Текст книги "Свобода строгого режима. Записки адвоката"

– Скажите, известно ли Вам, каким образом передвигался Громов?

– Он передвигался на метро.

– Видели ли Вы когда-либо у Громова огнестрельное оружие? Если да, то какое именно, когда именно и при каких обстоятельствах?

– Оружия я с ним никогда не видел. На встречу он приезжал обычно с книжкой.

– С какой книжкой?

– С разными. Всякие там исторические и общественно-политические. Или про оружие, в котором он очень разбирался.

– Есть ли у Вас ещё какие-либо замечания, дополнения к сказанному?

– Нет.

– Время 20 часов 40 минут, – зевнув, Красин посмотрел на часы, хотя была уже ночь следующего дня. – Видеозапись приостанавливается для составления протокола и просмотра видеозаписи.

– Нормально? – буркнул Илья, убедившись, что камера выключена.

– Для двенадцати депрессивных граждан вполне. Больше ничего не хочешь сказать?

– Мне кажется, что надо усилить момент про наш легальный путь, – робко предложил Горячев.

– Хорошо. Сейчас усилишь, а еще сделаешь акцент на участии Хастовой. Девку эту надо сильнее крепить. И скажи, что пришел добровольно и… короче, сам знаешь, ну, чтобы самому под раздачу не попасть. И давайте быстрей, а то уже четвертый час ночи. Включай камеру, – Красин кивнул оператору.

И снова «мотор». Следак, сопротивляясь одолевавшей дремоте, монотонно продолжил:

– Видеозапись возобновляется. Время 21 час 30 минут. Сейчас видеозапись была просмотрена участниками следственного действия… Свидетель Горячев И.В., Вы прослушали и просмотрели видеозапись, правильно ли она отражает ход и содержание следственного действия, имеются ли у Вас замечания, исправления, уточнения?

– Да, имеются дополнения, – бодро подхватил Илюша. – После того, как мы просмотрели видеозапись, я бы хотел уточнить один момент. Фамилию Хастовой я слышал и до того, как увидел её в СМИ. Просто однажды посмотрел у Жени паспорт. Ее фамилия отложилась где-то в голове. Сразу и не вспомнил. Вспомнил в тот момент, когда увидел новости об участии Хастовой в убийстве Маргелова и Батуровой. О том, что она участвовала в преступлении, я понял из её рассказов, когда у нас возник спор по поводу легального и нелегального пути развития движения. Женя осуществляла слежку за Маргеловым.

– Уточните, каким Маргеловым? – дотошно приставал следак.

– За адвокатом Станиславом Маргеловым, который был убит на Пречистенке.

– Всё у Вас?

– Еще хочу добавить, – словно испугавшись опоздать, затараторил Илюша. – Что сегодня я пришёл для дачи показаний к следователю добровольно. Претензий не имею, давление на меня не оказывалось.

– Высказывались ли в Ваш адрес когда-либо угрозы со стороны Хастовой и Громова?

– Они мне угрожали. И в ходе этих угроз я понял, что именно они убили адвоката и журналистку.

– Рассказывали ли Вы ранее кому-либо об этом?

– Нет, никому не рассказывал.

– По какой причине и в связи с чем Хастова показывала Вам свой паспорт?

– В Интернете часто встречаются неадекватные люди. Просто захотелось удостовериться в том, что её действительно зовут Евгения.

– В ЖЖ какой у Вас «ник» или прозвище?

– Джеймс Конноли.

– В остальном всё верно записано?

– В остальном всё верно.

– Есть ли у Вас исправления, замечания, уточнения?

– Нет, замечаний и исправлений не имею, запись велась правильно.

Горячев с пафосом начинающего дипломата в окружении зрителей и софитов расписался под протоколом: «Мною лично прочитано, с моих слов записано верно» (подпись Горячев).

Минут через двадцать Илюша стоял на улице, ночной, уже почти утренней. Манящая радость свободы, звеневшая в душе тридцатью серебряниками, оказалась рекламным блефом покинутых стен. Он вспомнил Писание и возненавидел Бога. Ему хотелось удавиться, но Илья очень любил маму и шибко страшился боли.

Среда

– Розы? Ты никогда мне их не дарил! – девушка задумчиво втянула синтетический аромат осеннего букета. – Цветы от тебя я надеялась получить только на похороны. Красивые, правда, слегка мертвые. Можно я выкину их прямо сейчас, не хочу видеть их тлен? Ты ведь не обидишься? Правда?

