Текст книги "В огне повенчанные"

– В каком году родился этот Франц? – спросил Кедрин.

– Король?

– Нет, сын вашего хозяина.

– В августе шестнадцатого года… Хороший рос мальчуган. Смышленый и ко мне был очень привязан. Я учил его русскому языку. На лету все схватывал. А фрау Грета аж вся сияла, когда он повторял за мной русские слова. А когда мальчишка забирался ко мне на плечи и пришпоривал грудь своими розовыми пяточками, отец ликовал. Ему казалось, что сын его – истинный тевтонский рыцарь, рыцарь по крови и по рождению.

– Как же они вас отблагодарили за то, что вы вытащили их наследника из огня? Ведь, поди, сами могли погибнуть?

– Фрау Грета отслужила за меня молебен в кирхе. А когда пришел день расставания – все мы возвращались из плена, – она сняла с груди золотую цепочку с медальоном и подарила мне на память. В знак благодарности за мой честный труд. А больше всего за спасение сына.

– Сколько же ему сейчас лет, если он жив?

Словно боясь ошибиться в подсчете, Богров-старший закрыл глаза и некоторое время молчал, беззвучно шевеля губами. Потом ответил:

– Уже двадцать пять.

– Случайно, не твой ли Франц сегодня утром летал на «раме» над нашими окопами? – спросил Егор.

– Все может быть. В их роду все военные: отец, дед, прадед…

В землянке наступила тишина, изредка нарушаемая простудным кашлем ополченца Еськина.

– Товарищ Кедрин, вот вы тоже, когда мы стояли на Ламе, однажды начали рассказывать про физика Эйнштейна и про французского писателя Эмиля Золя. Но так и не досказали – нас, помню, подняли по боевой тревоге.

Это сказал ополченец Кудрявцев. До войны он работал фрезеровщиком на заводе. На Кедрина Кудрявцев смотрел с каким-то особым уважением, доходящим до тайного поклонения. И Кедрин это чувствовал, а порой испытывал даже неловкость оттого, что пожилой человек, который годился ему чуть ли не в отцы, обращался к нему с таким почтением.

– Да, это интересно, – поддержал Кудрявцева Зайцев. – Особенно про Золю.

Все в землянке снова затихли.

– О, санкта симплицытас! – почти продекламировал Кедрин и, вытянувшись на нарах, примиренчески сложил на груди руки.

Богров-старший хотел было спросить, на каком языке Кедрин сказал два этих звучных иностранных слова, в которых, по его расчетам, должно быть заключено что-то очень важное, подытоживающее его мысль, но в эту минуту почти над самой землянкой, где-то совсем у входа, разорвался снаряд такой силы, что все замерли и поднесли к глазам ладони: с потолка посыпались комья земли.

За первым разрывом через равные промежутки времени последовали еще четыре, но эти снаряды легли дальше, а потому их разрывы были глуше, тише.

– Братцы, сапоги в зубы и быть готовыми к бою! – скомандовал Богров-старший и принялся проворно наматывать на ногу портянку.

– Если бауманцы сдадут позиции – быть нам в мешке, – хмуро сказал Барышев.

– Бауманцы не отступят, ребята отчаянные, – сказал Богров-младший.

Убедившись, что артналет кончился, ополченцы один за другим вышли из землянки и заняли боевые ячейки.

Отец и сын Богровы внимательно оглядели свой «максим» и, удостоверившись, что все на своих местах, все замаскировано, поднялись на глиняный выступ в пулеметной ячейке, с которого была хорошо видна равнина перед боевыми позициями полка.

– Не подвели бы бауманцы! Мы-то будем стоять до последнего. – Вглядываясь в сторону шоссе, Богров-старший глубже надвинул на лоб выцветшую пилотку. Егор достал из кармана бинокль, с которым не расставался с первых дней формирования дивизии, и поднес его к глазам.

– Нет, батя, бауманцы не отступят. – Егор грудью навалился на сырой глиняный бруствер.

– А что, ростокинцы хуже бауманцев? А ведь вчера что получилось? Как волной смыло… – Богров-старший бросил косой взгляд на сына. – Чего ты там выглядел, что аж в струнку вытянулся?

