Текст книги "Родина имени Путина"

– Я бы хотел защищаться у себя на истфаке МГУ. И…

– Мы в курсе ваших чаяний, – перебил профессор. – Но, к сожалению, как я вам уже объяснял, это будет весьма затруднительно.

– Но…

– Я понимаю, что у вас красный диплом и почти написана работа. Причем отмечу, что местами вполне себе толковая. Но в этой жизни каждый должен определиться, чем ему заниматься. Я выбрал историческую науку и не лезу в политику, вас вот учу. Вы тоже сделали свой выбор.

– В смысле, Виктор Николаевич? – мрачно потянул Никита.

– Вы сами прекрасно понимаете, в какое непростое время мы живем. Ваши статьи, я бы даже назвал их памфлетами, за подписью аспиранта МГУ позорят факультет и дискредитируют руководство.

– А как же наше право на выражение собственного мнения? – возразил было Никита.

– Ах, выражайте, сколько вам угодно. К счастью или нет, у нас на то свобода слова. Но будучи нашим аспирантом, вы, вольно или нет, действуете от имени организации и коллектива, частью которого вы являетесь, – профессор замельтешил пальцами по разбросанным на столе бумагам.

Руки «милого» Виктора Николаевича производили угрюмое зрелище. Сухие морщины конечностей были густо исполосованы кошачьими когтями. Легкие царапины разливались в глубокие борозды.

«Что ж ты, сука старая, творил эдакое с бедным котом? – в трауре о животном размышлял Никита. – Душил, поди, или за усы дергал? Вот ты какая, наша интеллигенция: в крике клеймит сталинские репрессии, молча благословляет путинские, а вечерами втихушку умучивает родных зверушек».

– Но профессор Вдовин рекомендовал работу, – Громов отвлекся от созерцания коцаных рук собеседника.

– Я знаю, – кивнул Виктор Николаевич. – Ему терять нечего, он же гениальный. Поэтому, молодой человек, я рад, что вы выбрали свой путь. У вас хороший слог, яркий и образный. Я принципиально не согласен с вашей желчной злобой, но мне нравится ваш стиль. А история не терпит эмоций. Это наука сухого факта, она должна воспитывать патриотов, а не революционеров.

– Вы считаете, что патриотизм – это обслуживание власти?

– Это основа государственной стабильности и гражданского спокойствия. Извините, молодой человек, предлагаю завершить дискуссию и на том распрощаться. Уверен, что мы друг друга поняли.

– За что вы так его? – ухмыльнулся парень и вышел прочь.

Громов спустился в метро. Скрывая глаза от камер, ментов и дерзких горцев, Никита, облизывая плечами ломовую толпу встречных сограждан, загрузился в вагон, содержимое которого больше напоминало массовку к фильму о сталинских депортациях. Громов толерантно протиснулся в другой конец вагона, обтирая куртку о грязный черный ворс соседей. На полпути грудью ударился о нарочито выставленное плечо какого-то ваххабита. Заткнутая за пояс «беретта» соблазнительно чиркнула о спину. Не поднимая глаз, Никита проглотил обиду и двинулся дальше. Самый аккуратный водитель – забывший дома документы. А самые законопослушные граждане находятся в федеральном розыске. Плющить желтолицего туриста для Никиты было безрассудной роскошью, а пристрелить в подворотне – не позволял дефицит времени и патронов.

* * *

Они ждали Никиту, досадуя про себя, что пришли раньше. Двое разных. Один угрюмый, другой инфантильно-нервный. Оба молчали. Инфантильный глупо улыбался, что резко опошляло в целом интеллигентную внешность. Очки, умный взгляд, приглушенный цинизмом, застенчивая смазливость физиономии рисовали образ прилежного пионера, немного растленного «капиталистической» пропагандой. Он был внимательно послушным там, где уже имел свое мнение, и даже в душе считая собеседника дураком. Собственные убеждения он не навязывал, он ими обольщал. Часто это походило на маниакальную навязчивость, что порождало не самые лучшие эпитеты в ответ интеллигентику. Но парень был непоколебим в высоте оценок своего идеологического образа. И это упрямство, как ни странно, находило своих приверженцев. Однако в молчаливом собеседнике он уверенно не видел политической перспективы, что объяснялось неприкрытым презрением, которым дышал на него угрюмый. Интеллигент курил, пытаясь скрашивать гнетущее безмолвие, хотя раньше в столь пагубной привычке замечен не был. Он размеренно затягивался, скупо выдыхал мятный дым, каждый раз пристально рассматривая фильтр. Угрюмый, по имени Алексей, ковырялся в телефоне, ехидно, не по-доброму поглядывая на интеллигентика.

