инфракрасный прибор для ночной световой ориентации?

– Пока только в общих чертах.

Сбоев, расхаживая по кабинету, горячо убеждал академика:

– Представляете: если увеличить мощность этого прибора, а теоретически это возможно, и поставить его у начала посадочной полосы так, чтобы его световой луч скользил горизонтально вдоль всей посадочной полосы, а у летчиков будут на борту самолета специальные приборы, при помощи которых они смогут улавливать инфракрасные лучи, то будут решены сразу две проблемы: проблема безаварийной посадки и проблема надежной светомаскировки.

Казаринов поднялся, подошел к столу и стал разглядывать чертежи.

– Да, любопытно… И как же к этому изобретению отнеслись у вас в штабе?

Генерал свернул чертежи.

– Оказывается, изобретать полезные вещи гораздо легче, чем внедрять их в жизнь. Вот тут-то и вся загвоздка.

– Под сукно?

– Нет. Я советовался с членом Военного совета и с начальником артиллерии округа. Оба за это изобретение горой! Мы уже подключили специалистов по вооружению в своем научно-исследовательском институте, они загорелись, но у них… – Генерал смолк, пытаясь определить: внимательно ли слушает его академик, зажег ли он его своим волнением…

Но академик не только слушал Сбоева с интересом – у него уже созрел свой план.

– Что у них?

– У них слабовата теоретическая база по оптической физике. Нам сейчас нужен хороший специалист по инфракрасным лучам. Нужна помощь Академии наук. Сегодня утром, еще лежа в постели, я вспомнил о вас, Дмитрий Александрович. К вам обращается не просто сын вашего покойного друга, а вся советская военная авиация.

– Только не так громко. Не переходи на фальцет.

– Виноват, товарищ академик, исправлюсь. Уж больно вопрос-то важен и безотлагателен. Тут перейдешь не только на фальцет. Тенором запоешь – лишь бы подключить Академию.

Казаринов провел ладонью по лицу и разгладил усы.

– Готовьте официальный документ на имя академика Силантьева. По инфракрасным лучам он – маг и волшебник. Ко всему прочему, в душе он солдат еще со времен Порт-Артура. Как и я, просился в ополчение, но в райкоме старика пристыдили так, что он, бедняга, целую педелю проболел, даже давление подскочило. А теперь вот на ловца и зверь. Пусть старый матрос послужит нашей доблестной авиации.

– Академику Силантьеву? – спросил Сбоев, поспешно записывая в блокнот фамилию академика.

– Да, Силантьеву Елистрату Гордеевичу. Крупнейший специалист в области световой физики.

– Ну вот, Дмитрий Александрович, кажется, кое-что решили. – Сбоев свернул чертежи и положил их в кожаную папку с серебряной монограммой. – Если с этим чудо-прибором у нас получится – считайте, вся авиация у вас в долгу.

– Ловлю на слове. Тот пень, который ты начал корчевать на даче шесть лет назад и бросил, ждет тебя. Ни один халтурщик не берется.

– Тогда ливень помешал, Дмитрий Александрович, а то мы с вами и его выщелкнули бы, как тот, что стоял за колодцем. Помните, целый день с ним возились? А какая была громила! Глаза боялись, а руки делали.

– Только теперь, спустя шесть лет, скажу по секрету, Володенька: за тот пень, что стоял за колодцем, тоже ни один халтурщик не брался. А мы с тобой его выкорчевали. А знаешь почему?

– Разозлились?

– Нет, не поэтому.

– Почему же?

– Рычаг! Его величество рычаг второго рода!

Уже в коридоре, стоя у двери и пожимая Казаринову руку, генерал посмотрел на часы:

– Вот когда побьем фашистов, выкорчуем у вас на даче все ненужные пни. И засадим весь участок розами. Мои асы привезут для вас саженцы со всех концов России-матушки. Вы по-прежнему поклоняетесь царице цветов?

– Все, Володенька, остается по-прежнему. Только ты почему-то совсем перестал звонить. Вот возьму – разозлюсь и умру. И не узнаешь.

Лицо Казаринова приняло озабоченный вид. Некоторое время он стоял молча и, что-то припоминая, рассеянно глядел через плечо Сбоева.

– Что-то забыли? – спросил генерал.

– Нет, не забыл. Ни у кого путем не могу узнать, как там воюют наши ополченские дивизии?

– Они пока еще не воюют. Стоят начеку. Теперь вы их не узнаете: регулярная Красная армия. Все двенадцать дивизий стоят кто где: кто на Вязьме, кто на Десне, кто на Днепре. Все ждут своего часа. Объединили их всех в Особый Резервный фронт. Командует этим фронтом Буденный. Ополченцы гордятся своим командующим.

– Значит, Особый Резервный фронт? – спросил Казаринов, что-то прикидывая в уме.

