Электронная библиотека » Иван Наживин » » онлайн чтение - страница 16

Текст книги "Казаки"


  • Текст добавлен: 29 января 2019, 16:40


Автор книги: Иван Наживин


Жанр: Русская классика, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Да мы нешто что!.. – загалдела толпа, и женские голоса были заметно слышнее. – Мы для тебя же стараемся… Потому лиходеев этих под метелочку выметать надо, а то опять расплодятся…

– Ну вот казаки скоро на Москву двинут, а вы тут с вашим атаманом наводите порядок, как хотите… – сказал Степан, трогая лошадь. – Мы здесь гости, а хозяева вы…

И долго еще галдела на улице возбужденная толпа.

Старшина ехала вдоль крепостной стены. Казненные все еще висели на зубцах. Шебынь-Дебей был бледен, как смерть, и, изогнувшись точно в судороге, не шевелился, но видно было, что он еще жив. Подьячий Алексеев уже умер. Живы были и оба мальчика. Старший мучительно стонал. Вороны все смелее перелетывали по зубцам ближе к казненным.

– Ну вот что… – решил вдруг Степан. – Старшего воеводенка снимите и сбросьте с раската вслед за отцом, чтобы не фордыбачил, а младшего постегайте розгами и отдайте потом матери, чтобы рос да казацкую науку помнил… А те два пущай висят…

Несколько казаков спешились и, вызвав Ларку из Пыточной башни, взялись за выполнение приказания атамана. Степан тронул было лошадь, как вдруг какая-то женщина с искаженным сумасшедшим лицом, с развевающимися седыми волосами бросилась на колени перед его лошадью.

– Батюшка… государь… смилуйся над старухой!..

– В чем дело? Что такое?.. – сдерживая испугавшуюся лошадь, строго спросил Степан.

– Батюшка, я – мать… Алексеева мать… подьячего… – Она захлебнулась рыданиями. – Он уже помер, соколик мой… Единственный был… Пожалей бабу старую: прикажи мне хоть тело его отдать на погребение… А-ха-ха-ха-ха-ха… – закатилась она рыданиями, падая под ноги лошади. – Батюшка!

– Эй, казаки… – крикнул Степан на стену, где уже возились около казненных казаки. – Отдайте старухе ее приказного…

И казаки поехали мимо бьющейся в пыли старухи. И звонко отдавалось в стенах цоканье лошадиных копыт. На стене, на фоне бледного, точно выжженного неба, все возились казаки. Вороны перелетывали недовольно по зубцам…

XXIII. На Москву

Наступило 20 июля.

С самого раннего утра стояла палящая жара. Несмотря на это, в Астрахани царило необычайное оживление, а в особенности на берегу, где казаки заканчивали погрузку челнов, а конница небольшими частями переправлялась на правый берег. Скрип телеги, ржанье лошадей, крепкая ругань и крики, пьяная песня, смех, стук топоров, мерные всплески весел, заливистый свист – все это смешивалось в один беспорядочный и возбуждающей звук. Наконец, все приготовления были закончены.

– Батьки, молебен!..

И всегда и всему благопослушные батюшки запали и закадили, прося Господа о помощи казакам и о покорении под нози их всякого врага и супостата. Чрез какие-нибудь полчаса казаки сидели уже в молчании по своим челнам. Около роскошного атаманского «Сокола» стояли астраханские старшины: Васька Ус, городовой атаман, и его два товарища, злой Федька Щелудяк и Иван Терский, с его бритой по татарской моде головой и густой рыжей бородой во всю грудь. За ними стояли толпой посадские, усеявшие весь берег.

