Текст книги "Казаки"

XXIV. В Усолье

И с утра уже толпились у казачьих стругов царицынские люди, а в особенности у большого струга, на котором, как говорили, хранилась несчетная казна казацкая и около которого день и ночь стояли на часах с обнаженными саблями старые казаки. И не одна казацкая и посадская голова, глядя на этот струг, затуманилась думкой; ахнуть бы как у этих чертей казну их да и махануть куда подальше… А они – хрен с ними!.. – еще себе добудут… Не меньшее, чем струг с казной золотой, возбуждали всеобщее внимание еще два больших судна, вдруг появившиеся в казацкой флотилии: одно было все обтянуто красным сукном, а другое – черным, а на корме у обоих поставлен был эдакий крытый шатер. И возбужденно, и с большой опаской передавали все на ушко один другому, что красный струг заготовлен под молодого царевича Алексия, про которого бояре распустили слух, что он помер в январе этого года, и которого казакам удалось у бояр выкрасть, а черный, под самого патриарха Никона, которому удалось скрыться от бояр и который не сегодня завтра должен прибыть в Царицын.

– Ника-ан? – недоверчиво переспрашивали другие. – Мели, Емеля, твоя неделя!.. Нешто потянут когда казаки за Никона, коли он всю веру святоотеческую нарушил?..

– Во, говори с дураком!.. – раздавались бабьи голоса. – Ничего он не нарушал. Это бояре про него слух пустили, что он на место Христа стать готовится, а он ни слухом ни духом тут не виноват. Он только старую веру утвердить хотел. Вся смута и тут от бояр идет. Потому седни патриарха сожрут, завтра царевича, а там, глядишь, и до самого царя доберутся.

– Ох, бабыньки, хошь бы глазком одним поглядеть, какой он на себя патриарх-то бывает.

– Какой? Известно какой… – бросил, проходя мимо, какой-то казак-зубоскал. – С хвостом и с рогами…

– Тьфу, окаянный. Чтоб тебе…

Наконец, назначен был и день отвала. Так как по-прежнему стояла несусветная жара, – из страшных пустынь Азии несло, как из раскаленной печи, – то старшины решили выступить только после заката солнца. Казаки – после напутственного молебна – были уже все по стругам. Царицынцы, бросив все дела, усеяли берег. Над городом стоял колокольный звон.

Степан снял шапку и поклонился на все стороны.

– Прощай, батюшка!.. – кричали царицынцы. – Счаетливой вам всем путины. Господь с вами… Ишь, орлы наше!..

И ходко, и красиво пошел на стрежень изукрашенный «Сокол» Степана. За ним тронулся струг патриарший. Царицынцы во все глаза смотрели на него, но никого на нем не было видно, только на корме у шатра с обнаженными саблями стояли два казака на часах.

– Значит, в шатре сам-то… – толковали царицынцы. – Эх, что бы его народу-то показать… Да нешто это мысленно?.. А может, какой лихой человек боярами подослан… Скажут тожа!.. Дык што?.. Пущай издали благословил бы народ. Гляди, гляди, ребята: царевичев трогается…

И на красном струге у шатра стояли на часах два казака с саблями.

– Зря, зря они от нас все так прячут… – говорили царицынцы. – Чай, всем лестно было бы поглядеть… Чего? Степан Тимофееич, он, брат, все знает, что и к чему… Нельзя значит нельзя!.. Да что, бабыньки: а вчерась вечерком я вышла на реку белье полоскать, ан гляжу, на красном-то струге, под шатром, сидит какой-то молодец. Зипун это алый, а кафтан поднебесный, а сам из себя эдакий тоненький, тонюсенький… Так я, вот истинный Господь, и обмерла!.. А из лица-то белый…

За стругом царевича тотчас же тронулся большой струг с казной казацкой, за ним выровнялись те тридцать стругов, которые должны были свернуть в Камышинку, на Дон, а за ними двинулась и вся десятитысячная масса войска казацкого, которое должно было идти Волгой на Москву. Запорожцы и другиe конные сели на коней и среди приветственных кликов народа выровнялись, и в облаке пыли стали подыматься по крутому взъезду на берег.

