Текст книги "Свобода строгого режима. Записки адвоката"

В-третьих, переоценка очевидности большевиков как немецких шпионов: «Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и К° германцами должен будет абсолютно дискредитировать их в глазах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их проповеди». При этом после падения Зимнего успех большевиков рассматривался не более чем случайный и кратковременный: «В это время все – и мы в том числе – ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации».

В-четвертых, неспособность элит сражаться за свою власть: ««Буржуазные» классы, неорганизованные, небоевые, были бы, конечно, на его (Временного правительства. – И.М.) стороне, но ограничились бы платоническим сочувствием. А между тем, здесь недостаточно было такого сочувствия, хотя бы и со стороны очень многочисленных групп населения». И это притом, что республиканские вожди сумели отмобилизовать в свои политические ряды даже помещиков, всегда рядившихся в монархические тоги: «Помещики, принадлежавшие до революции к крайним правым партиям, перекрашивались теперь в цвет либерализма, принимая его по старой памяти за защитный цвет».

Весь так называемый средний класс еще до падения монархии был пропитан ядом либерализма, ненавистью к монархии и национализму, что признает даже Троцкий: «Чиновник, купец, адвокат скоро научились прикрывать свою борьбу за командные высоты хозяйства и культуры высокомерным осуждением пробуждающегося «шовинизма»».

Типичная иллюстрация духа того времени приводится в «Истории русской революции»: «Саратовец Лебедев рассказывает, как при посещении Москвы незадолго до переворота, он прогуливался с Рыковым, который, указывая рукой на каменные дома, богатые магазины, деловое оживление вокруг, жаловался на трудности предстоящей задачи. Здесь, в самом центре буржуазной Москвы, мы действительно казались пигмеями, задумавшими своротить гору».

Однако спустя уже несколько недель, – вспоминал Троцкий, – складывалось впечатление, «как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий».

Напомним, что даже Святейший Синод в послании от 9 марта 1917 года благословил свершившийся переворот и призвал народ довериться Временному правительству.

Но это демократическое единение на еще теплом прахе монархии уже предзнаменовывало новую революцию: «Правящие классы, в результате обнаруженной на деле неспособности вывести страну из тупика, утрачивают веру в себя, старые партии распадаются, воцаряется ожесточенная борьба групп и клик, надежды переносятся на чудо или чудотворца. Все это составляет одну из политических предпосылок переворота, крайне важную, хотя и пассивную».

Метаморфозы Зимнего

Штурм нынешнего Эрмитажа для всех и навсегда стал вехой, раскроившей навек не только историю Отечества, но и общество. Сочащийся ненавистью рубец даже сейчас ополчает друг против друга фланги патриотов – коммунистов и националистов. Существует три идеологических «Зимних» стереотипа. Первый, либеральный – большевики свергли избранное народом Временное правительство, на 70 лет свернув страну с пути демократического развития. Второй, коммунистический – это была победа трудового народа над буржуями-эксплуататорами. И третий, националистический – евреи во главе с Лениным-Троцким захватили власть в России, подавив героическую оборону русских офицеров. Странность этих непримиримых позиций заключается в их эмоциональной разнополярности взглядов на один и тот же исторический анекдот, вдолбленный в наши головы советским агитпропом. Давайте попробуем разобрать, что же это было за такое восстание. Кто и как защищал «Зимний»? И почему он пал?

Слухи о намерении большевиков захватить власть в Петрограде активно стали муссироваться после Корниловского мятежа, когда большевики заявили себя организованной силой, способной на вооруженную политическую амбицию. Однако в успех этого предприятия даже среди большевиков верили только отчаянные идеалисты. Но, провозглашая курс на взятие «Зимнего», большевики, опасаясь претензий со стороны прокуратуры (!), иезуитски пытаются камуфлировать очевидные задачи. Вот что об этом вспоминает Троцкий: «В первых числах октября Ленин призывает петроградскую партийную конференцию сказать твердое слово в пользу восстания. По его инициативе конференция настоятельно просит ЦК принять все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян». В одной фразе две маскировки, юридическая и дипломатическая: о руководстве «неизбежным восстанием», вместо прямой подготовки восстания говорится, чтобы не дать слишком благоприятных козырей в руки прокуратуры». Большевики прекрасно понимали, что нельзя разрывать оборонительную оболочку наступления.

Даже идеологические соратники видели в грядущем перевороте обреченную авантюру. «Их авантюра с вооруженным выступлением в Петрограде – дело конченое», – писали руководимые Даном «Известия».

«Недельные результаты, – доказывал Каменев, – говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос».

«Буревестник революции» Максим Горький в октябре 1917-го требовал от большевиков опровергнуть слухи о готовившемся восстании, если только они не являются «безвольной игрушкой одичавшей толпы».