– Когда же это кончится? Все идут и идут… Третий день подряд, днем и ночью. Кажется, конца и края нет. И все из разных дивизий, с разных полков.

По шоссе, изрытому оспинами воронок, медленно, с постоянными заторами двигались обозы полуразбитых отступающих частей, санитарные машины с ранеными, за тягачами волочились спаренные прицепы пушек… По обочинам дороги, еле передвигая ногп, с узелками и котомками, вперемежку с солдатами, брели беженцы. Все уходили на восток.

– Чего грудью-то к сырой земле припал? Думаешь, на войне болячки не пристают? – проворчал Богров-старший и кинул сыну охапку пожухлой соломы, которую они ночью натаскали из скирды обмолоченной ржи. – И глядеть в эту дуду нечего, не в театре. Что прикажут – то и будешь делать. – Видя, что сын даже не шелохнулся, словно не расслышал слов отца, Богров-старший уже в сердцах повысил голос: – Кому говорят – слезь! Чего ты, как ячмень, лезешь на веко?! Успеешь еще словить шальную. И не услышишь, как прожужжит суженая-ряженая.

Егор подложил под грудь пук пожухлой соломы, спрятал бинокль, а спускаться в окоп не захотел: там под ногами хлюпала вода. Противно было идти и в прокуренную, душную землянку, где почти на четверть от пола стояла грунтовая вода, а по стенкам плыла опрелая сырость.

Отец протянул сыну кисет. Свернуть самокрутку Егор не успел. Из-за леса, над линией горизонта, по направлению к шоссе, с нарастающим гулом наплывали бомбардировщики. Они шли спокойно, уверенно, словно на учебную стрельбу на полигоне.

– Неужели ударят по беженцам? – сквозь зубы процедил Егор, снова поднося к глазам бинокль.

– В ту войну так не стервенели, – сказал Богров-старший и, пододвинув сыну каску, лежавшую в боковой нише пулеметной ячейки, приказал: – Надень! Не ровен час, полоснут и по нас.

– Это бомбовозы, им сейчас не до нас. – Егор не отрывался от бинокля. – Среди беженцев вижу женщин с грудными детьми. Старики и старушки за руку ведут маленьких.

– Надень, кому говорят!.. – прикрикнул на сына Богров-старший, подсовывая ему под локоть каску.

Отец видел, как намертво сжались кулаки Егора, как на щеках его заходили желваки.

Первые бомбы упали на обочину шоссе, по которой тянулись беженцы. Видно, враг метил в машины и пушки, да не попал. За какую-то минуту над шоссе и над обочиной поднялись несколько десятков черных земляных фонтанов, в которых серыми стертыми силуэтами обозначились поднятые взрывной волной человеческие тела, разбитые телеги, разметанная во все стороны поклажа с обозов…

– Не могу больше смотреть, сердца не хватает. – Егор положил на бруствер бинокль и головой припал на скрещенные руки.

Богров-старший взял бинокль и поднес к глазам. Не сразу дрожащими руками навел он бинокль туда, где рвались бомбы, где на искореженном участке шоссе образовался затор. Первое, что он увидел, – была девочка лет двух-трех. Прижавшись к распластавшейся в пожухлом бурьяне женщине, она что-то говорила ей, трясла за плечи, тянула к себе… По исковерканному криком рту девочки нетрудно было догадаться, что она просила мать подняться. Следующий заход бомбардировщиков оборвал стенания ребенка. Три тяжелые бомбы упали почти рядом с девочкой.

Когда улеглись поднятые взрывом комья черной земли, Богров-старший уже не увидел на обочине дороги ни девочки, ни гнедой лошади в оглоблях повозки, ни самой повозки… Он оторвал от лица бинокль и закрыл глаза. Почувствовав на своем плече руку сына, вздрогнул.

– Пойдем в землянку, отец.

Когда Богровы проходили пулеметную ячейку Барышева, то заметили, что Барышев смотрит на них глазами, в которых стыл ужас от всего того, что происходило там, на шоссе. Стрелять по самолетам нельзя, можно демаскировать позицию.