– С богом!.. Дай бог час!..

Ивашка Черноярец, ехавший рядом с полковником Ериком во главе отряда, будто оглядывая порядок среди всадников, все смотрел назад, на воеводские хоромы, которые выглядывали из-за стены среди двух башен. И всякий раз, как видел он светлое пятно у теремного окна, по сердцу его проходила горячая волна. «Нет, за такую бабу и жизнь отдать не грех!.. – решительно сплюнул он в сторону. – Только бы управиться там поскорее, да к ней, а там…»

Чрез пять ден сделали короткую передышку в Камышине и, помолившись, двинулись дальше. На зорьке тридцать стругов, назначенных на Дон, и струг с казной повернули в Камышинку, казачью реку. И долго казаки махали один другому шапками и все затуманились грустной думкой: придется ли когда с дружками свидеться?.. С этим отрядом пошел и Фролка, брат атаманов: он надоел Степану вечными жалобами, что казаки не уважают его, а кроме того, как там ни говори, все же свой глазок на Дону иметь не мешало. Он хошь и глуп, а все даст знать, ежели там что… Конница перешла Камышинку в брод и, вся мокрая, освежившаяся, вышла на серый бугор, где тлели в сухой траве кресты над могилами ратных людей московских, и шагом, в облаке душной пыли, шла высоким берегом, не теряя из глаз стругов.

Пред стругами была пустынная гладь могучей, полноводной реки, которая, пенясь под носами их стругов, могуче шла им навстречу, слева были бугры, обожженные солнцем, а справа – бескрайная степь. То же видели и конные. Здесь шла та «порозжая земля», то «дикое поле», которое так всегда манило к себе русского человека: одних потому, что это сладкая мати-пустыня, где так слышно душе человеческой присутствие Божие, других потому, что можно было здесь жить на всей своей воле: пусть бегают тут и стаи волчьи, пусть бродят и лихие люди, пусть наскочит даже иногда и татарский загон, но нет зато здесь наяна-воеводы, нет постылых приказных, нет родовитого богача-вотчинника или служилого помещика с их обжорливыми управителями, наглыми приказчиками и дворней дармоедами. И не меряна еще никем эта девственная, плодородная земля, и бери ее всякий, сколько хочешь, сколько только силушка твоя осилит: недаром в таких местах о ту пору самое владение называлось посильем и ограничивалось оно только мерой труда и средств земледельца: граница его владений была там, «куда его топор, соха да коса ходили». И было в Волге-матушке много рыбы всякой, много сладких медов да воску яраго приносили бортники из глуши заветных заволжских лесов с бортных урожаев, и не сосчитаешь всякого зверя по зверовьям бескрайным, да какого зверя: и соболь драгоценный водился в тех лесах, и куница, и лиса чернобурая, московскими боярами да боярынями излюбленная, и бобер седой, ровно вот мукой по хребту-то обсыпанный. Но еще очень, очень редки были тут посилья новоселов, займища каких-нибудь захребетников, бобылей голых или гулящих нетягольных людей, первые починки, первые деревни. А о селах и говорить нечего: ни одной колоколенки не маячило еще среди всего этого раздолья неоглядного…

Бодро и весело пришли казаки в Саратов. Городок только недавно перенесен был на правую сторону реки: раньше был он на левом, луговом берегу, чуть повыше теперешнего. Но в начале XVII в. ордынцы, степняки, дотла разорили его. Его поросшие бурьяном и крапивой развалины притягивали к себе всяких гулящих людей, которые искали тут все «поклажев», то есть кладов: все вокруг было ямами изрыто. Да и не только гулящие люди пытали тут счастья. Сохранился строгий выговор Алексея Михайловича одному стрелецкому голове: вы-де стрельцы, посланы на низовые города по важному делу государскому, а заместо того вы в старом Саратове поисками поклажев занялись…

Саратовцы были уже подготовлены к приему дорогих гостей и без единого выстрела широко распахнули перед ними городские ворота. Казаки вмиг порешили воеводу, всех дворян и приказных, животы их подуванили и, введя в городе казацкий порядок, поставили атамана и с песнями двинули дальше.

