Текст книги "Казаки"

Настроение в штурмующих толпах голытьбы заметно падало, а в кремле так же заметно нарастало.

В багровом мраке, полном перекатной стрельбы и криков и галдения встревоженных толп человеческих, за спиной, от реки, послышался громкий тысячеголосый крик: то полк Андрея Чубарова, потеснив правый фланг казаков, заходил им в тыл. Казаками овладела вдруг неописуемая паника. Степан, чтобы как-нибудь спасти положение, чтобы не дать в этой панике погибнуть всему делу, послал к мужицким отрядам – они не смешивались с казаками и бились отдельно – своих людей, чтобы они держались как можно, а он-де идет с казаками к берегу, чтобы отбить там царский полк. Казаки для скорости съезжали на задах по крутому обрыву к точно пылающей от пожара реке. Но и мужики учуяли нараставший в багровом мраке ужас, учуяли возможность измены – казаки могут уйти на челнах одни – и вдруг, побросав все, под грохот пушек со стен, как обезумевшие, понеслись к стругам…

Казаки уже прыгали в челны. Места – это было всем ясно – в стругах не могло хватить и для половины Степанова войска, и вот в багровом, полном золотых роев галок, сумраке, над пылающей рекой, началась между казаками остервенелая резня за челны. Победители по телам убитых врывались на суда, и перегруженные струги под крики ужаса шли в глубь огненной реки. Но это не останавливало остальных. Полк Чубарова, с боем продвигавшийся берегом, вышел к отмели и, увидав, в чем дело, ударил на смятенных повстанцев. Последние струги, одни наполовину пустые, другие черпающие бортами от переполнения, поспешно отваливали от беснующейся вдоль берега толпы, нелепо кружились, опрокидывались, а с берега несся частый град пуль, и казаки, убитые и раненые, падали из челнов к кроваво-огненную, точно кипящую воду…

Занимался в дыму пожара угрюмый рассвет. Стрельба быстро стихала. Струги в беспорядке уплывали в мутную даль, вниз по течению, назад. Весь берег был усеян убитыми и умирающими казаками. Поодаль от воды под охраной солдат полковника Чубарова стояли пленные, человек шестьсот, потухшие, растерзанные, сумрачно понимающие, что для них-то все сказки жизни кончены, что впереди только ужас, о котором нельзя и думать.

Князь Юр. Борятинский с воеводой Милославским, верхом, в сопровождении большой свиты, подъехали к пленным.

– Ну что? Навоевались?.. – не удержался Милославский и скверно выругался. – А где же атаман-то ваш, поганец?.. А?.. А это что еще за птицы? – вдруг воззрился он на двух странников с котомочками. – Взять!..

– Помилуй, боярин, что ты?! – отозвался отец Евдоким. – Мы не воры, мы странные люди…

Милославский засмеялся.

– Хорошо поешь, где-то сядешь!.. Возьмите его, солдаты…

– Верное слово мое, боярин!.. – не робея, сказал отец Евдоким. – Из Москвы мы шли да вот и попали в эту воровскую кашу. Гоже вы им насыпали – теперь помнить будут! Ишь, что надумали, собачьи дети… А насчет меня не сумлевайся: меня и боярыня Феодосья Прокофьевна Морозова знает хорошо, – только что у нее с недельку прогостил, – и родича твоего, тестя царева, сколько раз у государя наверху встречал… Меня и царь, батюшка знает – сказки ему по ночам на сон грядущий рассказывал… Как же!.. Какие мы воры?.. Мы так, от монастыря к монастырю, от угодника к угоднику…

А Петр только смотрел на воевод своими горячими, все более и более теперь скорбными глазами.

Знакомые московские имена, верх государев и на вид, в самом делe, на воров как будто не похожи… И Борятинский, и Милославский были так счастливы своей блестящей неожиданно-легкой победой, – они думали, что сопротивление будет много крепче, – что не захотелось им на душу греxa попусту брать, и они только рукой махнули: проваливай да подальше, a то бы как грехом тут не задело!..

– С десяток отделить, – приказал Борятинский, – а остальных всех гони в город, на площадь. И там ждать меня…

У берега стоял чей-то плот бревен. По приказанию князя на нем была тут же поставлена виселица, и десять человек – среди них был и царевич Максимка – повисли на перекладине.

– А теперь пусти плот и пусть плывут так на низ… – велел князь.

И плот медленно заколыхался по угрюмой, дымной Волге.