– Как скажешь, – насупившись, Никита полез за мусорным ведром.

– Котик, я же пошутила. Они будут жить еще дней пять, а, может, вытянут и целую неделю. Если, конечно, от сердца подарены.

– Сегодня год, как мы познакомились, – парень снова растаял.

– Ты не забыл. Умница! А я забыла. Помню только снежное небо и грязную голую землю. Я вся продрогла на этом митинге, но уйти не могла. А ты подошел и спросил: «Какое стихотворение этого бронзового товарища, под которым мы собрались, вам больше всего нравится?» Я тогда растерялась, как дура, и ничего не смогла вспомнить.

– Потом ты набралась глинтвейном в соседней кофейне и пыталась мне впарить Блока за Маяковского, – улыбнулся Громов. – Зашла в душу в тапочках, там разулась и назад вышла.

– Зато согрелась и даже не заболела, – не слушая Никиту, вспоминала девушка. – Знаешь, а я люблю розы, хотя, наверное, это пошло.

– Вы любите розы, а я на них ср…! Стране нужны паровозы, нам нужен металл!

– Фу, Котик! Зачем ты так?

– Это и есть Маяковский Владимир Владимирович.

– Поэтому он мне и никогда не нравился. А если тебе не нравятся стихи, то зачем их учить?

– А еще у меня для тебя есть подарок.

Никита достал из ящика кухонной тумбы аккуратную коробку, завернутую в бордовую фольгу, перевязанную золотистой лентой. Хлопнув в ладоши от счастья, девушка бережно развернула упаковку, внутри которой лежал словарь Ожегова, неестественно-тяжелый со странно-смещенным центром тяжести. Женя понимающе-одобрительно свернула губы в трубочку, хитро прищурив правый глаз. Она открыла книгу и пролистала первые страниц двадцать. Ожидания ее не обманули. Это был всего лишь тайник. Внутри словаря в прорезанной бумаге лежал вороненый наган 28-го года выпуска, а рядом с ним в отдельной секции был спрятан глушитель. Женя вытащила ствол, набитой рукой накрутив на него глушак.

– Я тебя обожаю! – она страстно поцеловала парня. – Я бы прямо сейчас с радостью кого-нибудь грохнула.

– А сможешь из него двоих завалить? – лицо Громова вдруг стало холодным и немного злым.

– Конечно, – Женя поняла всю серьезность вопроса. – Надо только немного к нему привыкнуть.

– Зай, как минимум одному надо попасть сразу в голову, – продолжал наставлять Никита.

– Это я смогу, одному-то точно попаду.

– А второго все равно добивать придется. Наган, он…

– Котик, я все смогу…

– В общем, по одному из планов, которые Леха сейчас готовит, один человек валит двух борзых дагов. Это будут бандосы, они на «Хаммере» два раза в неделю приезжают тренироваться в районе Академической. Адрес и время отработаны. Один из них чемпион мира по тайскому боксу, другой вольник. Дикая тварь из дикого леса. Поэтому там может быть все, что угодно. Я думаю, может быть, ты их исполнишь, а тебя громким стволом подстрахуют.

– Кайф! – в блаженстве вытянула девушка.

– Во-первых, тебя не заподозрят, – рассуждал Никита. – Во-вторых, мы же хотим, чтоб ты кого-то завалила… и лучше рисковать за понтовых зверей, чем за сраного дворника… Лучшими страховщиками в этом деле могут быть я и Леха… В-третьих, если ты это сделаешь, парни на тебя перестанут косяка давить. Справишься?

– Я уничтожу… Я с радостью кого-нибудь сейчас вальну.

– Там не кого-нибудь. Зверь-то очень серьезный.

– Тем более за радость! – Женя прицелилась в телевизор. – Бах!

– Возможно, они будут сами заряженные…

– Не переживай, родной. Они же всяко расслабленные, а я девочка такая симпотная. Думаю, за «плетки» они схватятся в самую последнюю очередь.

– Нельзя так легко к этому относиться. Ты меня пугаешь!

– Наоборот все. Нельзя убивать сердцем. Солью их в лучшем виде. Ты мне главное основного покажи, а то попутаю рожи обезьяньи.