Без всякого труда и без единого выстрела овладели казаки небольшим острожком, который поставлен был в начале Жегулей, и с громкими песнями боролись они с очень быстрой в этой прекрасной теснине рекой, и так выбились к Самаре-городку, построенному при Феодоре Иоанновиче. Там при их приближении вспыхнула смута: одни хотели остаться верными Москве, а другие тянули за казаков. Сторонники вольности победили и с радостными кликами впустили в город казаков. Повешенный на крепостной башне на случай появления врага вестовой колокол молчал. Казаки сразу утопили воеводу Ивана Алфимова, того самого, что в Москве суседом боярина Ордын-Нащокина был, перебили всех дворян и детей боярских и ввели и здесь казацкое устройство. А так как надо было отдохнуть маленько, починиться, – в пути-то оно все враз снашивается, – привести дела в порядок, то и решили старшины пробыть здесь несколько дней. И Степан поселился в воеводских хоромах и на ночь взял к себе дочку воеводы, Аннушку, тихого ангела с синими глазами…

Тем временем конница стала станом на другом берегу. Здесь край был уже заселеннее, и по самой Луке были уже довольно значительные селения, как Рождественское, Выползово, Ширяев Буерак, Моркваны… Стоявшие тут некогда татарские и болгарские селения давно уже исчезли без следа. И казаки не могли досыта надивиться красоте и богатству края…

– Ну, полковник, тут мне надо в сторону маленько с казаками понаведаться… – сказал, отдохнув после перехода, Ивашка Черноярец. – Я не надолго…

– Ну что ж, валяй!.. – попыхивая своей трубочкой, отвечал Ерик.

И, выбрав себе с полдюжины добрых казаков, Ивашка поскакал к Усолью. Места тут были все уже знакомые. Под селом Новый Теплый Стан, что на Брусяном Ключе, Ивашка повстречал двух бортников знакомых, Федьку Блинка да Спирьку Шмака.

– А-а, гора с горой!.. А что, ребята, старец Левонтий все тута?

– А куды ему, стервецу, деться?.. – отвечал Блинок, веселый паренек с косыми глазами. – Одно время жил он на берегу, на Волге, ну только теперь там заступил его старец Лука Безпортошный, а с ним десять детенышев…

Казаки заржали.

– Что это вы как непригоже прозвищу-то ему дали? Чай, старец – лицо духовное, наставник душ наших.

– Его все так зовут… – засмеялись бортники. – Потому он как за рыбачью снасть, так первым делом портки долой: эдак, говорит, куды способнее. Ну а между протчим обделистый монах: срубил на берегу баньку непыратую да и берет с проезжаюших по полуденьге с головы. Известно, в путине-то оно гоже попариться, вот и несут ему денежки со всех сторон…

– Оборотистый монашек!..

– Им никоторому перста в рот не клади, откусят – и не заметишь… – сказал Спирька, веснушчатый, но ловко сбитый паренек во всем домотканом и в ловко прилаженных лапотках. – Ты погляди тут какие палестины земли-то вокруг, а все монахи расхватали: то Чудова монастыря, то Новоспасского, то самого патриарха… He зевают!.. И боярин Морозов, свояк царев, такой кус ухватил, завалишься… Ну а все же супротив отцов духовных никто сустоять не может…

Это было правда. Высшее духовенство и монастыри хватали себе земельные угодья, где только могли. Патриарх Никон первый подавал пример этого безграничного стяжания: до него патриарших крестьян было десять тысяч дворов, а после него осталось двадцать пять тысяч. Светская власть, цари московские, очень косились на это засилье батюшек, на это сосредоточение в их руках огромных земельных богатств, и много раз пытались бороться с этим, но попики весьма цепко держались за свои землицы и не останавливались решительно ни перед чем, чтобы отстоять их. Стоило Ивану III чуть призадуматься над этим вопросом, как Иосиф Волоцкой, один из величайших погубителей духа Христова в православной церкви, сразу же публично заметил, что над царем могут царствовать и скверные страсти, и грехи, и лукавство, и неправда, и гордыня, и ярость, и неверие, и хула, – тогда царь не только не Бог, но даже и не Божии слуга, но дьявол, и не царь, но мучитель. И, несмотря на то что Иван III был человек крутой и смелый, который не побоялся бросить вызов могущественной Орде, несмотря на то что царя в этом деле поддерживал кроткий и чистый Нил Сорский со своими заволжскими старцами, которые настаивали на нестяжании и на том, чтобы иноки «кормили бы ся рукоделием», то есть жили бы от трудов рук своих, победил все же Иосиф Волоцкой, и грозный Иван III должен был убраться в тараканью щель. Князь Курбский указывал на опасности этой жадности батюшек – бесплодно: и Иван IV не мог поделать с батюшками ничего. В числе условий, поставленных польскому королевичу Владиславу при избpaнии его царем московским, было и требование о полной неприкосновенности имуществ и доходов попиков. То же определенно было поставлено на вид правителям и уставной грамотой 1611 г. В 1648 г. люди всех сословий подали Алексею Михайловичу челобитную, чтобы он отобрал у духовенства все вотчины, неправильно им приобретенные, но и Алексей Михайлович справиться с батюшками не мог, ибо Никон указывал православным, что власти небесные, сиречь духовные, преизряднейше суть, нежели миpa сего или временные, и потому имать царь быти менее apxиepeя. И в самый чин православия батюшки ввели такую жемчужинку: «Все начальствующие и обидящие святые божия церкви и монастыреве, отнимающие у них данные им села и винограды, аще не престанут от такого начинания, да будут прокляты…» И в одном синодике, сохранившемся от тех времен, есть на полях пометка для дьякона: «Возгласи вельми!..»

В результате такой настойчивости батюшек было то, что Адам Климент, посетивший Poccию еще в 1553 г., писал, что монастырские имения составляли о ту пору одну треть всего государства!..

И, обеспечив себя таким образом, батюшки строго исполняли заповедь Христа и нисколько не заботились о завтрашнем дне, были веселы, как птицы небесные, и украшены не только, как лилии полей, но даже более чем Соломон во всей славе его. Об этом остались очень яркие свидетельства того времени. Так, еще на Стоглавом соборе отмечено было, что «многие стригутся покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать и по селам ездити прохлады для», а пламенный, так жадно тянувшийся к правде, Максим Грек горевал, что монах «часто шань, весь червлен и безчинно слоняяся и прегордая вещавает». Монахи, по его словам, заботятся только о том, чтобы украсить себя «пестрыми и мягкими шелковыми тканями, златом же и серебром и бисеры добрыми». «Чернец тщится богатства ради да получить некия земные славицы», а получив эти славицы, думает, что «над законом владети поставлен есть… гордится, беззаконствует, люте гневается, мучит, связует, мзды емлет, блудно питается, вся его мудрование злато есть, и много мятежное ему попечение како угодити властем. Язык же его разрешен священных уз молчания вся с яростью вещает и досажением, ниже рука его безмолвствует, но на высоту жезл воздвигши, хребет мужа убогого ударити ярясь, к сим же погубив и душевную доброту». В бесчисленных вотчинах своих батюшки приберегали зерно на голодные годы, чтобы продать тогда его подороже, а крестьяне их «томились в житейских потребах, обильна cии им уготовляюще, во скудости и нищение всегда пребывали, ниже ржаного хлеба чиста ядуще, многажды и без соли от последния нищеты». Они морили крестьян «беспрестанно и всяческими роботами, внутри же и вне горчайше им житие соделающе, кроме щедрот и милости».