– Ну, счастливого пути!.. С богом…

– Счастливо оставаться!.. Мотрите, не забудьте прислать нам с оказией московских калачей… Га-га-га-га…

Степан, еще раз низко поклонившись астраханцам, вошел на «Сокола», и среди общих криков и приветствия казацкиe челны – их было более 200, – сверкая веслами, вытянулись по реке. На том берегу черной лентой запылила конница, в которой было до 2000 всадников… И не отошли струги от города и версты, как все гребцы сбросили одежду и все же, и голые, точно бронзовые от загара тела их были мокры от пота. И уже около десяти утра они пригребли к правому берегу и стали станом, выкупались, поели, и старшины решили днем спать, а плыть ночью, по холодку. И наглотавшаяся в вызженной степи пыли конница была рада такому решению. Но и не спалось: так было жарко. И казаки от скуки пробовали ловить рыбу, давили вшей, вяло чесали языки, зевали и томились…

И когда, наконец, над степью запылала заря и от почерневших бугров правого берега пали на широкую гладь светлой реки прохладные, длинные тени, снова стаей птиц перелетных покрыли реку казачьи струги, и снова конница ушла в степь. И потухла заря, и вызвездило, и алмазным серпиком стал над рекою месяц, и пенилась взбудораженная Волга под сильными и дружными ударами казацких весел. Пробовали петь, но не вышло: эта первая ночь на походе в неизвестное вызывала души на тишину, на сосредоточенность и задумчивость, и тихи были все, от атамана, который лежал на персидском ковре на корме своего «Сокола», до Трошки Балалы, которого никто не хотел теперь слушать.

Чрез три дня сделали передышку, и попили винца в Черном Яру, и ударили на Царицын.

– Матушки мои, кормилицы, глядите-ка, какая их сила идет!.. – в восторженном ужасе повторяли с сияющими лицами царицынцы, выбегая на берег. – И не сосчитаешь, право слово… А берегом-то, глядите-ка, конные идут… Вот так Степан Тимофеич!.. Это можно чести приписать…

В воеводских хоромах шла тем временем жаркая ссора.

– Да я ж тебе говорю, что дальше Самары я не пойду с ими… – в сотый раз нетерпеливо повторял Ивашка Черноярец своей милой, которая с гневными слезинками на глазах решительно стояла перед ним. – Схожу с ребятами в Усолье посчитаться с кем надо, и назад… Сердце не позволяет мне так оставить это дело… Ну?

– Знаем мы эти ваши Усолья-то!.. – дрожащим голосом повторяла Пелагея Мироновна. – Ты городовой атаман и сиди на своем атаманстве, а таскаться тебе с ними нечего… Усолье – придумает тожа!.. А ежели я надоела тебе, так прямо и скажи, а не придумывай своих Усольев…

– Ах!.. – махнул рукой Ивашка. – Свяжешься с бабой – и сам бабой станешь…

В душе он, однако, был польщен любовью своей лапушки, которую и он любил накрепко, и чем дальше, тем все больше.

– Я тебе говорю… – рассудительно начал он.

– И говорить нечего… – уже навзрыд плакала Пелагея Мироновна. – И вот тебе мое последнее слово: ты пойдешь с казаками, и я пойду, переоденусь казаком и пойду…

– А ну, попытай!..

– И попытаю!..

– А ну, попытай!..

– И попытаю!.. Ишь ты, воевода какой выискался!..

Ивашка в бешенстве, пристегнув дрожащими руками саблю, схватил шапку и бросился вон: струги уже подходили к берегу, и весь Царицын был у воды. А Пелагея Мироновна стала у косящата окошечка и сквозь злые слезы смотрела вслед своему атаману.

– Что ты? Полно-ка!.. – тихонько подобравшись к ней, проговорила бабка Степанида. – Рай ты не видишь, что он без тебя и часу не дышит?.. А ты убиваешься!..

– Да… – всхлипнув, отвечала Пелагея Мироновна. – Его вон нелегкая в Самару несет, а я тут сиди одна… А… а у него там, может, зазноба какая есть…

– Какая зазноба? Что ты, окстись!.. Да он с тебя глаз не сводит… – утешала старуха. – А ежели и вправду что есть, так и мы ведь тоже не лыком шиты: только мигни баушке Степаниде глазком одним, и такого-то Иван-царевича опять приведу, что…

Разом высохли слезы. Перекошенное бешенством, заплаканное лицо вмиг обернулось к старухе.