Навстречу Богровым по траншее бежал связной командира батальона. Придерживая рукой каску, которая была ему явно велика, связной скороговоркой проговорил:

– Приготовиться к отражению танковой атаки!.. Стрелять бронебойными… Под рукой иметь противотанковые гранаты и бутылки со смесью!..

Связной протараторил это механически, как заученную фразу, и кинулся дальше, в изломы траншей, к другим расчетам пулеметной роты, в которой было два противотанковых ружья, двенадцать станковых пулеметов и по одной противотанковой гранате на бойца. Бутылки с зажигательной смесью лежали в каждой индивидуальной ячейке. Но к ним пока относились с опаской: ходили слухи, что в разгар боя люди терялись, неумело обращались с ними и поджигали себя.

Богровы вернулись к своей пулеметной ячейке, заправили ленту, поудобнее расположились и замерли, пристально вглядываясь в равнину, обрамленную низкорослым кустарником, за которым синел лес. Танков ждали из-за этого леса.

– Ну, сынок, наверное, пришел и наш час. В случае чего – держись. Война есть война. В драке волос не жалеют. Да поглядывай за Кедриным. Он как дите малое.

Больше часа пулеметная рота, засев в боевых ячейках, поджидала из-за леса танки. Было приведено в действие все, чем располагал полк и чему научили ополченцев за два с половиной месяца кадровые командиры.

В соседнем батальоне два инженера-ополченца еще в начале августа, когда возводили Можайский рубеж обороны, смастерили самодельный лук-мортиру, при помощи которой можно вести точное прицельное метание бутылок с зажигательной смесью на расстояние пятидесяти – шестидесяти метров. Слух об этой мортире прокатился по всей дивизии. Это новое самодельное оружие ополченцы в шутку окрестили ракетой С.Н.Т. – смерть немецким танкам. Говорили, что сам командующий артиллерией генерал Воронов смотрел эту хитрую выдумку ополченцев и обещал посодействовать в выдаче ее изобретателям патентного свидетельства.

Казалось, что полк, который растянулся линией окопов на три километра, замер, приготовившись к упорной контратаке не на жизнь, а на смерть.

Начал накрапывать дождь. Богров-младший устал держать в руках бинокль. Медленно скользя перекрестием окуляров над линией горизонта, он ждал немецких бомбовозов, после которых, как правило, начиналась артподготовка и танковая атака. Но самолетов и танков пока не было видно.

По вот слева послышался равномерно-вибрирующий вой «рамы». Каждое утро ровно в десять часов она пролетала над передней линией обороны, строго держа курс по изгибам передних окопов. Богров-старший повернул голову на нарастающий звук самолета. То, что он увидел в следующую минуту, заставило его поднести к глазам ладонь. Пристально вглядываясь в силуэт воздушного разведчика «фокке-вульф», он понял: под самолетом кружатся листовки.

– Опять сеет, гад, – выругался Егор.

– А ну, дай на минутку! – Богров-старший взял у сына бинокль и поднес к глазам. – Тот же самый. Ишь, скалится! И опять кулак показывает.

«Рама» приближалась к окопам второй роты со стороны дивизии бауманцев. Такая наглость – средь бела дня летать над окопами на высоте ста метров, грозить кулаком да еще что-то кричать при этом и бросать листовки! Богров-старший подобного не ожидал. Хотелось немедленно открыть огонь по наглецу из всех видов оружия, но имелся приказ не демаскировать позиций дивизии стрельбой по самолетам. А приказ есть приказ.

Плавно перевертываясь в воздухе, листовки, как белые голуби-турманы, медленно спускались к окопам батальона. До земли они долетели, когда «рама» уже миновала расположение стрелкового полка.

И все-таки кто-то из старших командиров дивизии не выдержал и, нарушая свой же приказ, дал команду сбить наглеца. Из багряной опушки рощи, где проходила огневая позиция артиллерийского полка 85‑миллиметровых противотанковых орудий (ранее полк был зенитным), показалось несколько белых дымков. После их появления до окопов стрелкового батальона донеслись звуки орудийных выстрелов.