A иepapxи в это время, святители, хвалили Бога «пения красногласными, шумом доброгласным светлошумных колоколов, миры благоуханными, иконы велелепне украшая златом и серебром и многоценными камении», а, восхвалив всем этим шумом Создателя, «светло и обильно напивались во вся дни и пребывали в пианстве и всяческих играниях», но «сирот и вдовиц безщадно и безмилостиво расхищали». Те дары и вклады, которые назначались на нужды церкви и на бедных, они брали себе «в различна наслаждения душ и украшения ризное и светлопирование», в котором принимали участие и их богатые друзья и родственники, а «нищих и сирот мразом и гладом тающих и вне врат стоящих и горько плачющих своея скудости ради, прежде обложивши горькими лайбами, отгоняли кинувше кус хлеба гнилого». А когда светская власть обходилась очень уж круто с «сиротами государства московского», тогда батюшки выступали со своим «печалованием».

Особенно восторжествовал в русской церкви этот дух Иосифа Волоцкого во времена патриарха Никона. Высшее духовенство – по тогдашнему, «власти», – жило богато, во дворцах, окруженное многочисленным двором: священники, дьяконы, монахи, певчие, чиновники, прислуга сотнями кишели вкруг них. Особенно широко жил сам Никон, выстроивший себе дворец исключительной роскоши. У него были свои золотых дел мастера, портные, кузнецы, каменщики, столяры, живописцы и 25 000 крестьянских семей. И до того весело проводил свое время среди этой роскоши патриарх всея Русии, что даже Тишайший вынужден был ставить стрелецкие караулы к его покоям, дабы держать святителя в пределах хотя некоторой пристойности. Так веселились и другие святители. И в этом бешенстве разврата доходили они до того, служители алтаря Господня, что к обедне, даже летом, они ездили – в санях: так почетнее!..

И потому ставили батюшек тогда все весьма невысоко: по Уложению за оскорбление попа полагалась пеня всего в пять рублей, – столько же, сколько за бесчестье черемисина или мордвина какого-нибудь или за убийство собаки. И безобразники того времени говаривали: «Бей попа, что собаку, да кинь пять рублев».

И потому вполнe естественно, что, как только разнеслась среди усольских мужиков – все они были «властелинскими», т.е. батюшкины, – радостная весть, что нагрянули казаки и ищут старца Левонтия, все работы были брошены, и мужики и бабы кинулись промышлять старца. И, когда Ивашка Черноярец с казаками въехали в околицу Усолья, Федька Блинок да Спирька Шмак, пробежавшие леском напрямки, уже держали связанного отца Левонтия впереди большой и возбужденной толпы крестьян и работных людей с солеварниц монастырских.

– Он заложился было на Ногайский Брод, косматый… – возбужденно галдела толпа. – Да ребята переняли… Как заяц, косматый блядун стреканул… Ну да теперь не уйдешь!..

– Ха, теперя не уйтет… – повторял, спешившись, чувашин Ягайка. – А… К чуваще прикадил, речка купать гонял, кереметь ногами топтал, крест насильно надевал – теперя не уйтетъ!..

И его медвежьи глазки горели как угольки.

Казаки спешились. Мужики уважительно принимали от них коней, и на лужайке, посреди небольшой, серой, нелепо разбросавшейся по косогору деревни,– православные любили селиться «на врагах», – образовалось судилище. Ивашка с казаками сели на толстое бревно, которое положено было тут вместо скамьи для сельского схода. Мужики стали вокруг.

– Бабы все по домам!.. – крикнул Ивашка. – Живо.

– Да не замай… – протестовали бабы. – Чай, все мы знаем, каков он кобель есть… Не замай!..

– Все по домам!.. – строго повторил Ивашка. – А то враз казаки в плети возьмут… Н-ну?!

Бабы, нехотя, ворча, потянулись к избам, но останавливались, оглядывались, собирались группами. Ивашка издали грозил им плетью, и они, нехотя, вразвалочку, шли дальше. Отец Левонтий, рослый, жилистый, с большим носом и свалявшейся соломенного цвета бородой, в черном подряснике, озирался как затравленный волк. Ивашка встал.