На вид Алексей не добирал в годах и тридцати. Среднего роста, сухощавый, о таких говорят «гончей породы», большой нос, острый подбородок и слегка оттопыренные уши, что разбавляло грубое лицо природным обаянием. Голову угрюмого украшала путинская залысина, с которой он боролся, бреясь почти наголо.

Скуки в нем было больше, чем сомнений. Свой путь он выбрал давно, пункт назначения был определен и недостижим. Придорожными пейзажами он не вдохновлялся, отмечал лишь верстовые столбы – маленькие победы духа над системой, твердо зная, что будет распят на одном из них. По его расчетам, это должно было произойти еще пару лет назад. Алексей сам себе не мог объяснить, почему он жив и на свободе. Это столь противоестественное обстоятельство он приписывал Высшей Воле, его ведущей.

Он часто видел сон, один и тот же, цветной и невероятно реалистичный. Алексей шел по дороге, прямой и твердой, то ли мраморной, то ли красно-кирпичной. По дороге, похожей на опрокинутую стену. Он шел один, изредка обгоняя попутчиков, усталых, изможденных. Хотя навстречу ему разливалось людское море с веселыми лицами погасших душ. На придорожных столбах болтались окоченелые мужчины и женщины. Толпа тыкала в них пальцами, заливаясь смехом.

Женщина, молодая, с красотой, похищенной смертью, поруганная, с выпученным окаменелым взглядом и проглоченным языком, раскачивалась в петле со сломанной веревкой шеей. То была Вера, на которой он был женат уже два года. Он шел дальше, перебирая равнодушными глазами мертвые лица родных, близких, друзей, с едкой надменностью смотревших на него свысока положения фонарей и деревьев. Потом начался дождь, густой и вонючий, словно гной с привкусом крови и формалина. Толпа визжала и, спасаясь от ливня, рассыпалась с дороги. Но он шел вперед, волосы набухали бурой жижей, в ботинках склизко хлюпало. Рубашка липла к телу, клеем стягивая кожу. Алексей ничего не видел, взгляд упирался в жидкую стену, а зрачки стелились гноем. Он не выдержал и спрыгнул в обочину. Ноги, а затем все тело ощутили нежную прохладу чистой воды. Алексей счастливо выдохнул. Он хотел было плыть, но понял, что не умеет. Дождь прекратился, над мертвой дорогой вспыхнула радуга. Леша погибал. Легкие набухали прозрачной нежностью, в которой он искал спасения… Сон обрывался.

Сейчас ему казалось, что этого интеллигентика по имени Илья он не раз видел в этом сне, но не убитым, а живым встречным. Алексей злился на Никиту, как тот мог доверять сидящему напротив пассажиру, который любит себя и очень хочет казаться своим. Тем более сегодня, когда Громов в розыске, когда заряжены деньги за его поимку, когда установлен круг общения и контакты. Какая сентиментальная глупость верить людям и не сомневаться в дружбе.

«Какой идиот, – думал Илья, улыбаясь соратнику. – Но Никита ему верит даже сейчас, когда менты, чехи и шафки[4]4
  «Шафки» (жарг.) – участники движения «Антифа».


[Закрыть] шерстят Москву в его поисках. Бери этого дурачка брутального, он же сразу до жопы расколется. Всех вломит поименно. Мне-то все равно, а Никита с двух акций вряд ли соскочит. Если, конечно, это он завалил Рюхина и Халилова. А последнего как красиво исполнил! Пять выстрелов в голову! Долетался «черный ястреб», доблатовались зверята. Он или не он? Никита не признается, а Леша в курсе. Может, этот и валил? В легкую! Почему Громов мне доверяет меньше, чем ему? Опасается? Не верит? Но мы с ним слишком часто видимся. Похоже, снова сучка его интригует. Ладно, поговорим, разберемся».

Илья был ровесник Алексея. Тепличный, немного женственный юноша, похоже, воспитывался в тяжелой материнской ласке, временами мечтая о непознанной широте и дубильности отцовского ремня. Сия психическая потребность вкупе с парочкой комплексов предопределили политические амбиции молодого человека.