Впоследствии Троцкий заметит: «Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции. Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться».

Ставка была сделана большевиками на петроградский гарнизон, который ждал отправки на фронт Первой мировой. И Ленин успел поставить его перед выбором: или умирать и замерзать в окопах по приказу Временного правительства, или свергнуть февралистов по приказу большевиков. Ленинский пацифизм был не только отработкой немецкого золота, но и манком для разложившейся солдатской массы. Поэтому большевистский переворот был возможным только в октябре 1917-го. Раньше – Ленина никто бы не стал слушать, а позже – слушать было бы уже некому. И Троцкий это признает: «Для Смольного – вопрос о гарнизонах есть вопрос о восстании. Для солдат – об их судьбе». При этом называется количество солдат и боевиков, участвовавших в овладении Петроградом – не более 25-30 тысяч.

Один из самых ходовых мифов о защитниках «Зимнего» – образ юного русского юнкера, ставшего на пути ошалевшей от «балтийского рома» (спирт с кокаином) матросни и комиссаров-жидов. Однако все обстояло несколько иначе. Февральская революция впервые раскрыла двери юнкерских школ евреям, которые тут же заполонили эти учреждения. Подрастающее офицерство уже мало ассоциировалось с привычным образом «белой гвардии». «История русской революции» отмечает: «Стараясь не ударить лицом в грязь пред привилегированными верхами, сынки еврейской буржуазии проявляют чрезвычайную воинственность против большевиков». Когда две сотни уральских казаков по приказу Савинкова явились в «Зимний», то были неприятно поражены женским и семитским составом его защитников. Кроме «странных» юнкеров на защиту дворца были брошены ударницы. Оглядевшись вокруг, казаки собрали свои мешки: «Жиды да бабы… а русский-то народ там с Лениным остался». И гарнизон «Зимнего» умалился с двух до тысячи человек. А в это время на сцене Мариинки Шаляпин был бесподобен в «Дон-Карлосе».

В «Архиве русской революции» содержатся воспоминания Александра Синегуба, одного из командиров юнкерской школы, брошенной на защиту Временного правительства. Это не только взгляд русского офицера – это взгляд безвольного человечка, запутавшегося в политических баррикадах. Ему нельзя отказать в совести, его сложно упрекнуть в цинизме. Он – лишь одна из множества нитей российской элиты – сгнившей и выцветшей.

Синегуб описывает, как офицеры, получавшие оружие для защиты «Зимнего», тут же продавали его большевикам: «…перед Зимним и перед Штабом стояли вереницы офицеров в очереди за получением револьверов… Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по нескольку раз их получать, а потом бегали и справлялись, где есть большевики, не купят ли они защиту Временного правительства».

Синегуб также упоминает о настроении казаков, решивших не дожидаться прихода большевиков. Уральцы хотели помолиться в молельне Императора, однако юнкера-евреи грудью встали у них на пути: «Нам будет очень приятно помолиться там, где сами цари молились, – кричат они (казаки), – а вы не пускаете, жидовские морды». И действительно, мемуары Синегуба мельтешат деталями: «мой любимец, юнкер второй роты И. Гольдман», «юнкер нашей школы Я. Шварцман», «братья Энштейны», «юнкер Шапиро» и т.д. А вот как он приводит резолюцию казаков: «Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть ли не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось – жиды да бабы, да правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался».

Любопытна психологическая ремарка об отношении офицеров к министрам: «Взять его за плечи и вывести мне представлялось актом довольно грубым по отношению к министру Временного правительства, поэтому я его ущипнул, но он только отмахнулся рукою».

Когда во дворце хозяйничали большевики, Синегуб договорился с солдатом, что тот сможет вывести его в безопасное место. Уже на улице он услышал пулеметные очереди: «Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки.

– Расстреливают, – прервал молчание солдат.

– Кого? – справился я.

– Ударниц!.. – и помолчав, добавил: – Ну, и бабы бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! А вот что отказывается или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке».

Синегуб без происшествий добрался на соседнюю улицу в казармы Павловского полка, объявившего нейтралитет: «… первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких-то свертков, а на ближайшем крае к двери раскрытая длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками… Они (офицеры) лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. «Странная компания», – думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие-то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

«Офицерское собрание полка», – наконец догадался я.

«…Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты. А там…», – и образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и, я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце сияло вовсю. Было ярко и странно.

«Господи, милый славный Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?» – и я принялся читать «Отче наш», – молитва успокоила и я вылез из-за стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнату публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

«Что за кунсткамера?» – зло заработала мысль. «Что здесь делают дамы? Ну, ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!»

– Послушайте, где здесь уборная? – справился я у пробежавшего мимо солдата с пустым подносом.

