Текст книги "Родина имени Путина"

– Куда мы денемся? Кругом забор да колючка…

А он на это только дверь «заморозил», подстраховался на случай, если замок не выдержит, и свалил.

Успели пожар потушить, но человек десять на этаже задохнулись. Потом слухи ходили, что Вову сожгли вместе с семьей в его хибаре в пригороде Тамбова… Решиться уморить пятьсот человек, чтобы еще лет пять получать вонючие семь тысяч в месяц. Это не фашизм?! Кто из нас больше убийца?! Но мы убивали себе подобных, чтобы победить; а они готовы убивать нас, чтобы выжить; и только вы косите всех подряд, чтобы красиво пахнуть. И вы, гады, рассуждаете о фашизме, убийствах, морали? Хреновы умники! Нет ничего более морального, чем давить вас, тварей!

– Тихо, Саня, тихо! – Сергеич прервал патетику сокамерника. – Голова от тебя болит. Тебе бы проповеди читать.

– А почему нет? – нахмурился Саша. – Лет через десять выйду. На зоне закончу заочно какой-нибудь институт, где на священников учат. Есть такие, я узнавал. Откинусь – рукоположусь. Я в этом мире отудивлялся. Буду грехи наши отмаливать, вот этих мудаков энурезных отпевать, – Саня кивнул на Жарецкого с Ирискиным. – В Бога-то верите, черти?

Ирискин, словно не расслышав, ушел на дальняк, бросив Жарецкого в одиночку отбиваться в теологическом дискурсе.

– Я допускаю, что Бог есть, – кивнул Гена врастяжку.

– Странно, что это у вас взаимно. Так ты веруешь, олигарх?

– Ну, я даже две церкви построил. На Храм Христа башлял…

– Ты не переживай. Тебе на Страшном суде деньгами вернут.

– Ты там был, Саша? – Жарецкий высокомерно усмехнулся, защищаясь напускной надменностью от неприятной перспективы. – А я нет и вряд ли буду. Да, наверное, есть какой-то высший разум. Но очень сомневаюсь, что наша церковь его воплощение.

– Не веруешь, значит.

– Я верю в себя, в друзей, в семью, даже в президента верю. Ты говоришь, тюрьма – расплата за наши грехи. Для тебя может быть, а я сегодня – завтра сорвусь… Ну, пусть даже осудят и на зону уеду, но через полгода буду снова, как ты говоришь, красиво пахнуть. А ты еще червонец за грехи свои расплачивайся, можешь и за наши расплатиться.

– Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, – неожиданного покорно вздохнул Саня.

– Что это?

– Евангелие от Матфея.

– Если ты не веришь в Бога, значит, ты Ему не нужен, – Сергеич перекрестил лоб. – А если нужен, значит, ты к Нему еще придешь.

* * *

Пассажиром в этом купе ехал ингушский борец Умар с погонялом Косой. Парню было тридцать лет, на воле под приказом ходила у него бригада земляков, которая занималась автомобильным бизнесом. Умар стремился к воровскому, был в полном отрицалове, со следствием не разговаривал и его не слушал, от чего и возник небольшой конфуз. Из сокамерников Умар доверялся только Саше, именно ему поведав, как он очутился на нарах.

– Мы с парнями машины хорошие забирали. «Бентли», «Майбахи», джипы крутые. Водил, охрану, хозяев выкидывали, били. Пару раз даже забирали лимузины с вездеходами, которые их сопровождали. Охрана в таких случаях не успевает одуплиться и тупо бздит. Героев я ни разу не встречал. Одна беда – секретки всякие, особенно топливные размыкатели. Поэтому на всякий случай водил приходилось в багажнике возить. Если тачка глохнет, то «плетку» ему в рыло, и он сам рассказывает, где у него кнопка. Саня, братуха, однажды «Бентли» розовое забрали с телкой. Так она прямо со старта нам предлагает, мол, отдайте мне тачку, я вам сто тысяч евро заплачу. Мы смеемся, в банк с тобой, овца, поехать? А она, мятежная, нет, у меня деньги в багажнике. Ну, тудыма-сюдыма, открываем багажник, а там сумка – восемьсот тысяч евро!

– Отдали машину-то? – угорал Саня.

– Мы и телку не отпустили.