– Надеюсь, что нам с Лехой не придется их дорабатывать. Во-первых, шума будет много. Тихий ствол будет только у тебя. Во-вторых, на двух дагах спалить больше одного ствола слишком роскошно.

– Никакого уважения к чемпиону мира, – хихикнула девушка, доставая из холодильника пачку пельменей. – И ты хочешь сказать, что мне потом придется выкинуть мой наганчик? Это ж 28-й год! Наверное, им еще энкэвэдэшники орудовали. Прикинь, сколько он мог видеть дрожащих затылков всяких уродов. А тут две дырки и на помойку. Давай оставим, Никит. Пожалуйста! Ну, хотя бы еще на пару раз.

– Зай, как пойдет, – парень явно не был расположен к дискуссии.

– Знаешь, сегодня было какое-то дурацкое предчувствие. Шла домой и рисовала мультики всякие. Прихожу, а ты убит. И все… Давай через пару месяцев на Украину уедем, хотя бы на полгода.

– Я уже попросил ребят, чтобы с жильем порешали. Хоть нервы немножко поправить. Третью ночь не сплю. Квартиру надо менять.

– Мне обещали через неделю сдать квартиру в Орехово. И от метро близко, и просят двадцать тысяч.

– Чем скорее, тем лучше.

Жене Хастовой было двадцать пять. Красивая, статная брюнетка. С узкой талией, балетной осанкой и высокой грудью. Черные, словно уголь, волосы, надменный взгляд со сверлящей иронией, налитые кровью восточные губы. Ее вырастила мать-инвалид, которая не сможет пережить ареста дочери. Их рано бросил отец, поэтому особым пиететом к собственной породе и фамилии она не отличалась. Трудно сказать, что стало смыслом ее жизни – русский национализм или любовь русского националиста. Она уже отдала ему свою жизнь, фанатично и без остатка.

– Мы должны убедить всю честную молодежь, что убийство гастеров – это ни хрена не национальная идея, – распалялся Громов. – Нельзя искать там, где светлее, нельзя убивать тех, кто под рукой. Нас слишком мало, чтобы разменивать наши силы на желтомордых рабов, которых здесь миллионы. А на смену одному трупу приезжают десять его дальних родственников. Удар надо направлять только по коррумпированным чиновникам, судьям, мусорам и фэбосам. Резать и взрывать только беспредельных зверей, еврейских олигархов и русских предателей!

– Ты сам-то в это веришь? – она заглянула в глаза другу. – Они же все контролируют.

– Да. Все. Кроме собственного страха. А достать можно любого.

– Мы ничего не сможем сделать. Нас слишком мало.

– Да, нас мало. Но мы опасны и непредсказуемы. Нас невозможно просчитать. Кого ты больше боишься – армии НАТО или пьяного гопника с «розочкой»?

– Ха! Наверное, гопника.

– Медведей и крокодилов или пары червей у себя под кожей?

– Ладно, убедил. А давай Храм Христа Спасителя заминируем.

– Не кощунствуй, Жень, – суеверно оборвал девушку Громов.

– А чего? Это же православная бутафория. Церетелиевская пародия на храм. Туда же Господь никогда и не заглядывал. А ты знаешь, что этот храм РПЦ даже не принадлежит. Там же под ним – сервис, мойки, гаражи. Снимем пару машиномест, загоним туда два микроавтобуса с гексогеном и рванем в пасхальную ночь, когда завскладом с айфончиком будут свечки мусолить – верующих отрабатывать. Там же кроме них соберется вся шерсть кремлевская, которую по одиночке мы за всю жизнь не переловим.

– Идея правильная. Надо думать. Будет много случайных жертв. А если главные цели выживут, а под раздачу попадут дети и женщины, то мы окажемся прокляты собственным народом, от нас все отвернутся. Мы всегда должны делать поправку на общественное мнение. Это земля, на которой мы стоим. Каждая акция должна иметь информационную подсветку, без которой мы быстро превратимся в голимых маньяков.

– А так ты думаешь, мы – герои? – девушка недоверчиво качнула головой.

– Герои как рыбы, на поверхность всплывают только мертвыми. Мне плевать на жизнь, мне плевать на героизм.

– Делай, что должен, и будь, что будет? – перебила Женя.

– Ты меня не понимаешь. Каждая акция должна сотрясать общество, страхом сковывая врагов, а удачей вдохновляя сочувствующих. Кстати, это прекрасно понимали народовольцы. Знаешь, что говорила Соня Перовская?