– Вон!.. Чтобы и духу твоего, ведьма старая, здесь не было!..

– Матушка, Пелагея Мироновна…

– Вон!..

– Лебедушка…

– Вон!.. Ах, ты змея подколодная!.. Вот погоди, придет атаман, я расскажу ему и…

– Родимка моя…

– Вон!.. Чтобы и не смердело тут тобой…

И старуха, творя молитву, вылетела из терема.

– А-а-а-а… – заголосило на берегу радостно. – А-а-а-а… – То славный атаман Степан Тимофеевич ступил на берег. Он, сняв шапку, кланялся на все стороны. Толпа восторженно ревела.

Казаки, разодетые, при оружии, ловко выскакивали на песок. Царицынцы радушно помогали им причаливать струги. Из городских ворот, блестя ризами, иконами и хоругвями, под перезвон колоколов, медленно полз с пением крестный ход. Казаки усердно крестились, благодаря Господа за благополучную путину.

– Ну что, как у вас? – тихо спросил Степан у Ивашки, снимая пред иконами шапку.

– Все слава богу… – также тихо отвечал тот. – Тут старец один поджидает тебя… Говорит, что от самого патриарха Никона… Черт его знает, может, насчет патриарха-то он и хвастат, ну а только старик занятный: тебе надо будет потолковать с ним…

– Вот погоди, только с попами разделаюсь… – сказал Степан и широкими шагами направился среди почтительно и любовно расступавшейся перед ним толпы навстречу крестному ходу.

Он достоял короткий молебен, приложился ко кресту и получил благословение. За ним длинной вереницей потянулись и казаки. Из-за угла стены живой змеей, звеня opyжиeм и конным прибором, спускались в облаке пыли конные казаки, во главе которых шел на чудесном сером конье поджарый, стройный Ерик и толстый, багровый, весь в поту, Тихон Бридун.

Казаки еще не кончили благодарить Господа за благополучное начало дела, а Степан с Ивашкой Черноярцем и старшинами сидел уже в казачьем городовом управлении, которое помещалось в Приказной избе. Как ни ненавидели казаки и вообще весь черный люд всякую бумагу, все же там сидели уже за длинными столами писаря из бывших подьячих и, склонив головы набок, усердно строчили какие-то грамоты: разрушить, как оказывалось, можно все, кроме приказного и бумаги. И уже обирали потихоньку приказные добровольные приношения, – кто себe, а кто Богу на масло. И, спуская их в глубокий карман, приговаривали приказные:

– Ничего… Хошь стыдно, да сытно… Хе-хе-хе-хе…

Степан разом вымел их всех вон, и вся старшина уселась за стол воеводы,  за которым, так недавно казалось, сидел Андрей Унковский, ныне славный начальник Панафидного Приказа на Москве.

– Ну, старшины, времени терять нам не приходится… – сказал Степан. – Куй железо, пока горячо, как говорится… Мы и то маху дали, что вышли в поход поздненько. Так надо поправляться и до заморозов постараться пройти дальше. Астрахань утвердили мы за собой накрепко: народ там наш и душой, и телом, ратная сила оставлена, и Васька Ус не выдаст. Теперя надо нам закрепить за собой также и Дон, чтобы богатеи там больше не верховодили, а чтоб вся власть была за нами… Ну вот и порешил я отправить туда немедля 2000 человек. Атаманами будете над ними ты, Фрол Минаев, и ты, Яков Гаврилов. И заберите вы с собой всю нашу казну войсковую: мы на пути найдем у воевод все, что нам надобно. Вы казну казацкую будете беречь паче зеницы ока, но все же людям денег не жалейте, собирайте силу. Спишитесь и с Серком, и с Дорошенком. Он, дурак, с салтаном все возжается. А вы на это дело не идите, а его от салтана отманивайте. И вот мы с Волги тряханем Москвой, а вы, ежели довольно силы наберете, поддержите нас по моему приказу, не раньше, с Украины, а то, может, и мы, если скоро в Москве будем, поддержим черкасов с Москвы и против салтана турского, и против чертовых ляхов этих…

Bce минуту молчали: экая голова!.. Вот орел!..