С русским языком у Умара наблюдались серьезные перебои. Говорил он бойко, но коряво – на тягучий кавказский манер, подобно академику Кадырову. Школу он не заканчивал, поэтому ни читать, ни писать не умел, что парня очень тяготило. У него была русская жена Женя и двухлетняя дочка Лиза. Супруга писала разбойнику через день, но кроме фотографий разобрать он ничего не мог.

– Саня, братан, не могу я разобрать этот почерк, – издалека начал Умар, протягивая сокамернику две страницы убористой каллиграфии. – Может, ты разберешь.

Саша, смекнув, в чем дело, вслух прочел письмо. Затем под диктовку, добавив собственного воображения, он написал ответ. Довольный Умар тут же с аналогичной просьбой приволок «Постановление о предъявлении обвинения». К Сашиному удивлению, лимузины, избитые охранники и замученные проститутки в претензиях прокуратуры к ингушскому спортсмену не значились. Джигитам вменялись всего два экспроприированных КамАЗа.

– Умар, здесь какой-то кран и грузовик, – вполголоса просветил Саня ингуша.

– Тачек нет? – Лицо грабителя озарилось счастливым недоумением. – Только техника? А бетономешалки там нет? «Вольво»? Двух?

– Только КамАЗы, – кивнул Саня.

Умар недоверчиво-испытующе посмотрел на собеседника, пытаясь уловить в его взгляде сучью оскомину, но натыкался только на босяцкое веселье.

– Умар, ты только про «Бентли» больше никому не рассказывай, – Саня вконец развеял подозрения Косого. – И русский подучи.

– Помоги, братуха! – живо откликнулся ингуш.

Сан я, почесав затылок, согласился, предвкушая долгоиграющее развлечение: «Будем с тобой алфавит учить. Буквы по слогам складывать. Но самое главное, это правильно говорить. Слышать музыку языка. Придется учить стихи, без них не обойдемся».

– Саша, какие стихи? – насупился Умар.

– Какие вспомню… Правда, в голову ничего путного не лезет. Надо Артурчика спросить, он школу позже всех заканчивал.

Ирискин, с четверть часа попытав память, выдал два четверостишья Блока. С них-то Саша и решил начать свою педагогическую поэму. Еле сдерживая смех, бандит по нескольку раз озвучивал вязкую рифму и требовал от Умара повторить и запомнить. Попутно приходилось объяснять значение тех или иных слов, обогащая ими ингушский лексикон. Через пару часов Умар уже уверенно-медленно жевал: «Нощ, улица, фанар… Фанар все это! Зачэм стихи?»

– Без стихов не почувствуешь ритм языка! – наставительно внушал Саша.

– Эээээ! Зачэм мне ритм этот, – заводился ингуш, но, столкнувшись с взглядом сокамерника, набирал воздух в легкие и смиренно продолжал. – Нощ, улицы, фанар, аптэка, бысмыслэный и тусклый свэт… живи ищо хот четвэрт вэка… Всо будэт так эсхода нэт… Нощ, улицы, фанар, аптэка, бысмыслэный и тусклый свэт… живи ишо хот четвэрт вэка… Всо будэт так эсхода нэт…

* * *

Продуктовые передачи от близких не заходили уже месяц. Менты невразумительно ссылались на какой-то карантин, объявленный по всей тюрьме. Поэтому приходилось уповать лишь на баланду, которая только выглядела отвратно, но на вкус была совсем не дурна, разрушая привычные заблуждения о кулинарных сочетаниях цветов и вкусов. Лакомством считался порошковый гороховый суп, выносивший дно ностальгической изжогой по советскому соцреализму. Иногда удавалось побаловаться картошкой с волокнами стратегической говядины, чудом не съеденной еще во времена Карибского кризиса. Из «праздничных» блюд выделялась сечка с ошметками вареной селедки. Поковырявшись в миске жалких десять-пятнадцать минут, можно было набрать цельных граммов пятьдесят рыбы. А вот щи на капусте, кислой, гнилой, с черными прожилками, спросом не пользовались. Но сегодня обломилась картошка, и вся хата уселась за стол потреблять варево.

– Что, Гена, не ешь? – Саня похлопал по плечу Жарецкого, вяло ковырявшегося в миске. – Аппетита нет или брезгуешь с общего?