– Там, – махнул он рукой на дверь, через которую я вошел вчера.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую когда-то залу, а теперь ободранную комнату. С валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной солдатской я увидел через окно в другом помещении «дикую» картину насилования голой женщины солдатом под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!»… – и я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для господ офицеров, мило болтавших с дамами. Еще за несколько дней до выступления большевиков господа офицеры Главного Штаба и Главного Управления Генерального Штаба потихоньку и полегоньку обдумывали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом, создавалась безболезненная возможность созерцания ожидаемых ими грядущих событий: «А что, мол, будет дальше».

Только представьте! Центр Питера: Шаляпин, восхищая почтенную публику, блистает в Мариинке, у «Зимнего» матросы массово насилуют и расстреливают женщин, а по соседству фестивалят русские офицеры. И это все назвали «Великой Октябрьской революцией»!

Что же офицеры?! Проспались и восстали? Нет, они молча соглядали со стороны, решив присягать победителю. «…Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и случайно остановились около группы из Генерального штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

– Они без нас, конечно, не могут обойтись!

– Нет, там видно головы, что знают вещам цену…

– Да, это не Керенского отношение к делу!.. – глубокомысленно подхватил другой.

– Ха-ха-ха… Этот сейчас мечется, как белка в колесе. От одного антраша переходит к другому – перед казаками, которых также лишат невинности, как и ударниц», – грубо сострил третий»

Механика революции

Возможность большевистского переворота была выткана из череды событий, основными из которых являются Февральский заговор, Корниловский мятеж и предстоящая отправка петроградского гарнизона на фронты Первой мировой. К этому историки спорно и бесспорно добавляют еще сотню факторов. Троцкий – один из немногих, кто остается убедительным и актуальным, поскольку в первую очередь обращается к психологизму революции, прописывая четкие формулы восстания.

О роли того, что в наше время называется системной оппозицией, Троцкий писал: «В течение десятилетий оппозиционная критика является лишь предохранительным клапаном для массового недовольства и условием устойчивости общественного строя».

А вот очень явная параллель с нашим либеральным средним классом: «В страхе буржуазии перед революцией и в бессилии буржуазии без революции монархия почерпала в течение 1916 года подобие общественной опоры… но под ненадежным покровом спокойствия, патриотизма, отчасти даже монархизма в массах накоплялись настроения для нового взрыва».

Революция – это реализация конституционного права на непосредственное народовластие и насильственное вторжение массы в управление собственными судьбами: «Когда старый порядок становится дальше невыносимым для масс, они ломают перегородки, отделяющие их от политической арены, опрокидывают своих традиционных представителей и создают своим вмешательством исходную позицию для нового режима».

Революция, прежде чем выходит на улицу, уже сидит в нервах, а государственные репрессии, по мысли Троцкого, являются лишь детонатором силового протеста: «Массы как бы только ждали угрозы хлыстом, чтобы показать, какие источники энергии и самоотвержения скрываются в их глубинах».

В свое время Герцен обвинял Бакунина в том, что тот во всех своих революционных затеях неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам Герцен склонен был отрицать беременность даже на девятом месяце. Способность почувствовать и предвидеть нарастание революции является залогом победы: «Надо своевременно уловить нарастающее восстание, чтобы дополнить его заговором».

В мемуарах и дневниках, в записках исторических деятелей с двух сторон революционных баррикад перед нами предстает картина, очень напоминающая зеркало: все – как в теперешней России. Средний класс поражал «низменным безучастием, недоразвившимся до сознательного цинизма»; усмирители одряхлели, усмиряемые возмужали; а власть шла к пропасти «с короной, надвинутой на глаза».

Революция – это прежде всего протест, а потом уже требование: «В революцию массы входят не с готовым планом общественного переустройства, а с острым чувством недовольства терпеть старое».

Троцкий указывал: «Эти неисчислимые толпы еще не определили для себя достаточно ясно, чего они хотят, но зато они пропитаны жгучей ненавистью к тому, чего больше не хотят». Однако он также предупреждал, что политическое бездействие, по трусости или соглашательству, чревато потерей стратегической инициативы: «Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере».

С нарастанием протестных настроений резко меняется психология общества, которое радикализуется и сплачивается перед общим врагом в лице правящего режима: «Динамика революционных событий непосредственно определяется быстрыми, напряженными и страстными изменениями психологии классов, сложившихся до революции».

Причем собственно сам широкий революционный протест население воспринимало как некое праздничное действо, страстное и коллективное. Так российский промышленник В. Ауэрбах вспоминал: «Низами революция понималась как что-то вроде масленицы».