«Рама» неловко припала на левое крыло и, словно споткнувшись о что-то невидимое, на какое-то мгновение замерла, потом круто пошла вниз, оставляя за собой черный шлейф дыма. Она упала в лес, откуда батальон ждал вражеские танки. Упала в тот самый момент, когда Богров-старший увидел, как в трех шагах от их пулеметной ячейки на траву упала белая листовка и, тут же перевернутая ветерком, легла почти у самого бруствера.

Чтобы достать ее, не нужно было вылезать из ячейки. Богров-младший, изогнувшись, протянул руку и, зажав уголок листовки между пальцами, достал ее. Листовка пахла свежей краской. Первая строчка была напечатана жирным крупным шрифтом. Взгляды отца и сына скрестились на листовке:

«Москвичи-ополченцы!

На вас накатывается смертоносный вал отборных танковых дивизий. Под их гусеницы легла Европа.

Ваше сопротивление бессмысленно. Фюрер и немецкое командование гарантируют вам жизнь, нормальное питание и медицинское обслуживание.

Ваше признание силы и величия Германии будет достойно оценено фюрером и даст вам право после победоносного окончания войны вернуться к своим семьям, в свою родную Москву и другие города и села России.

Будьте благоразумны. Вы стоите перед лицом трагедии, исход которой – в ваших руках.

Командование группы армий “Центр” дает вам на раздумье целую ночь.

Переходите на нашу сторону группами и поодиночке».

– Ну как? – спросил Егор и достал из-за отворота пилотки бычок. Закурил.

Отец не ответил. Скатал из листовки шарик, отковырнул шанцевой лопатой ком глины и зарыл ее. И тоже достал из пилотки большой бычок, прикурил от самокрутки Егора и, словно не было никакой листовки, спокойно сказал:

– Утром, если вынудят, мы им ответим.

В непривычную тишину, повисшую над окопами, вдруг откуда-то с небесной выси пролилось гортанно-трубное курлыканье журавлей. И слышалось Богрову-старшему в этих тревожных журавлиных возгласах предвестие долгих и больших бед, перед которыми нужно выстоять.

Глава XIX

Телефонный звонок полковника Реутова был неожиданным и, как показалось Веригину, преждевременным. Час назад по приказанию генерала Веригина Реутов срочно отправился на левый фланг полосы обороны, где по обеим сторонам автострады Москва – Минск занимали боевые позиции два приданных дивизии полка 85‑миллиметровых зенитных орудий. На эти два артполка у Веригина была большая ставка. Оседлав самое танкоопасное направление полосы обороны – автостраду, зенитчики (тоже по приказу командующего Резервным фронтом приданные дивизии для усиления жесткой обороны) пока не укладывались в заданные темпы инженерно-земляных работ.

Веригин только что собрался лично проверить, как идут работы по подготовке к взрыву шоссейного и железнодорожного мостов, и хотел познакомиться с личным составом подрывной команды, сформированной из саперов резерва Главного Командования. Подрывная команда была придана дивизии два дня назад, хотя задачи ей были поставлены раньше – командованием Резервного фронта.

По пути от подрывников генерал планировал заглянуть к морякам-черноморцам. Вчера вечером командиры обоих дивизионов доложили Веригину, что моряки не хотят переобмундировываться. «Старая песня – умрем в тельняшках, – подумал Веригин, смотря на себя в осколок зеркала, который он вчера аккуратно закрепил между тремя гвоздями, вбитыми в сосновое бревно, служившее косяком дверного проема блиндажа. – Неистребимая традиция. Прет против всех законов маскировки. В тельняшках умирали черноморцы и в русско-турецкой войне. Не на воде, а на суше. На фоне красного суглинка и пепельно-серых меловых отрогов, в черно-белых полосатых тельняшках, в черных бушлатах и черных бескозырках, остроглазым туркам они, наверное, казались зебрами. Лучшей мишени не придумаешь…»

С мыслями о том, с чего он начнет разговор с моряками, генерал закрыл за собой брезентовый полог блиндажа, заменяющий дверь, и шагнул в глубину хода сообщения. В этот момент дежурный связист крикнул ему вдогонку:

– Товарищ генерал, на проводе ноль-три. Важное и срочное сообщение!