– А кто это? – Женя лениво поморщилась.

– Какая ты темная!

– Ну это же ты у нас историк. Вот, давай и рассказывай.

– Софья Перовская была дочкой губернатора Петербурга, отбилась от отцовских рук, ушла в революционный террор и в 27 лет организовала убийство Александра II. И даже махнула платком Гриневицкому, когда тому нужно было кидать бомбу в императора. За этот подвиг Соня вместе со своими подельниками и была повешена на плацу Семеновского полка. Самое примечательное, что сдал ее друг детства Коля Муравьев. Кстати, случайно там поубивало и женщин, и детей. Зато по всему бывшему Союзу в честь нее улицы, памятники, колхозы и совхозы.

– Она была замужем?

– Ее гражданский муж Андрей Желябов был повешен рядышком.

– Замечательно, – поджав губы, Женя отвинчивала у нагана глушитель. – И что же говорила эта милая особа?

– Кидая бомбы в аппарат насилия, мы врываемся в сознание масс!

– Точно, но как-то по-марксистски кондово.

– Между прочим, Маркс одобрял политический террор, который называл «критикой оружием». Хотя был еще той сволочью.

– У тебя могло бы получиться неплохое историческое исследование, апробированное на практике!

– Если не убьют, то будет чем заняться в тюрьме.

– Дурак! Типун тебе на язык.

– По-моему, Канту принадлежат очень правильные слова: «Всего долее живут в том случае, если менее всего заботятся о продлении жизни». Поэтому считай, что мы просто стараемся продлить себе жизнь. Я сегодня с Илюшей по скайпу разговаривал. Он вроде как заболел, поэтому по девятому все придется отложить.

– Он забыл, что у нас нет больных, есть только живые и мертвые.

– Прекращай. Крест свой каждый несет по силам. Не придирайся к Илье. Он делает все что может, по крайней мере, он так уверен.

– Главное, чтоб не сдал…

– Он слишком амбициозен, спит и видит себя вождем нации. Илюша сможет продать нас, но только не эту волшебную мечту.

Ребята сели обедать. Угощались пельменями с майонезом. Женя готовить не любила, да и не умела. А Никита к кулинарии был равнодушен. Их убежище являло собой унылую однокомнатную коморку с неубиваемым никакой уборкой духом затхлости и хозяйской четы алкоголиков. По пузырящемуся коричневому линолеуму шныряли рыжие тараканы, неуютно прислушиваясь к хлорке, которой Женя уперто боролась с маслянистыми разводами, покрывавшими пол. На полкухни раскорячился холодильник, подтекающий и рычащий, словно тракторный дизель. Внутри него стояли какие-то склянки с химическими реактивами для производства взрывчатых веществ, открытое ведерко с майонезом, бутылка «Смирновской» водки, пять яиц и запасы пельменей. На подоконнике пылились банки с налетами разного и непонятного происхождения. В серой тюли чахло бледно-зеленое растение с отвыкшими от воды сухими жилистыми корнями. Банки и «дерево» скрывали от постороннего глаза железный короб, приваренный с уличной стороны окна. То был своеобразный тайник, в котором хранился укороченный калашников, два ТТ и три гранаты. Это было «НЗ» на случай штурма. Сдаваться они не собирались.

Воскресенье

Знобило радостью. Три недели кропотливой работы, привитая изжога от кофе и всякой пластмассовой гадости. Он не спал по двое суток, ловил, терял, досадуя, что не хватило терпения, начинал все сначала. В успехе он был уверен, сомнения таились лишь в сроках. Планы могли разрушить лишь отпуск, болезнь или скоропостижная кончина, о последней Леша боялся даже думать. Порой, казалось, что они немного родственники. Леша стал жить его распорядком, пробками, ресторанами, магазинами. Пару раз был с ним в клубе, точнее рядом. Войти внутрь Леша так и не решился – подвело отсутствие респектабельности, брезгливость и кричащая гетеросексуальность. Он мог бы стать его секретарем или водителем. Леша знал даже как зовут его двухлетнюю дочь, которая как-то гуляла вместе с папой. Однако в истинном отцовстве своего потенциального начальника парень очень сомневался. Господин Чушков, так звали этого товарища, проживал по двум адресам. В шикарном жилом комплексе в Сокольниках вместе с семьей по соседству с коллегами, и в съемной «двушке» облупленной пятиэтажки. За время этого дистанционного знакомства Леху уже начинало укачивать от привычек своего подопечного. Он знал о его страсти к золотым часам и черным галстукам, о том, что Чушков в момент волнения облизывает губы, растягивая их улыбкой. Знал о манере речи, гнусавой, но резкой. Знал, что он любит морепродукты и не верит в Бога. Знал даже, с кем тот спит, хотя молодые молдаване и таджики были для Лехи на одно лицо.