– Да, Особый. Неприступный вал обороны второй линии стратегического значения.

– Неделю назад мне звонили из райкома партии и с завода. К ополченцам Сталинского района, что стоят на Вязьме, собирается шефская бригада. Повезут подарки, заводскую самодеятельность. Просили и меня поехать с ними. – Академик задумался.

– И что же вы решили?

– Да как же не поехать? Ведь на Вязьме меня ждут ополченцы с моего завода. Вот только никак не соображу – что им повезти?

Генерал улыбнулся и крепко сжал худые плечи Дмитрия Александровича.

– Привезите им свою горячую душу. Больше ничего не нужно.

С улицы донесся надрывный вой сирены, оповещающий о воздушной тревоге.

Генерал обнял Казаринова, поцеловал его в жесткую морщинистую щеку и, не сказав ни слова, захлопнул за собой дверь.

Когда на лестничной клетке металлически щелкнула дверь лифта, Дмитрий Александрович вернулся в кабинет и в настольном календаре, закрепленном на белой мраморной стойке, сделал пометку: «Приготовиться к поездке в Вязьму. Подарки. Срочно позв. акад. Силантьеву. Прибор инфр. кр. лучей».

Казаринов долго не мог заснуть. Ворочался, вздыхал… Перед глазами стояли розы… А потом их заслонил коряжистый пень векового дуба, расщепленного грозой. «Генералу он поддастся. Он молодой и сильный… А я придумаю рычаг второго рода…»

Глава XII

Оборонительная полоса на участке Ошейкино, Ярополец, Ивановское, проходившая по речке Лама и составлявшая северное крыло Можайского оборонительного рубежа, на восьмые сутки работ была сооружена полностью, согласно приказу, поставленному перед командованием дивизии штабом армии.

Это был второй по счету оборонительный рубеж, возведенный руками ополченцев Сталинского района города Москвы. Все делалось по уставным нормам кадровой стрелковой дивизии: двадцать километров по фронту и четыре – шесть километров в глубину обороны.

Первая полоса обороны, ранее возведенная дивизией, проходила на участке Кузьминская, Теряева Слобода, Любятино. Протяженностью пятнадцать километров, эта полоса была изрыта окопами: стрелковыми, пулеметными, орудийными… В танкоопасных местах были вырыты надежные рвы, вкопаны надолбы, произведены лесные завалы… По всем правилам инженерных работ были построены командные пункты дивизии и полков.

В воспаленных от бессонницы глазах ополченцев – уже видавших виды и безусых юнцов – стыла суровая и напряженная сосредоточенность. Боевые действия разворачивались не так, как это представлялось в первые дни формирования дивизии. Однако никто и словом не обмолвился, что трудно, что на сон оставалось всего четыре часа в сутки. Тревожные сводки Советского информбюро каждый день приносили нерадостные вести: все новые и новые города сдавали наши войска, отступающие на восток.

Всего лишь два-три утренних часа отводилось на боевую подготовку, которую батальоны проводили на стрельбищах за второй линией оборонительной полосы. Если порой бойцы и роптали глухо, то только на то, что на троих приходилась одна устаревшая винтовка и два ручных пулемета на стрелковую роту.

Двадцать пятого июля командир дивизии генерал Веригин доложил командующему армией генерал-лейтенанту Клыкову, что строительство второй оборонительной полосы закончено и что ополченцы ждут не дождутся оружия. А оружия все не было и не было.

Боец Зайцев из отделения Богрова-старшего, несмотря на худобу и неказистое сложение, не отставал в земляных работах от богатырски сложенного Богрова-младшего, спортивного Кедрина и неутомимого Кудрявцева. Час назад, во время перекура, он с карандашом в руках подсчитал: кубометры земли, выброшенной им из рвов и окопов за июль месяц, могут образовать такую могилу, в которую можно закопать целый полк гитлеровских солдат.

Все уже давно забыли о подсчетах Зайцева, однако трехзначная цифра кубометров земли, которую он перекидал своими руками, не выходила у него из головы. Вот и теперь, широко раскинув руки и глядя немигающими глазами на парящего в небе орла, он в уме продолжал свои подсчеты.

Знойное солнце и жаркие продувные ветры обжигали своим дыханием полынную степь, сушили ее, с шелестом пробегая по сизой дымке струистого, как вода, ковыля.

То ли увидев где-то в одиноком кустике зайца, то ли приметив своим острым зрением выскочившего из норы суслика, спиралью кружила, плавно снижаясь, степная царь-птица.

Богров-старший лежал на спине и, точно забыв обо всем на свете, не мигая смотрел в бездонное безоблачное небо. Властвуя над высотой и посылая своими спокойными плавными кругами на застывших крыльях вызов всем, кто копошился на земле, орел, словно разведчик, посланный самой природой, продолжал свое наблюдение за полосой обороны.

– Даже командир дивизии не видит всю линию обороны своих полков так, как ее видит орел, – проговорил Богров-старший, зорко наблюдая за полетом орла и терпеливо ожидая, когда же наконец он взмахнет крыльями. – И какая только сила держит! Ведь с минуту не дрогнул ни одним крылом. А в нем, поди, фунтов десять.

Рядом с Богровым-старшим лепили бойцы Зайцев и Кедрин и тоже следили за парением орла.

После тяжелых земляных работ часовой отдых особенно сладок: натруженные руки и ноги становятся как бы невесомыми. Те, что помоложе да пошустрей, побежали искупаться в Ламе.

– О чем задумался, Заяц? – спросил Богров-старший, глядя на окаменевшее лицо бойца. – Поди, все считаешь свои кубометры?

– Все считаю. Ужась!..

– Ну и как? Глубока выходит могилка?

Зайцев недовольно поморщился, но ответил очень спокойно:

– Если фрицев класть поплотнее, да так, чтоб приходилась голова к ногам, а ноги к голове, то в эту ямину можно уложить полка два.

– Вы их сначала убейте, товарищ Зайцев, а потом уж хороните, – заметил Кедрин. Но Зайцев тут же нашелся:

– А ты, товарищ академик, вперед дай мне винтовку, да к ней патронов побольше, а потом я их буду убивать.

– Из винтовки-то и дурак убьет немца, а ты вот, Зайчонок, попробуй убить его без винтовки, – бросил с улыбкой Богров-старший, рассчитывая, что Зайцев растеряется и понесет такую околесицу, от которой всем станет только смешно.

Веснушчатое лицо Зайцева порозовело. Закрыв глаза, он с минуту лежал молча и, казалось, не дышал. Очертя голову спорить с Богровым-старшим он не решился, но и проглатывать обидную насмешку тоже не хотел. Не в его характере это было.

– Чего замолк, товарищ Зайцев? – не выдержал Кедрин, догадываясь, что Зайцев «ворочает мозгами».

– Подсчитываю.

– Чего подсчитываешь?

– Подсчитываю, какой длины штык нужно заказать для нашего философа в очках, чтобы этим самым штыком он проткнул сразу два полка фрицев. Вот бы шашлык получился. Хватило бы на все воронье России. – Довольный своим ответом, Зайцев оскалил в улыбке неровные зубы и смотрел то на Богрова-старшего, то на Кедрина.

Богров-старший хотел ответить Зайцеву, но не успел: прямо у изголовья его выросла фигура пожилого мужчины в выгоревшем суконном картузе и брезентовых ботинках. Чистая льняная косоворотка, заправленная в вельветовые брюки, была расшита красными разводами.

– День добрый, товарищи красноармейцы! – поприветствовал ополченцев подошедший мужчина и по деревенской привычке приподнял над лысой головой картуз.

Богров-старший неторопливо встал.

– День добрый.

– С просьбишкой к вам. – Покашливая в кулак, мужчина наметанным глазом определил, что старший среди троих ополченцев – сержант Богров.

– Кто вы и чем можем быть полезны? – спросил Богров-старший, вытаскивая кисет. Кедрин и Зайцев продолжали лежать, разглядывая незнакомца.

– Я председатель местного сельсовета… – Он махнул рукой в сторону деревушки, куда Зайцев три дня назад по приказанию командира роты ходил менять сахар на соль. – Завалился колхозный колодец. Нечем поить скот.

– А Лама? – Богров кивнул в сторону речушки, затянутой по берегам ивняком и ольшаником.

– Возить не на чем. Трактора и лошадей забрали в армию, а гонять скот к Ламе – не с руки. Фронт приближается, уже два раза бомбили, да и колхозникам без воды никак нельзя. В Ламе вода для питья не годится: грязная, и далеко опять же…

– Помочь ничем не можем, – сухо ответил Богров-старший. – Вам следует обратиться к нашему командованию.

И тут, на счастье председателя сельсовета, откуда ни возьмись – командир батальона капитан Петров. Он только что самолично сделал рулеткой замер глубины противотанкового рва и, было видно по лицу, остался доволен. Отряхивая с рук глину, комбат подошел к ополченцам.

– Гостей принимаем? – пошутил комбат, сделав рукой знак, чтобы ополченцы продолжали отдыхать.

Богров-старший кратко доложил капитану о просьбе председателя сельсовета.

Некоторое время комбат стоял молча, глядя то в сторону Ламы, то на председателя.

– У вас самих, мать честная, дел невпроворот, но иного выхода не видим, товарищ капитан, самим не осилить. Одни бабы да старики остались в деревне. А без колодца – хоть караул кричи. А тут, как на грех, жарища всю неделю – спасу нет.

