Текст книги "В огне повенчанные"

– Эти, пожалуй, будут покрепче. – Командующий протянул обе пачки на нары слева, куда «Казбек» не дошел.

Бомбежка кончилась. Над боевыми позициями дивизии вновь повисла настороженная ломкая тишина. Первым из блиндажа вышел командир дивизии. Следом за ним – Воронов. Метрах в четырех от входа в блиндаж, в изломе траншеи, зияла огромная воронка. Упади бомба всего на полтора метра ближе к входу – сила ее взрыва могла бы разрушить блиндаж. В том месте траншейной извилины, куда угодила бомба, стенки окопа были разметаны конусом.

Когда проходили мимо одиночных ячеек, опустевших во время бомбежки, в одной из них командующий увидел уже немолодого ополченца, сидевшего на глиняном выступе.

Завидев генерала, боец уперся руками в колени и медленно, толчками, встал, глядя страдальческими глазами на подошедших генералов.

– Боец Еськин, товарищ генерал! – доложил ополченец.

– Что? Или захворал? – Воронов стал вглядываться в бледное, осунувшееся лицо ополченца.

– Немного есть, товарищ генерал… Но ничего, пройдет… – Еськин улыбнулся вымученной улыбкой и махнул рукой.

– Что болит-то?

Боец стоял и в растерянности молчал, не зная, какими словами сказать о своей болезни.

– Надорвался он, товарищ генерал. Встал под самый комелек бревна и надорвался, – доложил из-за плеча командующего подошедший командир взвода, на верхней губе которого только начал пробиваться первый пушок. – Кровь идет, а в госпиталь ложиться не хочет. Боится от своих отбиться.

– Кровь идет?! – Командующий строго посмотрел на ополченца. – Горлом?

– Нет, товарищ генерал, низом… – чуть слышно сказал Еськин. – Но это чепуха, пройдет.

– В госпиталь! – отрезал командующий и, повернувшись к взводному, приказал: – Немедленно в госпиталь!

– Есть, немедленно в госпиталь! – по-петушиному бойко ответил молоденький лейтенант вслед удаляющемуся генералу и в ту же минуту с протянутыми руками кинулся к больному ополченцу, словно собираясь подхватить его на руки и бежать с ним в лес, где располагался полевой госпиталь.

После котелка щей – командующий ел с аппетитом, – доставленных в термосах из ближайшего лесочка, где располагалась походная кухня, Воронов и сопровождавшие его командиры направились в гаубичный артиллерийский полк, который был придан ополченской дивизии уже после того, как она заняла полосу обороны на Днепре.

Генерал Веригин и Реутов отправились в дивизионы к черноморцам.

Больше километра пришлось колесить по изгибам главной траншеи, несколько раз их окликали часовые, которые зорко несли службу в боевом охранении. Веригин был доволен: бойцы и командиры дивизии находятся в постоянном напряжении, в ожидании предстоящих тяжелых боев. Но одновременно тревожила мысль, которая не выходила из головы последние дни: уж больно слаба линия обороны у соседних дивизий. Артиллерии у них в три-четыре раза меньше, чем в полках Веригина; средств противотанковой обороны – и того меньше…

Часовой из боевого охранения морского дивизиона к паролю генерала отнесся с некоторым недоверием, а поэтому решил вызвать дежурного командира. Когда тот явился и удостоверился, что перед ним командир дивизии и начальник штаба, четко отдал честь генералу и пропустил его и Реутова перед собой.

– Ведите нас на КП командира дивизиона!

– Прошу за мной, – сказал старший лейтенант и показал в сторону, куда им следовало идти.