– Ну, православные, растабарывать нам больно не о чем… – сказал он. – Дела этого старого колдуна всем известны. Поиздевался он над всеми нами досыта. Теперь наш черед: долг платежом красен. И я приговариваю: отрезать ему…

– Правильна!.. – загудела толпа. – Молодцы…

– Нет ли тут у кого из шабров толстого чурбана, – вот что косы отбивают?..

– Можна…

– Волоки!..

С соседнего двора выкатили толстый круглый чурбан, поставили его «на попа», и Ивашка, вынув кривой нож, попробовал большим пальцем острие. И вдруг:

– Ах!..

Жилистый отец Левонтий страшным напряжением своего сильного и ловкого тела разорвал жалкие веревки, которыми он был опутан, и рванулся прочь, в проулок, к лесу. Первый момент все остолбенели. Потом казаки бросились отпутывать коней, а мужики зашлепали лаптями по пыльной дороге с криками: бабы, бабы, перенимай!.. Но бабы и сами не плошали: старостиха Василиса, рослая, красивая баба с усиками, уже стояла посреди проулка с свиными вилами наперерез… Старец на мгновение остановился против острых зубьев, но мысль о том, что ожидает его позади, разом оборвала его колебания: он ловко наподдал ногой по вилам снизу и ринулся мимо старостихи. Но и она оправилась и со всего маху всадила вилы ему в поясницу. Старец споткнулся, но справился, и, шатаясь и кровяня дорогу, побежал уже неверными ногами дальше. Бабы бежали ему наперерез со всех дворов, казаки заскакивали соседним проулком и Ягайка со всего маху сшиб его своим конем в пыль.

– А-а, бирюк… Лобан старый… Врррешь!..

Казачий аркан крепко опутал отца Левонтия сверху донизу.

Снова галдящая толпа повела его на поляну. Бабы шли вместе, и теперь никто и не заикнулся против их присутствия. Мало того, послышались крики: бабам, бабам отдать его!

– Нет… – твердо сказал Ивашка. – Сперва я поговорю с ним, а потом пущай берут его бабы…Скидавай ему портки!

И с ножом в руке он шагнул к побледневшему и забившемуся старцу.

– Подводи ближе к стулу…

Отец Левонтий извивался, рычал, визжал, как поросенок. Но Ивашка медлительно делал свое дело и бросал маленькие кусочки окровавленного мяса в сторону. Наконец, он выпрямился и, держа окровавленные руки врозь, задыхающимся голос сказал:

– Ну а теперь владай им кто хочет!..

Толпа с дикими глазами исступленно заклубилась. Слышались крики: сожечь… распять на воротах… повесить кверху ногами… И никак не могли сойтись на одном, и каждый тащил обезумевшего старца к себе. И вдруг Ягайка со звериным рычаньем бросился на отца Левонтия, сшиб его на притоптанную траву и прежде, чем все могли опомниться, впился ему зубами под бородой в горло. Раздался жуткий хруст… Нетерпеливые руки оттаскивали Ягайку прочь, его колотили, щипали, ему кричали: отпусти!.. наш он!.. отпусти, дьявол!.. Но Ягайка точно ничего не слышал, точно окаменел в своем бешенстве и не отпускал.

– Ну, что ты вот с дьяволом делать будешь… А?.. – хлопали мужики себя по ляжкам. – Да отпусти, чертище!.. Да что, ребята: кончился старик…

Действительно, выкатившиеся глаза отца Левонтия остекленели, тело все обмякло, и непрятная белизна разлилась по грубому лицу. Ягайка, наконец, отвалился. Он встал и, шатаясь, смотрел вкруг себя ничего непонимающими глазами. Его рот и нос были в крови. Бабы визжа лезли к нему в лицо с кулаками, но он все ничего не понимал… А толпа в остервенении била труп о землю, рвала его, волочила, рычала, хохотала… Ребята, как воробьи, возбужденной стайкой крутились вокруг.

…Ивашка Черноярец вернулся в Царицын на целую неделю раньше, чем предполагал, на зорьке утренней, и сразу бросился в опочивальню.

– Милый… Солнышко мое…

– Ну вот теперь я твой уж навовсе…

И две полных горячих руки, крепко сжав его, потянули его к себе…