Последнюю неделю Веригина раздражали суетливость и нервозность Реутова. Чем ближе наступал час лобовой схватки с врагом, тем заметнее стали сдавать нервы у начальника штаба.

«Хотя, если разобраться, на Ламе оснований для нервозности было больше. Дивизия была вооружена в основном кирками и лопатами, одна винтовка приходилась на троих… А сейчас?.. Чего он мечет икру?» Уже на Вязьме полки были переформированы по штатам регулярных войск, каждое стрелковое отделение получило по две винтовки СВТ и ручные пулеметы; в каждую пулеметную роту выдали по двенадцать станковых пулеметов; в минометную роту – по шесть минометов; каждая полковая батарея получила четыре новенькие 76‑миллиметровые пушки; взамен старых, отслуживших свой век пушек артиллерийский полк получил с завода двадцать четыре 76‑миллиметровых орудия, восемь гаубиц и четыре мортиры. А два дня назад в дивизию поступили артиллерийские лошади. Правда, без амуниции. Но так или иначе вопрос с тягловой силой был уже фактически решен…

И все-таки Реутов нервничал.

– Ну что там стряслось?! – раздраженно бросил в трубку генерал, недовольный тем, что телефонный звонок заставил его вернуться в блиндаж и оборвал мысленное начало беседы, которую он должен провести с черноморцами. Он уже придумал начало своего обращения к матросам: «Товарищи краснофлотцы! Хоть и живет в народе красивый афоризм – “морской кок равен сухопутному полковнику”, но война есть война. Война – не камбуз, где чумичкой разливают борщ по-флотски и носят брюки шире, чем гоголевский Днепр во время весеннего разлива, когда его не может перелететь ни одна птица…» – Ну что вы молчите?! Я вас не слышу… Говорите громче, в трубку!.. – нервничал Веригин.

Вначале слова полковника доносились как сквозь подушку, еле слышно, а потом, словно прорвавшись через преграду, резко и болезненно обрушились на барабанную перепонку. Реутов истошно кричал в телефонную трубку:

– Товарищ ноль-один, к нам прибыл Николай Николаевич Воронов!.. Повторите, как меня слышите? Я – ноль-три! Я – ноль-три!..

– Он же должен быть у нас завтра. А впрочем… Где он сейчас? – Взгляд генерала остановился на осколке зеркальца, прикрепленного к дверной стойке.

– На батареях у зенитчиков, – звучало в трубке.

– Что он там делает?

– Проверяет боеготовность орудийных расчетов и беседует с личным составом.

– Ну и как он находит работу зенитчиков? – спросил генерал и тут же подумал: «Не забыть убрать это чертово зеркальце. Чего доброго, увидит командующий, назовет барышней…»

– Инженерными работами и расположением орудий командующий остался доволен. Сделал только одно замечание.

– Какое?

– Нужно скорее заканчивать запасные позиции батарей и усилить маскировку как основных, так и запасных позиций. Говорит, что со стороны нашего левого соседа позиции обоих артполков просматриваются как нижегородская ярмарка.

– Передайте гостю, что я выхожу к нему навстречу, в расположение зенитчиков.

– Есть, передать! – раздался в трубке по-солдатски четкий голос начальника штаба. – Сейчас он в расположении полка Фокина. Беседует с личным составом.

Осколок зеркала генерал убирать не стал: пусть командующий (если он зайдет к нему на КП) думает о нем что хочет – должен же он в конце концов во что-то глядеться, когда бреется.

В блиндаж, запыхавшись, вбежал адъютант Веригина и следом за ним офицер связи. Адъютант доложил тоже, что минуту назад сообщил начальник штаба.

Веригин, застегнув ворот гимнастерки на все пуговицы, расправил под ремнем складки и приказал адъютанту и офицеру связи, чтобы те срочно сообщили начальнику артиллерии и начальнику связи о прибытии Воронова.

– Командирам всех полков и приданных подразделений – оставаться на своих КП и ждать моих приказаний!