Убитые все тоже были сброшены в реку: пусть на низу они расскажут всем о силе московской…

Весь день и в посаде, и в городе шла неустанная потеха: одних казаков расстреливали, других четвертовали, третьих развешивали вдоль крутого берега на виселицах-скородумках. Симбирск от ужаса и дыхание затаил. А из слобод, под дымом угасающих пожаров, уже шли с хлебом-солью белые из лица люди бедного звания и несли великому государю свои головы: хошь – казни, хошь – милуй… Князь Борятинский приказал с каждой слободы взять по человеку и отстегать его кнутом, а остальных всех помиловал и приказал батюшкам привести их к кресту на верность великому государю.

А Милославский уже писал в воеводских хоромах подробное донесение в Москву. Он уверял, что всему разорению синбирскому виной казанский воевода кравчий князь Петр Семенович Урусов с его медлительностью: все раззорение от его нерадения к великому государю учинилось…

Урусов был вскоре смещен, и начальником над всеми вооруженными силами, действовавшими против воров, был назначен князь Юрий Долгорукий.

XXXI. Под грозой

Весть о разгроме Степана раскатилась по всему Поволжью. На мгновение все точно задумалось, но тут же огни восстания разгорелись с еще большей силой. Весь огромный край от Волги до Оки горел. На севере восстание перебросилось за Волгу и докатилось до самого Белого моря, до Соловков. Бурлила вся Малороссия. Хватали людей на улицах Москвы и в украинном Смоленске. Москва ахала: неложно, белый свет переменяется!..

Но ратные воеводы уже делали свое дело. Князь Юр. Борятинский, расправившись с ворами в Симбирске, пошел своими полками в Алатырский уезд, где скопилось больше 15 000 мятежников. Он нашел их на берегу реки Кондарати, под селом Усть-Урень. «Велик был бой, – доносил он в ставку князя Юр. Долгорукого, – стрельба пушечная и мушкетная, беспрестанная, и я тех воров побил и обоз взял да одиннадцать пушек, да 24 знамени и разбил всех врозь. Побежали они разными дорогами и секли воров конные и пешие, так что в поле, в обозе и в улицах Усть-Уреньской слободы за телами нельзя было проехать, а крови пролилось столько, как бы от дождя большого ручьи потекли». И часть пленных была предана казни, а остальные приведены – православные к кресту, а язычники к шерти.

Этот разгром навел такой страх на повстанцев, что жители взбунтовавшегося Алатыря вышли навстречу победителю с повинной, неся образа и хоругви. За Алатырем повинилась Корсунь и все мятежные села вокруг. И опять казни и присяга. Но когда войска князя Борятинского продвинулись вдоль Симбирской Черты к Пензе, здесь, в тылу, снова загорелось восстаниe. Князь отрядил в тылы думного дворянина Леонтьева с ратной силой. Мятежники около с. Апраксина были разбиты снова, зачинщики казнены, и так как действительность и прочность присяги была очевидна, то батюшки снова заставили повстанцев целовать крест, а те, целуя крест, думали, как бы снова извернуться да ударить по ненавистным…

Восстание пылало на сотни верст вокруг. Повстанцы всюду и везде изводили «крапивное семя», уничтожали тех господ, которые были «облихованы миром», старательно, с восторгом безграничным жгли всякие бумаги и всюду вводили казацкий порядок. В особенности много хлопот доставляла воеводам небольшая, но очень подвижная шайка полковника Ерика, который отделился от Степана еще в Симбирске и так и не возвращался туда. Другим значительным отрядом повстанцев, действовавшим вокруг Темникова, командовал поп – или, точнее, распоп, т.е. бывший поп, – Савва.

Распоп Савва – здоровенный, волосатый, румяный и точно лакированный детина – был простоват, но сердце имел доброе, прямое, хотя и нетерпеливое. До Москвы как-то дошел слух, что поп Савва как бы склоняется к расколу. Правда, поп Савва нововведений не любил, – и ижица не та, и фита с какими-то лапками, да и вообще перемены, затруднения, сумления, – но Савва был всегда вышнему начальству покорлив: с лапками так с лапками, – им там на Москве виднее. Его вызвали для испытания в Москву. Владычные бояре ахнули: Савва был похож на лесного дикаря, на медведя, на разбойника, на лешего, на все, что угодно, только не на попа. Пред ним раскрыли книгу: а ну чти!.. Савва с делом справиться не смог. Его оставили без места. В отчаянии он отправился домой, в Темников, к своей довольно уже многочисленной семье, и сел за грамоту. Но хитрая наука плохо давалась отцу Саввe. Но все же подучился маленько, подпоил мужиков села Веселые Лужки, где только что помер священник, и они честь честью выдали ему на руки соответствующий приговор, что «мы-де, крестьяне села Веселые Лужки, Темниковского уезду, выбрали и излюбили отца своего духовного Савву к себе в приход. И как его Бог благоволит и св. владыка его в попы к нам поставит, и будучи у нас ему в приходе, служить и к церкви Божией быть подвижну, к болям и к рожаницам с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит, человек он добрый, в том мы, староста и мирские люди, ему и выбор дали».