Денису Эдуардовичу Чушкову было сорок семь лет, свою карьеру следователя он закончил десять лет назад начальником криминальной милиции Пресни. Работа мента оказалась слишком пыльной для ухоженной натуры Дениса Эдуардовича, да и высшее начальство не смогло достойно оценить деликатную самобытность майора. Отвязавшись от милицейского стойла, Чушков по натоптанным блудным тропам подался в судьи.

Судейский корпус России строго следовал половому прогрессу, поэтому Денис Эдуардович быстро обзавелся новыми покровителями среди верховных жрецов Фемиды. Новая работа пришлась Чушкову по вкусу. Он специализировался по детям, рассматривая дела юных скинхедов, обрекая русских «волчат» на суровые каторги. Чушков старался смотреть в глаза своим жертвам, зачитывая приговоры.

Они, тщедушные, жались за толстыми стеклами «аквариума», разрываясь взглядом между материнскими слезами и «Вашей честью», натыкаясь на звериное наслаждение липких глазок с хищным испугом, спрятанном в узком прищуре. Сложно сказать, что преобладало в профессионализме судьи Чушкова – претворение путинских заветов по борьбе с экстремизмом или латентный садизм. Хотя, бесспорно, они дополняли друг друга, определяя страшную формулу правосудия современного Отечества.

В смелости Чушкову нельзя было отказать. Он улыбался косым взглядам друзьям подсудимых, смотрел сквозь седеющие головы их отцов, до посинения сжимающих кулаки… Денис Эдуардович вздрогнул лишь однажды, случилось это пару месяцев назад. Одной из подсудимых в очередной бригаде «молодогвардейцев» оказалась пятнадцатилетняя девочка. Она дружила с главным злодеем банды – с юношей на два года старше ее – и даже как-то присутствовала, когда злые дети оформляли очередного нелегала в труппу анатомического театра. Следователи держали ее на подписке о невыезде, а прокурор просил за раскаянье, признание и сотрудничество дать ей три года условно. Чушков дал девять лет колоний. Приставы не знали, как подступиться к ребенку, одеть браслеты и спустить в подвал. А девочка гордо давилась плачем, протягивая растерянным ментам тоненькие ручки с плетеными фенечками.

– Будь ты проклят, сволочь! Дети твои и все ваше сучье племя! – неистовый вопль незримым мечом родительского горя разрубил торжественно-погребальную тишину.

Несчастную мать за оскорбление суда потом осудят на те самые три года, которые требовал прокурор для девочки. А еще выпишут крупный штраф, для нее неподъемный. Судебные исполнители опишут имущество, заберут самое ценное – корейский телевизор и магнитофон, подаренный дочке на четырнадцатилетние.

Проклятие обдало Чушкова холодом. Он убежденно не верил во все эти суеверия и списал ударивший в физиономию мороз на кокаиновую абстинентность и хроническое недосыпание. Секретарь, свежая выпускница юрфака МГУ, поразилась цементной бледности, залившей впалые щеки и кривые губы судьи. Тощие мышцы, растянутые жгутом, обнажили лицевые кости эволюционно-завершенного черепа Чушкова.

Минута, и он окончательно оправился от впечатления, приказал приставам разобраться с «хулиганкой» и покинул зал суда.

Найти Дениса Эдуардовича для Лехи труда не составило. Чушков числился в черных списках радикальных националистов, что было предметом гордости Дениса Эдуардовича. Опубликованного в интернете адреса вполне хватило, чтобы начать работать, наматывая на «сухую» прописку десятки мест, телодвижений и слабостей Чушкова. Леха, понимая, что имеет дело с бывшим ментом, отказался от плотной слежки. Это было к тому же и невозможным. Его серой «девятки» хватало в лучшем случае на два светофора, затем триста немецких лошадей федерального судьи безвозвратно терялись в потоке. Но через две недели удалось вывести закономерности судейского быта. По четвергам ровно в 8.30 Чушков покидал свою квартиру для утех в обшарпанной пятиэтажке, чтобы на своих колесах без лишних глаз водителя отправиться на работу.