…Командующего артиллерией Веригин нашел на огневой позиции второго стрелкового полка в батальоне майора Кадинова. Воронова сопровождали ординарец, адъютант и четыре прибывших с ним командира, а также комиссар дивизии Синявин, полковник Реутов и начальник связи дивизии полковник Моравский.

Рядом с Вороновым, отстав от него на шаг, шел командир второго стрелкового полка подполковник Савичев. Они только что осмотрели взводный блиндаж и шли по глубокой траншее, в которой были добротно отрыты и надежно оборудованы и замаскированы боевые ячейки пулеметных расчетов.

Воронов про себя отметил, что в августе здесь все было по-другому, не так надежно и прочно. Тогда на этом участке левобережья Днепра – Серково, Спичино, Яковлево – стояла 133‑я стрелковая дивизия, которая первого сентября была брошена в район Ельни. Вместо ненадежных и весьма спорных – с точки зрения тактики и психологии солдата во время оборонительного боя – индивидуальных ячеек бойца, в насмешку прозванных некоторыми тактиками «сусликовыми норами» и «сурчиными гнездами», бойцы второй московской дивизии народного ополчения на всем протяжении восемнадцатикилометровой полосы обороны вырыли непрерывную ломаную траншею, разветвленную глубокими окопами и ходами сообщения во взводные блиндажи, к окопам орудийных расчетов, к запасным позициям батарей и ложным батареям.

На командующем был легкий генеральский плащ, в некоторых местах испачканный в глине. По выцветшим на солнце петлицам и блеклому околышу его фуражки, видавшей не один дождь, было нетрудно догадаться, что в штабных кабинетах Воронов не засиживался.

Доклад Веригина командующий выслушал внимательно, с выражением глубокой озабоченности. В озабоченности этой прочитывалось желание до конца проникнуть в положение и ход дел дивизии, которая всего лишь несколько дней назад покинула глубоко эшелонированную полосу обороны на реке Вязьма, где бойцы народного ополчения, невзирая на методические бомбежки, артобстрелы с воздуха, а также потери личного состава, зарываясь в тяжелый глинистый грунт, пролили столько пота… Вот теперь то же самое происходит на левом берегу Днепра.

Воронов пожал руку комдиву, и только теперь Веригин заметил, что белки глаз у командующего были воспалены, а взгляд и вялая улыбка как бы говорили: «Спасибо… За вашу дивизию я спокоен…»

– Верховное Главнокомандование и лично товарищ Сталин на вашу дивизию возлагают большие надежды.

Воронов обвел глазами командиров, стоявших в просторном траншейном отводе и жадно ловивших каждое его слово. Он был доволен тем впечатлением, которое произвело на них его сообщение о том, какое значение придает их дивизии Сталин.

– Сделаем все, чтобы оправдать доверие Ставки и лично товарища Сталина, – воспользовавшись паузой, четко ответил Веригин.

– Надеюсь, вы поняли, почему вашей дивизии придали такую мощь: два полка 85‑миллиметровых зенитных орудий, два морских дивизиона тяжелой артиллерии, гаубичный артиллерийский полк и отдельный тяжелый артдивизион?..

– Поняли, товарищ командующий! – Веригин окинул взглядом подчиненных ему командиров и заметил, как лица их просветлели. – Поняли с первого дня, как только вышли к Днепру и оседлали автостраду и железную дорогу.

Лицо командующего снова стало сосредоточенно-усталым и озабоченным. Словно подбирая самые правильные и точные слова, он сказал:

– У меня, товарищи, нет времени делать специальное сообщение о событиях на фронтах вообще и на вашем фронте в частности. Обо всем этом вы знаете из сводок Совинформбюро. Положение на всех фронтах тяжелое. Враг рвется к Москве. Преградой к столице на железной дороге и на автостраде Москва – Минск стоит ваша дивизия. А поэтому… – Командующий сделал паузу и, глядя себе под ноги, продолжил: – Вы поняли меня, а я, познакомившись со всем тем, что делаете здесь вы, понял вас. Желаю вам удачи в боях. А теперь… – Воронов остановил взгляд на Веригине, – покажите мне пулеметные и орудийные окопы стрелкового полка.