– Нет, не хочу, – стал оправдываться олигарх. – Жена на дыбы встала, на развод подает.

– Женщины как очень злые кони. На дыбы, закусят удила. Может, я чего-нибудь не понял, но она обиделась, ушла…, – процитировал Высоцкого Сергеич. – А что случилось-то, Гена?

– Да менты, чтоб мне кровь посворачивать, все мои расшифровки разговоров с девками жене подарили.

– Гы-гы. Представляю, какой там союзмульфильм, – хохотнул Саня. – Ну, кроль тряпочный, сам воду намутил, сам ее и пей.

– Причем, обидно, – отрешенно от колкостей сокамерника рассуждал Жарецкий. – Люблю-то я только Нону, столько вместе прошли. А остальные так – легкое увлечение.

– Это, Гена, не легкое увлечение, а глубокое заблуждение, – Саша настроился на новую проповедь. – Все наши беды от блуда. Я и в тюрьму сел, потому что женился без благословения родителей. Хорошо, что так и не повенчались. Хотя меня и спасла тюрьма от всей этой грязи. Сколько лет здесь, а до конца отмыться не могу. В дерьме брода нет, обязательно нахлебаешься. Гена, ты супчик-то ешь. Еще его вспоминать будешь. Я на архангельской зоне впервые увидел, что делает с людьми голод. В карантине пайки, которую дают на день, не хватает, да так не хватает, что молодые парни начинают орать животным голосом. Становится не по себе только от одного вида, как они в исступлении мотают головой. От голода живот липнет к позвоночнику. И хотя мне было тридцать четыре года, я с ужасом думал, неужели, если бы мне было двадцать, я бы так же истошно орал, когда хотел жрать. В столовой давали первое, в котором кроме воды плавало небольшое цветное пятнышко, словно в луже бензиновая капля. Когда это съедаешь, в животе начинает твориться такое, что думаешь, как бы поскорее добраться до сортира, чтобы в штаны не наср…, но в то же время понимаешь, что если из тебя все это выйдет, то желудок опять прилипнет к позвоночнику и начнет так сосать, как будто у тебя в животе живет еще десять проглотов. И вот задача состоит в том, чтобы удержать этот жирный пузырек внутри себя хотя бы в течение часа, пройти от столовой до барака, не растрясти, чтобы пузырек впитался в организм.

– Солнце вышло! – Ирискин решил разбавить натужную паузу. – Погода-то какая! Сейчас бы пару грамм, – Артурчик мечтательно дернул ноздрей. – Ну, я имею в виду сто грамм.

– А я бы и на паре остановился, – поддержал беседу Бесик, отрешенно улыбнувшись и уставившись за решетку.

* * *

Руслан Рустамов, в миру Бесик Таганский, был похож на форточника. Маленький, юркий, сухой, с выражением лица жестким, хитроватым, но не отталкивающим, без злобы и зависти. Суровое бытие он принимал с фатальным азартом, особо не отягощаясь тюремной грустью или не показывая о том виду. Руслан был всеядным наркоманом, по венам у него ездил приличный автопарк. Однако героиновый голод он переносил достойнее многих, лишенных сигареты. Неутоленная страсть прорывалась только во сне. Тогда Руслан, задыхаясь, орал: «Братуха, подогрей метадоном». Но, несмотря на это, внешне на торчка он не был похож. Все заработанные деньги Бесик предпочитал инвестировать в собственные вены. Наверное, поэтому он был чужд мирских понтов. Одевался с рынка, катался на ржавой «Нексии». Чем не объект для соблазна нахамить и обидеть. И чем не повод получить в ответку за это очередь из «стечкина», с которым Бесик никогда не расставался. Кстати, свой первый срок он получил именно за робкую внешность еще в 1987 году. Руслан отдыхал в ресторане с подругой, в зал вошли пятеро кавказцев – грузное спортивное мясо, утрамбованное в адидасовские костюмы. Скромно выпили, начали дергать спутницу Бесика: «Иди сюда, выпей с нами, оставь этого ушлепка!». Руслан молча под одобрительное улюлюкание борцов вышел из ресторана, достал из багажника машины «тэтэшник», сунул ствол в карман и вернулся в ресторан.