Проходя мимо орудийных расчетов по огневой позиции дивизиона, Веригин обратил внимание, что большинство матросов, копошившихся у орудий, переобулись в ботинки с обмотками. Вместо широких черных клешей на ногах моряков смешно пузырились солдатские галифе цвета серой глины. Кое на ком вместо темно-синих форменок и черных бушлатов были ватные фуфайки. Но тут же Веригину бросилось в глаза: почти на всех были бескозырки с удлиненными лентами, на которых золотом горели слова: «Черноморский флот». Из-под расстегнутых воротов гимнастерок пестрели тельняшки.

«Сдаются морячки… Наконец поняли, что окопы – не Дерибасовская в Одессе, – подумал Веригин. И решил: – Сегодня же все должны надеть пилотки и каски».

КП командира дивизиона располагался в добротно оборудованном блиндаже, вырытом на пригорке, с которого хорошо просматривались все основные и запасные позиции тяжелых батарей. Оба моста – железнодорожный и мост автострады – были видны как на ладони.

В блиндаж командира дивизиона капитана второго ранга Серова Веригин вошел в тот момент, когда Серов, стоя спиной к входу, отчитывал уже немолодого, с глубокими залысинами матроса-гиганта, на бушлате которого горели два золотистых широких шеврона.

«Каждый такой шеврон – пять лет сверхсрочной службы… Видать, старый морской волк», – подумал Веригин и успел заметить, как переменился в лице матрос.

Чтобы не поставить в неловкое положение командира дивизиона, который, не замечая вошедшего генерала, с командирской «морали» уже переходил на грубый разнос, старший лейтенант, сопровождавший Веригина, громко кашлянул в кулак и доложил:

– Товарищ капитан второго ранга! К нам в дивизион прибыл командир дивизии!

Крутоплечий и подтянутый командир дивизиона, переодетый в пехотное обмундирование, резко повернулся к вошедшему дежурному и, сразу же переменившись в лице, чеканно доложил:

– Товарищ генерал, личный состав приданного вам морского дивизиона завершает оборудование огневых позиций.

– А это что еще за артист? – недовольно бросил Веригин, смерив взглядом старого матроса.

– Это не артист, товарищ генерал.

– А кто же?

– Это лучший старшина дивизиона! Сверхсрочник, отличник боевой и политической подготовки…

– Тогда к чему у вас все это «объяснение в любви»? – пошутил Веригин, поняв с первых же минут появления в блиндаже, по какой причине по стойке «смирно» виновато замер перед командиром матрос-богатырь.

– Никак не может расстаться с морской формой, товарищ генерал.

– Фамилия? – резко спросил Веригин, глядя на матроса и в уме прикидывая, какие хлесткие и ядовитые слова могут скорее всего сломить это бессмысленное упорство.

– Старшина второй статьи Артем Свиридов! – пробасил матрос.

– Вы где: на войне или на Приморском бульваре в Одессе?

– На войне, товарищ генерал!

– Вы знаете, что приказ командира на войне – закон?!

– Знаю, товарищ генерал!

– А вы знаете, старшина второй статьи Свиридов, что демаскировка на войне – это преступление, равное предательству?!

Матрос глядел куда-то поверх плеча генерала и молчал.

– Почему не отвечаете?!

– Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал! Только разрешите обратиться к вам с просьбой?

– Слушаю вас.

– Когда дело дойдет до последней драки – разрешите надеть бушлат и бескозырку?

Веригин не ожидал такого вопроса и поэтому ответил не сразу. Он прошелся по блиндажу и остановился у грубо сколоченного из неструганых досок стола, на котором лежала схема расположения основных и запасных позиций батарей, соединенных ходами сообщения с главной траншеей дивизиона.

С минуту Веригин стоял у стола, делая вид, что изучает схему боевой позиции дивизиона, потом резко вскинул голову и в упор посмотрел на матроса Свиридова, который стоял по стойке «смирно» и терпеливо ждал ответа на свой вопрос.

– Если дело дойдет до последней драки, до последнего часа, когда на карту нужно будет поставить жизнь, – тогда разрешаю надеть морские бушлаты и бескозырки. – Веригин перевел взгляд на капитана второго ранга, стоящего у стола и переминающегося с ноги на ногу. – Вы слышали, капитан второго ранга? Когда дело дойдет до рукопашной – разрешаю матросам надеть бушлаты и бескозырки.

– Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал! – по-уставному четко ответил командир дивизиона. – Разрешите старшине второй статьи Свиридову быть свободным?

– Ступайте, – мягко сказал генерал и, подойдя к Свиридову, положил руку на его плечо.

Больше часа провел Веригин в дивизионе Серова. И уже было собрался провести смотр одной из батарей, как к нему подбежал офицер связи и доложил, что его требуют к телефону.

Побатарейного смотра Веригин так и не сделал: его вызвал на КП артиллерийского полка Воронов.

Солнце уже клонилось к закату, когда Веригин, за день намотавшись по окопам стрелковых полков и артиллерийских батарей, прибыл на КП артиллерийского полка, где его ждал Воронов.

– Ну как, товарищ командующий? Что вы скажете о соколах гаубичных батарей? – Веригин выжидающе глядел на усталое лицо Воронова, который сидел посреди блиндажа на круглом чурбаке, поставленном на попа.

Воронов вытер со лба пот и окинул взглядом сопровождавших его командиров.

– Молодцы! Батарейцы все как на подбор. Правда, нервничают без курева. Но вечером курево будет.

До ближайшей опушки леса, где располагался блиндаж начальника артиллерии дивизии, добирались траншеей. Солнце уже село, и над приднепровской долиной, изрезанной окопами, рвами и ходами сообщения, опутанной колючей проволокой и десятками километров телефонных проводов, опускалась тихая, полная тревог и неожиданностей сентябрьская ночь.

Семизвездный ковш Большой Медведицы неподвижно висел в темном небе, как бы безмолвно владычествуя над мириадами рассыпанных звезд, одни из которых трепетно мигали, другие слабо мерцающими точками еле обозначались в бездонных глубинах Вселенной.

До командного пункта Веригина ехали извилистой дорогой на газике начальника боепитания. Шофер, низкорослый светлоглазый крепыш с протяжным говорком волжанина, знал дорогу настолько хорошо, что машину вел с выключенными фарами, да так отчаянно-лихо, что Воронов не удержался от предостережения:

– Видал лихачей, но таких!.. Тебя, случайно, не сова родила? Как ты ухитряешься видеть дорогу в этих темных джунглях?

Луна, вынырнувшая из-за рваного облака, светлым отблеском легла на улыбающееся лицо шофера.

– Мать меня родила, товарищ генерал. Анастасия Лукинична Ромашкина, – быстро нашелся шофер и, почти не снижая скорости, круто повернул газик влево.

– Сам-то с Волги, поди? – спросил Воронов, прикуривая папиросу.

– Так точно, товарищ генерал, из-под Камышина! Из села Нижняя Добринка… Слыхали про такое? – проокал молодой волжанин и, улучив момент, когда командующий сделает очередную затяжку папиросой и на лицо его упадет отсвет от слабенького огонька, резко обернулся назад, чтобы рассмотреть лицо генерала.

– Нижняя Добринка, говоришь? – словно припоминая что-то, проговорил Воронов. – Как же, слыхал… Говорят, в вашем селе растут самые большие в мире арбузы. Это правда?

Воронов явно пошутил. Зато шоферу слова генерала показались совсем не шуткой. Резко повернувшись в сторону командующего, он с искренним, почти полудетским восторгом воскликнул:

– Так точно, товарищ командующий!.. Видали кинофильм «Вратарь»?

– А как же? Кто же его не видел? – как с равным продолжал беседу Воронов.

– Наши добринские арбузы кидал вратарь республики Антон Кандидов! По всей Волге не нашли таких, как у нас, в Нижней Добринке.

Уж так видно устроены некоторые люди: любят похвастаться своим селом, своей лошадью, которой равных нет, силушкой неуемной, дружбой со знатным человеком… В пылу соперничества и спора иногда даже недостаток могут возвести в доблесть. Неделю назад Воронов случайно оказался свидетелем солдатского спора. Была уже полночь, когда командующий, промочив ноги, решил зайти во взводную землянку, чтобы переобуться. Стараясь не разбудить уставших за день бойцов, он вместе с командиром полка тихонько, незаметно зашел в темный – хоть глаз коли – блиндаж, присел у входа на ящик из-под патронов и, не замеченный никем, принялся перематывать портянки.

В блиндаже стоял спертый дух махорочного перегара, перемешанный с запахом солдатского пота, прелью портянок и земляной сыростью. Прислушиваясь к разговору, Воронов понял, что спорят двое: москвич и ростовчанин.

Москвич вчистую забивал ростовчанина тем, что у них, ростовчан, нет не только Кремля, стадиона «Динамо», «Стереокино», – у них нет даже Большого театра… Даже крематория – и того нет… Ростовчанин слушал-слушал москвича, а потом вдруг неожиданно воскликнул:

– Стоп, москаль!.. Сделай передых! Хватит трепаться!.. Что нет у нас в Ростове крематория и Третьяковской галереи – это не смертельно. Обходимся и без них. И то, что абсолютный чемпион страны по боксу Николай Королев живет в Москве – этим тоже никого не удивишь. Ему там с руки жить. У нас в Ростове его бы наша братва давно нокаутировала. – Сделав глубокую затяжку самосадом, ростовчанин по наступившей в землянке тишине понял, что бойцы, затаив, дыхание, ждут, каким же главным козырем покроет он козырь разбитного москвича. Судя по наступательному тону ростовчанина, этот козырь, как все ожидали, должен решить спор. Так показалось и генералу. – Ты мне вот что скажи, фрайер с Арбата: в каком городе родился и провел свои детские годы Васька Шплинт?

– Что-о?.. – по-московски протяжно, с пренебрежением прозвучал голос москвича, лица которого ни командующий, ни командир полка не видели.

– Я тебя спрашиваю, в каком городе родился и жил Васька Шплинт?! Да, да… Васька Шплинт, гроза Колымы и Магадана!.. Два убийства, семнадцать вскрытых сейфов, девять ограблений госбанков и сберкасс!.. Пятнадцать судимостей!.. Два раза получал вышку, но сквозил мимо по амнистии!.. Общая судимость – сто семь лет!.. Все одесские воры перед ним ходили на цырлах! А в шестерках у него бегали и, я уверен, сейчас бегают москвичи! Если, конечно, он жив.

С трудом Воронов сдержал приступ неудержимого смеха: уж так врать, так врать!.. По притихшим бойцам и по кое-где тускло светящимся в темноте блиндажа самокруткам командующий понял, что последний козырь ростовчанина побил все козыри москвича. И чтоб не дать растерявшемуся москвичу перестроиться и повести спор в своем, выгодном для него направлении, ростовчанин тоном старшего, в котором звучали нотки великодушия и снисходительности победителя, громко, так, чтоб все слышали, сказал:

– Вот так-то, Москва!.. А ты говоришь: крематорий, цирк-шапито, «Динамо», Королев… Все это старо как мир!.. А сейчас – спать, братва! Потрепались, и хватит. Завтра с утра за кирки и лопаты. Нужно кончать запасную позицию. А то, если фриц долбанет по основной, тогда бежать некуда…

Воронов перевернул портянки, в темноте дернул за рукав командира полка, и они вышли из блиндажа, услышав вдогонку чей-то окрик:

– Кого это там уже понесло?! Закрой полог!..

Этот недавний солдатский спор, свидетелем которого ему пришлось быть совершенно случайно, Воронов вспомнил, сидя в захлестанном грязью газике рядом с шофером-волжанином, лицо которого при упоминании Волги осветилось сиянием мягкой белозубой улыбки, бросавшейся в глаза даже при слабых лунных бликах.

Командиры, сопровождавшие Воронова, устроились на ночлег кто где: порученец – в штабном блиндаже, интендант отправился к начпроду дивизии, артиллериста и саперов взял к себе в землянку начальник связи…

С Вороновым остались только адъютант и ординарец, который доложил, что машина командующего уже на KП и что шофер будет спать в машине.

– Не замерзнет? Ночь-то холодная. Ожидаются заморозки.

– У него полушубок и ватник, товарищ генерал. А потом…

– Что потом?

– Вы уже две ночи не спите из-за его храпа. Как трактор ЧТЗ на посевной…

– Будь по-вашему. – Командующий махнул рукой и направился следом за Веригиным в отвод, который вел к глубокой траншее, упирающейся в блиндаж командного пункта. Словно вспомнив что-то, Воронов вдруг резко остановился. – Шофер ужинал?

– По нормам армейских богатырей, товарищ генерал, – весело ответил молоденький ординарец, в котором кипели удаль и прирожденный неунывающий нрав.

– А ты?

– Москвичи еще со времен Юрия Долгорукого считались самыми хлебосольными, товарищ генерал.

Когда Воронов и Веригин вымыли руки и сели за стол, на нем, как по щучьему велению, в большой кастрюле появилась дымящаяся пахучим паром рассыпчатая картошка. Рядом с ней, в обливном блюде, под льняным полотенцем лежали ровные, как близнецы, пупырчатые соленые огурцы. Копченая колбаса и сыр были нарезаны толстыми кусками. Огромный круглый каравай ржаного хлеба, испеченного на поду в русской печке, был нарезан длинными ломтями, какими режут хлеб только русские крестьяне: левой рукой прижав ребро каравая к груди, правой нарезают толстые длинные отвалы-лещи, из которых одного может вполне хватить на первое и на второе блюдо проголодавшемуся богатырю.

Посреди стола, сбитого из пахнувших смолой сосновых досок, возвышалась пирамидка, накрытая чистым холщовым полотенцем. Рядом с пирамидкой стояли два граненых стакана.

– Где мне сегодня ночевать, товарищ генерал? – спросил ординарец, поправляя под пилоткой прядь буйных русых волос.

Командующий вскинул на ординарца глаза и улыбнулся так, словно хотел спросить: «И когда же ты наконец сознаешься, что дьявольски устал? Ведь целый день на ногах». А сказал другое:

– Владимир Романович, помоги уговорить моего ординарца, чтобы шел в армейский ансамбль. Талант пропадает.

Веригин молча пожал плечами, усмехнулся и пододвинул Воронову стакан.

Лицо командующего стало неожиданно строгим.

– Если еще раз увижу, что ты кокетничаешь с медсестрами и в это время забываешь о командующем – будешь ходить у меня в обмотках и в замасленной фуфайке! – Воронов разлил по стаканам водку, достал из блюда соленый огурец, разрезал его пополам и, поднеся к лицу ломоть хлеба, потянул в себя терпкий ржаной дух.

– Вы же сами говорили, товарищ генерал, что розы цветут даже тогда, когда стреляют пушки, а соловьи поют, когда от ран умирают солдаты… – ответил ординарец, картинно подбоченясь.

– Знаешь что, мил человек… Хватит краснобайствовать. Сегодня я дьявольски устал. Не до тебя. – Чокнувшись с Веригиным, Воронов спросил: – Чей блиндаж у вас тут поближе?

– Штабной, – ответил Веригин, встал и вышел за тесовую перегородку. – Лейтенант! Проводи ординарца командующего к полковнику Реутову! На ночлег. И доложи.

Когда ординарец вышел из отгороженной части блиндажа, где стояли две кровати, стол и два стула, Веригин сел на чурбан и поднес свой стакан к стакану командующего.

– Спасибо, Николай Николаевич…

– За что?

– За то, что навестили нас, посмотрели, как мы тут живем и сухари жуем.

Ели молча, с аппетитом похрустывая крепкими огурцами, пахнущими укропом и чесноком.

Было уже двенадцать ночи, когда Воронов заговорил о своих впечатлениях, которые он вынес, посетив полки и батареи дивизии.

– Что я тебе скажу, Романыч? От зари до зари колесил я по твоей линии обороны. Приказ Верховного: побывать во всех московских дивизиях народного ополчения и доложить о их боеготовности. Завтра утром вылетаю в Москву. В обед должен докладывать. Твою дивизию оставил напоследок. У Сталина к ней особое внимание. Почему – ты понимаешь. Линия нанесения немцами стратегического удара, железная дорога, автострада… и все такое прочее. – Командующий смолк. Прикурив от керосиновой лампы, закрепленной на неструганом сосновом столбике, он продолжил: – Побывал я у тебя и расстроился. – Выпустив облачко дыма, Воронов как-то испытующе посмотрел на Веригина, словно ожидая его обязательного «почему». И не ошибся.

– Почему? – Веригину сразу стало душно.

– Ты из деревни, Романыч?

Вопрос показался комдиву странным.

– Из глухой, смоленской, самой что ни есть захолустной.

– Ты не обращал внимания, как свиньи пробираются в огороды и как потом вспахивают грядки?

Веригин встал, прошелся по блиндажу, прикурил от лампы. Он даже не знал – зачем это сделал: у него в кармане лежала коробка спичек.

– Что-то не пойму, Николай Николаевич. Какая тут связь? Война и свиньи?

– Не с войной связь, а с тактикой фашистских бронированных свиней! – резко проговорил командующий. Он тоже встал и тоже зашагал по отсеку блиндажа. Высокий, могучий, разгоряченный разговором. – Свинья никогда не сунется в огород там, где ограда прочна. Ткнется носом – и в сторону. И рыщет, и рыщет, пока не найдет в изгороди слабое место. Ведь так?

– Так.

– А уж если свинья найдет в изгороди слабое место – вот тут держись!.. Ей бы только просунуть пятачок, а там она раздвинет любые колья, холкой поднимет любые жерди. Прозевал этот момент – и у тебя пол-огорода вспахано. Так вот, дорогой мой, у немцев та же тактика. Только в отличие от вульгарной деревенской свиньи, которая рыщет, как бы залезть в огород, огромная фашистская бронированная свинья тактикой своего проникновения клиньями захватила Европу. На первый взгляд, все очень просто, как дважды два четыре. А в действительности… на душе у меня тревога.

– Чего вы боитесь, Николай Николаевич? – Веригин заметил, что щеки командующего порозовели.

– Боюсь одного – когда эта ненасытная бронированная лавина подойдет к полосе днепровской обороны, она не пойдет на твои батареи, на твои гаубицы, на твои морские дивизионы тяжелых орудий. Она свернет левее – к твоему правому, менее сильному соседу, а у твоего правого соседа тоже есть правый сосед… А он еще слабее… И вот там-то эта бронированная скотина может прорвать линию обороны. Она будет стараться рвать там, где тонко. А где именно тонко – это немецкая армейская разведка за годы войны научилась определять классически. – Придавив догоревшую папиросу в консервной банке, служившей пепельницей, командующий достал спички и закурил новую папиросу. Он заметно волновался. – Вот этим-то я и встревожен, Владимир Романович. И тревога эта во мне усилилась трижды, когда я осмотрел твое хозяйство. Ты сильнее своих соседей в три-четыре раза. Организация обороны в твоей дивизии надежная, грамотная. Учтено все: вероятное направление удара, складки местности, отработаны вопросы взаимодействия и поддержки… Вся огневая система организована продуманно, противотанковая оборона тревоги тоже не вызывает. Не поленились ополченцы и с запасными позициями и маскировкой… Твою полосу обороны можно приводить в академиях как классический пример на занятиях по тактике оборонительного боя. Обо всем этом вкратце я должен доложить Сталину…

– Спасибо, Николай Николаевич. Ополченцы Москвы поклялись с Днепра не уйти.

– Электризованные проволочные сети между Шатиловым и Яковлевым меня порадовали. Такого я еще ни у кого не видал. Правда, с конной тягой у вас, как и у соседей, дело швах. Лошади хорошие, свежие, упряжка – дрянь. Выкручивайтесь пока как-нибудь на местных ресурсах.

– За лошадей, Николай Николаевич, передайте командующему фронтом спасибо. Семен Михайлович прислал то, что надо. А вот с артиллерийской амуницией бьемся как рыба об лед. Хомуты и седелки с помощью райисполкома достали в местных колхозах, а постромки рвутся, как гнилая пряжа. Пушки тяжелые, а сыромятные ремни никуда не годятся. Нам бы десятка два тягачей для тяжелых орудий. И надежную амуницию. А то ополченцы чуть ли не на руках таскают пушки. При содействии местных райкомовских товарищей военизировали всех стариков шорников окрестных деревень.

– Твою просьбу, Романыч, передам Буденному. Хотя не обещаю, что все, что просишь, получишь завтра же. Буденному сейчас очень трудно. Всем трудно.

– А как вы находите ложные батареи моряков?

– Художники! Настоящие муляжисты! В двадцати шагах не отличишь от настоящих орудий. Для хитрости даже немножко подмаскировали их, чтобы не обнаружить явную ложь. А вот маскировка гаубиц до конца не доведена. Подскажи командиру полка, чтобы погуще забросали вениками маскировочные сети. Благо, сейчас осень. Все желтеет, а рядом лес.

Веригин сделал пометку в блокноте.

– Да, чуть не забыл, – спохватился командующий. – Подошли к соседу справа с десяток технически грамотных саперов. Для борьбы с танками ополченцы Гаранина придумали самодельные мортиры. Из этих штук можно прицельно бить по танкам бутылками с зажигательной смесью. Радиус точного попадания – пятьдесят – шестьдесят метров. Видел своими глазами. Эффект впечатляющий. Хотя средствами противотанковой обороны ты по сравнению с соседями не обделен и вопрос этот не вызывает у меня даже малейшей тревоги, но тем не менее кашу маслом не испортишь. Хорошее перенимать не грех. Если дело дойдет до утюжки окопов, эти мортиры будут незаменимы в борьбе с танками.

Веригин снова сделал пометку в блокноте.

– Я об этих мортирах-самоделках слышал. Но, честно говоря, в эффект не верил. Завтра же пошлю к Гаранину своих людей.

– Сошлись на меня. Гаранин с норовом. Вдруг не захочет поделиться секретом фирмы? – Только теперь командующий заметил на дверной сосновой стойке осколок зеркала, закрепленный гвоздями. – У тебя, брат, полный сервис.

– Привык бриться стоя. И каждое утро.

– Посоветуй регулярно делать это своему начальнику штаба. Вид у него прямо-таки неважнецкий. Да и руки почему-то трясутся…

Веригин привернул фитиль керосиновой лампы, и в блиндаже разлился мягкий полумрак. Были слышны вдалеке глухие разрывы.

– Кажется, к полку Гаранина рвутся? – сказал Воронов, снимая сапоги. – Мне где ложиться? – Он посмотрел на две заправленные койки у стены, обитой горбылями. Две другие стены были земляные, по ним стекала вода.

– Ложитесь на мою. Тут посуше, рядом с печкой, она еще теплая.

– А на этой кто спит?

– Мой ординарец.

– А он у тебя молодец. – Командующий зевнул. – Таких огурцов я не едал. А вот мне попался – артист! Веселья хоть отбавляй, а спать иногда ложусь не после ужина, а после его нового анекдота. А ведь люблю, шалопая. И он это знает. Вот уже второй год кочуем с ним по городам и весям. – Командующий снял ремень, повесил его на шпиль, вбитый в горбыль, и, не снимая гимнастерки и брюк, залез под ватное одеяло.

Веригин перевесил портянки командующего с голенищ сапог на теплое железное колено трубы блиндажной времянки, а чуть ниже, где печка была похолодней, повесил свои.

Накрываясь грубым суконным одеялом, Веригин бросил взгляд на неподвижно вытянувшегося во весь свой огромный рост командующего. Он лежал на спине, закрыв глаза и подложив под голову большие сильные руки. Вначале Веригин подумал, что тот уже уснул, а поэтому на цыпочках пошел в соседний отсек блиндажа и приказал связисту разговаривать по телефону потише.

– Понял вас, товарищ генерал.

Когда Веригин вернулся, нашел командующего все в той же позе.

Однако Воронов не спал. Не открывая глаз, он тихо, словно разговаривая во сне, сказал:

– Шестнадцатого августа, вечером, я был на приеме у Верховного. Помнишь этот вечер? Ты докладывал Сталину.

Веригин пружинисто вскинулся на кровати и вытянул голову в сторону командующего.

– Это число и этот вечер я запомню на всю жизнь.

Шестнадцатое августа в память Веригина врубилось прочно и навсегда. Ровно в девятнадцать тридцать он из штаба армии по рации лично докладывал Сталину о боеготовности вверенной ему дивизии. Веригин доложил Верховному Главнокомандующему, что дивизия народного ополчения Сталинского района города Москвы «напряженно работает и учится», что «в предыдущих походах и работе она показала высокие моральные качества, свою преданность Родине и партии». Сталин поблагодарил Веригина за доклад и пожелал успехов в предстоящих боях.

– Вы спите, Николай Николаевич? – тихо проговорил Веригин, которому очень не хотелось, чтобы командующий заснул на таком важном месте их разговора.

– Сталин выслушал тебя внимательно, даже как-то особенно тепло улыбнулся. Пожелал тебе успехов. Было дело?

– Было! – почти выдохнул Веригин. – А что еще сказал Верховный?

– Когда он положил трубку, то после некоторой паузы сказал: «Веригину я верю…» В своем докладе завтра я ему скажу о тебе то же. А сейчас – спать.

Заснуть Веригин не мог долго. То, что сказал о нем Сталин, было большим авансом, и этот аванс и доверие нужно оправдать. Нужно осилить то, что непосильно другим, нужно добиваться успеха там, где другим этот успех кажется почти фантастическим…

А когда заснул, приснились свиньи… Огромные, страшные, разъяренные… Они прорвались в веригинский огород через ветхую изгородь соседки-вдовы тетки Марфы, муж у которой был убит на Гражданской. Сколько помнит себя Веригин парубком, тетка Марфа вечно бегала к ним то за закваской, то за пилой, то за топором, которого сроду не имела…

Рассвирепевшие свиньи нашли лаз в прогнившей изгороди тетки Марфы и кинулись к их, веригинскому, огуречнику. Потом свиньи пошли на грядки моркови и лука, которые у Веригиных поспевали раньше, чем у остальных… Веригин выломал кол и кинулся на свиней, чтобы прогнать их с грядок, но тут же в ужасе отступил: свиньи пошли на него… Чавкая челюстями и издавая страшные, леденящие душу звуки, они окружали Веригина со всех сторон и пытались разорвать его на части…

Веригин проснулся в холодном поту. Встал, закурил. Чтобы отогнать навязчивый сон, выпил кружку холодного кваса – вчера вечером ординарец привез из соседней деревни целую флягу.

Сквозь надвигающуюся дремоту не раз и не два прорывалась последняя фраза, сказанная командующим. Эта фраза не давала покоя, она тревожно и сладко звенела в душе: «Веригину я верю…»