Цепочка командиров, впереди которой шли Воронов и Веригин, двинулась по извилистой траншее в сторону автострады.

Поравнявшись с пулеметным расчетом Богровых, только что закончивших рытье запасной позиции, командующий остановился. Веригин запомнил их еще с Москвы, при первом построении полков в Измайловском парке. Высокие и плечистые, Богровы стояли на правом фланге роты. Еще тогда по четким линиям лиц двух рослых бойцов – молодого и пожилого, по их взметнувшимся над серыми глазами черным бровям Веригин понял, что перед ним отец и сын. Он даже задержался у роты, когда началась перекличка, чтобы удостовериться в своей догадке. И был доволен, когда старшина роты дважды подряд повторил фамилию Богровых и в ответ на его выкрики с правого фланга роты прозвучали ответы «я» из уст стоявших плечом к плечу отца и сына.

При виде двух генералов, за которыми двигалась цепочка командиров, Богровы встали. На их потных лицах желтели пятна глины. Богров-старший поправил на голове выгоревшую на солнце пилотку, перемазанную в бурой глине, расправил под ремнем гимнастерку и, повернувшись в сторону Воронова, отдал честь.

– Товарищ генерал-полковник, третий пулеметный расчет второй роты закончил рытье запасной позиции. Докладывает командир расчета сержант Богров.

Командующий перевел взгляд на рослого румяного детину, стоявшего рядом с командиром расчета.

– Второй номер пулеметного расчета рядовой Богров! – вскинув к виску широченную ладонь, отрапортовал Егор, а сам, как учил отец, «ел глазами начальство».

Командующий некоторое время стоял неподвижно, переводя взгляд с отца на сына.

– Ну прямо одно лицо, – пошутил командующий.

– Так точно, товарищ генерал! – бойко отчеканил Богров-младший. – Виноват мой отец.

– А ну, покажите свою позицию.

– Начнем с основной? – спросил Богров-старший.

– По логике вещей нужно начинать с нее. – Командующий боковым отводом траншеи пошел следом за Богровым-старшим. Егор шел позади командующего. Воронов молча осмотрел основную позицию пулеметного расчета, присел на холодный глиняный уступ окопа и достал из кармана плаща пачку «Казбека». Сделав знак пулеметчикам Богровым, чтобы те тоже сели, протянул папиросы вначале отцу, потом сыну. Богровы тоже присели на глиняный уступ, огрубевшими пальцами осторожно размяли папиросы, закурили.

– Как зовут, как величают? – с улыбкой глядя на Богрова-старшего, спросил командующий.

– Зовут Николаем, величают Егорычем, – затянувшись папиросой, ответил Богров-старший.

– А сына?

– Нарек по деду – Егором.

– Судя по окопу, видно, и раньше приходилось играть с «максимом»? – спросил Воронов.

– Давно, в молодости… Но кое-что еще помню.

– В Гражданскую?

– На ней, и пораньше.

– Пришлось хлебнуть и империалистической? – Всматриваясь в лицо Богрова-старшего, Воронов пытался определить его возраст. – Какого года рождения?

– Девяносто первого.

– Тяжело? – Взгляд командующего остановился на больших и сильных кистях рук Богрова-старшего.

– Пока что лопата из рук не вываливается, товарищ генерал. И «максим» слушается.

Командующий встал, стряхнул с плаща засохшие комочки глины и затоптал папиросу.

– Ну что ж, спасибо, Николай Егорович, за беседу. Перекур окончен, пора приниматься за дело. – Видя, что Богров-старший хочет что-то сказать, но не решается, спросил: – Вы хотели что-то спросить?

– С кем выпала честь беседу вести, товарищ генерал-полковник? А то убьют, так и не узнаю…

Командующий протянул Богрову-старшему руку и сказал:

– Мы, Николай Егорович, с тобой тезки. Только моего отца звали Николаем. А фамилия моя Воронов. Должность занимаю большую: командую артиллерией всей Красной армии.