– Я прошу прощения, уважаемый! Вы откуда? – вкрадчиво завел разговор Бесик, выбрав в собеседники самого здорового и заводного.

– Из Дагестана, – презрительно ухмыльнулся тяжеловес.

– А вы знаете, что случится, если лобковые вши в светлячков превратятся?

– Ну? – промычал кавказец.

– В Дагестане белые ночи наступят.

Рев джигита захлебнулся в свинцовой чечетке. Руслан смотрел в глаза и бил в живот, пока свирепость взгляда обидчика не рассосалась трупным равнодушием. Дагестанец оказался свежеиспеченным чемпионом Союза по вольной борьбе. Тогда Бесик чудом соскочил с высшей меры, выхватив двенадцать лет строго режима. Отсидев девять лет, Руслан условно-досрочно освободился, вернувшись в профессию.

Его предплечье украшала смерть, означавшая, что носитель оной является исполнителем воровских приговоров. Блатная профессия Бесика значилась как «колун» – воровской карающий топор. Как имперские кресты-ордена отягощались мечами за боевые заслуги, так синий костлявый образ обрамлялся колючей проволокой в свидетельство тюремной расплаты за исполненную мокруху. По крови и родне арестант был круглым сиротой: по маме грузин, по папе чечен, для двух народов чужой – он отвечал землякам взаимностью. Из близких на этом свете у него были лишь жена Лена и брат по отцу Артык, вор в законе. Лена умерла три года назад: остановка сердца, переборщила с крэком. Артык погиб еще в 2003-м. Вор приехал на сходку в ресторан «Такэ», уютный стеклянный кубик на Кутузовском – напротив гостиницы «Украина». К прозрачному аквариуму японского кабака подъехали двое мотоциклистов и расстреляли все блатное собрание.

Через четыре года после первой отсидки Руслан спалился на убийстве какого-то авторитетного чеченца, в кураже погони подстрелив двух посмертно-героических ментов.

– Обложили меня на какой-то даче: грядки, веники, самовар желтый, как гепатит, – рассказывал Руслан. – И много банок: соленья, варенья… Менты – дачу в кольцо, орут «сдавайся», а штурмовать боятся. У меня на кармане три грамма кокаина, «баян»[2]2
  «Баян» (жарг.) – шприц.


[Закрыть] из-под «хмурого»[3]3
  «Хмурый» (жарг.) – героин.


[Закрыть] и «стечкин» с полной обоймой. Понял, что вариантов соскочить с прожарки на этот раз нет, решил отъехать красиво – от передоза. Нашел ложку, вскипятил весь кокос, в шприц и в вену. Сижу кайфую, жру соленые помидоры, жду, когда сдохну. Потом ждать надоело, взял банку и пошел на улицу. Выхожу на крыльцо, как Пугачева, в прожектора. Вцепился в банку, она, как пол-меня, и тяжелая, сука такая. Голоса кругом далекие, как в горах. Менты, такие смешные, кричат, чтобы руки поднял. А как я их подниму, банка-то разобьется, а в ней помидоры… Очнулся уже на тюремной больничке, откачали. Потом пытали страшно, что и спасло. Под вечер после четырехдневной инквизиции я согласился дать показания. Мусора, запыханные, сами уже слабо соображают, все оформили, но решили меня еще немножко хабариками пожечь. Видят, мясо шипит, а я уже словно блаженный. Расслабились, расползлись… Короче, удалось вписать в протокол строчку заветную: «показания даны мною под пытками». Через полгода суд присяжных. Прокурор бодро на автомате оглашает мои показания, механически завершает их сакраментальной фразой, что я в конце дописал. Судья в истерике, прокурор бледный. Оправдали меня. Везет мне по этой жизни, заговоренный, наверное. Жизнь как женщина: чем больше ее презираешь, тем она сильнее тебя любит!

…Спустя полгода Бесика найдут повешенным в карцере.

* * *

– Сергеич, а чего ты за бугор не свалил? – Саня внимательно разжевывал баланду. – По-любому же знал, что примут.

– За границей, Сашок, как под водой – тихо, тепло, уютно, только дышать нечем, – вздохнул Кум.

– Здесь зато, дыши, чем хочешь! Хочешь – «Доместосом», хочешь – парашей, хочешь – испарениями Ирискина. Я, конечно, тоже патриот. Но дышать хочу растительностью среднерусской равнины, а не растительностью вонючих азеров, разлагающихся на соседних нарах.