– Давай, председатель, без дипломатии. Выкладывай конкретнее – какая нужна помощь? – Петров посмотрел на часы, а потом в сторону Ламы, откуда цепочкой тянулись голые по пояс ополченцы.

– Не пошел бы, товарищ капитан, если бы не нарядили бабы. Почти силком вытолкали из конторы, – оправдывался председатель. – Во всей деревне мужиков осталось три калеки с половиной да дед Никанор.

– Короче! – оборвал комбат причитания председателя. – Время военное. Задачу нужно формулировать четко и ясно. Что вам нужно? Стройматериал или люди?

– Люди, товарищ капитан, люди!

– Зачем?

– Подновить сруб колодца, старый завалился. И насосишко барахлит… Не то прокладки пробило, не то клапан сел… Осиновые бревна у нас есть, товарищ капитан… Что стоит – в долгу не останемся.

Комбат поморщился и оборвал председателя:

– Ну это ты брось, председатель. Не на биржу труда пришел, а в ополченскую дивизию. Кого нужно: слесаря, плотника или просто чернорабочих?

– Сруб поправить и насос перебрать. Вам видней, кого послать. Будем очень благодарны…

Комбат выделил двух плотников, токаря и слесаря-сборщика.

Сразу же после обеда все четверо ушли вместе с председателем в деревню. Просился у комбата и Зайцев, но капитан, окинув взглядом его тщедушную фигуру, спросил:

– Кто ты по специальности?

– Штукатур. Немного малярил. По печному делу опять же пробовал. Получалось…

– Нечего тебе там делать.

…Солнце уже садилось, когда четверо ополченцев, откомандированных комбатом для починки колхозного колодца, вернулись в часть. И все четверо, что называется, лыка не вязали. Вернулись не с пустыми руками. Принесли с собой две бутылки водки, каравай хлеба, ведро малосольных огурцов и здоровенный, фунта четыре, шмот соленого сала. И, как на грех, не успев спуститься в землянку, попали на глаза начальнику штаба дивизии полковнику Реутову, который вместе с командиром полка майором Северцевым и комбатом Петровым осматривал инженерные сооружения полосы обороны полка.

– А это еще что за спектакль?! – до шепота снизил голос полковник Реутов. Его и без того маленькие глазки превратились в две темные щелки, над которыми свисали выгоревшие на солнце редкие кустики бровей.

Увидев перед собой высокое начальство, четверо ополченцев оторопели. Переминались с ноги на ногу и изо всех сил старались сделать вид, что у каждого «ни в одном глазу».

Реутов и сопровождающие его майор Северцев и комбат Петров подошли к ополченцам.

– Я вас спрашиваю, капитан, что это такое?! – Взгляд Реутова остановился на комбате Петрове, который от растерянности не находил слов для оправдания.

Веселый по натуре ополченец Еськин, первый балагур и пересмешник в роте, вытянулся по стойке «смирно» и, приложив к седеющему виску до желтизны прокуренные пальцы, выпалил что есть духу:

– Ваше приказание выполнено, товарищ капитан! Сруб в колодце перебрали, насос отремонтировали! Работает как часы!.. – Еськина слегка качнуло вправо, и он, придерживаясь за локоть соседа, снова вытянулся в струнку.

– Качает как зверь! – натужно выкрикнул стоявший рядом с Еськиным ополченец Иванов, уставясь осоловелым взглядом на командира батальона. – За минуту подает двадцативедерную бочку!..

Только что закончившие ужин бойцы роты, в которой числились четверо провинившихся, став невольными свидетелями этой необычной картины, притихли в отдалении. Все молча смотрели и ждали: что будет дальше. О полковнике Реутове среди ополченцев ходили слухи как о бессердечном и чересчур строгом командире. А тут, как на грех, – ЧП.

– Значит, по вольному найму ударились?.. – распалялся Реутов, только теперь заметивший в карманах брюк одного из ополченцев горлышки двух бутылок, запечатанных пробкой с сургучом. – И насос качает как зверь?

До сих пор молчавший немолодой ополченец Корнаков, влившийся в московскую дивизию в Химках в составе калининского батальона народного ополчения, стараясь ладонями прикрыть горлышки бутылок, заплетающимся языком громко пробубнил:

– Воды теперь сколько хошь, товарищ полковник! Пей не хочу… Хватит и коровам, и людям!.. – И, глядя на помрачневшего комбата Петрова, просветлел и радостно доложил: – А вам, товарищ капитан, бабы и председатель сельсовета посылают гостинец: шлют шмот сала и ведро малосольных огурцов. Очень благодарили вас, товарищ капитан!

Реутов перевел взгляд на командира полка, который, сомкнув за спиной руки и широко расставив ноги, исподлобья смотрел на переминавшихся с ноги на ногу ополченцев.

– Вы в курсе дела?