И запылали казацкие сердца огнем буйного воодушевления.

– Так все согласны? – спросил Степан. – Тогда и кругу так скажем…

– Чего еще?.. Лутче и не придумаешь…

– Ну, так не будем и мешкать… Ты, Минаев, и ты, Гаврилов, обдумайте, кого вы с собой на Дон заберете, и все способа сообразите. И готовьте челны и все, что надо. А к казне нашей людей повернее приберите…

– Ладно уж… Понимаем…

– А теперь, ребятушки, казакам и обедать пора… Да и нам не грех перекусить, а то в брюхе-то уж донские соловьи поют… Вы идите там налаживайте, а мне надо только старца одного повидать. С Москвы пришел… Я не замедлю. И глядите, чтоб пьяных не было: не время. Запоздали мы маленько, наверстывать надо… Где у тебя старик-то, атаман? – обратился он к Ивану.

– Сичас приведу…

Старшины, переговариваясь озабоченно, пошли по своим делам. Степан в задумчивости широко шагал по покою. Но тотчас же вернулся Иван. За ним шел старец, рослый, широкоплечий, с грубым и суровым лицом и седеющей бородой. Один глаз его заволакивала бледная пленка бельма. Одет старец был в пропотевший и порыжевший подрясник и черную скуфеечку. Степан пристально и строго посмотрел ему в лицо. Также пристально и строго, точно взвешивая, смотрел на него одинокий глаз старца.

– Ну, здрав буди, старче… – сказал, наконец, Степан. – Не знаю уж, как величать тебя по имени по изотчеству…

– Раньше отцам Смарагдом величали… – басисто откашлявшись, отвечал старец. – Великий государь, патриарх московский и всеа Руси Никон велел тебя, славного атамана, про здоровье спрашивать…

Степан низко поклонился.

– Как его святейшество здравствует? – сказал он почтительно.

– Здоровье отца нашего патриарха Никона, благодарение Господу, хорошо… – сказал старец. – Но живет он в утеснении великом и в обидe…

– Все по-прежнему на Белом озере?

– Все по-прежнему на Белом озере, в Ферапонтовом монастыре… – отвечал старец. – И еще велел патриарх говорить тебe, что тошно ему от бояр, которые опять, того и гляди, царя изведут, как извели они царевича Дмитрия в Угличе, а другого Димитрия на Москве, а потом Бориса Федорыча с потомством. И теперь опять то же начинается: не успела преставиться царица Марья Ильинишна, вслед за ней сичас же царевич Михаил померь, а за ним и царевич Алексей. Весь корень царский извести опять хотят, видно… И сказывает патpиapx тебе, чтобы поспешал ты Волгой вверх как можно, а у него тоже свои люди в верховых городах есть готовы, а по монастырям везде казну великую собрать можно…

Степан пытливо смотрел в лицо старца. В то, что он послан патриархом, Степан не особенно верил, но мужик, видно, смелый, и кое-что с ним сотворить можно будет. Конечно, бешеный Никон пойдет на многое, чтобы рассчитаться с ворогами своими, конечно, в случае первых успехов Степана, найдет опальный патриарх немало людей, которые станут вместе с ним против бояр московских, но, с другой стороны, очень ведомо было Степану, что в народе и в казачестве многие ненавидели Никона за его нарушение святоотеческих обычаев и многие его даже антихристом почитали… Дело было головоломное, но что-то было в нем такое, что подсказывало, что подумать над ним стоит…

– Спасибо, отец Смарагд… – сказал Степан. – Мы с тобой еще о том деле потолкуем. А теперь пойдем с нами казацкой хлеб-соли откушать, а то мои казаки, когда голодны, сердиты бывают. Ты как, водочку-то вкушаешь?