Преодоленный страх и единство цели превращает толпу в народ, непобедимый и непреклонный: «Сражаться с этой плотно облепившей, уже ничего не боящейся, неисчерпаемой, всепроникающей массой можно было также смело, как и фехтовать в тесте».

Волна стихийного недовольства становится самым жестким политическим фактором, она уже не подчиняется лидерам, если лидеры не подчиняются ей: «Масса уже не терпела в своей среде колеблющихся, сомневающихся, нейтральных. Она стремилась всех захватить, привлечь, убедить, завоевать».

Однако роль революционной организации не должна умаляться: «Без руководящей организации энергия масс рассеивается, как пар, не заключенный в цилиндр с поршнем. Но движет все же не цилиндр и не поршень, движет пар».

Еще весной 1917-го бывшие «непонятными» и «страшными» населению большевики, уже осенью, по утверждению их лидеров, стали народными глашатаями: «Нас обвиняют в том, что мы создаем настроение масс; это неправда, мы только пытаемся его формулировать».

Троцкий доказывает, что революционная пропаганда должна быть всего лишь эхом народных чаяний: «Искусство революционного руководства в наиболее критические моменты на девять десятых состоит в том, чтобы уметь подслушать массу».

А дальше слово предоставляется армии, и «либо пулемет сметет восстание, либо восстание овладеет пулеметом». Кстати, большевикам не удалось перетянуть на свою сторону вооруженные силы республики, как это получилось у февральских заговорщиков, но им достаточно оказалось безмолвия и саботажа в частях. Занимательная иллюстрация: накануне захвата «Зимнего» одно военное училище убедили в том, что Ленин и его компания уже арестованы и что юнкеров можно отпускать в городской отпуск. И таких примеров было множество.

Причем позиция армии в октябре 1917-го сводилась не к поддержке большевиков, а к нежеланию защищать Временное правительство. Служить и умирать – вещи разные. Служат за жалованье, а умирают за идеалы: «Природа, которая не догадалась большую часть человечества вооружить горбами, как на грех снабдила солдат нервной системой. Революции служат для того, чтобы время от времени напоминать об этом двойном упущении».

Вооруженные люди, состоящие в государственном найме, пусть даже связанные присягой, дрогнут перед волей восставших идти до конца: «Перелом настроения солдат восставшие могут вызвать лишь в том случае, если сами они действительно готовы вырвать победу какою угодно ценою, и, следовательно, и ценою крови. А эта высшая решимость никогда не хочет и не может быть безоружной».

Помимо судьбоносной роли армии в любой революции Троцкий формулирует следующие принципы успеха восстания.

Искусство захвата власти «предполагает общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара».

Отсюда Троцкий выводит три революционных заповеди: «Не доверять буржуазии, контролировать вождей, полагаться только на собственные силы».

И, наконец, «в решающий момент, в решающим пункте иметь подавляющий перевес сил – это закон политического успеха».

К подготовке восстания Троцкий подходил как к шахматам, придерживаясь наполеоновских принципов: «Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия… Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех».

24 сентября 1917 года Ленин признается: «Заведомо идет нарастание новой революции, – мы очень мало знаем, к сожалению, о широте и быстроте этого восстания».

Революция – как смерть ракового больного. Может настигнуть завтра, а может на несколько лет отсрочиться, но если только болезнь не запущена, и если ее грамотно лечат. Однако на последних стадиях, когда все органы поражены метастазами, нет ни одного здорового члена, а больной уже начинает неприятно пахнуть, может спасти только чудо, которое, увы, редко нисходит на полутрупы.

Мы уже как десять лет задыхаемся вонью коррупции, с омерзением наблюдая трупных опарышей, пожирающих разложившееся государство. Со стороны иногда кажется, что тело исполина еще шевелится. Оптимисты принимают это за движение мышц, пессимисты за конвульсию. На самом деле это всего лишь миграции полчищ червей, игра сквозняков и теней. Кто-то воскликнет: в этом теле еще бурлит кровь! Это не кровь – это нефть, вяло текущая по черным венам, как у героинового наркомана, сожжённым, изуродованным, истерзанным.

В революцию можно не верить, как летом в зиму, или как ночью в рассвет. Можно даже голосовать за «ЕдРо», задабривать барабашек ирисками и обходить стороной баб с пустыми ведрами, но это не упразднит законы физики, не заставит крутиться землю в обратную сторону, не обманет Бога и не отменит революцию.

Сегодня никто не скажет, когда Россия окунется в прорубь национального восстания. На этот вопрос каждый отвечает по-разному. Кто-то забивает антресоли мешками будущего дефицита, кто-то запасается патронами, кто-то выводит активы и строит запасные аэродромы. А кто-то верит телевизору и любит итальянскую оперу, в которой когда-то блистал Шаляпин.