Богров-старший, узнав, с кем он вел беседу, сразу как-то преобразился, даже разволновался.

– И со Сталиным видитесь?

– Приходится. По его заданию к вам приехал. – Воронов похлопал по плечу Богрова-старшего и хитровато-озорно подмигнул младшему. – Прилечу в Москву – передам товарищу Сталину привет от отца и сына Богровых. – С этими словами командующий направился в ход сообщения, соединяющий пулеметную ячейку с главной траншеей батальона, которая, как ручеек, вливалась в полковую и дивизионную реку-траншею.

В этот момент кто-то из ополченцев заметил в небе самолеты. Команда «Воздух» прозвучала глухо, словно тот, кто произнес ее, боялся: как отнесутся к этому генералы? Взгляды всех, кто находился в траншейном отводе, взметнулись к небу. Не прошло и нескольких секунд после команды «Воздух», как все отчетливо увидели в безоблачном небе, над окоемкой дальнего леса, длинную, словно точечный пунктир, линию. Линия обозначалась все отчетливее и резче, черные точки, наливаясь, становились каплями, капли увеличивались… На позиции дивизии шла волна бомбардировщиков.

– Всем в укрытие! – скомандовал Воронов и направился в отвод главной траншеи. За ним пошел генерал Веригин.

Вдоль многокилометровой траншеи, над боевыми позициями стрелковых полков, артиллерийских батарей и приданных дивизионов, сливаясь в общий гул, понеслась протяжная, как сирена речного парохода, команда: «Во-о-о-зду-у-х!»…

Но вот команда словно захлебнулась, и в тишину, повисшую вдруг над мостом через автостраду, над лабиринтом окопов, идущих вдоль левого берега Днепра, равномерными, как морские волны, звуковыми накатами врезался нарастающий гул немецких бомбардировщиков.

Блиндаж, рассчитанный на стрелковый взвод, с трудом вместил всех, кто в него кинулся.

Когда Воронов и Веригин вошли в блиндаж, взвод был уже в укрытии. Кто-то из ополченцев, не разглядев в темноте вошедших, смачно выругался.

– Ого!.. Такого я еще не слыхал… – заметил Воронов и, протиснувшись в середину блиндажа, зажег спичку.

Кто-то из ополченцев зажег окопную «люстру», сделанную из сплющенной артиллерийской гильзы, в которую вставлялся длинный лоскут шинельного сукна.

Первый разрыв бомбы прозвучал глухо, как утробный земляной взрыд. За первым сразу же последовал второй, третий… Минуту спустя блиндаж задрожал, с потолка посыпались комья земли. Коптящее пламя «люстры» заколебалось, вырисовывая на стене уродливые тени.

Взгляды бойцов и командиров были устремлены на Воронова. И командующий чувствовал это. Он понимал, что по выражению его лица все читают степень наступившей опасности. Не растерянность, не беспомощность отразились на лице командующего, а сдержанная сосредоточенность и мужество. Как и бойцы, он терпеливо ждал конца бомбежки.

Один из взрывов сотряс блиндаж так, что все, кто находился в нем, невольно присели. Следом за ним, через какие-нибудь одну-две секунды, последовал новый взрыв сокрушительной силы. Идущая за взрывом волна хлестанула через ход сообщения в блиндаж и бросила стоявшего у самого входа молоденького лейтенанта из свиты командующего на тех, кто находился перед ним.

Блиндажная «люстра» погасла. Наступил полный мрак, который тут же рассеялся – кто-то из командиров зажег спичку.

– Спокойно, товарищи, кажется, пронесло, – проговорил командующий и закурил. Закурил и Веригин.

Пачка «Казбека» пошла из рук в руки по земляным нарам, на которых сидели притихшие ополченцы.

– Сорок… – прозвучал чей-то сиплый голос в темном углу блиндажа.

– Двадцать… – донеслось из противоположного угла, куда пачка «Казбека» не дошла.

Воронов знал значение этих солдатских «заявок», а потому обернулся к одному из сопровождавших его командиров, и тот, с полуслова поняв генерала, поспешно достал из планшета две пачки «Беломора».