Поп Савва, распродав все свои скудные животы, чтобы было чем улестить подьячих владычных, снова поехал в Москву, снова «чти!» и снова – больше от страху – ничего не вышло. А тут как раз поднялись казаки, и так как они грамоты от него не требовали и тоже фиту с лапками не очень одобряли, то и решил отец Савва, распоп, с голодухи и с горя идти казаковать, и стал он вместе с беднотой зорить господские гнезда – довольно вы-де побоярствовали на сем свете!.. – и чинить над женским полом всяческое поругание. Распоп Савва так уж устроен был: раз сорвался с петель, значит, пиши пропало…

В отряде отца Саввы промышляла и темниковская вещая женка Алена. Воеводина теща водяной хворала, воевода потребовал, чтобы Алена ее вылечила, а Алена сказала, что она средствия против водяной не знает. Воевода не поверил этому и увидел в этом отказе злостное неуважение к нему, обвинил Алену в ведовстве и приговорил, как и полагается, к сожжению. Она вынуждена была бежать. В мужском наряде она ходила повсюду с отрядом Саввы, билась наравне с мужиками, ничего не боясь, и все веровали, что она носит с собой заговорные письма и корни, которые обеспечивают победу. Ночью, как многие слышали, она часто ревела. И стало лицо ее бело, как снег, и чудесным огнем горели большие, темные очи, и, хотя и не была она прежней красавицей Аленой, по которой тогда, в молодости, в Арзамасе, болело не одно сердце, все же скорбная, немного привядшая и какая-то вещая красота ее и теперь волновала многих. Но к ней не лезли, зная, что она не баловалась. И вообще ее побаивались…

И прилетела в Темников весть: идет сюда промышлять над попом Саввой, Ериком и другими ворами сам князь Юрий Долгорукий. Отец Савва, как всегда в таких случаях, ушел со своим отрядом в леса, которые сжимают Темников со всех сторон, и затаился там, в глуши, за непроходимым Журавлиным Долом.

Надвигались сумерки. Было морозно и тихо. С неба редко падали нежные снежинки. На большой поляне вкруг костров грелись повстанцы. Они поджидали от своих лазутчиков вестей о движении царских войск. Распоп Савва неуклюжим ножом терпеливо скоблил можжевеловую палку, шомпол для своего мушкета. В обращении с оружием распоп был умел: и раньше, когда еще батюшкой он был, он потихоньку – охота духовному сану воспрещена, – ходил зверовать. Другие повстанцы кто чистил оружие, кто балакал о том о сем, кто искал забвения в тихой, унывной песне. Один ушивал порвавшиеся по чащам портки. Те сушили над огнем онучи… Кто-то в сторонке точил о камень тяжелый топор. И тихо, тихо было вокруг в чащах лесных…

И вдруг все подняли головы: кабыть идут?.. Батюшки, да как будто конница!.. Bce повскакали и схватились за оружие. И вдруг шум прекратился: остановились. Послышался протяжный, заливистый свист.

– А-а, Федька Кабан… – облегченно вздохнули повстанцы – А что это за конные с ним?

Распоп заложил в рот четыре пальца и ответил таким же свистом.

Опять послышались звуки движения отряда: топот коней, фырканье, сдержанные голоса, лязг оружия. И скоро на поляну во главе с пешим Федькой Кабаном вышел конный отряд человек в двести. Впереди ехал подбористый, сухой, с соколиными очами Ерик. Повстанцы с любопытством окружили конных: они впервые встретились с Ериковыми людьми.

– Вот полковник хочет вместе с вами промышлять над воеводой… – сказал Кабан о. Савве. – А то у него одного силы мало, да и у тебя немного, а вместях, глядишь, что и выйдет…

– А-а… – с улыбкой отозвался Савва. – Жалуйте, жалуйте… Милости прошу к нашему шалашу, как говорится…

Всадники спешились, привязали коней к быстро налаженным коновязям, задали им непыратаго корма и вернулись к огням.

– Ну-ка, присаживайся давай… – сказал распоп Ерику. – Вот к огоньку поближе. Красному гостю красное и место… И ты, Кабан, садись, отдыхай…

Федька давно уже прибился к Темникову, вокруг которого были богатые зверовья, встретился со своей Аленой, но жили они порознь: Федька по-прежнему почти не выходил из лесов и теперь был чрезвычайно полезен повстанцам в качестве проводника и укрывателя их в лесных дебрях.

У костров завязалась оживленная беседа. Над огнями повисли черные котлы. Вкусно запахло похлебкой с сушеными грибами. Алена куда-то вдруг исчезла, но на это никто внимания не обратил: к ее странностям привыкли. И когда кончился затянувшийся за разговорами ужин, повстанцы стали позевывать. Лазутчиков все не было. Это значило только одно: царские войска очень далеко и можно спать спокойно. Впрочем, если бы они даже были и в Темникове, так беспокоиться тоже было не о чем: пройти Журавлиным Долом с его страшными трясинами и еще более страшными «окнами» мог только очень знающий место зверовщик, да и то не в ночь.

– Ну, что же, гости дорогие, может, пора и по опочивальням? – с улыбкой сказал распоп. – А то завтра, может, с утра работишка какая набежит. Только одного караульного надо будет поставить для береженья – так по очереди и будем стеречи…

– Ложитесь все… – сказал Ерик. – Я постерегу. Я все равно не сплю…

– Что жа так? – участливо спросил отец Савва.

– Так. Не спится что-то…

– Ишь ты, ишь ты… А мне дай только головой до земли доткнуться и сичас же хоть за ноги в ад тащи… Это у тебя от думы…

– Может, и от думы…

Повстанцы быстро наладили загодя заготовленные нодьи и улеглись между ними прямо на мерзлую землю. Сибариты и любители тепла разбросали костры, размели еловыми ветками выгоравшее место, укрыли его чем могли, и легли: им было тепло, как на печи. И не прошло и получаса, как на поляне, вкруг тихо сияющих нодий, казаки уже храпели на все лады. Лошади рыли ногами землю, фыркали и сторожко пряли ушами: вокруг бродили волки. Но при огне – лошади знали это – зверь близко не подходит…

Ерик сидел на пне около тихо теплящегося костра, курил и думал. Думы его были не веселы. Большой веры в затею Степана у него никогда не было, и он пошел с ним только потому, что надо же было что-нибудь делать, куда-нибудь даваться и рассчитаться за старые обиды. Но был и маленький авось; авось в самом деле удастся как наладить жизнь поумнее хоть чуточку. Но после симбирского разгрома он понял, что ставка Степана бита, и – не знал, что делать. Совестно было покинуть поднявшийся народ, но веры совсем уже не было: слишком уж велико было шатание в людях. Сегодня бьют приказных и жгут приказные бумаги, а завтра крестным ходом идут навстречу Москвы. Самое лучшее было бы бросить все и уйти опять в Запорожье, бить ляхов, бить турок, бить крымчаков, бить ногаев, защищать украины Земли Русской. Но с другой стороны, как же их защищать, когда внутри-то сидит старое, обидное, для миллионов нестерпимое и ненавистное, вся эта московская гниль? И стало ясно еще одно: разломать-то они могут все, что угодно, а вот создать-то что-то ничего не удается. Хвалятся каким-то этим своим казацким строем. Да ведь в каждой деревне есть этот круг-сход и все эти свои выборные десятские, сотские, старосты, а часто для своих они хуже крапивного семени, которое хоть тем хорошо, что оно далеко, не всегда достанет. Запорожье? Дон? Так ведь они только зипуном, грабежом готового живут. Но все грабить не могут – кто-то должен и создавать. Правда, свое дело на украинах они делают, но нельзя всем караулить по украинам…

Тяжело вздохнул Ерик, и сурово было покрытое рубцами лицо, и была печаль в красивых соколиных очах. С черного неба, тихо рея, все падали редкие снежинки. Сияли золотисто огни. Из лесных чащ так отрадно пахло холодной хвоей…

Сзади послышались легкие шаги.

Ерик, взявшись привычно за пистолет, обернулся и – обомлел.

Что такое?!

Широко открытыми глазами он смотрел в это бледное лицо, в эти темные, вещие, когда-то милые глаза и не мог поверить себе и не мог выговорить ни слова.

– Это я… – тихо выговорила она. – Я, Алена…

И голос ее!.. Но он все не верил и с прежним страхом смотрел на нее. Она скорбно улыбнулась и перекрестилась.

– Я, я, я… – повторила она настойчивее. – Не оборотень, Алена…

Он понемногу стал приходить в себя. А в ней вдруг точно что оборвалось, как подкошенная она упала к его ногам и, вся корчась в подавленных рыданиях, целовала его колена, его руки, его ичетыги…

– Родимый мой… светик… – лепетала она. – Да ты ли это? Как же ты исхудал! Как постарел!.. Но все такой же орел… Как томилась я по тебе, как мучилась…

Он поверил совсем: это была она, его Алена. Это было воскресение среди дремучих лесов, среди спящего лагеря повстанцев, всего его прошлого, его молодости, его былого счастья, его былого горя. Это было чудо.

– Алена… – едва выговорил он.

– Погоди, постой… – лепетала она. – Утиши сперва душу мою, скажи: долго ты горевал тогда обо мне, долго думал, долго в сердце носил? Скажи, скорей скажи…

И она, стоя на коленях, подняла к нему свое исковерканное страстью, все в слезах лицо.

– Говори скорее!.. Не томи…

– Вот тебе крест святой, – истово перекрестился он. – Я не знал ни одной женщины после тебя…

Ее ослепило. Она думала, что умрет от нестерпимого счастья. И снова исступленно она целовала его руки, ноги, одежду.

– Два раза я был потом под Арзамасом, все искал тебя… – продолжал он. – Но никаких и следов не нашел. Я хотел выкрасть тебя и умчать туда, где никто никогда не нашел бы тебя, не отнял бы тебя у меня. Но никто не знал, куда ты делась…

– Милый, милый… – изнемогала она. – Но теперь уж никто не оторвет меня от тебя… Я собакой побегу за конем твоим… Я…

У него кружилась голова.

– Зачем? Что ты говоришь?.. – говорил он, целуя ее голову, лицо, плечи. – Теперь ты будешь моей женой перед Богом и перед людьми…

Она тихонько застонала.

– Да ведь я мужняя жена… – тихо проговорила она. – Или ты забыл?

Он потемнел, как туча.

– Нет, нет, нет… – страстно заторопилась она. – Нет, то было до тебя… Я себя соблюла для тебя… Я только к тому, что венчаться нам нельзя по их, брюханову, закону. Да и не надо – я холопкой твоей буду, собакой, рогожей, о которую ноги потирают…

И снова огневые вихри, паля и пьяня, кружили их…

И падал из темноты нежными легкими звездинками редкий снежок. Изредка кто-нибудь из казаков поднимал на мгновение голову, смотрел вокруг дикими глазами, натягивал на голову свою одежонку и снова засыпал. Кони все тревожились. Но торжественна и прекрасна была эта ночь для Ерика и Алены: такой они еще ни разу не переживали и тогда, в дни их первой, молодой страсти. И они шепотом рассказывали один другому о том, как жили они в разлуке. И когда что-нибудь особенно волновало Алену, она прижималась всем лицом к его рукам, коленам, платью и целовала их. А потом опять поднимала на него свои темные глаза и, не выпуская его израненных рук, слушала, слушала, слушала… И в свою очередь, она рассказывала ему, как пьяная, как во сне, как она искала его первое время, как ждала, как потом пробовала забыть все в монастыре, как стали все считать ее вещей женкой и как только что приговорил ее воевода к сожжению в струбе.

Он весь побелел: так и теперь не конец?! Так куда же от проклятых деваться?..

– Э, милый, полно-ка!.. Обойдется.. Раз ты теперь со мной, мне все нипочем…

Но у него заболела душа болью привычной – точно вот кто клещами сердце ухватил и не отпускает…

И так шла ночь. Иногда брызгали искрами нодьи. Легкий снежок реял над огнями. И тревожны были кони. Морозец усиливался, и иногда кто-нибудь из казаков вскакивал, поправлял огонь, топотал ногами, размахивал руками и снова, бормоча ругательства, норовил улечься как потеплее. И муть рассвета непогожего разливалась медлительно. А разведчиков все не было…

– Бррррр… – зябло пустил отец Савва, вскакивая и топоча ногами дробно. – Вот так пробрало!.. Нет, что-то наши опочивальни плохо топят холопи – должно, хозяин дров жалеет… Бррр… Вставай, ребятушки, а то и царство небесное проспите… А ты так всю ночь и не спал, полковник? И чудной ты человек!.. Ты против Господа идти норовишь – для чего же Он, милостивец, и ночь сотворил, как не спать?.. Бррр…