Он был бесспорно талантлив, бойко писал и убежденно говорил, но не хватало страсти и уверенности – родных сестер бесстрашия. Он был слишком амбициозен для журналистики и слабоват для политической борьбы. К тому же у него были убеждения, что для одних становятся крыльями, а для других горбами, от которых очень хочется, но нельзя избавиться. Вспоминая свою последнюю сознательно пережитую десятилетку, Илья иногда сомневался в безупречности выбора биографии. Почему он, такой красивый и способный, должен мотаться на метро, пить пиво с небритыми «партизанами», тусоваться в съемных комнатах, когда мог бы блистать в кабинетах на Старой площади, печалиться о судьбах России из окна бронированного «Мерседеса» и телевизора.

«Илюша, не так все быстро. Не спеши. Все будет, – нашептывало тщеславие. – Чтобы оказаться на кремлевском ужине избранных, надо хорошенько промариноваться в темноте, под гнетом и в сырости, потом быть насаженным на острое или для прожарки быть брошенным на решетку. И лишь потом таким загорелым, на золоте, в окружении лучших вин и женщин быть вкушенным устами правителей».

Илья рад был гнету и сырости, стерпел бы социальный полумрак, и даже, наверное, слабо бы протестовал быть насаженным…, но он не был готов жариться ни на решетке, ни за ней.

Никита уверенно вошел в кафе, не оглядываясь и не запинаясь. Молча раскидал рукопожатия и устроился в кресле. Казалось, он был немного растерян и подавлен. Таким друзья его видели редко.

– Как ты? – улыбнулся Илья.

– Ничего, пройдет, – хмыкнул Никита и отхлебнул из чашки угрюмого.

– Что-то нужно? – Илья снова сделал заход на разговор.

– Деньги нужны, – прищурился Громов.

– С деньгами сложно, – промямлил Илья.

– Зачем тогда спрашиваешь? – одернул его Леха и, обращаясь к Никите, продолжил. – Есть заказ на две «тэтэхи» и «калаш». Сделаешь? Платят нормально, люди проверенные.

– «Калаш» есть, с «плетками» сложно, надо искать. Им одноразовые?

– Ну, кто ж тебе скажет, – оскалился Леха. – Но, думаю, явно не для парадов.

– Слушай, Никит, – снова влез Илья. – А шафка и чечен – это ваша работа?

– Не старайся постигнуть тайны, не будут почитать тебя предателем, – вместо Громова изрек угрюмый.

В ту же секунду у Никиты зазвонил телефон, один из трех одинаковых. Лицо парня расплылось радостью, он ответил: «Привет, Зай. Все хорошо. Да, мы тут кушаем. Отмечаем то, что предстоит отмечать… Студент тоже с нами… Прекращай, это мой близкий… Закончу – перезвоню. Целую».

– Привет от Женьки, – подмигнул Никита товарищам. – Илюха, не любит она тебя. Взаимностью тебе отвечает.

– Не спи и не общайся с женщинами, у которых проблем больше, чем у тебя, – процедил Горячев.

– А ты, если посмотреть, из всех баб на планете самый беспроблемный. Я не прав? Ха-ха! – вновь за Никиту парировал угрюмый.

– Женька – друг, – буркнул Громов.

– Дружба между мужчиной и женщиной существует, но после нее появляются дети, – Илья достал сигарету, про себя отметив: «Что он в ней нашел? Может, пахнут одинаково».

– Не перегибай… – напрягся Никита.

– Парни, вы слишком глубоко влезли, – назидательно изрек Горячев.

– Вы?! – Никита повел бровью. – Мне казалось, что мы одно целое. Одна мечта. Одна жизнь. Или почувствовал себя цивильным политиком? Даешь интервью, разгуливаешь по фуршетам, свиту себе завел: певца, юриста и домашнего гоблина. Где они, кстати? В конторе оставил, чтобы явки не спалили?

– А ребята тебя уважают, – насупился Илья.

– Хочешь, я им за это РГД подарю с автографом, пусть мразь какую-нибудь взорвут. Польза хоть какая-то. Ствол не дам – поранятся или потеряют. Гадов в России больше, чем оружия – не поразбрасываешься. А ты себе новых дурачков найдешь.

– Ты знаешь, я всегда выступал против террора. «Русский образ» – это легальная политика, я не осуждаю тебя, но и поддержать не могу.

– Ты хочешь расшевелить это болото своими заумными прокламациями про «братьев сербов», «белое движение» и прочую хрень нафталиновую? Ты думаешь, что пять раз в году, кучкуясь с черными флагами и вегетарианскими плакатами на площади Грибоедова, можно добиться, чтобы система не уничтожала нацию, чтобы повыкидывали отсюда Кавказ, чтобы менты перестали пытать и насиловать, а судьи отправлять на пожизненный эшафот русских парней и девчонок?

– Мы – православные! Должны по возможности обходиться без крови.

– В том-то и дело, что у нас нет такой возможности! Мы на войне, на подлой и почти проигранной. Пистолетный выстрел – это лишь наша ответка на десятки ковровых бомбардировок. Мы закапываем по миллиону наших в год, а они – от силы дюжину заколбашенных гадов. Слишком много пролито русской крови, чтобы требовать от нас травоядности.

– И что в оконцовке? Тебя убьют или посадят.

– Лешка останется, – Никита кивнул на соседа. – Да и мало ли русских парней, у которых некрасиво метет язык, зато не дрожат руки. Вот бы еще пару судей заделать и фэбосов не ниже полканов из отдела «Э». Если они боятся голосовать совестью, мы заставим их голосовать страхом. И мы всегда будем на шаг впереди: инициатива всегда принадлежит смертникам.

– Да вы с этого тупо кайфуете. В «Зарницу» не наигрались? Риск, адреналин… Террор – это тупик. Вам, что водку пить, что на пулемет бросаться, лишь бы с ног сшибало. А мы живем и боремся ради революции. Да, мы кучкуемся и митингуем, но это только начал. И я горжусь, что на мне нет крови!

– Не испачкаешься чужой, замарают собственной, – вяло констатировал Алексей.

Но интеллигентик продолжал, словно не слышал последней реплики:

– Террор – это как секс: грязный кайф на короткой дистанции. А революция – это любовь, чистая, страстная, далекая и подчас безответная!

– А ты в курсе, что воздержание в юном возрасте заканчивается или патологиями, или, как в твоем случае, рукоблудством? – зашипел Алексей. – Все твои шашни с клерками из Администрации Президента, хороводы с «Нашими» и прочей сырной плесенью – это лифт от политического онанизма до проституции, однополой и малоромантичной.

– Жили бы мы на хуторе, хрен бы нас попутали, – Никита миролюбиво похлопал по спине Горячева. – Не обижайся, братуха. У каждого свой путь. Главное, что мы друзья и следуем одному компасу. Кипим, нервы… Ты прости Лешу. Он не прав. Без тебя и твоей команды мы не справимся. Для России наши шаги звучат слишком страшно и одиноко, – Громов махнул рукой на угрюмого, требуя от него молчания.

– Ладно, проехали. Никита, мы в Ростове хотим под «Русским образом» бои без правил провести, подтянуть своих спортсменов, журналистов. Поехали с нами.

– С тобой посадят, со мной не отпустят. Невозвращенец я в официальную политику, да и не тянет особо.

– И что думаешь делать дальше? Ведь «Русский образ» – это во многом твой проект.

– «Образ» должен стать легальным крылом русского возмездия, как у Ирландской республиканской армии.

– Разгонят и всех пересажают, – поморщился интеллигент.

– Здесь все будет зависеть только от твоих талантов. Соглашаться – не значит участвовать, поддерживать – не значит убивать. Ты должен стать увеличительным стеклом наших акций в назидание оступившимся и в устрашение врагам.

– Ты не боишься?

– Страшно уже бояться. Пойми, Илюш, у нас не может быть союзников, только друзья. Никаких оппонентов – только враги. Эта война не нами объявленная. Здесь нельзя болтаться посередине. Нейтральная полоса слишком узкая даже для женщин и детей.

– Нельзя отказываться ни от какой помощи. Определенный путь, возможно, придется пройти с либералами.

– Бери на себя по силам. Если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется; если коллектив плюнет в тебя, ты утонешь. Либеральная идеология – это как сабля. Нечто тонкое, сверкающее, изящное, притягательное, украшенное алмазами, но оно убивает. Либеральная шваль хочет использовать нас как танки. Кинуть в прорыв на систему, а уцелевшие остатки пустить под пресс и бросить в печи. Если вам тупо нужны бабки, так и скажи. Экспроприируем у инкассаторов, подломим пару валютников. Что мы, хуже большевиков? Неужели весь вопрос в деньгах?

– Лучше потерять связь с Родиной, чем связь с пищеблоком, – оскалился Алексей.

– Деньги лучше отнятые, чем взятые. Они не заразны рабством, и за них не потребуют совесть, – продолжил Громов. – Белая раса, черная касса… Старо, как мир. Потерпи еще пару месяцев, и мы наладим финансирование «Образа». И пусть природа этих купюр тебя не заботит. Пиши, организуй, никого не бойся и ни о чем не переживай. Только будь верен мне, как я тебе.

ПЯТНИЦА

Кафе на «Молодежной» со странным названием «Кусты». Здесь отвратительная кухня, но всегда играет живая музыка, под которую хочется пить водку. Илья сидел напротив, он пил чай. Скромный интеллигентный парень с ироничной улыбкой, выдававшей интеллект, расчетливость и аккуратность в амбициях. Его уже допрашивал в прокуратуре следователь Красин. Об этом разговоре дальше кислых приветов от моего бывшего преследователя Илья не распространялся. Схватили, привезли, долго стращали, под утро отпустили. На этом все… Мне было интересно разобраться в человеке, имя которого было связано с интеллектуальным молодежным центром русского национализма, после ареста Громова в одночасье превратившимся в «фашистский рассадник злобы и терроризма». Илья согласился на это интервью, совершенно не смущаясь неожиданными вопросами. Я включил диктофон, началась беседа. Стилистику собеседника я сохранил полностью.

– Илья, что такое для тебя счастье?

– Счастье… ты знаешь, хороший вопрос, особенно в свете того, что все интервью, которые я давал, были жестко мировоззренческие, политические и философские. Счастье – это жизнь в согласии с собой, это некий душевный комфорт, когда ты не идешь против себя. В последнее время приходилось выбирать между черным и белым, и черное выбрать было гораздо легче. Можно было легко сломаться. Знаешь, я раньше не понимал, что значит сломаться. Я же не Буратино, чтобы ломаться! Теперь я понимаю, что это такое. Сделать что-то абсолютно перпендикулярное твоим принципам, то есть перешагнуть через себя. Счастье – это жить по правде, как сказано в Писании, и чтобы тебя понимали близкие. Все остальное придет само.

– И часто приходилось перешагивать через себя?

– Получается, что по-серьезному не приходилось, не перешагивал. Не считая того, что рано утром приходится вставать. Перестать чем-то заниматься советовали многократно. Но нельзя отступаться и включать заднюю.

– А самый серьезный выбор в жизни какой у тебя был?

– Это не для печати… Ну, если витиевато… Это выбор между личным комфортом и общественными, дружескими обязательствами. Либо ты отказываешься от близких и получаешь комфорт, либо остаешься верен им, что чревато для тебя суровыми последствиями. Я выбрал близких людей.

– Чего это тебе стоило?

– Сложно сказать. Карьеры, материального благополучия и перспектив. Зато я остался верен себе. Иначе я бы не поступил. Я везде поступал правильно, и это ощущение для меня дороже всех социальных перспектив.

– Чего больше всего боишься?

– Есть хороший сериал, который многие не оценивают, считая его для простолюдинов. «Бригада» называется. И в первых сериях Саша Белый входит в противоречия с мелкими районными бандитами, и у него происходит такой диалог: «Если тебе скажут, что Александр Белов фуфло, то зачем тогда жить?» Мне кажется, что надо оставаться честным человеком… Если скажут, что Горячев фуфло, то зачем тогда жить? Жить по правде, а не по кривде. Быть честным человеком в своих глазах и глазах своих близких. Любая самоидентификация имеет две стороны. Одна – как ты сам себя идентифицируешь, а вторая – как окружающие.

– Цель какая у тебя?

– Знаешь, я, как любой нормальный человек, хочу большую семью, много детей. Настоящий клан. Меня впечатляют итальянские семьи – такие большие, многоколенные с патриархом во главе. Потом личные цели и научные цели. Есть несколько начатых проектов, но из-за некоторых обстоятельств плюс по собственной лени, которой я очень стыжусь, они продвигаются медленно. Моей общественной целью является становление «Русского образа». Я хочу, чтобы «Образ» через пятьдесят лет стал миллионным движением. Наша организация держится на многолетней дружбе, поэтому с нами трудно бороться. Мы рассматриваем «Образ» как нашу диаспору, большую соседскую общину. Помогаем друг другу, держимся вместе. Это наш Орден.

– И кто основал этот Орден?

– Ну, во-первых, это Дмитрий Тараторин, который помог мне… нам сформулировать, оформить все наши общие мысли-чаяния. Это наш идеолог, у него, кстати, сейчас вторая книга выходит. Еще бы я назвал одного узника, но не думаю, что это целесообразно.

– Громова?

– Безусловно. Его неделю назад в Лефортово перевели. Мы общались, когда он на «Матроске» сидел. Высказывал свои некие мировоззренческие, религиозные заключения. Рассказывал о своих впечатлениях. Никита уверен, что только Христианство может быть стержнем русских националистов. Никакой белой масти нет. Все скины живут под шконкой и очень быстро ломаются. А Женя так и сидит в Лефортово. На Никите много эпизодов. Ну, а третий отец-основатель – Дима Стешин. Он оказал огромное влияние на становление нашей медиа-группы. Мы с ним практически родственники – я крестный его сына Егорки. Все трое мои друзья.

– А что такое для тебя дружба?

– Вместе пить пиво после работы в офисе – это не дружба. Дружба – это взаимопонимание. Дружба – это вместе и навсегда.

– Самое главное человеческое качество, которое больше всего ценишь в людях?

– Наверное, верность. Хотя люди столь многогранны, что важных качеств может быть очень много, но все-таки верность – это краеугольный камень. Верность идеалам, верность однажды избранному пути, верность дружбе. События этого года выявили небольшое количество бывших соратников, которые передумали, струсили, начали строить карьеры, разбрелись по офисам и ларькам.

– И как ты оцениваешь этих людей?

– Я не хочу давать характеристики. Каждый человек делает свой выбор, расставляет свои приоритеты. Значит, мы были не правы, когда делегировали им наше доверие. Недоглядели, так сказать. У каждого человека есть предел возможностей. Нельзя требовать от человека больше того, что он сможет сделать.

– С Громовым у вас были расхождения?

– С ним никаких и никогда. Мы не расходились даже в вопросах истории. Он занимался Чечней, а я – Гражданской войной, эмиграцией и Второй мировой. Мы друг друга дополняли. Если и были расхождения, то исключительно стилистические.

– Можешь назвать пофамильно своих врагов-оппонентов?

– Скорее надо подходить не пофамильно, а структурно. Губительна для развития гражданского общества структура политического сыска, которая нам досталась в наследство от пятого управления КГБ СССР – Служба по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом ФСБ. Это люди с пещерным мировоззрением: кругом враги, страна в кольце врагов. Они являются противниками любых проявлений самостоятельной от государства общественной жизни. Это анахронизм. Сначала они придумывают заговор, а потом его геройски раскрывают.

– Какое, по-твоему, самое подлое человеческое качество?

– Предательство… предательство, которое сопряжено с обманом и переходом на сторону врага.

– Что ты имеешь в виду?

– У любого человека есть свой предел прочности. Можно любого человека принудить что-то сделать. Вопрос в том, как он ведет себя после этого – переходит ли он на сторону врага или находит в себе силы раскаяться и признается: да, была сложная ситуация и я поступил вот так.

– Какое твое самое серьезное достижение?

– Мои друзья и «Русский образ».

– Какой твой девиз?

– Моя честь зовется верностью.

– Твое самая серьезная ошибка?

– Я считаю, что все делал правильно. Самокопанием не занимаюсь. Я мог бы выбрать другой путь – пойти учиться в другой вуз, на другой факультет. Мог бы выбрать другое образование и быть сейчас каким-нибудь топ-менеджером. Можно ведь и этим себя заедать… А я выбрал историческое образование и нисколько об этом не жалею.

– А что в женщине больше всего ценишь?

– Сложный вопрос. Сразу начинают всплывать личные истории. Наверное, понимание, веру и верность.

– Ты моногамен?

– Да.

– Почему?

– Особенности характера. Я консерватор по натуре. Люблю постоянство. Викторианская Англия, День сурка!

– Вас крышевала Администрация Президента?

– Это ложь. Я езжу на метро, хотя и с удовольствием ездил бы на машине.

– Тебя часто предавали?

– Нет. Мне всегда везло с людьми порядочными и, если на пути попадались негодяи, то появлялись знакомые, которые помогали преодолевать препятствия.

– Тебе снятся цветные сны?

– Только они и снятся.

– Почему ты не женат?

– Сложный вопрос. Я конкретно знаю, на ком хочу жениться, но в силу личных сложностей пока мы не вместе. Но это главная цель моей жизни.

– Какая самая гнусная ложь про тебя?

– Мне дико в кайф телега, когда сербские спецслужбы утверждают, что я агент ФСБ, который привез мешок денег на разгром местного гей-парада. А здешнее ФСБ рассматривает мои сербские контакты как связь с разведками НАТО.

– Твой любимый писатель?

– Если брать современных российских, то Пелевин. Его цинизм – это верх откровенности. А еще Сорокин мне очень нравится. Из европейских – Вук Драшкович, роман «Нож», это балканская психология, круто замешанная на истории. Бегбедер и Форсайт.

– Идеал политического лидера?

– Это будет не русский человек. Рамзан Ахматович Кадыров. Человек, сумевший для своих создать национал-социализм.

– От чего больше всего испытываешь удовольствие?

– От завершенного дела. Удачное мероприятие, написанная статья. Люблю путешествовать, знакомиться с людьми. Недавно односолодовый виски попробовал – понравилось. Мясо очень люблю.

– Твои слабости?

– Лень и отсутствие с детства системного подхода. У меня есть несколько начатых книг, но не хватает терпения их закончить.

– Любимый поэт?

– Всеволод Емелин. Злоба дня и глубоко. А несовременниками никогда не увлекался.

– Любимый афоризм?

– Демократия – это пространство договоренности вооруженных мужчин. Бенджамин Франклин.

– Почему у тебя везде в социальных сетях вместо фотографии злой заяц?

– Это автономный заяц. Мне этот рисунок прислала Евгения Хастова.

СУББОТА

111020, Москва, Лефортовский вал, д.5,

ФБУ СИЗО-2 ФСИН РФ

(Письмо возвращено отправителю в связи со смертью получателя):

Здравствуй, моя родная!

Очень сыро, в душе и в камере. Когда совсем прижимают стены, начинают душить слезы. Но вспоминая тебя, как ты стойко, с улыбкой борешься со свой болезнью, я начинаю презирать в себе слабачку. Мы часто ссорились, всегда была виновата я. Прости. Здесь негде ходить, можно лишь стоять, сидеть и не всегда лежать. Как страшно не ходить, а ты ведь несколько лет не встаешь с постели. Но знаешь, родная, за последние месяцы ты стала для меня ближе, как никогда. Все это ерунда. Мы справимся. Будем держаться вместе, всем назло. Мне даже сложно представить, как тебе тяжело. Но за меня не волнуйся, ничего плохого не случится, меня охраняют. Друзья делают передачи, я давно не ела так вкусно. А ведь как мы с тобой давно не виделись.

Взяли меня рано утром, весь день как в тумане. Я держалась хорошо. Не плакала. Меня не обижали сильно. Да и зачем? Я ведь человек маленький, хоть и гордый. Не знаю ничего. На квартире все изъяли, теперь забрать можно будет только после суда. Даже все книжки забрали.

А я здесь даже спортом занимаюсь, выйду офигенно красивая, так что пусть злословные людишки не рассчитывают, что я тут стану страшной, слабой и испорчусь. Я стану сильней! Всем врагам назло! Русская женщина – как русская березка. Гнуться может – сломать нельзя.

Кроме тебя и Никиты больше у меня никого. Вчера меня возили в суд на продление сроков содержания под стражей. Я до последнего надеялась, что меня отпустят. Вот дурочка. Переживала, сердце дрожало, а когда оставили под стражей, словно отлегло. Стало тупо пусто и спокойно. Лишь мысль, что наша встреча немного отсрочится, нудно свербит в душе. Не верь всему, что про меня говорят. Твоя дочь не убийца, она просто живет по совести и любит Родину. Если Бог любит чистосердечных, то мы скоро будем вместе. Очень волнуюсь за Никиту, нисколечко не сомневаясь в его духе.

Когда после суда повезли обратно, то я при погрузке начала всматриваться в лица попутчиков. Но что я могла разглядеть в темноте отсека для заключенных? Да и конвой поторапливал, запихивая нас в «стаканы» воронка. И в тот момент, когда я уже собиралась скрыться за глухой дверью этой железной будки, меня окликнули:

– Женя!!!

Я обернулась, возможно, излишне резко. Аж отскочил конвоир. Передо мной стоял, подпирая потолок, светловолосый парень. Всю дорогу до «Матросской тишины» мы общались. Конвоир оказался понятливым и даже на остановках отпирал меня, чтобы мы могли видеть друг друга. Как оказалось, он сидели какое-то время с Никитой, поэтому о нем только и говорили.

– Он очень сильный духом!

– Я знаю!