Накануне вечером Леха стоял в узком дворе советской трущобы. Чушков припозднился. Запарковав модный внедорожник в сугробе газона, он вытащил два тяжелых пакета «Азбуки вкуса». Ему помогал смуглый юноша, одетый в синтетическую дубленку и огромные не по ноге ботинки. Счастливый Леха поехал домой. Километров через десять он включил сотовую связь, позвонил семье – сказал, что скоро будет. Дочка давно уже спала, жена готовилась к сессии. На радостях Леша набросился на холодильник. Пир отменился, внутри скучало только детское питание и пара банок атлантических сардин, которые, впрочем, недурно ушли в одни уста. Потом он заперся в ванной, включил душ, достал спрятанный в груде белья «макаров», разобрал, смазал, снова собрал, обтер фланелью, вставил обойму. Умылся, запинаясь, прочел «Отче наш», перекрестился перед иконой Александра Невского, которую подарил ему Громов. Поставил будильник на шесть и отрубился, как только голова коснулась подушки. Звонок прервал короткий сон. Вера, недовольно засопев, перевернулась на другой бок. Леха залез под холодную воду, на ходу полируя щеткой зубы, побрился. Поцеловал дочь, прикрутил глушитель к «макарову», передернул затвор и спрятал ствол в сумку. Телефон оставил дома.

Пожилой азербайджанец высадил парня за два квартала до нужного дома, получив за услуги пятьсот рублей.

Машина Чушкова стояла на том же месте. Дождавшись, когда кодовая дверь откроется, чтобы выпустить на волю грузную тетку, Леха, не поднимая взгляда, проскочил в подъезд. Торчать на лестничных пролетах больше десяти минут было опасно, но выбирать не приходилось. Улица кишела спешащими на работу гражданами с обостренным чувством долга помощи родной милиции. Денис Эдуардович обитал в квартире «49» на третьем этаже. Леша ждал на полэтажа выше. Ему повезло: через пять минут щелкнул замок заветной двери.

Парадоксально, но убийца всегда боится больше своей жертвы. Чтобы испугаться, надо успеть испугаться. Надо выкроить у судьбы отсрочку быть казненным, что случается редко, особенно если убивают исподтишка. К тому же страх – это порождение воображения, пугающее сознание картинками мрачного исхода. Леша боялся и боялся крепко, до оцепенения пальцев, до жара в висках, до рези в селезенке. Он не боялся убивать и не боялся быть убитым, он лишь страшился отступиться, промахнуться, не успеть исполнить задуманного.

Первым на площадке третьего этажа появился вчерашний таджик, тащивший в руке фирменный пакет с остатками вчерашнего фуршета. За ним показался Чушков в длинном пальто, отороченном меховым воротником. Денис Эдуардович лениво посмотрел на парня, спускавшегося к нему. Про себя он лишь сумел отметить, что тот вполне себе такой симпатичный и очень похож на киллера, что показалось ему даже забавным. Тут же грудь взорвалась раскаленной болью. Рот обдало пресной горечью, наполнив изнутри киселем из крови и желчи. Таджик в ужасе вжался в стену, инстинктивно не желая получить пулю в затылок.

Леша не раз себе представлял эти кадры: растерянный испуг, кровавый хрип, потухший взгляд, бесконечно молящий и беспомощно ненавидящий. Он хотел сказать Чушкову: «именем нации…» или «сдохни, тварь». Но стоящему над качающимся телом судьи, ему все это начинало казаться пафосной глупостью.

– И своим передай, чтобы наших больше не трогали, – лишь отчеканил Леха и выстрелил ему в голову.

P. S.

.... Если отойти в самый дальний угол нашей камеры и приподняться на мысочки, изо всех сил вытянув шею вверх, то можно разглядеть сквозь щель тюремного окна кусочек вольного неба.

Проснувшись уже окончательно часа через два после подъема, я пошла поздороваться с новым днем и бегущими по небу облаками. И тут в эту маленькую щелочку на фоне голубого неба я разглядела стаю перелетных птиц. Над тюремным двором, перекрывая шум автомобилей за стеной, гул ног в коридорах и скрип тюремных засовов, пронеслось озорное «га-а, га-а…».