– Во благовремении отчего же?..

– Ну вот… Значит, и выпьешь с казаками за начало дела… Идем, Ивашка…

– Вы идите, – отвечал Черноярец, – а я только к ceбе забегу табаку взять…

Его сердце ныло. Ему было жаль своей лапушки. Ему хотелось приголубить ее, утешить, успокоить. Он быстро вбежал на крыльцо, в сени, в терем, и не успел отворить двери, как Пелагея Мироновна бросилась ему на шею:

– Сокол ты мой, Ванюша…

И мягкие, жаркие губы, поцелуй которых всегда так пьянил его, уже искали его губ.

– Лапушка ты моя… Радость бесценная…

– Дай инь крест, что никакой зазнобушки нет у тебя там…

– Есть у меня только одна зазноба… – жарко обнял он ее. – Вот она!

– Дай крест!..

– На… – широко перекрестился он на иконы. – И вот тебе слово мое: ежели подождешь ты меня здесь спокойным обычаем, – больше месяца я не пробуду в отлучке, – то, приехавши, мы будем с тобой думу накрепко думать, как нам со всем этим развязаться и зажить по-новому, по-хорошему…

– Верное слово? – восхищенная, прижалась она к нему.

– Верное слово!..

– Дай крест!

– На, на, на!..

– Ну, ладно, поезжай, – сказала она, вдруг опять заплакав и улыбаясь. – А я буду сидеть все у окна да на Волгу смотреть: не бежит ли сверху стружок золотца моего, моего милого?.. А ежели к строку тебя не будет, так и знай, я поеду за тобой…

– Лапушка, ненаглядная… Да разве есть сила, которая оторвала бы меня от тебя?.. – словно пьяный, шептал он жарко. – Нет, нет, потом… ночью… Ждут меня казаки с обедом… Распорядиться надо… Ну, до ночки!

И, весь в огне, он вырвался от нее, шатаясь, выбежал в сени и загрохотал по своей привычке каблуками по лестнице.

Под стенами города уже горели костры, на которых в черных закоптелых котлах варилась похлебка. Казаки жались ближе к стенам, в холодок: солнце пекло невыносимо. Царицынцы не уходили и, точно заколдованные, смотрели на привольное житье казацкое. Бабы, подпершись рукой, смотрели на Степана собачьими глазами и переговаривались:

– Батюшка… сокол-то наш…

– А у нас тут, бабыньки, прохожие люди останавливались, так сказывали, что будто объявился на Москве Никон, что ли, какой-то, пес его знает, и будто, вишь, хочет он, собака, себя на место Христа поставить, чтобы все ему покланялись. Вот и поднялся Степан Тимофеевич вере православной на защиту…

– Что говорить, орел… Ишь, как похаживат да покрикиват, – что твой воевода царский!..

– А бояре, вишь, стакнулись все семеро, чтобы семью царскую извести и чтоб опять народ православный весь под себя забрать. Ну а казаки на это несогласные…

– Гляди, гляди, бабыньки: водки-то сколько казакам привезли… Нюжли всю вылакают?

– О-хо-хо-хо… – тяжело вздохнул плотный посадский, который молча исподлобья смотрел на шумный табор казацкий. – Вот тут и послушай дур… На место Христа… все семь бояр… – передразнил он. – Идет атаман казацкое устройство везде установить, чтобы всякий всякому ровней был и чтобы все у всех было обчее… А они: семь бояр!.. вера православная! Дуры вы были, дурами и остались…

– Га!.. – враз взъелись бабы. – Вишь, какой умник выискался! Наел загривок-то и величается: я ли, не я ли… А кто ты? Нашему пестрому кобелю троюродный брат…

Посадский плюнул и молча скрылся в толпе.