– Он очень мужественный!

– Я знаю!

– Он один из лучших, кого мне довелось повстречать!

– Он лучший из тех, кого довелось встретить мне!

Он рассказал мне, как жил с Никитой. Чем тот занимался. О чем думал. Он не считал мои вопросы глупыми или пустыми и с радостью, во всех подробностях поведал мне о быте самого дорогого и близкого мне человека. Я очень благодарна ему за это. Пусть эта «таблетка» лишь на мгновение заглушила ту тоску и боль разлуки, которая живет во мне уже полгода, но в это мгновение я была счастлива. Как же относительно это чувство. Иногда на нас сыплются все блага мира, и мы грустим. А порою какая-то ерунда, казалось бы, мелочь, а мы счастливы. На воле, когда мы были рядом и я могла в любой момент обнять его, над счастьем нам приходилось трудиться. Сейчас 15 минут рассказа о нем, без возможности даже получить от него письмо, посмотреть ему в глаза, а я счастлива…

Уже в камере, засыпая, у меня перед глазами все стоял и стоял этот парень. Который, смеясь и радуясь нашей случайной встрече, рассказывал мне о муже. Он, так же смеясь, говорил о том, что, возможно, совсем скоро услышит свой приговор – от 20 лет и выше. Он сказал: «Мне, в общем-то, все равно, пожизненный срок или нет». А я кричала, перекрикивая мотор автозака: «Мне не все равно!». И очень хотелось плакать, но слезы текли куда-то вовнутрь…

Целую тебя, мамочка!

Твоя Женя.

ЧЕТВЕРГ

Илья пришел на Чистые пруды. Это малое, но единственное, что он мог сделать для друга. Денег хватало только на метро и «Макдональдс», писать статьи в поддержку убийцы и террориста было бы слишком недальновидно в свете карьеры будущего федерального политика. Никита прекрасно знал и, наверно, желал бы сейчас сохранить свое детище «Русский образ», за которое теперь Горячев был в ответе. В молчании Илья видел свою ответственность перед пленным товарищем. Никита был для него чуть больше брата и чуть меньше учителя. Но следуя чувству долга, он не мог не прийти на площадь возле памятника Грибоедова, где собралась тысячная толпа в поддержку русских политзаключенных. Никита и Женя торжественно и трагично смотрели с пластиковых портретов, раздуваемых ветром. Публика была благодарная, сознательная и в теме. Перед такой массовкой ораторствовать Илюше доводилось крайне редко. Обычно все бывало гораздо жиже. Царапнула зависть к чужой славе: кто молча убивал, теперь собирал целую площадь. А Илья не мог даже заставить себя залезть на грузовик, бывший импровизированной трибуной для выступавших. Он считал это благоразумием, подозревая себя в трусости. Закутавшись в шарф, Илья стоял за милицейским оцеплением, не решаясь слиться с толпой, валившей через «подковы» и шмонщиков. Рядом стояли его близкие, с повязанными шарфами и накинутыми капюшонами. С ними Илья расставался редко. Два родных брата – Миша и Женя, в каком порядке мальчики произвелись на свет, знали только очень посвященные. В кровности уз молодых людей примерно двадцатипятилетнего возраста можно было заподозрить только по лысым черепам и одинаково и равно оттопыренным ушам, в остальном они являли собой полную противоположность друг другу. Миша пребывал в образе фашиствующего гопника, спал со штангой; для устрашения соседей по кабакам, куда его пускали, и метрополитену, куда он заходил сам, носил скиновскую форму, сопливую бородку и страшно таращил глаза, озираясь по сторонам. Лет десять назад Мишаня, наверное, преуспел бы на ниве национального рэкета, если бы не страх, которым от него пахло вместо парфюма. Илюша видел в этом недоразвитом викинге крепкое плечо, что было бесспорно, широкую спину и пару крепких рук, таскавших за ним ноутбук и необходимую канцелярию. Брат Женя был юристом организации. В два раза меньше родственника, во внешности и речи наружу лезла приторная колобковость, которую Женя подчеркивал модными розовыми рубашками, дешевыми, но вычурно блестящими часами и шелковыми шейными платками. Женя бесспорно был не гей, по крайней мере, он так утверждал. В обоз главы «Русского образа» входил штатный певец Сережа со сценической кликухой Ой-Ей. Он неплохо рифмовал и грозно рычал правильные песни, благодарно встречаемые честной молодежью. И пусть это были марши и речитативы, но таково было время.