– Птицы летят домой, – задумчиво протянула соседка, улыбаясь каким-то своим мыслям и кутаясь в казенный халат.

Приговорив моего мужа к высшей мере наказания и фактически к максимально возможной меня, ныне действующий режим расписался в своей слабости. Ведь если государство назначает своими главными врагами не криминальных авторитетов и глав мафиозных кланов, не коррумпированных чиновников и воров-олигархов, не маньяков, педофилов и насильников, не наркоторговцев и не террористов-ваххабитов, а Женю с Никитой, то такому режиму осталось не долго.

В этих обстоятельствах, если бы нас приговорили к расстрелу (а они бы обязательно приговорили, если бы могли), то каждый кусок свинца, впивающийся в нашу грудь, был бы для нас словно орден, почетная награда за заслуги перед Отечеством. Ведь быть врагом государства №1 при таком государстве – это в высшей степени почетно. И вынесенный нам с Никитой от лица действующей власти приговор – для нас награда. Для нас и наших близких – это символ нашей честности, несгибаемости, мужества, преданности нашим идеалам…

Птицы летят домой… Все мы тут как эти птицы, летящие домой, с той лишь разницей, что почти никто из нас не знает, как долог будет наш полет. Хватит ли крепости наших крыльев долететь до заветного гнезда…

Уже совсем скоро и мы с Никитой двинемся в путь. В путь домой. И с каждым взмахом крыла мы будем все дальше и дальше от дня сегодняшнего. Мы уже никогда не будем прежними, мы даже уже не будем теперешними, мы будем завтрашними.

И если сегодня наш путь простирается в застенках, значит так и должно быть. И мы обязаны пройти этот путь с честью и достоинством. Не щадя и не жалея себя, ставя общие задачи и цели выше личного и частного. С улыбкой и радостью встречать все испытания, выпавшие на нашу долю. И даже если наша история закончится грохотом падающих замертво наших же тел, мы будем горды этой участью. Ибо нет ничего почетнее, чем погибнуть, выстилая своими телами путь к Святой и Светлой Руси для тех, кто пойдет после нас.

Я смотрела на Никитиного отца в день приговора. Никита сказал, глядя на него: «Тарас Бульба, наблюдающий за казнью своего сына Остапа». Это так и было. Лучше не описать. Я видела боль в глазах наших друзей. Мужайтесь, родные! Дорогу осилит идущий. А у нас хватит сил не останавливаться. Ибо каждому дается крест по силам его.

Я хочу поблагодарить всех тех, кто был все это время с нами. Тех, кто помог подойти нам к нашему Рубикону сильными, не сломленными и не утратившими веру. Всех тех, чьи имена либо мне неизвестны, либо которые излишне называть. Тем, кто несмотря ни на что не предал, остался в строю.

Кто поддерживал нас и нашу борьбу. Кто не свернул, не струсил – спасибо!

Из тех, кто по эту сторону колючки благодарности Дмитрию Барановскому – за утро, которое ты в случае нашей встречи всегда делаешь добрым. За теплое местечко в автозаке, мудрые советы, стойкость, мужество и уверенность в том, что «этому режиму осталось недолго»; соратникам – в чьих глазах я вижу отблеск грядущих побед, несломленный дух и преданность, верность и честь; моему мужу – за то, что я по-прежнему люблю эту жизнь и за нее саму.

Вернусь ли я домой завтра или никогда, вы всегда будете в моем сердце и в моей памяти. Просто потому, что в нашей жизни есть такие события, люди и поступки, которые невозможно забыть. Отдельное спасибо всем, кто предал. Вы сделали меня сильнее.

Никогда не сомневайтесь в нас, так же как и мы никогда не усомнимся в вас и друг в друге. Не жалейте нас, ибо мы благодарим Бога за свою судьбу. И единственно, что просим у Него – это научить терпению. Не печальтесь нашим поражением, ибо оно сделало нас мудрее, но гордитесь нашими победами, ибо за них мы отдали свои жизни.

Верьте в нас. Мы еще не сказали своего последнего слова на этой земле.

Евгения Хастова. СИЗО Лефортово.

Примечание

Коллегия присяжных с перевесом в один голос посчитала Громова и Хастову виновными в убийстве Маргелова и Батуровой. Суд приговорил Никиту к пожизненному лишению свободы. Женя получила двадцать лет строгого режима…