– Сань, у меня ромашковый шампунь есть! Нюхай сколько душе угодно! – поддел сокамерника Жарецкий.

– Зеленая жижа вместо ромашек, желто-бурая вместо еды, забор вместо свободы и два ублюдка вместо национальной гордости! По-вашему, это Родина?

– А что, по-твоему, свобода? – прищурился Сергеич.

– Свобода в правде!

– Саня, не надо путать поллюции с иллюзиями, – горько усмехнулся Кум.

– Сергеич, история во всем разберется.

– История – рабыня победителя. Красивая, богатая, интересная, но лживая и продажная. Отдается за страх и за деньги. Она так и называется, по принадлежности – история государства! А кто сегодня государство? Эта шпана еще пять лет назад в Смольном на меня шнырила. Принеси-подай, иди на… не мешай. Я их лично от малолеток и кокаина отмазывал. Вот оно, государство… Знаешь, что такое «крысиный король»?

– Мышонок с тремя головами?

– Это такая хрень, которую до сих пор не могут объяснить. Крысы – двадцать, тридцать, причем одного возраста, намертво сплетаются хвостами, превращаясь в коллективный разум. Другие крысы их кормят и оберегают. Это большой крысиный мозг из связанных крысиных тушек. В этом их сила. Но в этом их обреченность. Как только в этой спайке гибнет одна, у остальных шансов нет. Они будут или перебиты человеком, или сдохнут под трупом партнера, или их сожрут те, кто еще вчера кормил и охранял…

– Вы бы поаккуратнее в выражениях. Сань, тебе мало одного однообразного десятилетия? – вмешался Жарецкий, не вытерпев крамолы.

– Да мне уже все пожевать. Еще с класса десятого, когда меня дети-дебилы чуть не порешили.

– Как это?

– Я ж родом из Волгограда. Попросил меня директор нашей школы полгода вести урок истории в коррекционном классе. При этом класс вроде как пятый, но самый младший ученик – мой ровесник. Практически все двадцать идиотов – «дети карнавалов», зачатые в праздничной несознанке родителей. Черти натуральные: тупые, непредсказуемые и с силищей немереной. Так вот, я одному Васе поставил неосторожно «тройку», а тот в ответ молча швырнул в меня чугунную «Родину-мать» – дура такая, килограммов под двадцать. А я спокойно рисую оценку в журнале, голову поднял в последний момент. Еле успел отклониться. А эта железная женщина снесла доску и вырвала из стены кусок цемента. Потом меня убивали только в тюрьме.

– Зэки злые? – хмыкнул Бесик.

– Мусора. В конце «нулевых», год восьмой, если не изменяет память. Летом. Обход делал сам хозяин Бутырки. Вывели нас на продол. Начальник оказался не в настроении.

– Пять суток карцера, – говорит мне.

– За что?

– Матрас не завернул.

– Делайте, что хотите. Это ваша прерогатива, – отвечаю я.

Нас впятером закрыли на сборку. Через пару минут открываются «тормоза», и заходят человек двадцать: дежурная смена и резервная группа. Начальник оглядывает нас ненавидяще-похмельным взглядом, разворачивается к вертухаям и так лаконично-крикливо: «Применить спецсредства». Я думал, что потравят газом, как тараканов дустом, и все. А они достали резиновые сабли и порубили нас всех до одного, до потери сознания. Перед отключкой успел крикнуть «Господи, спаси!» и отрубился. Когда очнулся, решил, что пробита голова и сломаны руки. Начал ощупывать себя с закрытыми глазами – вроде нет. Открываю глаза, а встать не могу. Посмотрел на себя – отбивная, мясо от костей отслаивается. Заходят вертухаи: «Подпишите бумаги, что претензий к администрации не имеете. Не подпишете, все повторится!» Мы отказались, стали молиться. Все пятеро. Один из нас был муслик, так он по-своему. Там потолки были со сводами, прямо как в храме. Читали «Отче наш» и «Девяностый псалом»: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…». Я не думал, что это так может одухотворить.

«Где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я среди них». А нас пятеро, и мы во славу Божию стали молиться именно в этот момент от всего сердца настолько, насколько вмещала Вера. И я почувствовал, что вся боль моя прошла, как будто меня и не били, но был готов сам бить и крушить их. Настолько была велика моя Вера! И все были в таком же духе. Потом нас стали дергать по одному на беседу к начальнику, который выписал по 15 суток карцера. Мотивировка: то ли бунт, то ли сопротивление. Точно не помню. После этого сумасшедшего избиения вся голова была черная, а тело в отметинах от резиновых сабель. Даже невозможно было открыть глаза. И вот ночью я проснулся от того, что забыл, как дышать. Представляешь, глупость какая?! Голова закружилась, и такое состояние, как будто ты перепил, начался «космос» и в этот момент я забыл, как дышать. В тридцать пять лет я забыл, как дышать… Как ежик… Наверное, все это продолжалось доли секунды, но предо мной прошла вся жизнь. Я стал прощаться со всеми родными, близкими, с отцом, матерью и подумал: «Вот наступил мой час!» В духовной литературе я читал, как умирают старцы. Вот эти последние вздохи, такое ощущение, что выходит душа. Я испытал этот миг. Но самое жуткое, когда я умирал, мне в ухо невидимый враг нашептывал: «Ты еще не все миллионы заработал!» И меня поразило, что даже в последний момент жизни дьявол искушает. Через какое-то мгновение, может, тридцать секунд, может, минута, я начал выравнивать дыхание. Еле сел на шконарь, отдышался. Через минут сорок снова уснул, а через час повторилось все заново. Я снова умирал. Душа содрогнулась, и тогда я стал молиться, каждый день и по ночам делая земные поклоны не меньше, чем по триста раз, и только так я избавился от головной боли и поставил себя на ноги. Позже я узнал, что один из парней, кто был со мной, умер, другой сошел с ума.

– Хапнул ты горя, Санек! – охнул Жарецкий.

– Тебе жалко юродивых, Ген? – задумчиво улыбнулся бандит.

– Конечно. Дурачков убогих.

– А ты никогда не вглядывался в их лица?

– Ну, видел. Перекошены от безумия.

– Гена, это счастливые лица. Счастливы нищетой, инвалидностью, голодом. Счастливы собственным безумием. Ни одна женщина, никакие деньги и власть не приблизят нас даже к дверям той убогой радости. Мы с тобой никогда не будем так счастливы, как они!

– Ты это сейчас к чему? – насторожился Жарецкий.

– Они-то, душевные инвалиды, показали мне, здоровому, истинную дорогу к счастью.

– Странный ты какой-то сегодня, Сашок, – Кум промокнул рукавом испарину на лбу. – Извини, если перебил. Рассказывай.

Поощренный вниманием соседей Саша под крепко заваренный чай начал историю своего преображения.

«В начале двухтысячных что-то нехорошее стало вокруг кружиться. Сначала какие-то мелкие аварии. Я тогда не понимал, что это предупреждения. Машины, казалось, въезжали в меня на ровном месте. Но началось все с кошки. Кошка у меня была сиамская, умная на редкость. Жена забеременела и захотела взять мурку, а потом меня к ней же и приревновала. Пришлось отдать, после чего началась цепочка взаимовытекающих последствий. Сперва мой «крузак» стал, словно магнитом, притягивать другие тачки. Бились об меня как яйца. Как сейчас помню, хочу развернуться, машина встречная останавливается – пропускает, а затем резко въезжает мне в бочину. Помяла крыло и дверь. В моей душе вскипело негодование. Естественно, человек с ходу ответил деньгами.

Спустя неделю поехали с женой к родителям на дачу. Всю дорогу жена ныла: «давай вернемся!», «давай вернемся!». Она словно видела наш финал сердцем. Когда до дачи оставалось километров семь, я гляжу, на нас на огромной скорости «девятка» несется, машину сильно вело. Ленка закричала. Сразу резанула мысль: лишь бы не в жену. Я резко крутанул вправо, уходя от лобового удара. Еле разошлись. «Девятка», как ни в чем не бывало, пронеслась, даже не остановилась. Нас вынесло на обочину, передние колеса повисли над кюветом. Машину стало стягивать в овраг. Помогли колхозники, ковырявшиеся в поле: подперли, вытащили. Сам на нерве, жена в истерике, она уже тогда на седьмом месяце была. Я плюнул и решил вернуться домой. Не проехав и километра, возле магазина увидел знакомую «девятку». Как я мог проехать мимо? Подошел к машине, заглянул в окно. Мужик, вдрызг пьяный, здоровый, сука, обрюзгший, башкой мотает в такт музыке. Я молча бью через окно ему в голову. После удара распахиваю дверь, а там, хрень, – под метр девяносто, килограммов на сто двадцать. Еле вытащил, не знаю, откуда взялись силы. Короче, сбил его подсечкой, уронил всю эту массу на асфальт. А затем уже ногами стал замешивать тварь эту бухую, продвигаясь от почек до затылка. Голова его, заряженная моей ногой, разбрызгивая кровавые слюни, как кусок сала, хлестко и глухо билась о колесо «Жигулей». Ленка стояла рядом, плакала, просила остановиться. Вдруг на моих руках повисла какая-то телка – жена этого урода. Я ему параллельно по-человечески объясняю, что он, гад, нас чуть не угробил. Мужик встает на колени, трет на роже жижу бордовую: «Я виноват, прости! Какая я гнида и мразь». В это время кореша его подтянулись, бычье колхозное. Пришлось ствол достать. Желание у пацанов вписаться за дружбана быстро рассосалось. Успокоил Лену, отвез ее домой.

Проходит ровно три недели, наступило 19 июля. С женой забираем сына из Калужской области и собираемся ехать обратно домой. Почему-то малой упросил меня ехать с братом моей жены, я согласился. Жара стояла жуткая, битум плавился в молоко, асфальт превратился в мокрый лед. Не доезжая «Чертова места» – 130-го километра, решил обогнать КамАЗ. Скорость километров девяносто в час, принял влево, но по встречке шла машина, и я решил обождать, дал руля вправо, и меня потащило. С ревом подбитого «мессершмитта» я влетел в глубокий кювет. Когда летели вниз, я услышал лишь слова тещи: «Ну, все!». Три-четыре раза крутанулся вокруг оси. Словно трактором, собрал весь встречный дерн, наконец, встал на ребро. На меня рухнула жена, разом включилась вся электроника: печка, дворники, музыка. У баб истерика. Я глушанул движок, кое-как открыл верхнюю дверь, но сил вытащить беременную жену уже не было. Полез обратно, стал высаживать лобовое стекло, но триплекс поддался лишь с пятого удара. Высвободил жену, тещу. «Я не чувствую ребенка», – сквозь слезы истерила Лена. Женщин увезли в больницу, я остался один. Забрал из машины документы, вылез на дорогу, посмотрел вниз. Глубина кювета была в три машины. В одежде, сильно запачканной грязью и кровью, я простоял несколько часов. Ни одна падла не остановилась, пока рядом со мной не затормозил туристический автобус. И как только отъехала дверь, раздались церковные песнопения. Автобус вез верующих со Ставрополья по святым местам, и проехали они уже свыше пяти тысяч километров. В тот день паломники направлялись в Серпухов, в Высоцкий монастырь, поклониться иконе «Неупиваемая чаша». Это были не простые паломники. Инвалиды, бесноватые, одержимые, разбитые церебральным параличом, все искавшие спасения в Православной Вере. А я, к своему стыду, даже не знал, что у нас в Серпухове есть такая икона. Они довезли меня до больницы, дали образок ангела-хранителя, сказали, что все будет хорошо, и чтобы я ни о чем не переживал. Через неделю с Божьей помощью родилась дочь – Виктория.

Вскоре расстреляли моего близкого друга вместе с охранником, и только тогда я стал осознавать, что смерть ходит где-то рядом. Спустя месяц, где-то на МКАДе в районе Профсоюзной, меня подрезает мужик на «мерсе», причем так, что мы чуть не влетели в разделительный ударогаситель. Я тогда за руль не садился, ездил с водителем. И еще сука тычет нам похабным пальцем. Приказываю водилю догнать. Куда там, у «Мерседеса» под капотом лошадей триста. Тогда я на ходу меняюсь с водителем местами. Минут через десять зажимаю эту сволочь на второй полосе. Выскакиваю из машины и к нему. Этот дурак от страха заблокировал все двери. Пришлось кулаком разбивать боковое стекло, потом лицо. Вытаскиваю этого уже мягкого пассажира через форточку.

– Ты что мне показал? Что это? – кричу ему.

– Я первый раз показал.

– Машину я твою забираю, а через три дня за моральный ущерб привезешь расчет.

Оставил свой телефон… И через три дня на адресе меня принимают мусора. Привезли на ИВС в Ясенево, покошмарили три дня и отпустили. Потом изменили меру пресечения на арест, стали искать. Только ловили уже не ясеневские опера, а петровские – 13-й убойный отдел. Нашли. Вошли в квартиру, со старта «макаровым» пробили голову. Под крики жены и визг восьмимесячной дочери втроем крутили руки под браслеты. Я сдался. Защелкнув запястья, менты принялись избивать меня со звериным ожесточением. Ночью привезли на Петровку. Пытали, издевались: пристегивали к стулу. Один разбегался, хватал за волосы – затем раз за разом разбивал лицо или имитировал удар. Потом была Бутырка…

Я и с терпилой договорился, чтобы он заяву забрал, но поезд уже ушел. Судья Медведева за бандитизм «окрестила» меня на шесть с половиной лет, а потом полезли новые дела».

* * *

Вечером вновь уселись за стол, и вопреки желанию соседей, не страдавших особым пристрастием к политике, Сергеич запустил по телевизору вереницу итоговых новостей. Говорящие головы в мундирах и костюмах, со значками национального флага с бриллиантами и без, для Кума были словно живым альбомом воспоминаний. Многих он знал лично, с кем-то дружил, с кем-то воевал, кого-то содержал. Но эти выкормыши и подмастерья его предали, списали, отскочили в сторону. Неизменным пока оставался лишь магический страх перед его именем. Только если раньше фамилию Кума страшились услышать, то сейчас боялись произнести. И если еще пару лет назад «Сергеич» был грозным инструментом и фактором высокой политики, то сегодня лишь основанием милицейских разорений и уголовных расправ над всуе его помянувшими.

– Вова, красавец! – бросил Жарецкий в телевизор, в котором премьер трепал по холке пони Вадика. – Настоящий правитель. И Диму, дурачка, вместо себя определил на пять лет, все косяки на него спишет и обратно вернется. Стратег, что ни говори! Правда, Володь?

– Да, молодец, Владимир Владимирович! И Дима парень толковый, – Кум единственной рукой вытер со лба болезненную испарину.

Сергеич вспомнил родной Питер, холодный, каменный, с узкими дорогами и пятиконечными углами. Город неживой, всего лишь симулятор среднестатистической европейской столицы. В нем можно было лишь править. Москва искушала богатством, Питер искушал властью всякого обладателя воли и разума. В каждом времени свои идеалы. Наверное, родись Кум лет на сорок раньше, то он бы командовал партизанским соединением. Историю движет человеческий дух, Господь лишь определяет направление. Окажись гусар Давыдов, политрук Клочков или шахтер Стаханов нашими современниками, то были бы они сейчас лидерами Солнечногорской, Волоколамской или Луганской ОПГ. Ибо власть и деньги стали банальными ориентирами подвига в Новой России.

С Путиным Сергеича познакомил Собчак. Сам Анатолий Александрович, по мнению Кума, был человеком теоретическим, ярким, харизматичным, но абсолютно лишенным деловой хватки и политического хладнокровия. Такие, как Собчак, падали в обморок при виде пореза на собственном пальце, но по лужам чужой крови шлепали равнодушно. Он не верил даже своим демократическим убеждениям, но зажигал ими сотни тысяч сограждан, уставших от коммунизма. Примером этой метаморфозы стало его долгожданное вступление в КПСС в 1991-м году, за несколько месяцев до гибели Партии. Он был незаурядно интеллигентен. Даже матерщина Анатолию Александровичу давалась настолько тяжело, что резала слух окружающих смачной брезгливостью и неестественной натужностью. Будучи почти филологом, Собчак почитал мат за особый язык, подобный иностранному, – язык скотов, без владения хотя бы навыками которого он боялся оказаться непонятым даже своим ближайшим окружением. Мат, вымученный устами Анатолия Александровича, придавал его интеллигентным разглагольствованиям вящую значимость приказа.