– Ага, не любишь!.. – засмеялись бабы.

Костры закидали песком и водой залили. И вкруг пышущих, вкусно пахнущих котлов уселись казаки. Десятские разносили водку. Казаки крестились, молодцевато хлопали по чарке и дружно погружали ложку в котлы. Степан и старшины обедали тут же, под башней, в холодке.

– А слышал, дружок-то твой старинный помирает? – спросил Ивашка.

– Какой дружок? – сказал Степан.

– А отец Арон, казначей…

– Вправду помирает али, может, озорует только? – засмеялся Степан.

– Поозоровал он за свой век вдоволь, а теперь, видно, взаправду помирать взялся… И не встает…

– Надо будет попрощаться сходить…

– Настырный старик… И такое иной раз соврет, индо ахнешь…

– Много нынче в людях дерзания всякого развелось… – сказал отец Смарагд, уписывая вкусную похлебку. – Все один другого переплюнуть стараются…

После обеда казаки вздремнули, кто где мог, а потом, умывшись, взялись дружно за приготовления к дальнейшему плаванию. И только к вечеру за делами выбрался Степан в Троицкий монастырь проститься с отцом Ароном. И жаль немного было старика балагура, и тянуло как-то любопытство: точно прикоснуться к смерти хотелось…

Дверь в келию отца Арона была отворена настежь.Степан остановился на пороге: в келье полно было монахов, и тонких, и толстых, и позеленевших старцев, и румяных послушников с волосами копной. В переднем углу горели кротко лампады и сурово смотрели из-за них темные лики старинных икон. И было в комнате торжественно тихо. На шаги Степана монахи обернулись было, но тотчас же снова обратились к кровати, с которой слышались тихие, редкие, но мучительные стоны. Монахи слегка расступились, и Степан очутился около кровати, на которой лежало что-то огромное, желтое, волосатое и страшное. Кудлатая голова была запрокинута назад и чуть видные глаза были обращены на осиянные светом иконы, и была в этих глазах немая, исступленная, бешеная мольба.

– Отец Арон… – тихо позвал один из монахов умирающего. – А, отец Арон?

Тот медленно перевел на него свои трудные глаза.

– Вот дружок твой, атаман Степан Тимофеич, проститься с тобой пришел… – продолжал так же тихо монах. – Может, что прикажешь ему?..

По желтому, волосатому, налитому лицу прошло недоумение, усилие. Глаза на мгновение остановились на лице невольно подвинувшегося вперед Степана, но не мелькнуло в них ничего старого, знакомого, человеческого. И Степан вдруг, холодея, почувствовал себя крошечным и ничтожным, как песчинка, и все его дела показались ему пустыми в сравнении с тем, что происходило тут. И снова трудные глаза обратились к тихим огням в переднем углу, и снова налились немой, бешеной, исступленной мольбой – неизвестно о чем. А желтые, налитые, мохнатые руки, теперь больше похожие на лапы какого-то страшного зверя, стали тоскливо перебирать на груди легкое, грязное покрывало, от которого шел нестерпимый дух.

– Кончается… – тихо уронил кто-то.

Сзади произошло движение, и один из монахов вложил осторожно в мохнатые лапы горящую восковую свечу. Послышался шепот молитвы. Заплывшие глаза с немой, исступленной, бешеной мольбой смотрели, не отрываясь, на теплые огни и – тускнели, тускнели, тускнели… Послышался глухой рокот в груди, оборвались стоны, и все застыло. Монахи тихо крестились. В остановившихся, остекленевших глазах сияло отражение вечных огней…

Степан на цыпочках, осторожно вышел из келии. Монастырский колокол унывно возвестил всему Царицыну о преставлении раба Божия отца Арона…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации